я за тем, как он медленно взял правой рукой бокал и поднес его к носу. Ему было лет пятьдесят, и лицо у него было не очень-то приятное. В глаза бросался прежде всего рот -- у него были полные, мокрые губы профессионального гурмана, притом нижняя губа отвисла посередине -- подвижная, всегда приоткрытая губа дегустатора, готовая в любой момент коснуться края бокала или захватить кусочек пищи. Точно замочная скважина, подумал я, разглядывая ее, рот его -- точно большая влажная замочная скважина. Он медленно поднес бокал к носу. Кончик носа оканзался в бокале и задвигался над поверхностью вина, денликатно шмыгая. Чтобы получить представление о букенте, он осторожно покрутил бокалом. Он был предельно сосредоточен. Глаза он закрыл, и вся верхняя половина, его тела -- голова, шея и грудь, будто превратились в нечто вроде огромной обоняющей машины, воспринимающей, отфильтровывающей и анализирующей данные, посланные фыркающим носом. Майк, как я заметил, сидел разваляюсь на стуле, всем споим видом выражая безразличие, однако он следил за каждым движением Пратта. Миссис Скофилд, не шевенлясь, сидела за другим концом стола и глядела прямо перед собой, на лице ее застыло выражение недовольстнва. Луиза немного передвинула стул, чтобы ей удобно было следить за гурманом, и, как и ее отец, не сводила с того глаз. Процесс нюханья продолжался по меньшей мере миннуту; затем, не открывая глаз, и не поворачивая головы, Пратт опустил бокал до уровня рта и выпил едва ли не половину его содержимого. Задержав вино во рту, он помедлил, составляя первое впечатление о нем, потом дал вину возможность тонкой струйкой побежать по горнлу, и я видел, как шевельнулось его адамово яблоко, пропуская глоток. Но большую часть вина он оставил во рту. Теперь, не глотая оставшееся вино, он втянул через неплотно сжатые губы немного воздуха, который смешался с парами вина во рту и прошел в легкие. Он задержал дыхание, выдохнул через нос и, наконец, приннялся перекатывать вино под языком и жевать его, прянмо жевать зубами, будто это был хлеб. Это было грандиозное, впечатляющее представление, и, должен сказать, он его исполнил хорошо. -- Хм, -- произнес он, поставив стакан и облизывая губы розовым языком. -- Хм... да. Очень любопытное виннцо -- мягкое и благородное, я бы сказал -- почти женстнвенное. Во рту у него набралось слишком много слюны, и, когда он говорил, она капельками вылетала прямо на стол. -- Теперь пойдем методом исключения, -- сказал он. -- Простите, что я <)уду двигаться медленно, но слишнком многое поставлено на карту. Обычно я высказываю какое-то предположение, потом быстро продвигаюсь впенред и приземляюсь прямо в середине названного мной виноградника. Однако на сей раз, на сей раз я должен двигаться медленно, не так ли? -- Он взглянул на Майка и улыбнулся, раздвинув свои толстые, влажные губы, Майк не улыбался ему в ответ. -- Итак, прежде всего, из какого района Бордо это винно? Это нетрудно угадать. Оно слишком легкое, чтобы быть из Сент-Эмийона или из Грава. Это явно Медок. В этом сомнения нет. Теперь -- из какой общины в Медоке оно происходит? И это нетрудно определить методом исключения. Марнго? Вряд ли это Марго. У него нет сильного букета Марнго. Пойяк? Вряд ли это и Пойяк. Оно слишком нежное, чересчур благородное и своеобразное для Пойяка. Вино из Пойяка имеет почти навязчивый, вкус. И потом, по мне, Пойяк обладает какой-то энергией, неким сухим энергетическим привкусом, которые виноград берет из почвы этого района. Нет, нет. Это... "это вино очень нежнное, на первый вкус сдержанное и скромное, поначалу кажущееся застенчивым, но потом становящееся весьма грациозным. Быть может, несколько еще и игривое и чуть-чуть капризное, дразнящее лишь малость, лишь санмую малость танином. Потом во рту остается привкус чего-то восхитительного -- женственно утешительного, чего-то божественно щедрого, что можно связать лишь с винами общины Сент-Жюльен. Нет никакого сомнения в тем, что это вино из Сент-Жюльена. Он откинулся на стуле, оторвал руки от стола и сонединил кончики пальцев. Он делался до смешного напынщенным, но мне показалось, что отчасти он делал это преднамеренно, просто чтобы потешиться над хозяином. Я поймал себя на том, что с нетерпением жду, что он - будет делать дальше. Луиза закуривала сигарету. Пратт услышал, как чиркнула спичка, и, обернувшись к ней, неожиданно рассердился не на шутку. -- Прошу вас! -- сказал он. -- Прошу вас, не делайте этого! Курить за столом -- отвратительная привычка! Она посмотрела на него, держа в руке горящую спичку, с минуту не сводила с его лица своих больших глаз, потом медленно, с презрением отвела взор. Наклоннив голову, она задула спичку, однако продолжала держать незажженную сигарету. -- Простите, дорогая, -- сказал Пратт, -- но я просто терпеть не могу, когда курят за столом. Больше она на него не