в тупик, - не зря же некоторые из них обвиняли автора в чересчур снисходительном к нему отношении. Филдинг вообще был внимательным читателем "Клариссы" и не только дал в лице Джеймса, светского человека, свой вариант Лавлейса, но и воспроизвел на втором плане основную сюжетную коллизию романа Ричардсона в истории распутного милорда, совершившего насилие над миссис Беннет, предварительно опоив ее каким-то снадобьем. С тех пор мотив богатого дворянина, погубившего простую девушку, в различных вариантах становится весьма распространенным в литературе сентиментализма вплоть до "Бедной Лизы" Карамзина. Но даже и те персонажи, которые, казалось бы, представлены как безусловно положительные, все же не вполне безупречны. На что уж всем пример доктор Гаррисон, никогда не забывающий о своем пастырском долге, но и тот в изображении Филдинга не всегда следует собственным предписаниям и, проповедуя смирение перед божьей волей и Провидением, сам грешит подчас излишней самоуверенностью и безапелляционностью в своих приговорах и решениях; он явно тщеславится собственной ученостью и очень уж открыто насмехается над промахами миссис Беннет, которую слишком бесцеремонно и настойчиво загоняет в угол откровенно казуистическими вопросами; наконец, он не может устоять перед очевидным заискиванием и угодливой лестью своего собрата - сельского священника, за глаза отзывающегося о нем едва ли не с презрением. Филдинг отдает себе отчет, что уважение некоторых читателей к доктору после этого несколько поубавится и они будут склонны считать его изрядным простаком, но таков уж его писательский долг - "описывать человеческую природу, какова она есть, а не такой, как нам хотелось бы ее видеть" (X, 4). Отношение Филдинга к человеческой природе в этом романе более противоречиво и, казалось бы, сочетает несочетаемое: с одной стороны, он никак не склонен ее идеализировать, он зорче видит, сколь она несовершенна, а потому и хочет удержать ее в должных границах с помощью религии, но, может быть, как раз вследствие этого писатель и более снисходителен к людям и не склонен предъявлять к ним чрезмерные требования. Филдинг здесь, как и прежде, пользуется своим излюбленным приемом характеристики персонажей с помощью их контрастного противопоставления; так же как прежде, он противопоставлял искреннего, простодушного Тома Джонса лицемерному скрытному Блайфилу, так и здесь счастливой в своих бедах и нищете, любящей чете Бутов противопоставлена не ведающая, что такое нищета и бездомность, чета Джеймсов, которой вместе с тем неведомы ни духовная близость и взаимопонимание, ни плотская любовь, ни родительское счастье. Ученой миссис Беннет противопоставлена "неученая" Амелия, весь читательский опыт которой ограничен Библией, стихами английских поэтов, комедиями Фаркера да проповедями доктора Барроу: "у меня есть то преимущество перед вами, что я не понимаю латыни", - иронически замечает она своей приятельнице (X, 1). И что же? Амелия мудра сердцем, которое хотя и способно обманываться в людях, но только вследствие собственной доброты и чистоты; сердечная отзывчивость - условие ее нравственности, верного жизненного выбора, тогда как ученость миссис Беннет отнюдь не укрепляет ее нравственных правил и нисколько не совершенствует ее как личность, как не удерживает и Бута, знающего сочинения греков и римлян, от его заблуждений и ошибок. Это чрезвычайно показательная для сентиментализма идея, _одно из главных свидетельств его полемики с просветительским рационализмом_. Но прием _внешнего противопоставления_ и контраста в этом романе - лишь подсобное средство характеристики персонажей; главным же средством является раскрытие их _внутренней противоречивости_, причем герои лишь постепенно обнаруживают перед читателем все новые свои качества и становятся подчас настолько не похожи на самих себя, настолько порой не соответствуют тому впечатлению, которое сложилось о них прежде, что читатель начинает сомневаться: достаточно ли внимательно читал он роман, уж не пропустил ли какие-то красноречивые детали; перелистывая прочитанное, он убеждается, что ему предстоит многое додумать, довообразить самому; читатель чувствует, что Филдинг далеко не всегда, как это бывало в прежних его романах, придет к нему на помощь, потому что романист уже утратил прежнюю уверенность, будто все в человеческих поступках и в характере можно до конца объяснить {См. любопытные, хотя и не бесспорные наблюдения по этому поводу в кн.: Varey S. Henry Fielding. Cambridge: Cambridge university press. 1986. P. 128.