Я рассказал Наоко
о  внезапном  бесследном  исчезновении  Штурмовика.  Рассказал  ей также про
светлячка, которого он подарил мне, когда мы виделись с ним в последний раз.
     - Как  обидно,  что он исчез.  Я так хотела  еще про  него послушать, -
расстроенно сказала Наоко.
     Рэйко захотела узнать, что  это за  Штурмовик,  и я опять рассказал про
него. Она, конечно, тоже от души посмеялась. Всегда, когда я рассказывал про
Штурмовика, мир вокруг казался полон радости и смеха.
     В шесть часов  мы втроем пошли в столовую в главном здании и поужинали.
Я и  Наоко ели  рыбный суп, овощной салат, подливку,  вареный рис  и  соевый
бульон,  а Рэйко  съела  только салат с  макаронами  и выпила  кофе. И опять
закурила.
     - Видите ли, с возрастом организм  так  меняется, что можно есть уже не
так много, - объясняла она.
     В столовой  сидели за столиками и ели  человек двадцать, и за это время
еще  несколько человек успели  войти и  выйти.  Картина в столовой ничем  не
отличалась от студгородка, за исключением  разброса  возрастов. Отличие было
лишь в том, что все до одного разговаривали с одной определенной громкостью.
     Никто и не  болтал в полный голос, и не шептался. Не  было ни  громкого
смеха,  ни удивленных  возгласов,  никто никого не звал,  поднимая руку. Все
разговаривали одинаково негромко.
     Они  ели,  заняв  несколько столов. За каждым  столом  сидело  по трое,
максимум пятеро.  Если  кто-то  говорил,  остальные  слушали  его,  кивали и
поддакивали,  а когда  он заканчивал  говорить,  кто-нибудь  другой  говорил
что-нибудь по этому поводу.
     Невозможно было понять, о чем они говорили, но их беседа напомнила  мне
об увиденной днем загадочной игре в теннис. Я удивлялся, неужели Наоко таким
же  образом   разговаривает,  когда  находится  с  ними.  Это  казалось  мне
неправдоподобным,  и  в  то  же время я на  мгновение  почувствовал какое-то
одиночество, смешанное с ревностью.
     За столом у  меня  за спиной одетый в белое мужчина с редким волосом, с
какой стороны  ни  посмотри, напоминающий  врача,  в  подробностях  объяснял
молодому  человеку в очках с  нервической внешностью и женщине средних лет с
крысиным лицом, как вырабатывается желудочный сок в условиях невесомости.
     Парень и женщина слушали это объяснение, говоря  лишь  "ага" или "да?".
Однако, слушая этот  разговор, я понемногу начал  сомневаться, действительно
ли одетый в белое мужчина с редким волосом был врачом.
     В столовой на меня никто особого внимания не  обращал. Никто на меня не
оглядывался, никто точно и не замечал, что я вообще там находился. То, что я
оказался там среди них, казалось, было  для них одним из  совершенно рядовых
происшествий.
     Лишь только раз мужчина в белом вдруг повернулся ко мне и спросил :
     - Сколько тут собираетесь оставаться?
     - два дня тут переночую, а в среду думаю уехать, - ответил я.
     - В это время года здесь  лучше всего. Но зимой  тоже приезжайте. Когда
тут все белым-бело, тоже есть, на что посмотреть, - сказал он.
     -  да пока снег выпадет, Наоко, может, отсюда  уже уедет, - сказала ему
Рэйко.
     - Нет, но зимой тут все равно хорошо, - проникновенно повторил мужчина.
Я опять засомневался, врач он или нет.
     - А о чем  тут все разговаривают? - спросил я у Рэйко. Смысл вопроса ей
казался не вполне понятен.
     - Ну как о чем, о чем все обычно разговаривают. Так, о том, о сем : что
за день  случилось, какую кто книгу прочитал, какая завтра погода будет. Или
ты думаешь, тут кто-то встанет и скажет : "Сегодня полярный медведь съел все
звезды с неба, поэтому завтра будет дождь!", или что-то в этом роде?
     - Нет, конечно, я не к  тому вовсе, -  сказал я. - Просто все  так тихо
говорят, вот и любопытно вдруг стало, о чем все говорят.
     -  Тут   вокруг  тишина,  так  что  все  естественным  образом  к   ней
подстраиваются и начинают говорить тихо.
     Наоко обглодала рыбные  кости, аккуратно  скложила их на край тарелки и
утерла рот платком.
     - да и смысла нет громко говорить.  Убеждать в чем-то  некого, внимание
чье-то привлекать тоже незачем.
     - Понятно, - кивнул я.
     Однако пока я ел в этой тишине, мне почему-то стало не хватать людского
шума. Мне недоставало людского смеха, бессмысленных возгласов, преувеличенно
громкой речи. Конечно, весь этот шум давно набил мне оскомину, но когда я ел
рыбу среди этого странного безмолвия, мне отчего-то было неспокойно.
     Своей  атмосферой эта столовой в чем-то  походила на  выставку образцов
какого-то специального  оборудования. Казалось, что  в каком-то определенном
месте собрались  люди, испытывающие особый интерес  в какой-то  определенной
сфере, и обмениваются лишь им одним понятной информацией.
     После еды мы  вернулись в квартиру, и Наоко с Рэйко сказали, что сходят
в общую баню в зоне "С". Мне они  сказали, что  если меня устроит  душ, то я
могу воспользоваться ванной. Я согласился.
     Когда они  ушли, я  разделся,  принял душ  и вымыл голову. Затем,  суша
голову феном, я хотел было  вытащить пластинку  Билла  Эванса из  стопки  на
книжном  столе, но  увидел, что  это  такая  же  пластинка,  как  та, что  я
несколько раз крутил  в комнате Наоко в ее  день рожденья. В  ту ночь, когда
Наоко плакала, а я ее обнимал.