смотрела. -- Так на чем это мы остановились? -- спросил он. -- Ах да. Это вино из Бордо, из общины Сент-Жюльен, из района Медок. Пока все идет хорошо. Однако теперь нас ожидает самое трудное -- нужно назвать сам винограднник. Ибо в Сент-Жюльене много виноградников, и, как наш хозяин справедливо заметил ранее, нет большой разницы между вином одного виноградника и вином другого. Однако посмотрим. Он снова помолчал, прикрыв глаза. -- Я пытаюсь определить, возраст виноградника, -- сказал он. -- Если я смогу это сделать, то это будет полндела. Так, дайте-ка подумать. Вино явно не первого урожая, даже не второго. Оно не из самых лучших. Ему недостает качества, этой -- как это называется -- лучистонсти, энергии. Но вот третий урожаи -- это очень может быть. И все же я сомневаюсь в этом. Нам известно, что год сбора был одним из лучших -- наш хозяин так сканзал, -- и это, пожалуй, немного льстит вину. Мне следунет быть осторожным. Тут мне следует быть очень остонрожным. Он взял бокал и отпил еще небольшой глоток. -- Да, -- сказал он, облизывая губы, -- я был прав. Это вино четвертого урожая. Теперь я уверен в этом. Год -- один из очень хороших, даже один из лучших. И именно поэтому оно на какой-то момент показалось на вкус вином третьего, даже второго урожая. Отлично! Это уже хорошо! Теперь мы близки к разгадке. Сколько и Сент-Жюльене есть виноградников этого возраста? Он снова замолчал, поднял бокал и прижал его края к свисающей подвижной нижней губе. И тут я увидел, как выскочил язык, розовый и узкий, и кончик его понгрузился в вино и медленно потянулся назад -- отвратинтельное зрелище! Когда он поставил бокал, глаза его оставались закрытыми, лицо сосредоточенным, шевелинлись только губы, скользящие одна о другую, точно мокнрые губки. -- И опять то же самое! -- воскликнул он. -- На вкус где-то в середине ощущается танин, и на какое-то мгнонвение возникает впечатление, будто на языке появляется что-то вяжущее. Да-да, конечно! Теперь я понял! Это винно из одного из небольших виноградников вокруг Бейшвеля. Теперь я вспомнил. Район Бейшвель, река и ненбольшая бухточка, которая засорилась настолько, что сунда, перевозившие вино, не могут ею больше пользоватьнся. Бейшвель... Может ли все-таки это быть Бейшвель? Нет, наверно, не так. Не совсем так. Но где-то близко от него. Шато Тамбо? Может, это Талбо? Да, пожалуй. Погодите минутку. Он снова отпил вина, и краешком глаза я видел, как Майк Скофилд наклонялся все ниже и ниже над стонлом, рот его приоткрылся, и он не сводил своих маленьнких глаз с Ричарда Пратта. -- Нет, я был не прав. Это не Талбо. Талбо напоминнает о себе сразу же. Если это вино урожая тысяча денвятьсот тридцать четвертого года, а я думаю, что так оно и есть, тогда это не может быть Талбо. Так-так. Дайте-ка подумать. Это не Бейшвель и не Талбо, и все же оно так близко и к тому и г другому, что виноградник, должно быть, расположен где-то между ними. Что же это может быть? Он колебался, и мы смотрели на него, не сводя глаз с его лица. Даже жена Майка теперь смотрела на него. Я слышал, как служанка поставила блюдо с овощами яз буфет за моей спиной, и сделала это едва слышно, чтонбы не нарушить тишину. -- Ага! -- воскликнул он. -- Понял! Да, понял! Он в последний раз отпил вина. Затем, все еще дернжа бокал около рта, повернулся к Майку, улыбнулся ненторопливой шелковистой улыбкой и сказал: -- Знаете, что это за вино? Оно из маленькой деренвушки Бранэр-Дюкрю. Майк сидел не шевелясь. -- Что же касается года, то год тысяча девятьсот тридцать четвертый. Мы все посмотрели на Майка, ожидая, когда он понвернет бутылку и покажет нам этикетку. -- Это ваш окончательный ответ? -- спросил Майк. -- Да, думаю, что так. -- Так да или нет? -- Да. -- Как, вы сказали, оно называется? -- Шато Бранэр-Дюкрю. Замечательный маленький виноградник. Прекрасная старинная деревушка. Очень хорошо ее знаю. Не могу понять, - почему я сразу не донгадался. -- Ну же, папа, -- сказала девушка. -- Поверни бунтылку, и посмотрим, что там на самом деле. Я хочу понлучить свои два дома. -- Минутку, -- сказал Майк. -- Одну минутку. -- Он был совершенно озадачен и сидел не двигаясь, с побледнневшим лицом, будто силы покинули его. -- Майк! -- резко крикнула его жена, сидевшая за другим концом стола. -- В чем дело? -- Прошу тебя, Маргарет, не вмешивайся. Ричард Пратт, улыбаясь, глядел на Майка, и глаза его сверкали. Майк ни на кого не смотрел. -- Папа! -- в ужасе закричала девушка. -- Папа, он ведь не отгадал, правда? -- Не волнуйся, моя девочка, -- сказал Майк. -- Не. нужно волноваться. - Думаю, скорее для того, чтобы отвязаться от своих близких, Майк повернулся к Ричарду Пратту и сказал: -- Послушайте, Ричард. Мне кажется, нам лучше выйти в соседнюю комнату и кое о чем поговорить. -- Мне не о чем говорить, -- сказал Пратт. -- Все, что я хочу, -- это увидеть этикетку