}. Более того, сами персонажи не только умышленно что-то скрывают или приукрашивают (рассказывая, например, о своем прошлом), но делают это подчас невольно, бессознательно; их часто увлекают темперамент, корысть, желания, и они совершают поступки, каких, возможно, и сами от себя не ожидали (особенно мисс Мэтьюз и миссис Беннет). При этом Филдинг как повествователь нисколько не заблуждается насчет своих героев, их истинной нравственной сущности, ибо хотя он и пишет роман в новом для себя роде, но все же остается писателем просветителем и рационалистом. Он прекрасно дирижирует этим придуманным житейским спектаклем, но только не открывает нам сразу все карты, а главное - он глубже теперь понимает всю непредсказуемость (для него предсказуемую непредсказуемость) человеческого поведения. Это - _сознательно избранная манера постепенного обнаружения сути характера_, она-то и составляет одно из самых больших достижений Филдинга в его последнем романе. Именно в этом отношении "Амелия" как _роман сентиментальный предвосхищает искусство романа психологического_. Наши рассуждения прежде всего относятся к обрисовке миссис Беннет. Печальная, молчаливая скромница в начале нашего с ней знакомства, она постепенно в ходе повествования буквально преображается: в сцене маскарада и последующих эпизодах перед нами уже совсем другая женщина - ученая дама и едва ли не синий чулок на глазах превращается в завистливую, тщеславную, ни перед чем не останавливающуюся для достижения своих целей, вульгарную и напористую особу. Происходит постепенное саморазоблачение (причем без какого бы то ни было авторского вмешательства и пояснений, что было бы совершенно невозможно в предыдущих романах Филдинга), и это вынуждает читателя мысленно возвратиться к рассказу этой особы о своей юности, замужестве, к истории ее совращения милордом и прийти к выводу, что миссис Беннет, где сознательно, а где помимо воли, была неискренна, приукрасила свое поведение. Чего стоит довод, которым она утешила себя после смерти мужа: если бы она знала точно, что все произошло по ее вине, то не сумела бы этого пережить, но проводивший вскрытие хирург, и притом очень сведущий, убедил ее, что она не виновата, чем она и утешилась. Прежде герои Филдинга лицемерили перед другими - миссис Беннет лицемерит и перед собой. Почему же тогда Филдинг усадил ее в финале за праздничный стол, за которым, по его словам, сидят "самые лучшие и счастливые люди на свете"? Может, действительно были правы в своих упреках ригористы и ханжи, винившие Филдинга в нравственной неразборчивости? Но, с другой стороны, та же миссис Беннет предупредила Амелию об угрожающей ей опасности и ради этого открыла ей правду (пусть неполную, с умолчаниями, попытками представить себя в наиболее выгодном свете) о своем прошлом. Так какая же она - миссис Беннет? Из всех писавших в последующие десятилетия о романе "Амелия", пожалуй, один только английский критик и теоретик романтизма Уильям Хэзлит (1778-1830) проницательно обратил внимание на новаторскую манеру изображения характеров, отличающую этот роман, и особенно выделил в этом отношении именно обрисовку характера миссис Беннет {"Впечатление неопределенности, которое остается после встречи миссис Беннет с ее бывшим совратителем, восхитительно. Филдинг поистине был мастером того, что может быть названо double entendre (двусмысленностью, двойственностью (фр.). - А.И.) характера, и он поражает нас тем, что оставляет в тени (и что едва ли известно самим персонажам), не меньше, чем неожиданными открытиями, которые делает в реальных чертах и деталях характера и которые, как вы убеждаетесь, были вам неизвестны". И общий вывод Хэзлита о романе таков: "Сами характеры, как в "Амелии", так и в "Джозефе Эндрусе" нисколько не уступают ни одному из тех, что изображены в "Томе Джонсе"... и _являются шедеврами изображения_ (курсив наш. - А.И.). Все сцены в меблированных комнатах, описание маскарада и прочие в "Амелии" столь же занимательны, как и подобные сцены в "Томе Джонсе", и даже отличаются большей тонкостью и пониманием характеров. Из лекции У. Хэзлита об английских комических писателях, 1819, лекция VI; цит. по: Н. Fielding. A critical antology. P. 224-225.} ("лицемерная, скрытная, интригантствующая, уклончивая") - поистине мастерское создание Филдинга. Совершенно очевидно одно: в этом романе, более, чем в прежних, Филдинг отходит от просветительских иллюзий о природе человека и идеальных представлений на сей счет; в подтексте романа заключен, пусть прямо не сформулированный, призыв быть к людям снисходительней (кроме, разумеется, таких насквозь порочных и неисправимых, как милорд) и видеть весь диапазон скрытых в человеке возможностей. С этой точки зрения характер Амелии едва ли можно счесть столь же удачным и многосторонним. Она, в сущности, изображена Филдингом как идеальная с точки зрения сентименталистской этики героиня. Весь смысл жизни заключен для нее в муже и детях, в беззаветном служении и любви к узкому семейному кругу, и все, что выходит за его пределы, мало ее занимает. В этом и только в этом видит здесь Филдинг назначение женщины; все, что сверх этого, - от лукавого. Нет слов, автор наделил свою героиню чрезвычайно