твительно великолепным заключительным аккордом,  -  так
говорил он Дональду. - В свое время это была моя идея. Мы с твоей  матерью
ездили туда в свадебное путешествие.
   Дональд непрерывно страдал после второго приема у  Гольвицера  и  после
отъезда из Вены, порою страдал ужасно - ну и поделом, сказали бы мы, но мы
не можем себе этого позволить, хотя  бы  уже  потому,  что  человек  здесь
вступил на тяжкий путь. Скажем так: страдая, Дональд постепенно вживался в
истинное положение вещей, серьезность которых, как нам известно, давно уже
осознал господин Хвостик.
   Хвостик по-прежнему  был  заинтересованным  лицом.  Он  просто  не  мог
оставаться в стороне по причинам, которые мы уже знаем. Но то, что  теперь
вторглось в его жизненный круг и сбило его с толку - в  круг,  который  он
действительно создавал с трудом и  долготерпением!  -  в  одинаковой  мере
оживляло и удручало его. В том-то и заключалась особенность его тогдашнего
положения. И он об этом знал. В глубине его души вновь возникло  то  давно
прошедшее время, время, исполненное трудов и забот,  время,  потребовавшее
срочных  и  неотложных  перемен.  Он  теперь  частенько   вспоминал   свой
прощальный визит к советнику земельного суда доктору Кайблу,  которого  он
потом никогда больше не видел, хотя тогда и шла речь о  новой  встрече  по
случаю какой-нибудь холостяцкой пирушки. Особенно часто он  вспоминал  это
здесь, на корабле. С тех пор прошло больше тридцати лет. То время виделось
ему в весьма трогательном свете. И что-то  даже  возвращалось  к  нему  от
тогдашней растроганности.
   Хорошо! Пусть так! Такова уж была душевная организация Хвостика. А  что
из всего этого выйдет, он, конечно, не знал.
   Но даже и сторонний наблюдатель, вроде  мюнхенского  терапевта  доктора
Пауля Харбаха, должен был заметить, что Дональд сейчас в дурном состоянии,
что он не владеет собой. А доктор Харбах был к тому же  врачом,  и  врачом
выдающимся. Как врач он вскользь намекнул Хвостику, что  мистеру  Клейтону
следовало бы поберечь себя, что сердце может не выдержать такой  нагрузки.
Он сказал еще что-то о губах Дональда и употребил выражение "синюшные" или
"слегка синюшные", этого Хвостик не понял. Доктор Харбах считал,  что  это
неспроста.
   Но он всегда и во всех случаях оставался сторонним наблюдателем,  а  не
только раз в год, когда на несколько дней приезжал в Вену, в  родительский
дом. Сейчас он только что оттуда и в соответствии с временем  года  гостил
на вилле в Хаккинге, а не на Райхсратштрассе. Затем побывал с  друзьями  в
горах, а теперь - у него был отпуск  -  пустился  в  морское  путешествие,
впервые за семь лет. С неопределенными целями, сказал доктор Харбах.  Пока
что он собирается доехать до Стамбула.
   Для нас к  особенностям  его  стороннего  наблюдательства,  безусловно,
относится и тот факт, что в своей комнате на вилле  в  Хаккинге  он  стоял
немного поодаль от окна,  слегка  выкаченными  глазами  наблюдая,  как  по
дорожке, ведущей к вилле, поднимаются гимназисты Хофмок и Кламтач, и  надо
еще заметить ad notam, не пропустил и уход всей компании  с  его  младшими
сестрами. Примечательным представляется нам и то, что, когда молодые  люди
скрылись из виду, он еще долго стоял у окна в полной неподвижности, и  еще
то, что об увиденном (и для всех очевидно) ничем не замечательном  событии
он, как сторонний наблюдатель, никогда нигде не упомянул.


   В то время на прогулочных пароходах трапезы происходили за общим столом
- это называлось табльдотом, - на верхнем конце которого сидел капитан,  а
также кто-нибудь из офицеров или корабельный врач. У пассажиров тоже  были
определенные  места  за  табльдотом.  Таким  образом  Дональд  и   Хвостик
познакомились за столом с доктором Харбахом  и  еще  со  многими  другими,
разумеется. В салонах и на падубах все общество тем более перемешалось.
   Путь от Отранто корабль прошел при встречном ветре и большой  зыби,  но
потом море успокоилось. Жара на верхней палубе  уже  начала  темнеть  (так
казалось Дональду). Господа все чаще стали появляться в белых костюмах и в
модных тогда на морских курортах и кораблях белых кепи. Дамы были в летних
платьях, тоже в основном белых, и в соломенных шляпах. Над  шезлонгами  то
тут, то там раскрывались солнечные зонтики, ветер не мешал им, так как его
почти не было. Клубы дыма из  пароходной  трубы  повисали  над  морем.  По
правому борту впервые после того, как  они  прошли  далматинские  острова,
приблизительно на широте  мыса  Санта-Мария-ди-Леука  на  один  час  вдали
показалась земля, и темное от зноя, испещренное крохотными волнишками море
сомкнулось с круговым горизонтом.
   Дональд ушел с палубы. Ощущение покинутости и затмения становилось  уже
непереносимым. Пройдя по  обширному  пустому  салону,  он  вошел  в  кафе,
которое  своими  тиснеными  коричневыми  обоями,  мраморными  столиками  и
развешанными по стенам газетами и журналами  в  рамках  казалось  плавучим
уголком Вены. Кафе находилось в ведении шефа ресторана, опытного  венского
обер-кельнера - только таких и держали на пароходах австрийского отделения
"Ллойда" - по фамилии Костацкий. Впрочем, люди этого сорта обладали  почти
сверхъестественным знанием человека, что приносило так  называемым  оберам
до десяти тысяч дохода.