     Прошло с  тех пор не больше полугода, но воспринималось это, точно было
очень давно. Потому, наверное, что все это время я по много раз размышлял об
этом. Слишком  часто я об этом вспоминал, вот ощущение времени и нарушилось,
растянувшись.
     Луна  светила так ярко, что я  выключил свет  и,  лежа  на диване, стал
слушать, как играет на рояле Билл Эванс.
     В проникающем через окно лунном свете все предметы отбрасывали  длинные
тени,  и  стены окрашивались  в  нежные  темные  тона, точно  облитые  слабо
разведенной тушью.  Я  вынул из  рюкзака железную фляжку  с  брэнди,  набрал
немного в рот и медленно проглотил. Ощущение тепла распространилось от горла
до желудка. И это тепло разлилось сверху по всему телу.
     Я  отпил  еще глоток брэнди,  завернул крышку на место и  убрал  фляжку
обратно в рюкзак. Лунный свет, казалось, дрожал в такт музыке.
     Спустя минут пятнадцать вернулись Наоко и Рэйко.
     - А  мы снаружи смотрим, свет не горит, испугались, - сказала  Рэйко. -
думали, ты вещи собрал да в Токио уехал.
     - да ну, с какой стати? Просто давно  такую яркую луну  не видел, вот и
выключил свет.
     - А правда, здорово  смотрится,  - сказала Наоко. - Рэйко,  а у  нас те
свечки остались, что мы жгли, когда света не было?
     - На кухне в столе лежат, наверное.
     Наоко пошла на кухню, достала из стола белую свечу и вернулась с ней. Я
зажег  свечу, накапал  с  нее  воска в пепельницу и установил ее  там. Рэйко
прикурила от нее.
     Вокруг по-прежнему было тихо.  Мы сидели втроем вокруг горящей свечи, и
казалось, будто мы одни втроем собрались где-то на краю света.
     Грозные  тени,  отбрасываемые лунным  светом,  и дрожащие  тени от огня
свечи накладывались друг на друга на стене и сливались друг  с  другом. Мы с
Наоко сидели рядышком на диване, Рэйко сидела напротив нас в кресле-качалке.
     - Может, вина выпьем? - спросила у меня Рэйко.
     - А здесь спиртное пить можно? - спросил я, слегка удивишись.
     -  Вообще-то нельзя, - неловко ответило Рэйко, трогая себя за ухо, - но
в основном,  даже если увидят, смотрят  сквозь  пальцы, если  вино, там, или
пиво.  Лишь  бы  сильно не напивались. Я кого  из сотрудников  хорошо  знаю,
прошу, чтобы привозили понемногу.
     - Мы тут иногда выпиваем вдвоем, - заговорщически сказала Наоко.
     - Здорово, - сказал я.
     Рэйко  достала  из холодильника  белое  вино, штопором вынула пробку  и
принесла три стакана. Вкус  у  вина был свежий и приятный, точно  делали его
тут же на заднем дворе.
     Когда пластинка кончилась, Рэйко достала из-под кровати гитару, любовно
ее настроила и медленно начала играть фугу Баха. Мелодию Баха она  исполняла
порой кое-где запинаясь, но с чувством и на одном дыхании. Она играла тепло,
задушевно, и была при этом исполнена какого-то удовольствия от исполнения.
     - На  гитаре здесь  играть начала.  В комнате же пианино  нет.  Училась
самоучкой, да и пальцы к гитаре не приспособлены, так  что толком освоить не
получается.  Но мне гитара  нравится. Маленькая,  простая, нежная, прямо как
небольшая теплая комнатка.
     Она сыграла еще одну миниатюру  Баха. Это была какая-то сюита. Глядя на
пламя свечи и потягивая вино, я слушал,  как Рэйко  играет Баха, и на душе у
меня стало тепло.
     Когда  закончился  Бах,  Наоко  попросила  Рэйко сыграть что-нибудь  из
"Битлз".
     -  Начинается концерт по заявкам, - сказала мне  Рэйко,  прищурив  один
глаз. - Наоко как приехала,  каждый день только  и  просит  "Битлз" сыграть,
прямо горит вся. Точно ее, бедную, эта музыка в рабство захватила.
     Говоря это, она заиграла "Michelle", и весьма умело.
     - Хорошая песня.  Мне очень нравится, -  сказала  Рэйко, отпила  глоток
вина, затем проговорила, пуская  дым от  сигареты, - Мелодия такая, будто  в
широком поле дождик накрапывает.
     Потом  она сыграла  "Nowhere man" и "Julia". Иногда она  во  время игры
закрывала глаза и качала головой. И опять пила вино и курила.
     - Сыграйте "Norwegian wood", - сказала Наоко.
     Рэйко принесла из кухни  копилку  в  виде кошки, и Наоко положила в нее
100-иеновую монету.
     - Это чего? - спросил я.
     - Я когда "Norwegian wood" сыграть прошу, туда по 100 иен кладу.  Я эту
песню  больше всех люблю, поэтому  мы  специально так  установили.  От  души
прошу.
     - А я на эти деньги сигареты покупаю, - добавила Рэйко, сжала и разжала
пальцы и заиграла "Norwegian wood".
     Играла  она  с  душой, но  не  было  такого,  чтобы  чувства  чрезмерно
прорывались  в  ее  музыке. Я тоже вынул  из кармана  100-иеновую  монету  и
положил в копилку.
     - Спасибо, - сказала Рэйко, слегка улыбнувшись.
     - Я когда эту музыку слушаю, мне иногда ужасно тоскливо становится.  Не
знаю  почему,  но  меня  такое чувство охватывает,  будто я  в дремучем лесу
заблудилась, - сказала Наоко. - Мне так одиноко, холодно, и темно, на помощь
прийти некому. Поэтому Рэйко ее не играет, пока я не попрошу.
     - Что там за "Касабланка" еще? - спросила Рэйко, смеясь.