привлекательными нравственными качествами, но как раз желание воплотить в ней идеал жены и женщины явилось, возможно, причиной неполного художественного успеха Филдинга, как не удался и Ричардсону его идеальный джентльмен - сэр Чарльз Грандисон. Подобное впечатление возникает еще и оттого, что почти все персонажи и вместе с ними сам автор наперебой восхищаются красотой, благородством и прочими достоинствами Амелии, и читатель вследствие этого невольно ожидает нечто до того идеальное, что даже перу Филдинга, как он часто сам признается, уже не под силу с этим справиться. Кроме того, Амелии, как, впрочем, многим героиням сентиментальных романов, свойственна своего рода душевная анемия: как правило, они в сюжете - страдательные лица; их удел - сносить удары судьбы, их мужество - в терпении или даже в смирении перед ней, они больше жертвы, нежели протестантки. У Амелии совсем иной душевный склад, чем у ее предшественницы - Софьи Вестерн, девушки гармоничной, деятельной, жизнерадостной. И хотя над подобными сверх обычной меры впечатлительными и чувствительными героинями сентиментальных романов читатели поначалу посмеивались, однако постепенно именно сентиментализм в немалой мере содействовал тому, что душевная деликатность и повышенная эмоциональность была усвоена во всяком случае значительной частью образованного общества, постепенно вошла в моду и стала на время принятой формой поведения, хотя отнюдь не всегда отражала подлинный внутренний склад женщины {Со временем такая манера чувствовать дошла и до наших палестин: именно таким представляется нам психологический склад хрупких и одухотворенных мечтательниц на рокотовских портретах, а А.С. Пушкин позднее и потому уже иронически навсегда запечатлел эту моду в известных строках своего романа: "Трагинервических явлений, / Девичьих обмороков, слез / Давно терпеть не мог Евгений: / Довольно он их перенес" (гл. 5, XXXI).}. Тем не менее у Амелии были верные восхищенные почитатели; первым среди них следует назвать английского романиста и моралиста Уильяма Теккерея, считавшего Амелию "самым восхитительным из всех когда-либо нарисованных женских портретов" {Из письма к миссис Брукфилд от 15 августа 1848 г. Цит. по: Н. Fielding. A critical antology. P. 269.}. И в другом случае он вновь замечает: "...портрет Амелии в повести, названной ее именем, по скромному суждению автора, самое прекрасное и восхитительное описание характера, какое только можно отыскать у любого писателя, не исключая Шекспира" {Из очерка о Филдинге, опубликованном в "Таймсе" в сентябре 1840 г.; цит. по: Ibid. P. 264.}. Пожалуй, несколько чрезмерная оценка, свидетельствующая прежде всего о вкусах и симпатиях самого Теккерея, но ведь недаром назвал он самую добродетельную героиню "Ярмарки тщеславия" тем же именем и нарисовал ее такой же верной супругой. Последний роман Филдинга нельзя, конечно, причислить к его высшим художественным достижениям; ему не удалось вполне органично сочетать картину социальных нравом с романом в ином роде - камерным, семейным. Филдинг еще шел к такому роману, в корне отличному от традиционного - приключенческого, комического. Его роман - эксперимент, в котором многое еще не нашло полного художественного воплощения и лишь намечено; однако и того, что Филдингу удалось, достаточно, чтобы предпочесть эту полуудачу тем удачам, которые были достигнуты многими писателями, предпочитавшими идти проторенными, проверенными путями, гарантирующими успех {Примечательно еще одно высказывание о романе Филдинга того же Уильяма Хэзлита: "Приведу один-два примера того, что мы понимаем под естественным интересом, который прививается к искусственным предметам, и о принципе, который, тем не менее сохраняет их раздельность. Тушеная баранина в "Амелии" Филдинга - вот один из таких примеров, который я мог бы упомянуть. Тушеная баранина - предмет кухонного обихода, занимающий весьма скромное место на шкале искусства, далеко отстоящего от простых плодов природы; и все же мы считаем необходимым заметить, что этот скромный деликатес, который Амелия приготовила мужу на ужин, а потом так долго тщетно ждала его возвращения, - основа одного из наиболее естественных и волнующих происшествий в _одной из самых естественных и волнующих книг на свете_ (курсив наш. - A.M.). Никакое описание самого пышного и роскошного пиршества не могло бы с ним сравниться. Об этой книге будут помнить, когда "Альманах для гурманов" и даже статьи о романе в "Эдинбургском обозрении" будут преданы забвению". Хэзлит У. Поуп, лорд Байрон и мистер Ба-улз; очерк впервые опубликован в июне 1821 г. в журнале "Лондон Мэгэзин". Цит. по: Ibid. P. 243.}. Как знать, проживи Филдинг подольше, он, возможно, пришел бы к новому художественному синтезу, но и того, что в романе только намечено, предугадано, хотя и не до конца воплощено, более чем достаточно, чтобы оценить этот роман, как значительное событие не только в истории сентиментализма и английского Просвещения, но и в становлении европейского реалистического романа. А.