   Здесь было прохладно, работали сразу два электрических вентилятора.
   В этом замкнутом пространстве Дональд зачастую чувствовал  себя  лучше,
чем наверху, где всякому  уединению  и  всякой  приглушенности  наносились
чудовищные световые раны и, казалось, ни то, ни другое  уже  не  вернется.
Под смеющимся небом всего труднее переносить боль. А еще эта знойно-темная
пелена, пугавшая его.
   Здесь приходило раздумье.  Насколько  это  возможно  для  человека,  не
привыкшего  размышлять,  а  значит,   недостаточно   себя   знающего.   Но
мало-помалу он на мгновение нащупал  самую  темную  точку  в  своем  бытии
раненого, ведомый не рассуждением, а смутной тяжестью на совести,  которая
во всех случаях куда лучший проводник, нежели самое ясное сознание.


   Любовь - она и есть любовь, и ничего тут не  поделаешь.  Расценивая  на
такой лад состояние Дональда,  Роберт  был  весьма  далек  от  истины.  Он
придерживался точки зрения, что женщина тридцати семи  лет  слишком  стара
для тридцатидвухлетнего. Ему  этого  было  достаточно.  И  он  никогда  не
корректировал эту банальность в отличие от Пени,  которому  его  прописная
истина относительно перемены мест  как  лучшего  лекарства  от  несчастной
любви вскоре показалась сомнительной.
   Ибо Моника, конечно же, должна была предвидеть, хорошенько поразмыслив,
что разговор между  бр.Клейтонами  рано  или  поздно,  но  все-таки  может
состояться. Та неопределенность и гибкость, которые необходимы в  подобных
случаях, чтобы вобрать в себя все условности,  были  соблюдены  Моникой  с
присущим ей тонким чутьем.  Она  сказала,  что  действительно  одно  время
интересовалась Дональдом, но связь  с  ним  была  для  нее  невозможна.  В
общем-то, верно, почти правда. Но  даже  когда  оба  лгут  одинаково,  это
все-таки не одно и  то  же.  Так  или  иначе,  а  Дональд  (в  присутствии
Хвостика) больше лгал, нежели Моника.
   Роберта это не волновало. Его теза о разнице в  возрасте,  которую  он,
разумеется, Монике не высказывал, была непоколебима, а значит, и путь  для
него был свободен.
   И он бодро шагал этим путем. Теннисные партии гимназистов в саду на его
вилле мало-помалу обрели иное качество.  За  чаем  все  собирались  вокруг
Роберта и Моники, как вокруг хозяина и хозяйки дома.
   Монике не хватало Хвостика. Роберт говорил то же самое, но ни  в  какой
мере не связывая это с конторой (там, конечно, тоже недоставало Хвостика).
Присутствие Хвостика было бы для обоих законченным фоном их счастья,  его,
если так можно выразиться, спокойной грунтовкой. Видимо, их  эгоизм  вышел
уже за рамки приличия, как то нередко бывает у любовников.
   Они и впрямь были любовниками, но над этой  действительно  существующей
разницей в возрасте Роберт никогда не ломал себе голову. Клейтонам, как мы
однажды уже упоминали, с давних нор принадлежала вилла в Вайсенбахе  возле
Аттер-Зе, которой они, правда, до сих пор  очень  мало  пользовались.  Она
была куплена по  случаю.  В  связи  с  нынешними  обстоятельствами  Роберт
нет-нет да и вспоминал о ней. Но  как  раз  этот  уголок  Верхней  Австрии
неподалеку от Зальцкаммергутских озер был своего рода проходным двором для
венского общества, и там едва ли можно выйти  из  калитки  и  через  улицу
дойти до купальни и лодочной станции, не раскланявшись с хозяином соседней
виллы или, пусть даже не в буквальном  смысле  слова,  не  очутившись  под
колесами автомобиля, битком набитого знакомыми. К тому же  дела  требовали
присутствия Моники в Вене.
   Итак, оставалась Аухофштрассе.  Что  касается  дел  Моники,  то  Роберт
втайне рассчитывал на скорый их  провал.  Его  намерения  были  ясны,  как
стеклышко. Не будь этого издательства на  Грабене,  он  мог  бы  вместе  с
Моникой в  конце  концов  тоже  отправиться  в  путешествие  или  попросту
куда-нибудь скрыться.
   Итак, оставалась Аухофштрассе. Дух Дональда,  поскольку  о  нем  вообще
может  идти  речь,  не  витал  здесь.  Его  никогда  не  существовало,   в
действительности тоже - по крайней мере при жизни Дональда,  чуть-чуть  не
написали мы. Моника смотрела на это почти так же.
   Меж тем старый привратник Брубек ухаживал за тенистыми кустами  лиловой
и белой сирени в парке и, может быть,  был  единственным  человеком  среди
появлявшихся здесь, который внимательно  следил  за  происходящим.  Он  не
спускался больше в преисподнюю, его очки и  газета  не  лежали  больше  на
столике перед котельной. Преисподняя потухла во всех смыслах этого  слова,
и сравнительно новое центральное отопление было  таким  же  железно-серым,
холодным и мертвым, как и те заботливо составленные  в  подвале  сушильные
печи, что когда-то были там в употреблении.
   Но на мощеном дворе привратницкого домика в  разных  горшках  и  кадках
пышным цветом цвели самые капризные растения, и после  полива  вокруг  них
растекались  маленькие  лужи.  Все  было  вовремя  пересажено,  ухожено  и
подрезано,  а  на  краю  террасы,  там,   где   пестрые   шезлонги   резко
контрастировали с высоко  взнесенным  синим  небом,  всегда  стояли  самые
лучшие экземпляры.