на той бутылке. Он знал, что выиграл пари, и сидел с надменным виндом победителя, и я понял, что он готов был на все, если его победу попытаются оспорить. -- Чего же вы ждете? -- спросил он у Майка. -- Данвайте же, поверните бутылку. И тогда произошло вот что: служанка в аккуратном черном платье и белом переднике подошла к Ричарду Пратту, держа что-то в руках. -- Мне кажется, это ваши, сэр, -- сказала она. Пратт обернулся, увидел очки в тонкой роговой опнраве, которые она ему протягивала, и поколебался с миннуту. - Правда? Может, и так, я не знаю. -- Да, сэр, это ваши. Служанка была пожилой женщиной, ближе к семиндесяти, чем к шестидесяти, -- верный хранитель домашннего очага в продолжение многих лет. Она положила очнки па стол перед Праттом. Не поблагодарив ее, Пратт взял их и опустил в нангрудный карман, за носовой платок. Однако служанка не уходила. Она продолжала стонять рядом с Ричардом Праттом, за его спиной, и в повендении этой маленькой женщины, стоявшей не шевелясь, было нечто столь необычное, что не знаю, как других, а меня вдруг охватило беспокойство. Ее морщинистое посеревшее лицо приняло холодное и решительное вынражение, губы были плотно сжаты, подбородок выдвинут вперед, а руки крепко стиснуты. Смешная шапочка и белый передник придавали ей сходство с какой-то кроншечной, взъерошенной, белогрудой птичкой. -- Вы позабыли их в кабинете мистера Скофилда, -- сказала она. В голосе ее прозвучала неестественная, преднамеренная учтивость. -- На зеленом бюро в его канбинете, сэр, когда вы туда заходили перед обедом. Прошло несколько мгновений, прежде чем мы смогли постичь смысл сказанного ею, и в наступившей тишине слышно было, как Майк медленно поднимается со стунла. В лицо ему бросилась краска, глаза широко раскрынлись, рот искривился, а вокруг носа начало расплыватьнся угрожающее белое пятно. -- Майк! -- проговорила его жена. -- Успокойся, Майк, дорогой. Успокойся! Роалд Дал. Шея Перевод И. А. Богданова В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991 OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (середа, 11 липня 2001 р. ) avrud@mail. ru Когда лет восемь назад умер старый сэр Уильям Тэртон в его сын Бэзил унаследовал "Тэртон пресс" (а заодно и титул), помню, по всей Флит-стрит принялись заключать пари насчет того, скоро ли найдется какая-нибудь очаровательная молодая особа, которая сумеет убедить молодого господина в том, что именно она должна присматривать за ним. То есть за ним и его деньнгами. В то время новоиспеченному сэру Бэзилу Тэртону бынло, пожалуй, лет сорок; он был холостяком, нрава мягконго и скромного и до той поры не обнаруживал интереса ни к чему, кроме своей коллекции современных картин и скульптур. Женщины его не волновали, скандалы и сплетнни не затрагивали его имя. Но как только он стал вланстелином весьма обширной газетно-журнальной империи, у него появилась надобность в том, чтобы выбраться из тиши загородного дома своего отца и объявиться в Лонндоне. Естественно, тотчас же стали собираться хищники, и, полагаю, что не только Флит-стрит, но, весьма вероятно, и весь город принялся с напряженным вниманием слендить за тем, как они берут в кольцо добычу. Подбиранлись они, разумеется, медленно, осмотрительно и очень медленно, и поэтому лучше будет сказать, что это были не простые хищники, а группа проворных крабов, пытанющихся вцепиться в кусок мяса, оказавшийся под водой. Между тем, ко всеобщему удивлению, молодой госнподин оказался на редкость увертливым, и охота растяннулась на всю весну и захватила начало лета нынешненго года. Я не был знаком с сэром Бэзилом лично и не имел причин чувствовать по отношению к нему друженскую приязнь, но не мог не встать на сторону предстанвителя пола, к которому сам принадлежу, и не раз лонвил себя на том, что бурно радовался, когда ему удаванлось сорваться с крючка. И вот где-то примерно в начале августа, видимо, по условному знаку какой-то пожелавшей остаться неизвенстной женщины, барышни объявили что-то вроде перенмирия и отправились за границу, где набирались сил, пенрегруппировывались и строили свежие планы на зимнюю охоту. Это явилось ошибкой, потому как именно в это время ослепительное создание по имени Наталия, о контором дотоле никто и не слыхивал, неожиданно явилось из Европы, крепко взяло сэра Бэзила за руку и отвело его, пребывавшего в полубессознательном состоянии, в Кекстон-холл, в регистратуру, где и свершилось бракосончетание, прежде чем кто-либо, а менее всего жених, сонобразил, что к чему. Нетрудно представить себе, в какое негодование при-ншли лондонские дамы, и естественно, что они принялись распространять в большом количестве разные пикантнные сплетни насчет новой леди Тэртон ("Эта подлая браконьерша", -- называли они ее). Но не будем на этом задерживать внимание. По существу, для целей настоянщего рассказа можем пропустить