Г. Ингер К ИСТОРИИ ПУБЛИКАЦИИ РОМАНА "АМЕЛИЯ"  Второго декабря 1751 г. в лондонской газете "Всеобщие ведомости" появилось сообщение о предстоящем 18 декабря выходе в свет нового романа Филдинга "Амелия" в 4-х томах, и тут же были напечатаны две строки из Горация, использованные автором в качестве эпиграфа к роману. А далее ловкий издатель, желая вызвать ажиотаж вокруг книжной новинки, уведомлял о том, что, стремясь удовлетворить нетерпеливое ожидание публики, он спешно печатает роман одновременно на четырех печатных станках, но вот только не поспеет к сроку переплести его, а посему будет пока продавать только сброшюрованным в отдельные тома, но зато со скидкой. Мало этого, объявляя книготорговцам о своих ближайших публикациях, находчивый Миллэр предложил им все прочие книги на обычных условиях, но по поводу "Амелии" предупредил, что спрос на нее слишком велик, чтобы он мог просто пустить ее в продажу, как прочие книги. Уловка удалась, и первый оттиск числом в 5000 экземпляров - это превышали первый тираж "Истории Тома Джонса, найденыша" - был стремительно разобран книгопродавцами, и ловкий издатель мог более не беспокоиться за его судьбу. Между тем основания для такого беспокойства у него были, поскольку человек, мнению которого он доверял, сэр Эндрю Митчелл, бывший английский посол в Пруссии, прочитавший по его просьбе роман, предупредил Миллэра о том, что книга едва ли придется по вкусу поклонникам "Истории Тома Джонса, найденыша" (вот почему книгоиздатель пускался на такие ухищрения). 3000 экземпляров, дополнительно отпечатанные через несколько недель почти без всяких изменений в тексте, осели на полках книжных лавок, и прошло десять лет, прежде чем возникла потребность в новом переиздании (о причинах неуспеха романа см. статью "Последний роман Филдинга" в наст. изд.). Заметим в скобках, эти экземпляры были отпечатаны вторым тиснением, а не вторым изданием, как полагал авторитетнейший литературный критик того времени доктор С. Джонсон (см.: Johnsonian miscellanies / Ed. G.B. Hill. L., 1897. Vol. 1. P. 297). Тем временем Филдинг, не ожидавший такого поворота событий, учтя появившиеся в журналах критические высказывания не только его недоброжелателей, но и дружески настроенных к нему людей, спешно редактировал текст романа, готовя его к новому, второму изданию. Романисту не привелось дожить до его выхода, и все внесенные им изменения и исправления были учтены лишь в первом 8-томном собрании его сочинений, вышедшем в 1762 г. и в том же году переизданном в 4-х томах. В первом томе этих изданий был напечатан и первый критико-биографический очерк о жизни и творчестве Г. Филдинга. Издание это было осуществлено драматургом и эссеистом Артуром Мерфи (1727-1805), и открывавшая первый том статья также принадлежала его перу; в ней Мерфи в частности указывал на то, что текст "Амелии" печатается здесь с копии, выправленной автором собственноручно. "Вызывающие возражение места и неточности, допущенные по недосмотру, в этом издании сокращены, - предупреждал читателей Мерфи, - и в целом роман, как в этом можно будет убедиться, стал более совершенен, нежели в своем первоначальном виде" (Murphy A. Essay on the life and Genius of H. Fielding, esq. in Collected works of H. Fielding. Vol. 1-4, L. 1762. Vol. 1. P. 45). Среди исследований, посвященных сравнению двух редакций романа "Амелия" и авторской правке, осуществленной Филдингом, назовем: Digeon A. Le texte des roman de Fielding. P., 1923; английские переиздания - L., 1925 и N.Y., 1962. С тех пор текст романа в издании А. Мерфи считается аутентичным, на нем основано в частности и 3-томное Оксфордское издание 1926 г. и все последующие переиздания. На этом варианте основан и осуществленный нами перевод (особо важные изменения, внесенные в текст Филдингом-редактором, отмечены нами либо в статье, либо в Примечаниях). Следует, однако, отметить, что ни одно из этих и тем более других изданий "Амелии", как и других произведений Филдинга, никак нельзя считать не только строго научными (в отношении редактуры текста, например), но и в хорошем смысле популярными и удобочитаемыми для широкого читателя, поскольку в них комментарии либо полностью отсутствуют (в том числе даже и в наиболее полном 16-томном издании сочинений Г. Филдинга. L.; N.Y., 1967), либо имеют выборочный характер и осуществлены по принципу - комментирую лишь то, что знаю. Между тем тексты романов Филдинга, и, пожалуй, в особенности "Амелии", насыщены, помимо большого количества цитат из английской и античной поэзии и драматургии, множеством требующих специального разъяснения реалий - в данном случае относящихся к английскому законодательству и судебной практике, в особенности уголовной. Приступая к переводу, мы испытывали вследствие этого немалые трудности, и далеко не все удавалось до конца разъяснить, хотя с этой целью мы тщательно сопоставили все нуждающиеся в пояснениях места в романе с тем, что Филдинг писал по тому же поводу в своей работе, специально посвященной проблемам уголовного законодательства и английской пенитенциарной системы (См.: Fielding H. An inquiry into the causes of the late increase of robbers, etc. ... // Fielding H. The complete works. Vol. 1-16. L., 1967. Vol. 13). Вот почему немалым подспорьем в подготовке настоящего издания стало появление первой научно подготовленной публикации "Амелии", осуществленной под руководством профессора Мартина Баттестина (Battestin М.