     Потом Рэйко сыграла еще несколько мелодий боссановы.
     Пока она играла, я смотрел на Наоко. Как она и  писала  в своем письме,
выглядела она очень  поздоровевшей,  загорела  на  солнце,  и  тело  ее было
окрепшим благодаря  спорту и работе на природе. Лишь глубокие и  прозрачные,
точно озера,  глаза  и дрожащие,  точно от  смущения, губы  были те же, но в
целом ее красота была теперь красотой зрелой женщины.
     То проглядывающая наружу, то исчезающая жесткость,  присущая прежней ее
красоте  - жесткость,  подобная  острому лезвию  ножа,  обдававшая  каким-то
холодом  -  ушла куда-то далеко, а взамен около нее витало  какое-то  особое
спокойствие, словно бы нежно обволакивавшее все вокруг. Я был шокирован этой
ее  красотой. И не  мог не поразиться, как такая перемена могла  произойти с
девушкой за каких-то шесть месяцев.
     Эта  новая ее красота очаровывала  меня так же, как и  прежняя, если не
больше, но  тем не менее, вспоминая некоторые исчезнувшие ее черты, я не мог
не вздохнуть о них. Та, я бы ее назвал, самоуверенная красота, точно сама по
себе шагающая легкой походкой, присущая девочке-подростку, она уже обратно к
ней не вернется.
     Наоко   захотела  узнать,   как   мне  живется.  Я   рассказал  ей   об
университетской студенческой забастовке.
     Тогда же я ей впервые рассказал про Нагасаву. Трудно было точно описать
его странный характер, оригинальный стиль мышления и однобокую мораль, но  в
итоге она, казалось, поняла суть того, что я хотел сказать.
     Я  не  рассказал ей, как мы  ходили вместе с ним охотиться на девчонок.
Просто рассказал,  что  единственный человек,  с которым я близко общаюсь  в
общежитии, это такая особенная личность.
     В  это время Рэйко с гитарой в руках  опять отрабатывала ту самую фугу.
Между делом она пила вино и курила.
     - Странный этот человек, - сказала Наоко.
     - Это точно, странный.
     - Но он тебе нравится?
     - да сам не знаю. Впрочем, нельзя, наверное,  сказать, что нравится. Он
не  из тех, кто  может нравиться или не  нравиться. да и ему  самому это  не
надо. В этом он очень искренний. Никогда не лжет и очень аскетичный.
     -  Как  это,   интересно,  он  со  столькими  женщинами  переспал  -  и
аскетичный? -  сказала  Наоко,  смеясь.  -  Со  сколькими он,  ты  говоришь,
переспал?
     - да где-то восемьдесят  будет, наверное, - сказал я. - Но в его случае
чем  у него  больше было женщин, тем значение каждого  отдельно взятого акта
стремительнее уменьшается. Но он этого и хочет.
     - Это и есть аскетизм?
     - для него, да.
     Какое-то время Наоко, казалось, обдумывала смысл того, что я сказал.
     - Мне кажется, у него с головой еще похуже будет, чем у меня, - сказала
она.
     - Я  тоже так  думаю. Но он  все искажения  в своей  душе выстраивает в
стройную схему и подводит под  теорию. С головой не в порядке у него. Такого
сюда  приведи, через пару  дней сбежит. Это, скажет,  знаю,  это  уже понял,
теперь я все понял. Такой он человек. И вот таких людей все уважают.
     -  Я  наверное, глупая, - сказала  Наоко. - Я  тут  до сих пор  не  все
понимаю. Как и саму себя еще плохо понимаю.
     -  Ты не глупая, ты обычная. Я в себе тоже  многого не понимаю. Обычные
люди все такие.
     Наоко  залезла  на  диван  обеими  ногами, подтянула  колени  у  груди,
положила подбородок на колени.
     - Я про тебя хочу побольше узнать.
     - Просто обычный человек. Родился в обычной семье, рос, как все обычные
люди, внешность  обычная, успеваемость  обычная, мыслю так  же, как  обычные
люди.
     -  Между прочим, в книге твоего любимого Скотта Фитцджеральда написано,
что человеку, который говорит, что он  обычный, верить нельзя. Я ту книгу  у
тебя почитать брала, - сказала Наоко, озорно улыбаясь.
     - Ну да, - признал я. -  Но я ведь не сознательно  из-за этого себя так
веду. Я сам в душе так думаю.Что я обычный человек. Вот ты как думаешь, есть
во мне что-то необычное? Ведь нету?
     -  Как ты можешь  так  спрашивать?  -  с негодованием спросила  она.  -
Неужели сам  не  понимаешь? Разве  бы я  тогда  с  тобой  переспала?  Или ты
думаешь, пьяная была, все равно было, с кем, вот и переспала?
     - Нет, конечно, я так не думаю, - сказал я.
     Она некоторое время ничего не говорила, глядя на кончики своих пальцев.
Я понятия не имел, что надо говорить, и просто пил вино.
     - Сколько женщин с тобой спали? - спросила Наоко, точно вспомнив вдруг,
что хотела сказать.
     - Где-то восемь или девять, - честно ответил я.
     Рэйко прекратила  свои упражнения и со стуком опрокинула гитару себе на
колени.
     - Тебе же еще двадцати нет. Что ты за жизнь такую ведешь?
     Наоко смотрела на меня своими ясными глазами, ничего не говоря.
     Я от начала до конца рассказал Рэйко, как впервые переспал с девушкой и
как с ней расстался. Сказал, что полюбить ее не смог, как ни старался. Затем
рассказал ей и о том, как вслед за Нагасавой и сам стал спать то с одной, то
с другой.
     - Пусть это похоже на оправдание, но мне было тяжело, - сказал я Наоко.
- От того, что каждую неделю с тобой встречался я,  а душа твоя принадлежала
одному Кидзуки.  Когда  я думал  об этом,  мне  было  ужасно тяжело. Потому,
наверное, и спал, с кем попало.