шесть последующих лет и в результате подходим к нынешнему времени, к тому случившемуся неделю назад, день в день, событию, когда я имел удовольствие впервые познакомиться с ее светлостью. Теперь она, как вы, должно быть, уже донгадались, не только заправляла всей "Тэртон пресс", но и, как следствие, являла собою значительную политиченскую силу в стране. Я отдаю себе отчет в том, что женнщины проделывали подобное и прежде, но что делает этот случай исключительным, так это то обстоятельство, что она иностранка и никто толком так и не знал, откунда она приехала -- из Югославии, Болгарии или России. Итак, в прошлый четверг я отправился на небольшую вечеринку к одному лондонскому приятелю. Когда мы стояли в гостиной, дожидаясь приглашения к столу, понтягивали отличное мартини и беседовали об атомной бомбе и мистере Биване[1], в комнату заглянула служаннка, чтобы объявить о приходе последнего гостя. -- Леди Тэртон, -- произнесла она. Разговора никто не прервал: мы были слишком хонрошо воспитаны для этого. Никто и головы не повернул. В ожидании ее появления мы лишь скосили глаза в стонрону двери. Она вошла быстрой походкой -- высокая, стройная женщина в красно-золотистом платье с блестками; улынбаясь, она протянула руку хозяйке, и, клянусь, должен сказать, это была красавица. -- Милдред, добрый вечер! -- Моя дорогая леди Тэртон! Как я рада! Мне кажется, в эту минуту мы все-таки умолкли и, повернувшись, уставились на нее и принялись покорно ждать, когда нас ей представят, точно она была королевой или знаменитой кинозвездой. Однако выглядела она лучше той или другой. У нее были черные волосы, а к вин -- одно из тех бледных, овальных, невинных лиц, конторые писали фламандские художники в пятнадцатом венке, почти как у мадонны Мемлинга или Ван Эйка[2]. По крайней мере, таково было первое впечатление. Позднее, когда пришел мой черед пожать ей руку, я рассмотрел ее поближе и увидел, что, кроме очертания и цвета лица, она была отнюдь не мадонна -- пожалуй, ей было слишнком далеко до нее. Ноздри, к примеру, были весьма странные, несколько более открытые, чем обычно, более широкие, чем мне когда-либо приходилось видеть, и к тому же чрезмерно выгнутые. Это придавало всему носу какой-то фыркаюнщий вид, и что-то в нем было от дикого животного, скажем мустанга. А глаза, когда я увидел их вблизи, были не такими широкими и круглыми, какими их делали художники, рисовавшие мадонну, но узкие и полузакрытые, полуулынбающиеся, полусердитые и чуть-чуть вульгарные, что так или иначе сообщало ее лицу утонченно-рассеянное выранжение. Что еще примечательнее, они не глядели прямо на вас. Они как-то медленно откуда-то выкатывались, отнчего мне становилось не по себе. Я пытался разглядеть, какого они цвета; мне показалось -- бледно-серые, но я в этом не могу быть уверен. Затем ее повели через всю комнату, чтобы познаконмить с другими гостями. Я стоял и наблюдал за ней. Очевидно было: она понимала, что пользуется успехом, и чувствовала, что эти лондонцы раболепствуют перед ней. "Посмотрите на меня, -- словно говорила она, -- я принехала сюда всего лишь несколько лет назад, однако я уже богаче любого из вас, да и власти у меня побольше". В походке ее было нечто величественное и надменное. Спустя несколько минут нас пригласили к столу, и, к своему удивлению, я обнаружил, что сижу по правую руку от ее светлости. Я предположил, что наша хозяйка выказала таким образом любезность по отношению ко мне, полагая, что я смогу найти какой-нибудь материал для колонки светской хроники, которую я каждый день пишу для вечерней газеты. Я уселся, намереваясь с иннтересом провести время. Однако знаменитая леди не обнращала на меня ни малейшего внимания; она все время разговаривала с тем, кто сидел слева от нее, то есть о хозяином. И так продолжалось до тех пор, пока наконец в ту самую минуту, когда я доедал мороженое, она неножиданно не повернулась ко мне и, протянув руку, не взяла со стола мою карточку и не прочитала мое имя, После чего, как-то странно закатив глаза, она взглянула мне в лицо. Я улыбнулся и чуть заметно поклонился, Она не улыбнулась в ответ, а принялась забрасывать мення вопросами, причем вопросами личного свойства-- работа, возраст, семейное положение и всякое такое, и гонлос ее при этом как-то странно журчал. Я поймал себя на том, что стараюсь ответить на них как можно полннее. Во время этого допроса среди прочего выяснилось, что я являюсь поклонником живописи и скульптуры. -- В таком случае вы должны как-нибудь к нам принехать и посмотреть коллекцию моего мужа. -- Она сказанла это невзначай, как бы в смысле поддержания разговонра, но, как вы понимаете, в моем деле нельзя упускать подобную возможность. -- Как это любезно с вашей стороны, леди Тэртон. Мне бы очень этого хотелось. Когда я могу приехать? Она склонила голову и заколебалась, потом нахмуринлась, пожала