   Во  время  возобновившихся  теннисных  партий  на  Принценалле   Зденко
странным образом мучило отсутствие Дональда.
   Обсуждать это в "Меттерних-клубе" оказалось немыслимым. То  неуловимое,
что произошло на улице, когда он и Хериберт  фон  Васмут  повстречались  с
младшим из англичан - Хериберт,  очевидно,  не  заметил  легкого  облачка,
омрачившего лицо Дональда, - поначалу при ближайшем рассмотрении известных
фактов давало возможность даже по  их  контурам  увидеть  всю  серьезность
ситуации: и то, что Дональд оступился, и его медленное, неуклюжее движение
в попытке обрести равновесие. Но не это больше всего мучило Зденко. А  то,
что Дональд, раненый, плавает теперь где-то на Ближнем Востоке, и рану эту
ему случайным неосторожным замечанием нанес он,  Зденко.  Неважно,  что  с
таким же успехом это мог сделать и Васмут. Но сделал-то он!  (Неверно:  не
он, а механика внешней жизни. Зденко безличное принимал за личное. Но  тут
уж мы предъявляем непомерные требования к умному гимназисту.)
   Итак, жизнь на Принценалле шла без Дональда - хотя благодаря Зденко  он
все  время  незримо  там  присутствовал,  -  и  мы  должны  признать,  что
отсутствие младшего из бр.Клейтонов никого  особенно  не  удручало.  И  уж
меньше всего, конечно, Августа.
   Ему теперь жилось превосходно. То и  дело  слышался  его  жирный  смех.
Впрочем, его впрямую провоцировал Роберт Клейтон. Мальчишка нравился  ему:
в школе  он  хорошо  продвигался  вперед  и  в  выборе  окружения  проявил
одаренность,  как  уже  отмечал  учитель  Петшенка;  только  толстяк   был
несколько ленив и увиливал от тенниса, так же как от верховой езды.
   Раздумывая об этом, Роберт Клейтон оглядывался назад, и ему приходило в
голову, что Дональд никогда не водил  в  дом  своих  друзей.  Сейчас  этот
вопрос обернулся против него самого, против Роберта: ему тоже некого  было
назвать в этой связи. Однако Хвостик. Им Роберт даже гордился. Но ведь они
жили вместе, он и Дональд, вот в чем дело. Это заменяло  им  отсутствующее
общество. Из молодых людей, входивших в  комитет  "Танцевальных  вечеров",
никто не примкнул к Дональду. Это был результат их  жизни  вдвоем,  сейчас
Роберт отчетливо это понимал.
   И еще понимал, что с этой жизнью покончено.
   Дональду необходимо жениться.
   Эта идея вдруг показалась ему решением всех наболевших вопросов.
   Таким  образом,   бр.Клейтоны   были   сейчас   разделены   не   только
пространственно. Да, теперь, в той точке, которой  они  достигли,  прежнее
положение дел едва ли можно было бы вернуть. Никто бы  не  поверил,  будто
это  обстоятельство  не  причиняло  Роберту  никаких  неудобств.  Ибо  дар
предвидения заводил Роберта достаточно  далеко.  Он  сознавал  также,  что
ситуация остается непроясненной только ввиду  отсутствия  Дональда;  долго
так продолжаться не может, ибо отсутствие это будет кратким -  это  Роберт
ощущал постоянно. Но его  способность  наслаждаться  прекрасной  оболочкой
(как это отлично сумел сделать Хвостик в известный  нам  вечер),  здесь  и
сейчас являющей себя во всей своей сиюминутной красе, может быть,  никогда
прежде не проявлялась так ярко; жизнь человека  его  склада,  обремененная
далеко идущими  планами,  мало  была  пригодна  к  тому,  чтобы  проявлять
подобные способности. Хотя надо сказать: кто никогда вовсю не  пользовался
ими, этими способностями  -  зачастую  они  зовутся  легкомыслием,  -  тот
никогда не жил по-настоящему и ничего не видел в этом  мире,  хотя  его  и
тянуло в  Бейрут,  в  Испанию  или  к  тринадцати  Слуньским  водопадам  в
Хорватии. Ибо весь этот  мир  со  всеми  своими  "глубинами"  (с  которыми
покончено раз и навсегда) содержится в прекрасной оболочке женщины, а  кто
не верит, пусть, если хочет, спросит художника.
   Здесь Роберту  Клейтону  было  далеко  до  совершенства.  Иначе  он  бы
наслаждался цветением сирени не меньше, чем Брубек. Но он не желал  ничего
замечать, он хотел только утвердиться, и по возможности еще до возвращения
Дональда.
   Так мы  опять  добрались  до  Моники.  Брак  с  Робертом  был  для  нее
очевидностью. Пожалуй, даже чересчур. Это  была  слишком  хорошая  партия.
Моника, так сказать, переступила  границу  декорума.  Женщин,  даже  в  их
страстях, преследуют честолюбивые устремления, и,  если  сами  они  ничего
собой не представляют, они все равно стремятся ни в коем случае не уронить
свое достоинство. Она немного упрямилась. Роберта  это  сковывало,  и  он,
мужчина нордического типа, которые по природе своей в отличие от  южан  не
ведут себя  с  женщинами  нагло,  а  потому  нередко  попадают  в  смешное
положение, все эти капризы принимал слишком уж всерьез.
   Ибо с недавних пор она стала придавать еще больше значения своим делам,
чем прежде, и Роберту частенько приходилось жить в  воздержании.  Впрочем,
здесь не  обошлось  без  консультации  с  госпожой  Генриеттой  Фрелингер.