     Наоко  несколько  раз слегка покачала  головой, потом подняла голову  и
опять посмотрела мне в лицо.
     - Ты тогда спросил, почему  я не спала с Кидзуки. Все еще хочешь знать?
- Лучше было бы, наверное, знать.
     - Я тоже так думаю. Мертвый ведь все равно мертвый, а нам еще жить.
     Я тоже  кивнул. Рэйко  опять упражнялась,  проигрывая по  несколько раз
какое-то трудное место.
     - Я была  с Кидзуки переспать не  против, -  сказала Наоко, расстегивая
заколку и распуская волосы.  Затем стала  крутить  заколку в виде  бабочки в
руках.  - Он  тоже, конечно, хотел  со мной переспать. Мы поэтому  пробовали
несколько  раз.  Но не  получилось. Не  смогли.  Я тогда совсем не понимала,
почему  не  получалось,  и  сейчас  не  понимаю.  Я  Кидзуки  любила,  и  на
девственность и все такое мне наплевать было. Я все готова была сделать, что
он захочет. И все равно не смогла.
     Наоко опять собрала волосы и приколола заколкой.
     - Тело совсем  не  слушалось,  -  тихим  голосом  сказала  Наоко. -  Не
раскрывалось  совсем. Поэтому очень больно было. Сухо было,  поэтому больно.
Мы и  так пробовали, и этак. Но все равно не получалось. И смазывали чем-то,
все равно было больно. Поэтому я каждый  раз  Кидзуки или рукой, или ртом...
Понимаешь, о чем я?
     Я молча кивнул.
     Наоко посмотрела  на  луну в окне. Луна казалась еще больше и ярче, чем
до этого.
     - Ватанабэ, я  об этом хотела не говорить, если бы смогла. Хотела, если
бы смогла, все  сама у  себя в сердце тихо держать. Но не могу. Не  могу  не
говорить. Я одна потому что с этим справиться не могу. Ведь правда, когда ты
со мной спал, я ведь сразу намокла? Правда?
     - Угу.
     -  С того вечера в  мой день рожденья, когда  мне двадцать исполнилось,
после  того  как с тобой переспала, я  все время  была  мокрая.  И все время
хотела, чтобы ты меня обнимал. Чтоб ты меня обнимал, чтобы раздел, чтобы мое
тело ласкал... Первый  раз  в  жизни у меня  такие мысли были.  Почему  так?
Почему почему такие мысли у меня? Ведь я Кидзуки так любила.
     - А меня хотя и не любила?
     - Извини, -  сказала Наоко. -  Я не хочу тебя обидеть, но пойми одно. У
нас  с Кидзуки были очень  особенные отношения. Мы с  ним  лет с трех вместе
играли. Мы  всегда с ним  вместе были, так и  выросли. Поцеловались в первый
раз в начальной  школе  в  шестом классе.  Так было  здорово!  Когда  у меня
месячные первый раз были, я к нему побежала и ревела. Такие у  нас, в общем,
отношения были. Поэтому, когда  он умер, я вообще  не знала,  как  с  людьми
общаться. И что такое вообще кого-то полюбить.
     Она попыталась взять со стола стакан с вином, но он вырвался из ее руки
и  покатился по  полу. Вино пролилось на ковер. Я нагнулся, поднял  стакан и
поставил на стол. Потом спросил Наоко, будет ли она еще пить.
     Некоторое  время  она  не  отвечала,  потом вдруг  затряслась и  начала
всхлипывать.  Она  горько плакала,  точно на  последнем издыхании, как в тот
раз, перегнувшись пополам и уткнувшись в ладони лицом.
     Рэйко положила гитару, подошла к  Наоко  и нежно погладила ее по спине.
Потом положила руку  ей на  плечо и прижала ее головой к своей  груди, точно
новорожденного ребенка.
     - Ватанабэ, - сказала Рэйко. -  Извини, но  ты не мог бы минут двадцать
погулять где-нибудь? Я тут сама разберусь.
     Я кивнул, встал и надел свитер поверх рубашки. Потом сказал Рэйко :
     - Извините.
     -  Не  за  что, ты тут ни при чем.  Не беспокойся.  Пока вернешься, она
успокоится. - сказала она, подмигивая мне одним глазом.
     Я  зашагал,  куда глаза глядят, по  освещенной до  удивления нереальным
лунным светом дороге, ведущей в лес. В лунном свете все звуки превращались в
странные  отголоски.  Звуки моих шагов гулко доносились  откуда-то совсем  с
другой стороны, точно звуки шагов человека, шагающего под водой.
     Порой позади слышался тихий шелест. Лесной воздух тяжело давил на меня,
точно где-то в его глубине ждали, пока  я пройду мимо, ночные  звери, затаив
дыхание и не шевелясь.
     Выйдя  из  леса,  я  присел  на склоне низенького  холма и посмотрел  в
сторону дома, где жила Наоко.
     Квартиру  Наоко найти  было  легко.  достаточно  было поискать окно,  в
котором не горело элетричество, а колыхался крошечный огонек.
     Я долго  смотрел  на это  крошечное  пламя, не  шевелясь.  Этот  огонек
напомнил мне последнее мерцание догоравшей  человеческой души.  Мне хотелось
обнять  его  руками и надежно  защитить.  Я долго-долго смотрел  на дрожащее
пламя, как Гэтсби каждый вечер смотрел на огонек на том берегу реки.
     В  квартиру я  вернулся через тридцать минут.  Когда я  дошел до  дома,
стало слышно,  как Рэйко  упражняется  на  своей гитаре. Я тихо  поднялся по
лестнице и постучал. Когда я вошел, Наоко видно не было, а Рэйко одна сидела
на ковре и играла на гитаре.
     Рэйко указала пальцем на дверь  спальни.  По-видимому это означало, что
Наоко  там. Она положила гитару,  села на диван и велела сесть  рядом. Потом
разлила оставшееся вино по двум бокалам.