плечами и сказала: -- О, все равно. В любое время. -- Как насчет этого уик-энда? Это вам будет удобно? Она медленно перевела взор на меня, задержав его на какое-то мгновение на моем лице, после чего вновь отнвела глаза. -- Думаю, что да, если вам так угодно. Мне все равно. Вот так и получилось, что в ближайшую субботу я ехал в Утоп, уложив в багажник автомобиля чемодан. Вы, быть может, подумаете, будто я сам напросился на принглашение, но иным способом я получить его не мог. И помимо профессиональной стороны дела мне просто хонтелось побывать в этом доме. Как вам известно, Утоп -- один из самых известных особняков раннего английского Возрождения. Как и его собратья Лонглит, Уолатон и Монтакью, он был построен во второй половине шестнандцатого столетия, когда впервые для аристократов стали строить удобные жилища, а не замки и когда новая волнна архитекторов, таких, как Джон Торп[3] и Смитсоны[4], начали возводить удивительные постройки по всей странне. Утоп расположен к югу от Оксфорда, близ небольшонго городка под названием Принсиз-Ризборо, -- от Лондонна это недалекий путь, -- и, когда я завернул в главные ворота, тучи над головой сгущались и наступал ранний зимний вечер. Я неспешно двинулся по длинной дорожке, стараясь разглядеть как можно больше, особенно мне хотелось увидеть знаменитый сад с подстриженными кустами, о котором я столько слышал. И должен сказать, это было впечатляющее зрелище. По обеим сторонам стояли огнромные тисовые деревья, подстриженные так, что они имели вид куриц, голубей, бутылок, башмаков, стульев, замков, рюмок для яиц, фонарей, старух с развевающинмися юбками, высоких колонн; некоторые были увенчанны шарами, другие -- большими круглыми крышами и флеронами[5], похожими на шляпку гриба. В наступившей полутьме зеленый цвет превратился в черный, так что каждая фигура, то есть каждое дерево, казалось выточеннной скульптурой. В одном месте я увидел расставленные на лужайке гигантские шахматные фигуры, причем кажндая, чудесным образом исполненная, была живым тисонвым деревом. Я остановил машину, вышел из нее и приннялся бродить среди них; фигуры были в два раза выше меня. Что особенно удивительно, комплект был полный-- короли, ферзи, слоны, кони, ладьи и пешки стояли в нанчальной позиции, готовые к игре. За следующим поворотом я увидел сам огромный сенрый дом и обширный передний двор, окруженный высонкой стеной с парапетом и небольшими павильонами в винде колонн по внешним углам. Устои парапетов были увеннчаны каменными обелисками -- итальянское влияние на мышление Тюдоров[6], -- а к дому вел лестничный марш шириной не меньше сотни футов. Подъехав к переднему двору, я с немалым удивленинем увидел, что чашу фонтана, стоявшую посередине его, поддерживала большая статуя Эпстайна[7]. Вещь, должен вам заметить, замечательная, но она явно не гармониронвала с окружением. Потом, поднимаясь по лестнице к парадной двери, я оглянулся и увидел, что повсюду, на всех маленьких лужайках и газонах, стояли и другие современные статуи и множество разнообразных скульпнтур. Мне показалось, что в отдалении я разглядел рабонты Годье Брешка, Бранкузи, Сент-Годана, Генри Мура[8] и снова Эпстайна. Дверь мне открыл молодой лакей, который провел мення в спальню на втором этаже. Ее светлость, объяснил он, отдыхает, как и прочие гости, но все спустятся в главнную гостиную примерно через час, переодетые к обеду. В моей работе уик-энд занимает важное место. Полагаю, что в год я провожу около пятидесяти суббот и воскресений в чужих домах и, как следствие, весьма восприимчив к непривычной обстановке. Едва войдя в дверь, я уже. носом чую, повезет мне тут или нет, а в доме, в который я только что вошел, мне сразу же не понравилось. Здесь не так пахло. В воздухе точно слабо веяло предощущением беды; я это чувствовал, даже когнда нежился в огромной мраморной ванне, и только и теншил себя надеждой, что ничего неприятного до понедельнника не случится. Первая неприятность, хотя скорее это была неожинданность, произошла спустя десять минут. Я сидел на кровати и надевал носки, когда дверь неслышно открынлась и в комнату проскользнул какой-то древний кривонбокий гном в черном фраке. Он объяснил, что служит тут дворецким, а зовут его Джелкс и ему надобно знать, удобно ли мне и все ли у меня есть, что нужно. Я ему отвечал, что мне удобно и у меня все есть. На это он сказал, что сделает все возможное, чтобы я приятно провел уик-энд. Я поблагодарил его и стал ждать, когда он уйдет. Он замялся в нерешительности, а потом слащавым голосом попросил у - меня дозволения зантронуть один весьма деликатный вопрос. Я велел ему не церемониться. Если откровенно, сказал он, речь о чаевых. Вся эта процедура с чаевыми делает его глубоко несчастным. Вот как? Это почему же? Ну, если мне это действительно интересно, то ему не нравится то, что гости, покидая