Подобные советы часто  бывают  злыми,  высокомерными,  идущими  вразрез  с
инстинктом, пусть даже  с  инстинктом  эротически-честолюбивой  лунатички,
балансирующей на самом краешке своего  стремления  ввысь  и  вовне  (такие
всегда вовремя входят в окно комнаты). Советчица  в  подобных  случаях  по
большей части бывает опьянена здравым смыслом и  чувствует  себя  вдобавок
прокурором и защитником всего женского  пола,  подстрекаемая  собственными
упущенными честолюбивыми возможностями.
   И все-таки Моника была счастлива, и из всех персонажей, участвующих или
играющих роль в нашем повествовании, в своем восприятии сирени была  ближе
других  к  привратнику  Брубеку.  Иной  раз  ее  возросшее  спокойствие  и
собранность касались даже тех растений, что в горшках и кадках  стояли  на
мощеном  дворе  привратницкого  домика,  в  луже,  которая,  хоть  и  была
невелика, умудрялась отражать небо. Нечто похожее можно сказать и о Монике
в ее пестром  шезлонге  на  террасе.  Теннисные  мячи,  ударяясь  о  тугую
ракетку, издавали округлый, полный, сильный звук. Сейчас она услышала, как
Роберт в качестве судьи определил положение:
   - Thirty all [Тридцать. Игра окончена (англ.)].


   Однако не была еще окончена та настоящая игра, в которой и мы принимаем
участие, далеко не окончена, но и на месте она не стояла, она шла к концу.
Решение уже было принято. Хотя после этого, после того,  что  мы  называем
решением, дальнейшее существование  и  есть,  собственно,  самый  решающий
фактор, только  тут  в  этой,  уже  брошенной  на  стол  карте  и  кроется
окончательный выигрыш и проигрыш. Лишь наивность драматургов может  питать
их веру в то, что за опустившимся в их пьесе занавесом ничего  уже  больше
не происходит. Мало-мальски опытному  создателю  добротных  романов  такой
чепухи не внушишь.
   Ибо  не  только  пароход  "Кобра"  бороздил  морскую  гладь,  но  также
неудержимо  текущее  время  словно  между  прочим   выявляло   все   новые
бесчисленные детали, так что можно было свести знакомство с  целой  массой
людей, а не только с доктором Харбахом из Мюнхена или  в  один  прекрасный
день прийти в некоторое замешательство оттого,  что  внутренние  помещения
корабля выглядят совсем по-другому, чем вскоре после посадки, когда  багаж
только был еще доставлен в элегантные каюты. Теперь уже все расхаживали по
хорошо изученным  каютам  и  салонам,  как  по  собственной  квартире.  На
пароходе был даже  -  сразу  за  кафе  -  "Американский  бар",  казавшийся
Дональду презабавным, в особенности высокие табуреты в этом баре.
   Так, на борту корабля откровенно афишировалась та  приятная  атмосфера,
которую Дональд как бы созерцал снаружи и  включиться  в  которую  ему  не
удавалось.
   Доктору Харбаху, впрочем, Дональд дал понять, что они с отцом бывают на
Райхсратштрассе. Однако доктор Пауль никогда не слыхал в родительском доме
об этих англичанах. Может быть, там при стороннем  наблюдателе  вообще  не
упоминали о подобных светских связях. В то время  как  они  обменялись  по
этому поводу  всего  несколькими  словами,  Дональду  вспомнились  лиловые
шелковые  драпировки  одной  из  харбаховских   гостиных;   и   за   этими
драпировками - а не перед ними - стояла Хильда; иными словами, за  стеной,
но стена была прозрачной, как вода. Какую-то  секунду  он  искал  опоры  в
высокой белокурой девице,  что  заговорила  с  ним  по-английски.  Но  тут
появился  Гольвицер.  А  потом  Дональд  вместе  с  Брубеком  спускался  в
котельную. Перед входом в нее на столе  под  окном  лежала  газета,  а  на
газете очки привратника.
   Таким вот образом Дональд какие-то мгновения отсутствовал,  и  по  нему
это было заметно.
   Заметила это и госпожа Энн Хильдегард Крулов, урожденная Вустерштибель,
объемистая  и  добродушная   старая   дама,   которую   Дональд   заставил
по-матерински за него опасаться. Она  путешествовала  вместе  с  супругом,
лютеранским священником,  дома  его  называли  "генералом  трубачей",  ибо
пастор Крулов был главой разветвленного по всей Германии ферейна трубачей.
Совсем маленький его филиал образовался и здесь - кружок из девяти  весьма
активных трубачей-любителей,  итого  девять  человек,  кое-кто  из  них  с
дамами, но дамы в трубы не дули. Инструменты были взяты с собою. В  первый
раз музыканты трубили, надо  сказать,  к  превеликому  удовольствию  всего
общества, на форштевне корабля, сыграли переложенный для девяти  тромбонов
"Дивертисмент" Моцарта. Играли они великолепно, более того, все  они  были
виртуозами, хотя обычно играли лишь ради  удовольствия,  профессии  у  них
были совсем другие. В  эту  оригинальную  группу  входили  два  берлинских
адвоката   и   один   крупный   промышленник   из   Геннингена,   что    в
Баден-Вюртемберге.
   Эти  безобидные  и  простодушные  немцы  со  своими   трогающими   душу
тромбонами, пожалуй, даже напоминали американцев. Все-таки это было весьма
примечательно, что даже из столь малого по численности скопления людей - а
на этом маленьком пароходе было  совсем  немного  пассажиров  -  частенько
высовывался  острый  шип  шутовства.  Капитану  "Кобры"  подобные  номера,
предлагавшиеся пассажирам бесплатно, были весьма  желательны.  Поэтому  он
уговорил наш славный нонет дать  вечером  концерт  на  прогулочной  палубе
вместе с оркестром, который постоянно играл во время обеда; среди  прочего
в программе было и попурри из "Аиды" с Триумфальным маршем.