     -  С Наоко  все в порядке, -  сказала  Рэйко, слегка похлопав  меня  по
колену. - немного  полежит одна и  успокоится,  так что не волнуйся.  Просто
возбудилась немного. Может, мы пока на улице погуляем?
     - Пойдемте.
     Мы с Рэйко  медленно зашагали  по дороге, освещенной фонарями, дошли до
места, где были теннисный корт и площадка для баскетбола и сели на скамейку.
Она  достала из-под скамейки желтый  баскетбольный  мяч и  покрутила  его  в
руках. Потом спросила меня, умею ли я играть в  теннис. Я ответил, что не то
чтобы не умею, но очень плохо.
     - А в баскетбол?
     - Не очень хорошо.
     - Ну, а что у тебя хорошо получается? - спросила она, улыбаясь, так что
морщинки у ее глаз собрались вместе. - Кроме как с девочками спать?
     -  Не так  уж хорошо у меня это  и  получается, - ответил я,  несколько
задетый.
     -  Не сердись, я же  пошутила.  Но  на самом деле? Что ты хорошо умеешь
делать?
     - да ничего. Кое-что люблю делать, правда.
     - А что?
     - В походы ходить, плавать, книги читать.
     - Любишь то, что можно в одиночку делать, значит.
     - Выходит так, наверное. К играм  и всему такому, что  с другими вместе
надо делать,  никогда интереса  не  было. Чего такого  ни пробовал, особо не
увлекался. Все равно было, получается оно, не получается.
     - Ты  тогда  сюда зимой приезжай.  Мы зимой тут на лыжах катаемся. Тебе
тоже обязательно понравится. Мчишься весь день по снегу, мокрый весь...
     Сказав это, она сосредоточенно посмотрела в свете фонаря на свою правую
руку, точно осматривая какой-нибудь старый музыкальный инструмент.
     - Наоко часто в такое состояние впадает?
     - да, бывает, - сказала она, рассматривая теперь левую руку. - Бывает у
нее  такое.  Возбуждается, плачет.  Но это тоже в  каком-то  смысле  хорошо.
Потому что эмоции проявляет. Страшно, когда они не проявляются. Тогда эмоции
в теле скапливаются  и  твердеют. Всякие-разные эмоции  скапливаются  внутри
тела и умирают. Если до такого довести, это очень плохо.
     - Я там что-нибудь сказал не так?
     - Ничего подобного, не волнуйся. Ничего ты неправильного не сказал, так
что успокойся. Все говори откровенно. Это самое лучшее. даже если  эти слова
причиняют обоим  страдания, даже если они  в результате, как сейчас,  чьи-то
эмоции возбуждают, если посмотреть наперед, это самый лучший способ. Если ты
честно  желаешь  помочь Наоко поправиться, делай так. Я с самого начала тебе
уже  об  этом говорила,  ты должен  отбросить мысль, что ты будешь  помогать
Наоко, ты  должен желать через выздоровление  Наоко поправиться и  сам.  Так
здесь лечат. другими словами, находясь здесь, ты  обязан стараться  обо всем
говорить искренне. Во внешнем мире-то ты, наверное, не всегда искренен.
     - Понятно.
     -  Я здесь прожила семь лет и видела, как многие люди приезжали  сюда и
уезжали, - сказала  Рэйко.  - Может  быть,  даже слишком  много. Поэтому уже
просто глядя на некоторых людей, чутьем могу угадать, поправится человек или
нет. Но о Наоко даже я ничего сказать не могу. То ли к следующему месяцу она
вылечится совсем, то  ли годами она еще  будет в таком состоянии, совершенно
ничего  сказать  не могу. Так что об  этом ничего тебе подскажу. Кроме разве
что обычных советов : будь с ней искренен и помогай ей.
     - Почему именно про Наоко вы не можете ничего сказать?
     - Наверное, потому что я ее люблю. Может, поэтому не  могу настроиться,
чувства перевешивают. Я Наоко очень люблю. Кроме того, к тому же, в случае с
Наоко  много людей  очень сложным  образом  вместе  переплелось,  как нитки,
бывает, спутываются так, что по  одной потом распутывать тяжело. Может быть,
распутывать  это  придется  долго,  а  может, получится распутать при случае
одним рывком. Поэтому я предсказать и не могу.
     Она опять покрутила в руках мяч и на этот раз ударила его о землю.
     - Самое  главное - не спешить, -  сказала мне Рэйко. - Это еще один мой
тебе совет. Нельзя спешить. даже если все запутывается так, что не знаешь, с
какого конца  взяться, нельзя  терять  надежду и  нельзя раздражаться и  зря
дергать. Только не спеша распутывать по ниточке. Сможешь?
     - Попробую.
     - Времени может уйти много, и  может время пройти,  а она  все равно до
конца не вылечится. Ты об этом думал?
     Я кивнул.
     - Ждать - это нелегко, - сказала Рэйко, стуча мячом о землю. - Особенно
человеку в  твои годы. Ведь надо упорно ждать одного - когда она поправится.
Но срока  у этого нет и гарантии тоже. Сможешь ты это  сделать? Настолько ли
ты любишь Наоко?
     - Не знаю, - искренне ответил я. - Я пока еще толком не знаю, что такое
кого-то  любить.  Это  не в  том  смысле, в каком Наоко сказала. Но  я  хочу
пытаться, пока смогу. А иначе просто не знаю, куда дальше идти. В общем, как
вы  сами  сказали, нам с  Наоко  надо друг  другу помочь, и  другого  пути к
спасению для нас, кроме этого способа нет.
     - И с первыми встречными женщинами так же спать будешь?
     -  С этим  я тоже  не  знаю,  как  быть. Все время ждать,  вручную себя
удовлетворяя? Мне это особо не помогает.