дом, чувствуют себя как бы обязанными давать ему чаевые -- они просто не монгут их не давать. А это унизительно как для дающего, так и для берущего. Более того, он отлично понимает, канкие душевные муки одолевают некоторых гостей вроде меня, которые, если позволите, повинуясь условности, иногда ощущают желание дать больше, чем они могут себе позволить. Он умолк, и его маленькие лукавые глазки испытуюнще заглянули в мои глаза. Я пробормотал, что насчет меня ему нечего беспокоиться. Напротив, сказал он, он искренне надеется на то, что я с самого начала соглашусь не давать ему никаких чаневых. -- Что ж, -- отвечал я, -- Давайте сейчас не будем об этом говорить, а придет время, посмотрим, какое у нас будет настроение. -- Нет, сэр! -- вскричал он. -- Прошу вас, я должен настаивать на своем. И я согласился. Он поблагодарил меня и, волоча ноги, приблизился еще на пару шагов, после чего, склонив голову набок и стиснув руки, как священник, едва заметно пожал пленчами, словно извинялся. Он так и не сводил с меня своих маленьких острых глаз, а я выжидал, сидя в одном носнке и держа в руке другой и пытаясь угадать, что будет дальше. Все, что ему нужно, тихо произнес он, так тихо, что его голос прозвучал точно музыка, которая едва слышна на улице из большого концертного зала, все, что ему нужно взамен чаевых, это чтобы я отдал ему тридцать три и три десятых процента от суммы, которую я выигнраю в карты в продолжение уик-энда. Все это было сказано так тихо и спокойно и прозвунчало столь неожиданно, что я даже не удивился. -- Здесь много играют в карты, Джелкс? -- Да, сэр, очень много. -- Тридцать три и три десятых -- не слишком ли это круто? -- Я так не думаю, сэр. -- Дам вам десять процентов. -- Нет, сэр, на это я не пойду. -- Он принялся раснсматривать ногти на пальцах левой руки, терпеливо хмунрясь. -- Тогда пусть будет пятнадцать. Согласны? -- Тридцать три и три десятых. Это вполне разумно. В конце концов, сэр, я даже не знаю, хороший ли вы игрок, и то, что я делаю -- простите, но я не имею в виду вас лично, -- это ставлю на лошадь, которую еще не виндел в деле. Вы, несомненно, подумали, что я с самого начала стал торговаться с дворецким, и, пожалуй, вы правы. Однанко, будучи человеком либеральных взглядов, я всегда стараюсь делать все от себя зависящее, чтобы быть люнбезным с представителями низших сословий. Кроме того, чем больше я думал, тем больше склонялся к тому, что подобное предложение не вправе отвергать ни один любитель скачек. -- Ладно, Джелкс. Как вам будет угодно. -- Благодарю вас, сэр. -- Он направился было к двери, двигаясь бочком, как краб, однако, взявшись за ручку, снова замялся. -- Могу я дать вам один небольшой совет, сэр? -- Слушаю. -- Просто я хотел сказать, что у ее светлости есть склонность объявлять больше взяток, чем она может взять. Ну это уж слишком! Я вздрогнул, так что даже нонсок выпал у меня из рук. В конце концов, одно дело -- ради спортивного интереса условиться с дворецким нансчет чаевых, но когда он начинает вступать с вами в сговор по поводу того, чтобы отобрать у хозяйки деньги, тогда с этим надо кончать. -- Хорошо, Джелкс. Этого уже довольно. -- Надеюсь, сэр, вы не обиделись. Я лишь имел в виду, что вам придется играть против ее светлости. Она всегда делает своим партнером майора Хэддока. -- Майора Хэддока? Вы говорите о майоре Джеке Хэддоке? -- Да, сэр. Я обратил внимание на то, что, когда он произнес имя этого человека, на лице его появилась презрительнная ухмылка. С леди Тэртон дело обстояло еще хуже. Всякий раз, когда он говорил "ее светлость", он произнносил эти слова кончиками губ, словно жевал лимон, и в голосе его слышалась насмешка. -- Теперь простите меня, сэр. Ее светлость спуститнся к семи часам. К тому же времени сойдут майор Хэддок и остальные. Он выскользнул за дверь, оставив за собой что-то вронде слабого запаха припарки. Вскоре после семи я отыскал дорогу в главную гостинную, и леди Тэртон, как всегда прекрасная, поднялась, чтобы поздороваться со мной. -- Я не была уверена, что вы приедете, -- пропела она своим голоском. -- Как, вы сказали, вас зовут? -- Боюсь, что я поймал вас на слове, леди Тэртон. Надеюсь, я ничего дурного не совершил? -- Ну что вы, -- сказала она. -- В доме сорок семь спален. А это мой муж. Из-за ее спины выступил маленький человечек и пронговорил: -- Я так рад, что вы смогли приехать. У него была чудесная теплая рука, и, когда он взял мою руку, я тотчас же ощутил дружеское рукопожантие. -- А это Кармен Ляроза, -- сказала леди Тэртон. Это была женщина крепкого сложения, и мне поканзалось, что она имеет какое-то отношение к лошадям. Она кивнула мне и, хотя я протянул ей руку, не дала мне свою, принудив меня таким образом сделать вид, будто я собираюсь высморкаться. -- Вы простудились? -- спросила она. -- Мне очень жаль. Мисс Кармен Ляроза мне не