С.) - автора нескольких работ о творчестве английского романиста. Это издание было осуществлено сначала в Англии в Oxford University Press, 1983, а вслед за тем в США в рамках предпринятого там Веслианского издания сочинений Филдинга (Wesleyan University Press, Middletown, - Connect. 1984), в котором вышло уже несколько тщательно прокомментированных томов. Издание это снабжено не только предисловием и детальным комментарием Фредсона Боуэрса (Bowers Fr.), но помимо еще и выполненными им же несколькими приложениями, касающимися современной транскрипции текста Филдинга, различиями прижизненной и посмертной редакций романа, категориям пространства и времени в нем и т.д. А вслед за тем в серии Penguin classics роман был выпущен Дэвидом Блюэттом (Blewett D.), сопроводившим его содержательным предисловием и краткими комментариями, в некоторых частностях дополняющими комментарии Боуэрса (Harmonsworth, England, 1987); в отношении редакции текста эта публикация основывается на указанном нами выше издании. Появление этого последнего позволило многое уточнить и разъяснить в комментарии, а посему считаю своим долгом выразить признательность ученым, осуществившим его на уровне современной филологической науки. Хотя роман "Амелия" успехом у современников не пользовался, однако до конца XVIII в. он переиздавался в Англии, Шотландии и Ирландии около 20 раз - правда, преимущественно в собраниях сочинений Филдинга, но несколько раз и отдельным изданием (интересующихся отсылаем к книге: Н. Fielding, a reference guide / Ed. by L.J. Morrisey. Boston, 1980). Что же касается переводов на другие европейские языки, то раньше других роман был дважды издан еще в 1752 г., т.е. в год первого английского издания, в Германии - в Ганновере и еще во Франкфурте и Лейпциге, после чего наступил перерыв, и только в 1762 г. появились один за другим два французских перевода: один из них принадлежал перу мадам Риккобони (1713-1792), поначалу актрисы, а затем известной и достаточно популярной во второй половине XVIII в. писательницы; а второй осуществил некий Филипп Флоран де Пюисье. Поскольку судьба первого русского издания "Амелии" была связана с переводом Риккобони, мы позволим себе несколько подробнее на этом остановиться. Ко времени начала работы над переводом "Амелии" мадам Риккобони окончательно рассталась с труппой Итальянской комедии в Париже, так и не снискав успеха на актерском поприще; но к этому времени она уже добилась известности, опубликовав, в частности, роман "Письма миледи Кейтсби" (1759). Поклонница романов Ричардсона и Мариво, увлекавшаяся всем английским и переписывавшаяся с философом Юмом и актером Гарриком, она и большинство своих романов облекала в эпистолярную форму. Писала она легко, быстро и без особых затей и в чувствительных опусах противопоставляла эгоизму и бессердечию мужчин своих героинь, способных к самопожертвованию и бескорыстной любви. Возможно, именно это - контраст поведения Бута и его жены Амелии - и привлекло Риккобони к роману Филдинга, тем более что работа над ее собственным очередным романом - "История мисс Дженни" - никак не ладилась. О том, как был осуществлен перевод "Амелии", она с обезоруживающей или, скорее, обескураживающей откровенностью рассказала в письме к издателю - мосье Юмбло, ожидавшему от нее романа, а получившему перевод; издатель же, с ведома ли мадам Риккобони или без оного, сказать трудно, счет возможным предварить текст романа этим частным письмом, которое чрезвычайно выразительно характеризует тогдашние литературные нравы и отношение к так называемому авторскому праву, равно как и личность и принципы Риккобони-переводчицы. Что же касается русского переводчика Петра Берга, то он, ничтоже сумняшеся, в свою очередь присовокупил перевод этого письма к тексту романа; возможно, что он и разделял мнение мадам Риккобони относительно романа Филдинга, хотя по незнанию английского языка сам о нем судить не мог. Поскольку это письмо, помимо прочего, весьма колоритно передает стиль и язык русского перевода, мы сочли возможным привести его текст целиком, тем более что первое русское издание "Амелии" давно уже представляет собой раритет и большинству