     Рэйко положила мяч на землю и слегка похлопала меня по колену.
     - Я  не  говорю, что  с  девушками спать  - это  плохо. Если  тебя  это
устраивает, пусть будет так. Это твоя жизнь, тебе решать. Я  тебе  одно хочу
сказать : не растрачивай себя на противоестественные вещи. Понял? Время ведь
зря  уходит, когда так живешь. девятнадцать, двадцать, это  же самый  важный
период для  формирования характера. Если в этот  период по  глупости с  пути
свернуть, потом с возрастом  придется страдать.  Это  я  тебе точно  говорю.
Поэтому тщательно  обдумывай свои  действия.  Если Наоко тебе  дорога, самим
собой тоже дорожить надо.
     - Я подумаю.
     - Мне тоже было двадцать лет, хоть и давным-давно. Веришь?
     - Верю, конечно.
     - Честно?
     - Честно верю, - ответил я, улыбаясь.
     - Я тогда, хоть и не настолько, как Наоко, но по-своему  красивая была.
И морщин таких не было.
     Я сказал, что на мой взгляд, эти морщины ей идут, она поблагодарила.
     - Но впредь женщине говорить "У вас очаровательные морщины" не годится.
Хоть мне это, конечно, и приятно.
     - Буду внимательнее.
     Она достала из  кармана бумажник,  вытащила из отделения для проездного
метро  чье-то фото и показала  мне. Это была цветная фотография  симпатичной
девочки лет десяти. девочка была одета  в шикарный лыжный костюм и стояла на
лыжах на снегу.
     -  Красавица, да? Моя  дочка,  -  сказала она. -  В  начале этого  года
прислала. Сейчас в четвертом классе начальной школы.
     - Улыбка, как у вас.
     Я вернул ей фото. Она положила его обратно в бумажник,  тихо хмыкнула и
закурила.
     - Я в  молодости профессиональным пианистом хотела стать. И способности
были, и вокруг все признавали.  Все меня хвалили. И на конкурсах выигрывала,
и  в  консерватории  лучше всех  училась,  и стажировка  в Германии уже была
запланирована после выпуска. Безоблачная была юность. За что ни бралась, все
легко получалось, что сразу не  получалось, кто-нибудь из окружения выручал.
Но  в  какой-то  день случилось  нечто  странное, и  все разом  рухнуло.  На
четвертом курсе консерватории  дело было. Был  довольно важный конкурс,  и я
репетировала, как  вдруг перестает двигаться  левый мизинец. Не знаю, почему
так вышло,  но  совсем не  могла им пошевелить. И массаж делала, и в горячую
воду опускала, и перерыв  в репетициях сделала на два или три дня, все равно
он  не  шевелился. Перепугалась до  смерти,  побежала в больницу. В больнице
кучу  анализов  посдавала,  но и там ничего  не понимают.  С  пальцем  все в
порядке,  чувствительность тоже  нормальная,  так  что  причин  нет  ему  не
шевелиться.  Сказали,  что  причина, может  быть, в  нервах,  и я сходила  к
психиатру.  Но  и  там  точную причину  найти не  смогли. Кроме  того,  что,
наверное, все  из-за стресса  перед  конкурсом. Так что велели  мне какое-то
время жить без пианино.
     Рэйко  глубоко  затянулась, затем  выдохнула дым.  Потом несколько  раз
помотала головой.
     - Я тогда  решила  какое-то  время подлечиться дома  у бабушки в  Идзу.
Решила, забуду про этот конкурс и какое-то  время спокойно отдохну, недельки
две  к пианино даже  притрагиваться  не  буду, а позанимаюсь делами, которые
давно хотела  сделать, да время хорошо проведу. Но так оно не вышло.  Что ни
делаю, одно пианино в голову лезет. Ни о чем больше думать не могла.  А что,
если теперь всю жизнь мизинец двигаться не будет, как тогда дальше жить? Все
время  такие мысли  в  голове вертятся. Оно и  понятно. до того момента всей
моей жизнью было пианино. С четырех лет  я  начала на  пианино играть  и всю
жизнь  прожила, только  об этом думая.  Ни  о  чем другом почти и думать  не
приходилось.  Сроду  никогда  на кухне ничего не делала,  для рук, говорили,
вредно, вокруг все  только  и хвалили за то, что  на пианино  хорошо играла,
отбери  у такого ребенка  пианино, что останется? Взрыв, голова оторвалась и
улетела куда-то. А в голове все перепуталось и темень сплошная.
     Она затоптала окурок и несколько раз кивнула.
     -  Так  рухнула  моя  мечта стать  пианисткой.  два  месяца пролежала в
больнице,  выписалась. Пока в  больнице  лежала,  палец понемногу  двигаться
начал, я восстановилась в консерваторию и кое-как  закончила. Но, понимаешь,
что-то  к  тому  времени уже  сломалось. Как бы  это  сказать, что-то  вроде
сгустка энергии  из тела выпало. И врач в больнице сказал, что нервы слишком
слабые для профессионального пианиста, и лучше от этой затеи отказаться. Так
что после  того, как отучилась, преподавала игру на  фортепиано на дому.  Но
было от этого безумно  тоскливо. Постоянно думалось, что жизнь  моя на  этом
закончилась. Все самое  лучшее в  моей  жизни  закончилось,  не  успело  мне
исполниться  двадцать. Разве  это не ужасно?  Все возможности были у  меня в
руках,  и  не  успела  я оглянуться,  как уже ничего  не  осталось. Никто не
аплодирует, никто не поддержит и не похвалит, а самое большое, на что уходят
бесконечные  дни,  это  преподавать ученикам этюды да сонаты. Так  было саму
себя жалко, что плакала  каждый день. Безумно  было  обидно, и когда слышала
разговоры, как кто-то, кто был хуже меня, на конкурсе занял второе место или
дает  сольный  концерт в  каком-то  дворце культуры, каждый  раз  плакала от
обиды.  Родители  со  мной обращались  бережно, как  с какой-нибудь  хрупкой
посудой. Но я знаю. Они тоже расстраивались, не знали,  куда себя деть.  Еще
совсем недавно перед  всеми хвастали дочкой,  а теперь дочка из психбольницы
не вылезает. И замуж уже не выдать... Все эти их переживания, пока мы вместе
жили,  до меня доходили, как тяжелый воздух. Противно было до безумия. Выйти
наружу боялась, казалось, что  все в  округе только обо мне и говорят,  и не
могла выйти на улицу вообще. И  тогда вдруг раз! -  взрыв, резьба сорвалась,
нити  перепутались, в глазах потемнело. Было мне тогда  двадцать  четыре.  Я
тогда  семь месяцев  в лечебнице провела. Там было не так, как  тут,  там  и
забор был, и двери запирались. Грязно, пианино нет... Я отчаялась, не знала,
что делать. Только той мыслью и  держалась, что  надо отсюда выбраться, лишь
бы не умереть. Семь месяцев - как это было долго! И морщины  прибавлялись по
одной.