   В этой истории выявилась  и  другая,  не  менее  важная  сторона  дела.
Венские  музыканты   корабельного   оркестра   предварительно   обо   всем
договорились и  провели  совместные  репетиции  с  достославными  немцами.
Поэтому результат был блестящим. Они играли еще при  свете  дня,  так  как
достаточно осветить на палубе все нотные  пульты  вечером  было  бы  очень
затруднительно. Но во время последнего номера  море  резко  изменило  свой
цвет и звучные голоса тромбонов разносились над поверхностью воды, которая
становилась серой, теряя синеву и сверкание дня, словно стремилась назад к
своей бездонности, а заходящее солнце  еще  было  видно  во  всем  буйстве
вечернего зарева.
   Никто не захотел уклониться от этого концерта, и  менее  всех  Дональд,
которому казалось, что он впервые в жизни слышит музыку. Так оно и было на
самом деле. Его посещения Венской придворной оперы  сводились  к  каким-то
обязательным функциям, и непременно в вечернем костюме.
   Только здесь, стоя у поручней и  глядя  на  постепенно  сереющее  море,
пасторша Крулов, стоявшая рядом с ним и  тоже  слушавшая  музыку,  впервые
обеспокоилась, искоса взглянув на Дональда. Через секунду ей уже казалось,
что она заглянула в страшную темницу и увидела  там  в  буквальном  смысле
слова заживо погребенного человека.


   Учебный год все еще длился, и до его окончания оставалось почти полтора
месяца, хотя для членов "Меттерних-клуба" с их превентивными мерами многое
было пройдено. А Зденко  давным-давно  уже  преодолел  эту  часть  верхней
ступени, правда, если можно так выразиться, в два прыжка: первым было  его
столкновение (только это слово попадает в  точку)  с  госпожой  Генриеттой
Фрелингер, а вторым - легкое облачко, затмившее  на  улице  лицо  Дональда
Клейтона.
   После того и другого осталась грусть. Теперь, если он  шел  под  жарким
солнцем, залитая светом улица затемнялась для него, ему хотелось  поскорее
вернуться в свою комнатушку, не в ту, что выходила на Разумовскигассе, а в
другую, с окном, смотрящим в графский парк. Даже Пратер внушал  ему  боль.
Времени у него  теперь  было  предостаточно,  и  он  частенько  стаивал  в
растерянности, его  никуда  не  тянуло,  ничто  не  влекло,  разве  только
обширная клумба возле Главной аллеи - вокруг нее под светящимися белым или
розовым цветом каштанами стояли пустые скамейки, там,  где  широкая  аллея
вела к "Ротонде", зданию, оставшемуся  от  Всемирной  выставки  1880  года
(много позже оно, к счастью, сгорело).
   В подобные минуты, без начала и без конца, а уж тем более без  решения,
стоя на пустой ладони времени, он, можно сказать, видел перед собой каждую
упавшую на гравий веточку.
   "Меттерних-клуб" стал  обыденностью.  Все,  что  от  него  осталось,  -
совместные занятия, практическая цель. Но тем самым все  кончилось,  и  та
первая, чуткая, будившая надежды стрелка, переводящая на свободный путь  -
поставленная когда-то ничего не  подозревавшими  англичанами,  -  осталась
далеко позади, на дистанции, правда, в двояком смысле этого слова.
   Прежняя  жизнь,  казалось,  потонула  во  тьме.  А  новая  началась   с
фотографии в рамке: железно дорожный мост через залив Ферт-оф-Форт,  когда
он шел в столовую Фрелингеров. Давно уже никто не ставил белую гвоздику  в
маленькую вазочку перед мемуарами  старого  канцлера  в  комнате  Хофмока.
Ничто не бывает так  непрочно,  как  аромат  времени,  который  удерживает
вместе частички времени: а сколько же  их  нужно  разом,  чтобы  создалась
такая атмосфера! Теперь все было упорядочено, но аромата не было в помине.
   Меж тем в Вену приехала тетка Вукович,  остановилась  в  "Империале"  и
часто встречалась с его родителями. При виде этой  шестидесятилетней  дамы
всегда возникало чувство,  будто  она  ходит  в  высоких  сапогах;  вполне
возможно, что она и вправду носила их в своем  поместье  в  Хорватии.  Для
Зденко, собственно, только теперь, на этом,  так  сказать,  ядреном  фоне,
стала по-настоящему зримой суть его  матери,  госпожи  фон  Кламтач.  Жена
начальника департамента  не  принадлежала  к  людям  особенно  заметным  и
занимающим много места в пространстве; нам она  до  сих  пор  на  пути  не
попадалась, да и вообще никому. С Эжени Кламтач  такого  просто  не  могло
случиться.
   Подобные женщины зачастую, даже почти всегда  связывают  свою  жизнь  с
мужчинами прямо противоположного толка,  занимающими  чувствительно  много
места в пространстве  и  абсолютно  невосприимчивыми,  что,  как  правило,
связано одно с другим, по  нисколько  не  зависит  от  уровня  интеллекта,
некогда достигнутого и больше уже не развивавшегося. Этого, разумеется, не
бывает с пресловутыми "сильными личностями", которые, впрочем, при  помощи
изрядной порции грубости, если она окажется  уместной,  могут  излечиться,
так сказать, в одну ночь.
