Джером Клапка Джером. Трое в лодке (не считая собаки) [пер.М.Сильнтьев] --------------------------------------------------------------- © Jerome K. Jerome, 1888. © Силантьев М. В.(michael(a)martialis.net), пер. с англ., послесл., прим., 1996, 2004 --------------------------------------------------------------- Главное достоинство нашей книги -- не в литературном стиле, и даже не в изобилии и пользе содержащейся в ней информации, а в простой правдивости. Страницы этой книги представляют собой отчгт о событиях, которые имели место в действительности. Работа автора свелась лишь к тому, чтобы их оживить; и кроме как в этом, его обвинять больше не в чем. Джордж, Гаррис и Монморанси отнюдь не поэтические идеалы, но существа из плоти и крови (особенно Джордж, который весит под 170 фунтов). Быть может, другие труды превзойдут наш глубиной мысли и знанием человеческого существа; другие книжки будут соперничать с нашей оригинальностью и объгмом; но в том, что касается безнадгжной, неисцелимой правдивости -- в этом ничего из на сегодня известного не сможет ег превзойти. И именно это качество, более прочих, придаст, как представляется, данной работе вес в глазах серьгзных читателей и повысит ценность тех поучений, которые в ней приводятся. Лондон, август 1889 года ГЛАВА I Три инвалида. -- Страдания Джорджа и Гарриса. -- Жертва ста и семи смертельных недугов. -- Полезные предписания. -- Средство против болезни печени у детей. -- Мы согласны, что переутомились и нуждаемся в отдыхе. -- Неделю на воле волн? -- Джордж предлагает реку. -- Монморанси заявляет протест. -- Первоначальное предложение принимается большинством тргх против одного. Нас было четверо -- Джордж, Уильям Сэмюэл Гаррис, я сам и Монморанси. Мы сидели у меня в комнате, курили и беседовали о том, как были плохи (плохи с точки зрения медицины, я имею в виду, конечно). Все мы чувствовали себя не особо и начинали по этому поводу нервничать. Гаррис сказал, что иногда на него находят такие необычайные припадки головокружения, что он едва соображает, что делает. Тогда Джордж сказал, что у него тоже бывают припадки головокружения, и что он тоже едва соображает, что делает. Что касается меня самого, у меня барахлила печгнка. Я знаю, что это была именно печгнка; я как раз прочитал рекламный листок патентованных печгночных пилюль, и в нгм подробно приводились всевозможные симптомы, по которым человек может сказать, что у него барахлит печгнка. Странное дело, но каждый раз, когда я читаю рекламу патентованного лекарства, всегда прихожу к заключению, что страдаю именно от той самой заразы, причгм в наиболее опасной форме. В каждом случае диагноз в точности соответствует всем ощущениям, которые я как раз испытываю. Помнится, зашгл я однажды в Британский музей, чтобы вычитать средство от слабого недомогания, которое подцепил (кажется, это была сенная лихорадка). Я взялся за справочник и нашгл там всг, что искал. Потом, от нечего делать, я начал перелистывать книгу, проглядывая, безо всякой мысли, болезни. Я забыл, с какой именно напасти всг началось (знаю, это был некий страшный бич человечества). Не успел я просмотреть до середины список "продромальных симптомов", как меня сокрушила мысль -- я ведь этим однозначно болен. Я сидел какое-то время, замороженный ужасом. Затем, в безразличии отчаяния, я снова стал листать справочник. Дошгл до брюшного тифа, перечитал симптомы -- обнаружил, что брюшной тиф у меня, должно быть, уже несколько месяцев, а я об этом даже не знаю. Мне стало интересно, что у меня было ещг. Нашгл пляску святого Витта -- выяснил (как этого и ожидал), что болен пляской святого Витта. Меня стал интересовать мой случай. Я решил прочесать всг до конца, и начал по алфавиту. Брайтова болезнь, как я с облегчением обнаружил, была у меня в мягкой форме и (если говорить только об этом) я мог ещг прожить годы. Дифтерия у меня, кажется, была врождгнной. Прочитал про малярию -- узнал, что от нег мучаюсь, причгм обострение наступит через какие-то полмесяца. Холера у меня была с серьгзными осложнениями. Я добросовестно прокорпел над всеми буквами и смог заключить, что не страдаю лишь от единственного заболевания -- у меня не было воспаления коленной чашечки. Сначала меня это даже задело. Просто какое-то пренебрежение! Почему у меня нет воспаления коленной чашечки? Почему меня так возмутительно недооценивают? Чуть погодя, однако, во мне возобладали менее алчные чувства. Я подумал -- ведь у меня были все остальные