     Рэйко улынулась, точно насильно растягивая рот.
     - После  того,  как выписалась, встретила отца моей дочки, вышла замуж.
Он меня младше был на  год. Работал инженером  на авиационном  заводе  и был
моим учеником.  Хороший  человек.  Говорит немного, но  порядочный, и душа у
него  теплая. Полгода примерно  у меня отучился  и вдруг предлагает выйти за
него  замуж.  Как-то после  занятия  пили  мы  чай,  и  он вдруг  делает мне
предложение. Веришь? Мы до этого  не то что не встречались, даже за руки  не
взялись  ни разу. Вот  я удивилась!  Так что я  сказала,  что выйти замуж не
могу. Знаю,  что человек ты хороший, и испытываю к тебе симпатию, но по ряду
причин замуж выйти не могу. Он давай спрашивать, что за причины, я ему прямо
все и  выложила. Что два раза ложилась в больницу из-за проблем с  психикой.
Все рассказала, до последней  мелочи. Что  за причины,  каково  мне  сейчас,
вплоть  до  того, что как дальше будет, не  знаю.  Попросила дать мне  время
подумать,  а  он  говорит, чтобы подумала не  спеша.  Я, говорит, совсем  не
тороплюсь. Но  на следующей неделе когда пришел,  опять говорит,  что  хочет
жениться на мне. Я попросила подождать только три месяца. Сказала, давай три
месяца  повстречаемся,  а  если  все  равно  захочешь жениться,  тогда опять
поговорим.
     Три месяца мы  раз в неделю встречались. Во много мест вместе ходили, о
многом говорили.  Мне он за это  время тоже очень понравился. Рядом с  ним я
наконец почувствовала, что опять живу. Когда была с ним, на душе становилось
спокойно,  и все плохое  могла забыть.  думалось,  что  хоть и  не  стала  я
пианисткой,   хоть  и  лежала  в   психбольнице,   жизнь  на   этом  еще  не
заканчивается, в жизни  еще сколько  угодно  хороших вещей,  о которых  я не
знаю. Так  что я в душе ему уже за то была благодарна, что стала так думать.
После того, как три месяца прошли, он  все равно сказал, что хочет жениться.
Я ему сказала, что если он хочет со мной спать, то я согласна. "У меня этого
еще ни разу не было, но ты мне нравишься, и если ты меня хочешь, я совсем не
возражаю. Но женитьба и это  - совсем разные вещи. Если ты на мне  женишься,
то и мои проблемы взвалишь на себя. Это гораздо больше, чем ты думаешь. Тебя
это все равно устраивает?" Он сказал,  что устраивает. Сказал, что не просто
хочет  со мной спать, а хочет жениться, что хочет все делить со мной вместе.
Он говорил от чистого сердца. Он говорит только то, что у него действительно
есть  на душе,  а  если сказал, то  обязательно  выполняет.  "Хорошо,  давай
поженимся", -  ответила  я.  По-другому ответить я  не могла.  Поженились мы
через четыре месяца,  что  ли?.. Он из-за  этого поссорился  с  родителями и
порвал с ними отношения. Его  семья была из  древнего рода одной из деревень
на Сикоку, и они навели обо мне подробнейшие справки и  разнюхали, что я два
раза в  больницу ложилась. Поэтому  родители  были против  женитьбы, и между
ними и сыном получилась ссора. Родительский протест впустую не прошел.  Мы в
итоге  даже свадьбу не  сыграли. Просто расписались в районной администрации
да на  три  дня  с  двумя  ночевками  съездили в  Хаконэ.  Но мы  всем  были
счастливы.  Я ведь до свадьбы  девственницей  была. до двадцати пяти лет. Не
верится, да?
     Рэйко глубоко вздохнула и опять взяла в руки мяч.
     - Я  думала,  что пока  вместе с  ним буду  жить,  проблем  не будет, -
продолжила она. - Что больше ухудшений не будет. для таких  больных, как мы,
такая  вера  в  кого-то  -  это  самое  главное.  На  этого  человека  можно
положиться.  Если состояние хоть чуть-чуть ухудшится, скажем так, если  болт
начнет  развинчиваться, он это  сразу  заметит  и  заботливо,  терпеливо все
исправит. Если веришь : "Он завинтит болт, он распутает нити", то  с  такими
болезнями, как у нас, рецидивов не  происходит.  Пока такая вера есть, этого
взрыва не происходит. Я  безумно счастлива была. думала, неужели жить -  это
так здорово? Такое было чувство,  будто  спасли меня  из ледяного  бушующего
моря,  и  я лежу в теплой постели, укутанная в одеяло. Через два  года после
свадьбы  родила ребенка и с тех пор вся  была в заботах о нем. Совсем было и
думать  забыла  о  какой-то там  своей болезни.  Утром  встану, по дому  все
сделаю,  о ребенке  забочусь, вечером муж  придет,  ужином  его  накормлю...