   Начальник департамента к этому сорту людей  не  относился,  а  странным
образом принадлежал к тому же разряду, что и  мать  Зденко,  так  что  оба
супруга как-то неясно стекались, сплывались в единое целое. Это были люди,
которые жили так размеренно, что никогда даже легонько не касались  границ
своей общественной прослойки, не говоря уж о том,  чтобы  переступить  эти
границы. Но в то же время они подчеркивали, хотя и очень неназойливо,  что
ничего особенного в этом не видят. В известной степени это было  последним
прибежищем их самостоятельного бытия. И неизбежно должно было  привести  к
кислому скептицизму в отношении всех и вся, даже и  того  факта,  что  они
жили и живут на земле. Кламтач был высокий, стройный, элегантный господин,
широко образованный и превосходный юрисконсульт.  Он  мог  бы  вскоре  уже
успешно соперничать со  знаменитым  и  столь  опасным  на  государственных
экзаменах профессором  Бернациком,  правда,  не  с  его  метким,  ядовитым
сарказмом. Но даже и без  того  эрудиция  Кламтача  поставляла  достаточно
средств для упражнений в скептицизме. У  его  супруги  это  тоже  находило
отклик. Вот так потихоньку и блекли  супруги  Кламтач,  впрочем,  подобная
участь ожидает и  "сильных  личностей"  с  их  обременительным  и  скучным
"твердым характером". Исключение составляет разве что Зденко.
   Тетка Ада Вукович занимала чувствительно много  места  в  пространстве,
ничего не воспринимала, непрерывно фрондировала, ходила  большими  шагами,
говорила много и громко, обладала излишней дозой практической сметки, но в
том, что касается общепринятых правил, в сущности, как и Кламтачи, никогда
даже легонько  не  задевала  реальных  границ  общепринятого;  деревенское
краснощекое яблоко, которое падает строго вертикально, параллельно  стволу
и недалеко от яблони.
   Ну что ж,  посмотрим.  Уже  началась  игра  в  тарок  вчетвером,  итак,
репетиции перед летом, - впрочем, единственно по этой причине Зденко и был
приглашен в Ванице, что до сих пор никогда не приходило в  голову  госпоже
фон Вукович; то, что племянник  вырос,  воспринималось  ею  лишь  с  точки
зрения его пригодности для игры в тарок. Едва он  достиг  соответствующего
возраста, он мог ехать вместе с родителями. На не в меру резвого  мальчика
у нее не хватило бы ни интереса, ни терпимости.
   Более того, тетя  Ада  теперь  заговаривала  даже  о  бридже,  об  игре
несколько более сложной, которая тогда только начинала распространяться на
континенте. В доме начальника департамента с нею были уже немного знакомы.
   Вот что его ожидало в Ванице (название поместья). Зденко по возможности
прощупывал  почву,  спрашивал  самым  невинным  образом,  сможет   ли   он
познакомиться со страной, хотя бы во время долгих прогулок (тут он,  между
прочим, услышал,  что  тетка  держит  верховых  лошадей),  и  уже  заранее
предусмотрел, как умудрится там, на юге, хоть изредка удирать от родни.
   Какое время, время Ады Вукович! Если до сих пор родители  лишь  скромно
ютились где-то на  самом  краю  существования  Зденко,  то  теперь  они  в
предвидении карточных игр отпускали его на все четыре стороны.  Да  это  и
понятно. Родители усердствовали. Читатель и сам уже  достаточно  зауряден,
чтобы понять - от тетки Ады ждали наследства.
   Члены "Меттерних-клуба" в полном  составе  собирались  вокруг  корта  и
террасы на вилле Клейтонов;  и  то,  что  для  Зденко  там  блуждала  тень
Дональда, лишь  усиливало  печаль,  которая  у  всех  нас  гораздо  больше
способствует возникновению нежной и  ароматной  паутины  прошлого,  нежели
шумная веселость. Присутствие одного абсолютно чуждого (если  смотреть  со
стороны) существа, Августа, только усугубляло положение, хотя бы тем,  что
приходило с ним в противоречие, становилось еще ощутимее. Почти  такое  же
воздействие оказывала и Хофмокова Пипси; он, как и прежде,  таскал  ее  за
собой, то был экземпляр довольно-таки длинноногий,  но  лошадиная  поступь
старших сестер у нее в  значительной  степени  была  смягчена,  во  всяком
случае, к ней больше подходила человеческие мерки.


   Хвостик  становился  все  более  одиноким.  Дональда  в  его   нынешнем
состоянии нельзя было считать ни партнером, ни спутником. К  тому  же  он,
как ни странно, держался пасторши Крулов (можно было бы сказать - держался
за нее). Старина Пепи при всем желании не знал, о чем с ней говорить.
   Однако, к величайшему его изумлению, достойная дама  приблизительно  на
широте Мальты (откуда в те времена всегда доставляли в  Вену  превосходный
ранний картофель и молодое вино) завела с  ним  разговор  о  Дональде,  из
которого явствовало, что тот почему-то доверился ей. Одновременно и  столь
же  косвенным  путем  было  установлено,   что   младший   из   Клейтонов,
по-видимому, еще не осознал всю  серьезность  и  определенность  положения
(тут  занавес  падает!),  потому  что  (так  сказала  госпожа   пасторша),
очевидно, страдает от мучительного представления, что "очень  уж  некстати
уехал, когда все еще могло кончиться счастливо для него".
   Поразительная женщина, она сумела расшевелить Дональда да еще проведать
о том, что он недостаточно осознает сложившуюся ситуацию!  Последнее  было
наиболее удивительным! Теперь она считала, что Хвостик достаточно обо всем
осведомлен, чтобы тут же начать так называемый  курс  лечения  "лошадиными
дозами". Но груз доверия, взваленный на него Робертом Клейтоном,  запрещал
ему это, равно как и его природный ум.