современных читателей недоступно (письмо приводим с сохранением орфографии и пунктуации оригинала). "При возвращении моем из деревни, известилась я, государь мой, что вы часто брали на себя труд посещать меня. Я уведомляю вас о моем приезде, однако же не имею ничего нового вам сообщить; мисс Дженни Танвиль все еще при той же тетради, которой начала она мне делать досаду. Я думаю, что очень дурно сделала, предприяв две части. Обширность моего рассудка без сумнения только до одной простирается, потому что Милади Катесби ни малого труда мне не стоила. Вы не осмеливаетесь назвать меня ленивицею, но немедленность моя вас безпокоит: к чему служит, говорите Вы, вычеркивать, раздрать, переписывать безпрестанно. Вы надмеру разборчивы. Я все то напечатаю, что вы ни напишите. Ни что не может быть учтивее сего. Вы напечатаете изрядно; но скажите, пожалуй, кто же станет читать? Разве ничем не обязаны мы публике? Должно ли употреблять во вред первыя ее благосклонности? Должно ли присоединять к своим всегда оказывающимся погрешностям, добровольную нерадивость? Нет: не похвально почитать сочинение оконченным, когда кто уверен, что трудясь еще над оным можно его до совершенства довести. Однако же, как я вас целыя два года беспокою, то желала бы натить средство удовольствовать вас, и чтобы в том успеть, предлагаю я вам дурачество. Учась по Аглински без учителя, без правил, имея грамматику и лексикон перед собою, не глядя ни на то, ни на другое, перевела я все на оборот (сколько разумела) повесть г. Филдинга. То, что было трудно, оставляла без дальнейшего изследования (sic!); чего я не разумела, казалось мне, что не складно написано (sic!); я все продолжала. Наконец удалось мне измарать большую кучу бумаг, в коих я так изрядно запутывалась, что не возможно было попасть на прямой путь. Одна особа, гораздо терпеливейшая меня, постаралась его сыскать, собрать и означить все маленькие лоскутки смешанных и разбросанных в моем переводе бумаг и между протчим вздором аглинских моих уроков, отыскала она продолжение сего странного сочинения. Она и присоветовала отослать его к вам; и вот оно. Я думаю, что в истинну это может весьма несправедливый перевод повести г. Филдинга составить. Мне кажется она дурна, я вас в том уведомляю; и чаятельно все переводчики такого же были о ней мнения, потому что не удостоили ее трудов своих. Но вам что до того нужды; напечатайте ее; пусть будет, что хочет. Естьли книга сия не понравится, тем хуже для аглинского сочинителя; мы скажем, что она точь в точь переведена (sic!). Естьли станут ее читать, то будем мы выхвалять наше чрезмерное искусство, с которым разпространили, сократили, исправили и украсили наш оригинал. Однакож, как бумагу даром не дают, то советую я вам отважиться только на две части. Одну из них продайте вы скорее, естьли можно будет: другуюж держите в готовности под прессою, и глядя по успехам, издайте ее, или совсем уничтожте. Остаюсь, государь мой, с совершенным почтением, покорная ваша услужница Рикобони". Руководствуясь такими принципами, мадам Риккобони учинила, в прямом смысле этого слова, расправу над текстом романа. Начать с того, что его объем она сократила почти вдвое, оставя около 19 авторских листов вместо 32; она выбросила, например, вступительную главу с рассуждениями Филдинга о фортуне и об искусстве жизни, а также всю сцену допроса и неправедного судилища мирового судьи с выразительными фигурами задержанных, равно как и описание тюрьмы Ньюгейт, ее обитателей, причин, по которым они туда угодили, эпизод встречи с мошенником Робинсоном, который сыграет впоследствии такую важную роль в развязке сюжета, и многое другое. Одним словом, в переводе изъята сатирическая и драматическая картина нравов, все, что выражало этическую и социальную позицию Филдинга, и оставлена лишь сюжетная линия Бута и Амелии, да история домогательств милорда, которого переводчица нарекла почему-то Манселом. Бут почему-то стал Фентоном, и переводчица присочинила ему богатого, но расстроившего свое состояние отца, владельца большого поместья, вследствие чего исчезло основание будущей драматической коллизии: брак нищего офицера и богатой наследницы. Совсем исчез один из интереснейших персонажей романа - миссис Беннет, а ее сюжетные функции переводчица препоручила другому персонажу - квартирной хозяйке и сводне миссис Эллисон, которая фигурирует в переводе под именем Элизы и уже с самого начала повествования, как выясняется потом, замужем за... благороднейшим сержантом Аткинсоном (sic!); причем охарактеризована она самым причудливвым образом: "исполненная живости, вертопрашества, благонравия, вольности, смеялась всему, ни в чем не упражнялась и не понимала, как можно мыслить о будущем или рассуждать о прошедшем..., ее искреннее добросердечие, веселость ума и доброе ее поведение привлекли ей почтение и дружбу от всех ее соседей". Быть может, одно из самых забавных мест в переводе мадам Риккобони - беседа героев романа о том, какие книги кто из них предпочитает; это почти девять страниц текста, целиком придуманного самой переводчицей, прекрасно иллюстрирующих, как она уразумела вкусы и понятия героев Филдинга, а заодно - и ее собственные. Милорд спрашивает Амелию (которая в варианте Риккобони непрочь перекинуться в карты и только по случаю воскресенья отказывается от этого удовольствия), какие книги она предпочитает, на что та ответствует, что нравоучительные, ибо, как она поясняет, они научают "думать и размышлять угрюмо (так у Берга. - А.