понравилась. -- А это Джек Хэддок. Я тотчас узнал этого человека. Он был директором компаний (сам не знаю, что это означает) и хорошо изнвестен в обществе. Я несколько раз использовал его имя в своей колонке, но он мне никогда не нравился, думаю, главным образом потому, что я испытываю глубокое нендоверие ко всем людям, которые привносят военные маннеры в частную жизнь, особенно это касается майоров и полковников. С лицом пышущего здоровьем животного, черными бровями и большими белыми зубами, этот обнлаченный во фрак человек казался почти до неприличия красивым. Когда он улыбался, приподнималась его верхнняя губа и обнажались зубы; протягивав мне волосатую смуглую руку, он расплылся в улыбке. -- Надеюсь, вы напишете о нас что-нибудь хорошее в своей колонке. -- Пусть только попробует не сделать этого, -- сказанла леди Тэртон. -- Иначе я помещу о нем что-нибудь мерзкое на первой полосе моей газеты. Я рассмеялся, однако вся троица -- леди Тэртоп, майнор Хэддок и Кармен Ляроза -- уже отвернулись и приннялись рассаживаться на диване. Джелкс подал мне бонкал, и сэр Бэзил тихонько утащил меня в дальний конец комнаты, где мы могли спокойно беседовать. Леди Тэрнтон то и дело обращалась к своему мужу с просьбой приннести ей то одно, то другое -- мартини, сигарету, пепельнницу, носовой платок, -- и он уже приподнимался было в кресле, как его опережал бдительный Джелкс, исполннявший за него поручения хозяйки. Заметно было, что Джелкс любил своего хозяина, и также было заметно, что он ненавидел его жену. Всянкий раз, исполняя какую-нибудь ее просьбу, он слегка усмехался " поджимал губы, отчего рот его становился похожим на зад индейки. За обедом наша хозяйка усадила двух своих друзей, Хэддока и Лярозу, по обе стороны от себя. В результанте столь нетрадиционного размещения гостей мы с сэнром Бэзилом получили возможность продолжить нашу приятную беседу о живописи и скульптуре. Теперь я уже не сомневался, что майор был сильно увлечен ее светнлостью. И хотя мне и не хотелось бы это говорить, но скажу, что мне показалось, будто и эта Ляроза пыталась завоевать симпатии леди Тэртон. Все эти уловки, похоже, забавляли хозяйку, но не приводили в восторг ее мужа. Я видел, в продолжение всего нашего разговора он следил за этим небольшим представлением, иногда забывался и умолкал на полунслове, при этом взгляд его скользил в другой конец стонла и на мгновение останавливался, исполненный сочувстнвия, на этой чудесной головке с черными волосами и разндувающимися ноздрями. Он уже, должно быть, обратил внимание на то, как она была оживлена, как рука ее, которой она в разговоре жестикулировала, то и дело кансалась руки майора и как та, другая женщина, которая, видимо, имела какое-то отношение к лошадям, без коннца повторяла: "Ната-лия! Ната-лия, ну выслушай же меня! " -- Завтра, -- сказал я, -- вы должны взять меня на прогулку и показать мне все скульптуры в саду. -- Разумеется, -- отвечал он, -- с удовольствием. Он снова посмотрел на жену, и во взгляде его появинлась невыразимая мольба. Он был человеком таким тинхим и спокойным, что даже теперь я не заметил, чтобы он выражал гнев или беспокойство по поводу надвигавншейся опасности или каким-либо иным образом обнарунживал, что вот-вот взорвется. После обеда меня тотчас же усадили за карточный столик; мы с мисс Кармен Ляроза должны были играть против майора Хэддока и леди Тэртон. Сэр Бэзил тихоньнко уселся на диване с книжкой. Сама игра ничего особенного собой не представляла -- по обыкновению, она проходила довольно скучно. Но вот Джелкс был невыносим. Весь вечер он шнырял возле нас, заменяя пепельницы, спрашивая насчет выпивки и заглядывая в карты. Он явно был близорук, и вряд ли ему удавалось толком что-либо разглядеть, потому что -- не знаю, известно вам это или нет, -- у нас в Англии дворецкому никогда не разрешали носить очки, а также, коли на то пошло, и усы. Это золотое незыблемое пранвило и к тому же весьма разумное, хотя я не совсем увенрен, что за ним стоит. Я полагаю, впрочем, что с усами он чересчур бы походил на джентльмена, а в очках -- на американца, а как же тогда мм, хотелось бы мне знать. Как бы там ни было, Джелкс был невыносим весь вечер; невыносима была и леди Тэртон, которую беспрерывно звали к телефону по делам газеты. В одиннадцать часов она оторвалась от карт и сканзала: -- Бэзил, тебе пора спать. -- Да, дорогая, пожалуй, действительно пора. -- Он закрыл книгу, поднялся и с минуту стоял, наблюдая за игрой. -- Вам не скучно? -- спросил он. Поскольку другие промолчали, то я ответил: -- Что вы, нам очень интересно. -- Я рад. Джелкс останется на тот случай, если вам что-нибудь понадобится. -- Джелкс пусть тоже идет спать, -- сказала его жена. Я слышал, как майор Хэддок сопит возле меня, как одна за другой на стол неслышно ложатся карты и как Джелкс, волоча ноги, направился к нам по