   Лишь в связи с этими последними событиями они и внутренне  очутились  в
новом положении, как бы полностью включившись в это  путешествие,  которое
началось прощанием с Веной и  Триестом,  а  теперь  оно  осталось  позади,
опускалось, точно занавес, сквозь который все уже прошли  и  успокоившиеся
складки которого вновь висят вертикально и неподвижно.


   За занавесом, который  теперь  надежно  разделял  бр.Клейтонов,  Роберт
пришел к твердому решению, что  до  возвращения  Дональда  необходимо  все
расставить по местам, так, чтобы ничто не вызывало  сомнении.  Путешествие
сына  казалось  ему  для  этого  наиболее  подходящей,   почти   идеальной
возможностью. Иными словами: если они не смогут пожениться в ближайшие две
недели, то им, очевидно, придется  публично  объявить  о  своем  намерении
("перед всем народом" - как однажды сказал некий знаменитый  человек,  ибо
даже людям такого масштаба случается патетизировать свою частную жизнь).
   Нет, "пафоса не хочет он", Клейтон-старший, но он гонится за  призраком
порядка и надежности во всех делах, призраком, что постоянно ускользает от
нас, как движущаяся мишень (meta fugiens). Солидные коммерсанты  всегда  с
особой охотой импортируют эту необходимую им  форму  поведения  в  пределы
суверенного государства, где они не подлежат суду.
   Моника, вероятно, знала  это  лучше,  не  упуская  из  виду  и  вопросы
честолюбия, так, чтобы с этой точки зрения обе  мишени  (meta)  оставались
одинаковыми. Но для Моники -  надо  признать  -  все-таки  не  легко  было
решиться  махнуть  рукой  на  все,  чего  она  достигла.  Ибо  она  далеко
продвинулась, этого отрицать нельзя. С другой стороны, Клейтон не оставлял
сомнений в том, что ей, в случае если  они  поженятся,  придется  оставить
издательство на Грабене, и действительно, ничего другого нельзя было  себе
представить, хотя бы из соображении честолюбия, - это она  сама  понимала.
Разумеется, что  ее  родителей  никто  и  не  спрашивал.  Госпожа  Рита  и
элегантный доктор Бахлер были согласны с любой  альтернативой.  Представив
себе, что Роберт в Деблинге станет просить ее руки - а нечто подобное  он,
казалось, имел в виду, - она громко расхохоталась,  и  это  в  конторе  на
Грабене.
   Так  самые  разные  силы  участвовали  в  событии,  собственно   весьма
значительном, что  Клейтон-старший  осознавал  не  вполне  или  разве  что
мельком: близился крах прежней жизни вдвоем с Дональдом, которая со смерти
Харриэт пустила глубокие корни, более того, была почвой, на которой стояли
они оба. Сейчас Роберт Клейтон, казалось, готов был без долгих размышлений
оторваться от этой почвы.


   Земля, что была уже видна с носовой части корабля, оказалась не  горным
массивом Ливан (как полагали некоторые пассажиры), а сравнительно  высоким
холмом, что возвышался над проливом  и  сооруженной  французами  в  начале
девяностых годов Бейрутской гаванью. Хвостика по мере приближения  к  этой
цели их путешествия все больше подмывало  произнести  довольно  популярную
сентенцию; он похлопал себя по сюртуку, там, где лежал бумажник, и сказал:
   - Сюда надо приезжать с набитым кошельком и  покупать  шелка.  Вот  это
было бы выгодное дельце! А наш товар здесь не котируется!
   Конечно, они хотели попасть и в Дамаск, который расположен много дальше
от моря. В первый приезд Хвостик добирался туда еще на лошадях. Теперь  из
гавани в Дамаск давно была проложена железная  дорога.  Ливанские  горы  и
великолепные виды  на  сей  раз  не  доставляли  удовольствия  Хвостику  и
Дональду, но зато радовали  других  пассажиров  "Кобры",  в  том  числе  и
доктора Харбаха, которые, как полагается, взбирались туда верхом на ослах.
   Дональд, спустившись по трапу и ступив на набережную,  в  глубине  души
испытал отвращение, оно не было внезапностью, не было  и  страхом,  просто
тягучее, страшноватое ощущение, словно увязаешь в трясине.
   Может быть, он суеверно полагал, что, ступив на твердую землю, на землю
другой страны, разом избавится от тяжести на сердце, которая  на  пароходе
часто казалась ему невыносимой?
   Все вышло иначе. Сейчас ему почудилось, что она стоит с ним рядом.
   Хвостик, в чьем солидном блокноте все было расписано по часам, сидел  в
пролетке рядом с Дональдом и вдруг ни с того ни с сего заговорил с кучером
по-арабски.


   От жары они страдали мало, она в это  время  была  не  страшной,  небо,
которое  они,  подплывая,  видели  ослепительно  синим,  теперь  заволокло
тучами. Прошел даже краткий ливень с грозой.  И  лишь  потом,  в  промытом
воздухе, с прибитой дождем пылью, вовсю зазвучала та  симфония  света  над
морем и над городом, с его бесчисленными  извилистыми  садами  на  холмах,
куда вели узкие, кривые улочки. Теперь, в сверкающей  свежести,  казалось,
будто вывернули наизнанку искрящийся зелено-золотой грот.
   Хвостика и Дональда уже ждали, что при столь  тщательно  спланированном
путешествии как бы само собой разумелось. Переговоры велись  по-французски
- тем самым Хвостик и Дональд вежливо предотвращали любую попытку говорить
на ломаном английском  языке.  Помещения  фирм,  которые  они  посещали  в
современной (по тогдашним понятиям) европейской части города,  были  очень
просторными,  выбеленными  и  прохладными,   так   сказать,   колониальная
элегантность, с жужжащими вентиляторами,  с  множеством  сосудов  водяного
охлаждения из глины, которые в великом разнообразии производили здесь.