И.), и дальше добавляет, что ей и ее молочному брату (Аткинсону. - А.И.) лучше всего знакомы сочинения Лабрюйера и Ларошфуко (чему, конечно, очень бы подивился сам Филдинг, который, как свидетельствует текст его романа, не жаловал последнего). Затем речь заходит об исторических сочинениях, и "благонравная вертопрашка" миссис Аткинсон восклицает: "Ах, можно ли читать историю? Какие убийства, какие измены! Какие разбои!.." Ее супруг, изображенный Филдингом бесхитростным и простодушным крестьянским парнем, признается здесь, что он поклонник философии (!??) и почитает ее "наукою споспешествующею к нашему щастью и научающею устроевать блаженство прочих тварей. Она не укрощает страстей, но удерживает стремление оных и оставляет им только то действие, которое приносит удовольствие". Милорд же не советует углубляться в суть явлений и предметов и приводит тому весьма глубокомысленное доказательство (делающее, впрочем, честь и самой г-же Риккобони): "Разсмотрите самую малую муху, как она разпростирает лазоревыя и пурпуровыя свои крылья пред солнцем, что может быть лучше сего блестящего насекомого: позсмотрите же на нее чрез микроскоп, то покажется она вам чудовищем страшным, весьма украшенным и весьма безобразным. Все то, что нам нравится, что обльщает и пленяет нас, основано на приятности наружного токмо, а не внутреннего вида" (ч. III, с. 65-74). Вот так по мере своих сил и разумения дополняла и украшала Филдинга его французская переводчица, почитавшая своим долгом и правом поспособствовать успеху его неудачного сочинения. Все это, помноженное на плохое знание языка оригинала, к чему присовокупил свою лепту и русский переводчик (у него, например, французская фраза о том, что у появившейся в тюрьме мисс Мэтьюз был весьма уверенный вид - avail la contenance assuree - выглядит так: "прекрасная пленница (sic!) имела надежный (?!) вид", а констебль в обоих переводах - французском и русском - был превращен в коннетабля. Решив, что слово minister означает по-английски только "министр", тогда как этим словом обозначается еще и священник, мадам Риккобони, а вслед за ней и П. Берг, сделали крестьянского парня Аткинсона родственником министра. Число таких примеров легко можно было бы умножить. Совсем иначе был выполнен второй французский перевод. К сожалению, мы не можем привести никаких сведений о самом авторе - Пюисье, который предварил текст романа своим предуведомлением, откровенно полемическим по адресу мадам Риккобони. Пюисье пишет, что не решался публиковать свой перевод, поскольку прослышал, что ее перевод находится в печати, а литературная репутация переводчицы не ободряла его обнародовать свой труд, и он считал, что ему уготована участь остаться в забвении. Однако, ознакомясь с ее переводом (а еще прежде, прочитав предпосланное ему письмо, которое он "охотно принял бы за шутку", если бы дальнейшее чтение не убедило его, что мадам Риккобони говорила правду и в самом деле сдержала слово), "я, - пишет Пюисье, - обнаружил, что это собственно не "Амелия" Филдинга, но скорее извлечения из этого романа, который она изуродовала во всех его частях" (P. III-IV) {Здесь и далее цитирую по изданию: Ouevres de m. Fielding, A Geneve, 1781-1782. Vol. 1-14, в первых томах которого была опубликована "Амелия" под названием "Амелия Бут. Английская история", но имя переводчика, а также и автора предуведомления не указано.}. Перечислив затем "вольности", допущенные переводчицей, Пюисье делает вывод, что, изъяв из романа то, что составляет сильную сторону таланта Филдинга - изображение характеров и нравов, она сделала роман однообразным: ведь это не только любовная история, хотя и тут переводчица превратила Амелию в "прелестницу французского романа". "Амелия", по его мнению, не уступает другим произведениям этого автора, если же мадам Риккобони другого мнения о романе, то зачем же она взялась его переводить. "Возможно, я заблуждаюсь, но пусть публика нас рассудит. Если эта книга ей понравится в своем полном виде, в каком я ее представил и в каком счел необходимым ее опубликовать сам филдинг, - моя цель достигнута; во всяком случае читатель будет иметь две "Амелии": одну - французскую, а вторую - в английском вкусе, и сделает свой выбор" (Р. XI). К сожалению, русский переводчик остановил