ковру. -- Вы но желаете, чтобы я оставался, ваша светнлость? -- Нет. Отправляйтесь спать. Ты тоже, Бэзил. -- Да, дорогая. Доброй ночи. Доброй вам всем ночи. Джелкс открыл дверь, и сэр Бэзил медленно вышел, сопровождаемый дворецким. Как только закончился следующий роббер, я сказал, что тоже хочу спать. -- Хорошо, -- сказала леди Тэртон. -- Доброй ночи. Я поднялся в свою комнату, запер дверь, принял табнлетку и заснул. На следующее утро, в воскресенье, я поднялся около десяти часов, оделся и спустился к завтраку. Сэр Бэзил уже сидел за столом, и Джелкс подавал ему жареные почки с беконом и помидорами. Он сказал, что рад виндеть меня, и предложил после завтрака совершить по понместью длительную прогулку. Я отвечал, что ничто не доставит мне большего удовольствия. Спустя полчаса мы вышли, и вы представить себе не можете, какое это было облегчение -- выйти из дома на свежий воздух. Был один из тех теплых солнечных дней, которые случаются в середине зимы после ночи с проливным дождем, когда на удивление ярко светит солннце и нет ни ветерка. Голые деревья, освещенные солннцем, казались прекрасными, с веток капало, и земля понвсюду сверкала изумрудами. По небу плыли прозрачные облака. -- Какой чудесный день! -- В самом деле, день просто чудесный! Во время прогулки мы едва ли обменялись еще панрой слов -- в этом не было нужды. Между тем он водил меня всюду, и я увидел все -- огромные шахматные фингуры н сад с подстриженными деревьями. Вычурные сандовые домик", пруды, фонтаны, детский лабиринт, где грабы и липы составляли живую изгородь -- летом она была особенно впечатляюща, -- а также цветники, сад с декоративными каменными горками, оранжерея с винонградными лозами и нектарными деревьями. И конечно же скульптуры. Здесь были представлены почти все сонвременные европейские скульптуры в бронзе, граните, известняке и дереве, и, хотя приятно было видеть, как они греются и сверкают на солнце, мне они все же казанлись немного не на месте среди этого обширного, строго распланированного окружения. -- Может, присядем здесь ненадолго? -- спросил сэр Бэзил после того, как мы пробыли в саду больше часа. И мы уселись на белую скамью возле заросшего линлиями пруда, полного карпов и серебряных карасей, и закурили. Мы находились в некотором отдалении от донма; земля туг несколько возвышалась, и с того места, где мы сидели, мы видели раскинувшийся внизу сад, котонрый казался иллюстрацией из какой-нибудь старой книнги по садовой архитектуре; изгороди, лужайки, газоны и фонтаны составляли красивый узор из квадратов и конлец. -- Мой отец купил это поместье незадолго до моего рождения, -- проговорил сэр Бэзил. -- С тех пор я здесь и живу и знаю каждый дюйм его. С каждым днем мне здесь нравится все больше. -- Летом здесь, должно быть, замечательно. -- О да! Вы должны побывать у нас в мае и июне. Обещаете? -- Ну конечно, -- сказал я. -- Очень бы хотел сюда приехать. И тут я увидел фигуру женщины в красном, которая где-то в отдалении двигалась среди клумб. Я видел, как она, размеренно шагая, пересекала широкую лужайку и короткая тень следовала за нею; перейдя через лужайку, она повернула налево и пошла вдоль тянувшихся высонкой стеной обстриженных тисовых деревьев, пока не оказалась на круглой лужайке меньших размеров, посренди которой стояла какая-то скульптура. -- Сад моложе дома, -- сказал сэр Бэзил. -- Он был разбит в начале восемнадцатого века одним французом, которого звали Бомон, тем самым, который участвовал в планировке садов в Ливенсе, в Уэстморленде. Наверно, целый год здесь работали двести пятьдесят человек. К женщине в красном платье присоединился мужчинна, и они встали примерно в ярде друг от друга, оказавншись в самом центре всей садовой панорамы, и, видимо, стали' разговаривать. У мужчины в руке был какой-то небольшой черный предмет. -- Если вам это интересно, я покажу вам счета, конторые этот Бомон представлял старому герцогу за работу в саду. -- Было бы весьма интересно их посмотреть. Это, нанверно, уникальные документы. -- Он платил своим рабочим шиллинг в день, а ранботали они по десять часов. День был солнечный и яркий, и нетрудно было слендить за движениями и жестами двух человек, стоявших на лужайке. Они повернулись к скульптуре и, указынвая на нее рукой, видимо, принялись смеяться над канкими-то ее изъянами. В скульптуре я распознал одну из работ Генри Мура, исполненную в дереве, -- тонкий гладнкий предмет необыкновенной красоты с двумя-тремя пронрезями и несколькими торчащими из пего конечностями странного вида. -- Когда Бомон сажал тисовые деревья, которые должны были потом стать шахматными фигурами и прончими предметами, он знал, что пройдет по меньшей мере сотня лет, прежде чем из этого что-нибудь выйдет. Когда мы сегодня что-то планируем, мы, кажется, не столь тернпеливы, не правда ли? Как вы думаете? -- Это верно, -- отвеч