   Собственно, речь  шла  о  двух  французских  торговых  фирмах,  вернее,
следует сказать, левантинских, дабы тем  самым  отметить,  что  много  лет
назад Роберт Клейтон потерпел здесь неудачу.  Но  позднее  Хвостик  весьма
недвусмысленными действиями поправил дело. Даже и  сегодня  присутствовали
представители банка, через который должны были проводиться все операции  и
который сотрудничал с обеими фирмами. Сейчас уже  к  этому  положению  все
привыкли, более того, с ним примирились.
   Дональд был на этих переговорах как сосед за стеной, а не как участник.
Время от времени выдавал технические справки, точно автомат  шоколадки.  В
остальном  его  вид   и   поведение   производили   вполне   благоприятное
впечатление, хотя  и  несколько  отпугивающее  -  в  этом  путешествии  он
постоянно был таким, - и на Востоке по крайней мере это  больше  пронимало
людей, нежели оживленная и общительная манера Роберта.  А  Дональд  словно
придавливал эти переговоры пресс-папье,  прижимая,  фиксируя  их.  Хвостик
давно  уже  освоился  с  этой   его   функцией   и   усугублял   спокойную
внушительность младшего шефа в присутствии торговых партнеров  подчеркнуто
почтительным обращением с ним и даже обрывал себя на полуслове,  если  тот
порывался что-то сказать, что, впрочем, случалось достаточно редко.
   Меж тем Дональд был действительно полностью равнодушен ко всем  деловым
вопросам. И это производило наилучшее впечатление. То,  что  оба  торговых
партнера, казалось, рвутся войти в контакт с фирмой  "Клейтон  и  Пауэрс",
Хвостик, в глубине души крайне удивленный, отчасти приписывал состоянию  и
поведению Дональда, поведению в двояком смысле этого слова,  что  вдобавок
очень и очень сочеталось с его наружностью.
   Это была своего рода пытка впечатлениями, то, чем они  тут  занимались.
Дональд делал это непреднамеренно, а Хвостик сознательно этим пользовался,
прямо-таки наслаждаясь. К тому же ему было выгодно, что Дональд  часто  не
понимал, что же, собственно, происходит.  Он  только  весьма  корректно  и
уверенно реагировал на технические высказывания.


   Когда спустя два дня "Кобра" отошла от причала, все  было  в  полнейшем
порядке и превосходные результаты переговоров покоились  теперь  в  папках
Хвостика. Прислонясь к поручням рядом со стариной Пепи и Дональдом, стояли
доктор Харбах и пасторша Крулов, оба "ливанских кавалериста" (как  скакала
верхом госпожа пасторша, позднее описывал доктор Харбах), в то  время  как
девять тромбонистов играли "Разве надо, так уж надо ехать в город мне...",
что на корабле вызывало некоторое удивление, но зато имело огромный  успех
у оставшейся на причале толпы.
   Дональд вспоминал сейчас не Монику, a la reine, "королеву".
   Она  присутствовала  на  обеде,  которым,  как  водится,  заканчивались
переговоры, все почтительнейше величали ее этим  титулом,  она  и  вправду
выглядела королевой.  Супруга  одного  из  компаньонов  фирмы,  маленького
смуглого господина, родилась и выросла в Париже. Крупная  пышная  женщина,
та же госпожа Харбах, только лет  на  тридцать  моложе,  но  блондинка,  и
возможно, не такая глупая. За столом Дональд сидел с ней рядом. Она  знала
Вену. Она рассказала Дональду, что  девочкой  была  послана  туда  учиться
музыке и немецкому языку. Но последнее ей не удалось, потому  что  в  Вене
все сразу же переходили с ней на французский.
   Дональду было знакомо это лингвистическое усердие венцев.
   La reine слилась для него с Хильдой Харбах. И  все-таки  она  при  этом
стояла не за  лиловыми  драпировками,  а  перед  ними.  При  упоминании  о
"лингвистическом усердии" Дональду,  должно  быть,  вспомнился  английский
язык Моники.
   La reine причиняла ему боль, до сих  пор.  Именно  потому,  что  стояла
перед лиловой завесой. Если бы лиловая пелена закрыла ее, может быть,  она
смогла бы как-нибудь излечить его от Моники. Но так ее телесность была  уж
очень на виду.
   Тогда, за столом, она рассказывала ему, что  ее  младшая  сестра  вышла
замуж и живет в Будапеште, принадлежит dans la meme branche [здесь: к тому
же кругу; branche (франц.)  -  отрасль  (торговли,  промышленности)],  он,
вероятно,  познакомится  с  ее  сестрой,  госпожой  Путник  (фамилию   она
выговорила на французский лад, приблизительно так: Пютник).
   Это произошло здесь, на палубе, - гавань постепенно исчезала из виду, а
город и холмы над ним ненадолго приняли ту же форму, что при приближении к
нему, покуда пароход не лег на новый "Урс,  -  это  произошло  здесь,  где
пассажиры  длинными  рядами  стояли  у  белых  поручней  и   смотрели   на
удаляющийся  берег  (тромбонисты  уже  замолкли).  Дональд  осознал   свою
замкнутость, увидел ее, как видят нечто вполне реальное, словно  она  была
вне его, и  уже  отнюдь  не  смутно  ощутил  тот  крючок,  за  который  он
зацепился. Только тут он понял, до чего  дошел  и  что  точило  его  нечто
непостижимое, в то же время  каза