Каждый день одно  и то же.  Но была  я счастлива. Самый счастливый  период в
моей жизни, кажется, тогда был. Сколько же лет это продолжалось? до тридцати
одного года так оно продолжалось. И опять оно. Взрыв.
     Она зажгла сигарету.  Ветер давно  стих.  дым сигареты поднимался прямо
вверх и  исчезал в темноте ночи. Я взглянул вверх  и увидел,  как мерцают  в
небе бесчисленные звезды.
     - Что-то произошло?
     -  да, -  сказала  она  и  продолжила. -  Ужасная вещь произошла. Будто
какой-то  капкан  или западня меня поджидала. даже  сейчас, как вспоминаю об
этом, мурашки по коже пробегают.
     Она потерла свободной от сигареты рукой переносицу.
     - Извини, что-то я все о себе да о себе, - сказала она. - В кои-то веки
приехал Наоко повидать, а я...
     - Мне правда интересно, - сказал я. - Расскажите, пожалуйста, что потом
было?
     - После того, как ребенок пошел в детский сад, я понемногу  опять стала
заниматься  фортепиано,  - начала  она. - Начала играть  на пианино, не  для
кого-то - просто  для себя.  Бах,  Моцарт,  Скарлатти... Начала  с  коротких
произведений таких композиторов.  Конечно,  перерыв был слишком  большой,  и
вспоминалось все тяжело.  Пальцы были уже  не те. Но радовалась безумно. Уже
оттого, что могла опять на пианино  играть. Когда  играла тогда  на пианино,
прямо всем телом  чувствовала, как я люблю музыку. И как я  к тому же по ней
изголодалась. Так хорошо было! Так было хорошо играть для самой себя!
     Я  ведь,  как  уже сказала, на пианино играла  с четырех лет,  но  если
вспомнить, для себя самой не играла ни разу. То к  экзаменам  готовилась, то
программные произведения отрабатывала, то для публики - всегда играла только
для этого. Конечно, само по себе это тоже было важно, чтобы освоить какой-то
инструмент. Но с возрастом уже становится нельзя не играть  для себя самого.
Такая музыка вещь. Я поняла это лишь в  тридцать один или тридцать два года,
после того как покинула  музыкальную  элиту. Отправлю ребенка в детский сад,
по дому все  переделаю и час или два играю, что мне  нравится. Ничего в этом
страшного не было. Верно?
     Я согласился.
     - Но как-то раз  пришла ко мне  женщина, которую я знала только в лицо,
здоровались мы  с ней, когда на улице встречались, и сказала, что  ее  дочка
хотела бы  у меня поучиться играть  на  пианино, так что  не  могла бы  я ее
поучить. Жили мы в одном районе, но  не сказать, чтобы рядом, так что про ее
дочку я ничего толком не знала, но женщина сказала, что ее дочка ходила мимо
нашего дома и часто слышала, как я играю,  и ей очень нравилось. Меня к тому
же  она давно знала и уважала. Училась она во втором классе начальной школы,
пробовала учить  фортепиано  в нескольких местах, но  по разным  причинам не
складывалось, и сейчас она нигде не занималась.
     Я  отказалась.   Сказала,   что   несколько   лет  к   инструменту   не
притрагивалась,  так что  с нуля кого-то  учить еще, может, и  смогла бы, но
ребенка, который уже у кого-то занимался до  этого, не  смогу. Сказала  еще,
что мне к тому же надо за своим  ребенком смотреть, так  что и времени особо
нет. К тому же, хотя ей я  этого,  конечно,  не сказала, но если ребенок так
запросто  меняет  преподавателей, то  кто бы ни преподавал,  явно  толку  не
будет.  Но  женщина попросила  меня  хотя бы раз  увидеться  с  ее  дочерью.
Женщина,  по-видимому,  от  природы была  очень настойчивой,  и  сколько  ни
отказывай,  конца-краю,  казалось, этому  не будет,  да  и отказывать,  если
ребенок  хочет  встретиться,  смысла  тоже не было, так  что я сказала, если
просто встретиться, то давайте. Через три  дня девочка пришла одна. Красивая
девочка была, как  ангел.  Такая  красивая  была,  просто сияла.  Мне  таких
красивых детей ни  до этого, ни  после  видеть не приходилось.  Волосы  были
длинные и  черные,  как свежеразведенная тушь. Ножки-ручки стройные,  глазки
блестящие,  губки нежные,  маленькие,  будто  только что вылепленные.  Когда
первый раз ее увидела,  я дар речи  потеряла. Такая она  была красивая. Пока
она у  нас  сидела, казалось, будто  не в гостиной нашей сидишь, а во дворце
каком-то.  Глаза слепило, когда  на нее глядела,  даже прищуриться хотелось.
Такая была девочка. даже сейчас как перед глазами.
     Она ненадолго  прикрыла  глаза,  будто и  вправду  вспоминая  лицо  той
девочки.
     - Где-то час мы  пили кофе и  разговаривали. О всем подряд. Про музыку,
про школу.  С  первого  взгляда  похоже было, что  девочка  умная.  Говорила
хорошо,  мнение  обо всем свое  имела, и видна  в ней  была  природой данная
способность притягивать людей. даже страшно становилось. Я, правда, поначалу
не поняла, что это за страх.  Просто промелькнуло в  голове, надо же,  какая
умная  девочка.  Но  разговаривая  с  ней,  я  понемногу теряла  способность
рассуждать нормально. Такая она  была живая и красивая, что меня это в итоге
подавляло.  Сама  себе  я  казалась  мерзкой  и отвратительной,  ни в  какое
сравнения  с ней  не идущей. Кроме того,  если  и  возникала  какая-то к ней
антипатия, то немедленно появлялся стыд  за  то, что в голову приходят такие
неправильные и отвра