свой выбор именно на переводе мадам Риккобони, хотя оба перевода после парижских публикаций 1762 г. переиздавались в XVIII в. не раз; правда, перевод Риккобони переиздавался чаще, но то, что Петр Берг остановился именно на нем, было скорее делом случая, а не сознательного выбора. Первый русский перевод романа пришелся на начало 70-х годов, которые следует назвать временем открытия Филдинга русским читателем: одновременно с "Амелией" в 1772-1773 гг. выходит первый русский перевод (с немецкого) "Истории жизни покойного Джонатана Уайльда Великого" ("Деяния господина Ионафана Вилда Великого, писанныя господином Фильдингом"), причем при повторном издании в 1785-1786 гг. переводчик Иван Сытен-ский снабдил его предисловием - одной из первых на русском языке статей о Филдинге. В те же 1772-1773 гг. публикуется перевод еще одного романа Филдинга - "История приключений Джозефа Эндруса..." ("Приключения Иосифа Андревса..."), выполненный с немецкого тем же Иваном Сытенским. Но начало знакомству с романами Филдинга было положено переводом его шедевра, озаглавленного - "Повесть о Томасе Ионасе или Найденыше", выполненного с французского Е.С. Харламовым (1770-1771) и украшенного гравюрами (роман был в его переводе переиздан в 1787-1788 гг., а в 1848 г. он в новом переводе был напечатан в журнале "Современник"). В 1766 г. выходит перевод "Путешествия в загробный мир"; мало этого, в эти же годы выходят два романа Смоллета, авторство которых было ошибочно приписано Филдингу; под его же именем было опубликовано еще несколько книг, сведения о которых, как и о всех, перечисленных выше, приведены в Сводном каталоге русской книги XVIII века. 1725-1800. М., 1966, Т. 3. С. 300-301. Что же касается "Амелии", то она вышла двумя тиснениями, причем в первом были опубликованы только первые две части перевода, а во втором - все три (следует предупредить, что книга разделена на эти части переводчицей совершенно произвольно и к композиции романа самого Филдинга никакого отношения не имеет. Мало этого, в первых двух частях перевода речь идет о встрече Бута и мисс Мэтьюз в тюрьме, и помещены рассказы обоих о том, что с ними произошло за годы, прошедшие со времени их знакомства и до этой встречи, т.е. предистория (у Филдинга она занимает 3 книги из 12), а все основные события романа подверглись у Риккобони (и соответственно у П. Берга) особенному сокращению, и содержание 9 книг Филдинга было втиснуто в одну 3-ю часть. На титульном листе первого тиснения значилось: Амелия, повесть, сочиненная г. Фильдингом; переведена с английского г-жею Рикобони, а с французского на российский язык коллежским переводчиком Петром ф. Бергом, Ч. 1-2. Спб., (тип. Акад. наук), 1772-1773. Издание Собрания, старающегося о переводе иностранных книг. Тираж 300 экз. (Причем в 1-й части 94 с., а во 2-й - 112. - А.И.). Что же до второго тиснения, то хотя на титульном листе первой части стоял 1772 г., а на второй - 1773 г., на самом деле они вышли не ранее 1779 г., а 3-я часть - только в 1785 г., причем на этой последней вместо фамилии Берга было указано, что перевел роман с французского на российский "г.: ... ..." Поскольку роман "Амелия" ни разу с тех пор не переиздавался и не переводился (в то время как все остальные романы Филдинга в послеоктябрьский период были заново переведены и не раз изданы), можно с полным основанием сказать, что настоящее издание представляет русскому читателю первый полный и неискаженный перевод последнего романа Генри Филдинга. ПРИМЕЧАНИЯ  Латинский эпиграф на титульном листе заимствован Филдингом из "Од" Горация (I, XIII, 17-18); второй эпиграф - древнегреческое ямбическое двустишие - приписывается Семониду Аморгосскому (2-я пол. VII в. до н.э.?), см.: Poetae Lyrici graeci / Ed. Th. Bergk. Vol. 1-3. Lipsiae, 1886. Vol. 2. P. 738; однако во времена Филдинга автором сохранившихся отрывков считался Симонид Кеосский; переводы А.И. Горшкова. (Стихотворные переводы, не оговоренные в Примечаниях, выполнены А.Г. Ингером.) РАЛЬФУ АЛЛЕНУ, ЭСКВАЙРУ  1 Аллен Ральф (1693-1764) - покровитель и друг Филдинга в последние годы жизни писателя. Начав свой путь с помощника почтмейстера в Бате, Аллен предложил затем усовершенствовать систему организации почтовых перевозок в Англии и стал директором почт в качестве частного предпринимателя, а позднее еще более разбогател, приобретя каменоломни близ Вата и деятельно участвуя в перестройке этого чрезвычайно популярного тогда курорта. Аллен был филантропом и щедрым покровителем писателей. В роскошном особняке Аллена в Прайор-Парке в Бате бывал известнейший английский поэт и переводчик Гомера Александр Поуп, политический деятель и писатель Джордж Литлтон, однокашник Филдинга по школе в Итоне, и многие другие. Филдинг познакомился с Алленом, видимо в начале 1740-х годов и с тех пор часто наезжал в Бат; он не раз упоминает с восхищением имя Аллена в свои