болезни, известные в медицине. Мой эгоизм убавился, и я принял решение обойтись без воспаления коленной чашечки. Подагра, в самой злокачественной форме, овладела мной, похоже, без моего ведома. Ящуром же я страдал явно с детства. После ящура там больше ничего не было, и я заключил, что в остальном со мной всг в порядке. Я сидел и соображал. Мне подумалось, какой же я, должно быть, интересный случай с точки зрения медицины! Какое приобретение для учгбы! Студентам теперь не придгтся проходить "больничную практику", если у них буду я. Я сам по себе -- больница. Всг, что им будет нужно -- только обойти вокруг меня и идти забирать свой диплом. Тогда я задумался, сколько ещг протяну. Я попытался себя осмотреть. Я пощупал пульс. Сначала никакого пульса не было вообще. Потом он вдруг как бы забился. Я вытащил часы и засгк его. Получилось сто сорок семь ударов в минуту. Я попытался послушать сердце. Я его не услышал. Оно перестало биться. Отсюда мне пришлось сделать вывод, что оно там было, всг это время, и билось, только я не знаю как. Я обхлопал себя спереди -- от того, что называю талией -- до головы, и немного с боков. Но я ничего не почувствовал и не услышал. Я попробовал посмотреть на язык. Я высунул его так, как он вообще высовывался, закрыл один глаз и постарался осмотреть язык другим глазом. Мне удалось увидеть только кончик, и я убедился только в одном -- скарлатина у меня была точно. Я вступил в этот читальный зал счастливым, здоровым человеком. Я выполз оттуда дряхлой развалиной. Я пошгл к своему врачу. Он мой старый приятель; когда мне чудится, будто я нездоров, он щупает у меня пульс, смотрит язык, разговаривает о погоде, и всг бесплатно. Я и подумал, что как следует отплачу, если пойду к нему. "Что нужно доктору, -- решил я, -- так это практика. У него буду я. В моем лице он получит такую практику, какой ему не получить от тысячи семисот каких-нибудь банальных, заурядных больных, с одной двумя болячками на экземпляр". Итак, я пошел прямо к нему. Он спросил: -- Ну, что у тебя? Я сказал: -- Не буду занимать твог время, дружище, разговором о том, что у меня. Жизнь коротка, и ты можешь отойти в мир иной прежде, чем я закончу. Я расскажу тебе, чего у меня нет. У меня нет воспаления коленной чашечки. Почему у меня нет воспаления коленной чашечки, сказать тебе не могу. Но факт остагтся фактом -- у меня его нет. Всг остальное, однако, у меня есть. И я рассказал ему, каким образом всг это обнаружил. Тогда он раздел меня, осмотрел и схватил за запястье; затем, безо всякого предупреждения, двинул в грудь (подлый трюк, я скажу!) и таким же образом боднул головой. Потом он сел, написал мне рецепт, сложил и отдал, а я положил рецепт в карман и ушгл. Я не открывал этот рецепт. Я отнгс его в ближайшую аптеку. Аптекарь прочитал рецепт и вернул мне. Он сказал, что такого не держит. Я спросил: -- У вас аптека? Он сказал: -- У меня аптека. Была б у меня кооперативная лавка и семейный пансионат, и то и другое сразу, я, может быть, сделал бы вам одолжение. Но у меня всего лишь аптека, и это подрезает мне крылья. Я прочитал рецепт. Там было: Бифштекс 1 фунт, с 1 пинтой пива, принимать каждые шесть часов. Прогулка десятимильная 1 шт., принимать каждое утро. Постель 1 шт., принимать каждый вечер ровно в 11. И не забивать себе голову, в чгм не соображаешь. Я последовал указаниям, со счастливым (для меня) результатом: моя жизнь была спасена, и продолжается до сих пор. В данном же случае, возвращаясь к рекламе пилюль, я имел все, вне всякой ошибки, симптомы, основным из которых являлось "общее нерасположение ко всякого рода труду". Как я страдаю от этого, языком не опишешь. Жертвой этого я был с младенчества. Когда я был мальчиком, зараза не оставляла меня ни на день. Они, конечно, не знали, тогда, что это была печгнка. Медицина тогда находилась в гораздо менее развитом состоянии, чем сейчас, и они всг списывали на лень. -- Ах ты, ленивый чертгнок! -- говорили они. -- А ну-ка вставай да займись делом! Они, конечно, просто не знали тогда, что я был болен. Они не давали мне никаких пилюль. Они давали мне подзатыльники. И, как ни странно, тогдашние подзатыльники меня часто вылечивали (на какое-то время). Получалось, что один такой подзатыльник гораздо лучше действовал на мою печень, и от одного такого подзатыльника я с гораздо большей охотой стремился выполнить то, что от меня требовалось, не теряя дальнейшего времени -- чем целая коробка пилюль сегодня. Знаете, оно часто так -- простые, дедовские средства иногда более эффективны, чем вся эта аптечная ерунда. Мы просидели полчаса, живописуя друг другу собственные недуги. Я объяснил Джорджу и Уильяму Гаррису, как чувствую себя по утрам, когда просыпаюсь; Уильям Гаррис рассказал нам, как себя чувствует, когда отправляется спать; а Джордж стал на каминный коврик и дал нам яркое и талантливое представление, характеризующее его ощущения по ночам. Джордж воображает, что болен. С ним никогда ничего особенного не бывает, поверьте. Тут в дверь постучалась миссис Поппетс и спросила, готовы ли мы ужинать. Мы грустно заулыбались друг другу и сказали, что кусочек-другой проглотить попробуем. Гаррис заметил, что немного чего-нибудь в желудке обычно держит заразу на привязи; и миссис Поппетс принесла поднос, а мы пододвинулись к столу и принялись ковырять бифштекс с луком и ревеневый пирог. Я, должно быть, расклеился уже совсем, так как через каких- нибудь полчаса потерял интерес к еде полностью -- вещь для меня ненормальная. Я даже не притронулся к сыру. Выполнив этот долг, мы пополнили свои стаканы, зажгли трубки и возобновили беседу о состоянии собственного здоровья. Что с нами творилось в действительности, никто из нас точно не знал, но мнение было единодушным -- не важно что, но оно вызвано переутомлением. -- Что нам нужно, так это отдых, -- заявил Гаррис. -- Отдых и полная перемена, -- откликнулся Джордж. -- Перенапряжение мозга привело к общему ослаблению организма. Смена окружающей обстановки, отсутствие необходимости думать восстановят умственное равновесие. У Джорджа есть двоюродный брат, которого в полицейский протокол обычно заносят как студента-медика, так что манера выражаться врачебно у Джорджа фамильная. Я согласился с Джорджем и предложил разыскать какое-нибудь местечко, архаическое, уедингнное, в стороне от беснующейся толпы, и промечтать там солнечную недельку среди сонных тропинок -- какой-нибудь полузабытый уголок, сокрытый добрыми феями, вдалеке от шумного мира -- какое-нибудь причудливое гнездо на скале Времени, откуда вздымающийся прибой девятнадцатого столетия послышится далгким и слабым. Гаррис сказал, что там будет тоска зелгная. Он сказал, что знает, какого рода местечко я имею в виду. Спать там отправляются в восемь, "Рефери" там не достанешь ни за какие деньги, а чтобы найти закурить, нужно будет прошагать десять миль. -- Нет, -- заявил Гаррис. -- Если вам нужен отдых и перемена, лучше всего прогулка по морю. Против прогулки по морю я решительно запротестовал. Прогулка по морю пойдгт вам на пользу, когда вы собираетесь так гулять месяца два. Если вы собираетесь на неделю, это -- кошмар. Вы отправляетесь в понедельник. Вы одержимы идеей получить удовольствие. Вы грациозно машете на прощанье друзьям, остающимся на берегу, зажигаете свою самую большую трубку, и расхаживаете по палубе с таким видом, точно вы и капитан Кук, и сэр Фрэнсис Дрейк и Христофор Колумб сразу. Во вторник вы жалеете, что поехали. В среду, в четверг и в пятницу вы жалеете, что родились на свет. В субботу вы в состоянии проглотить немного бульона и сидеть на палубе, отвечая бледной, слабой улыбкой на вопросы добросердечных о том, как вы себя теперь чувствуете. В воскресенье вы снова ходите и принимаете твгрдую пищу. И в понедельник утром, когда, с зонтиком и саквояжем в руке, вы стоите у планшира, собираясь сойти на берег, прогулка по морю вам вполне начинает нравиться. Помнится, как-то раз мой шурин отправился в небольшую прогулку по морю, поправить здоровье. Он взял койку в оба конца, от Лондона до Ливерпуля, и когда попал в Ливерпуль, был озабочен лишь тем, как бы сплавить обратный билет. Как мне рассказывали, билет предлагался повсюду с фантастической скидкой. В конце концов он был продан за восемнадцать пенсов некоему юнцу желчного вида, которому доктор как раз порекомендовал моцион и морские купания. -- Море! -- воскликнул мой шурин, с чувством вкладывая билет юнцу в руку. -- Да его вам до гроба хватит, а моцион! Да сиди вы сиднем на этом вот корабле, у вас его будет больше, чем крути вы сальто на берегу. Он сам -- мой шурин -- вернулся на поезде. Он сказал, что вполне может поправить здоровье и на Северо-западной железной дороге. Другой мой знакомый отправился в недельный вояж вдоль побережья. Перед отходом его посетил стюард и спросил, будет ли он платить за каждый обед отдельно, или расплатится за весь стол сразу. Стюард рекомендовал последнее, так как в этом случае будет гораздо дешевле. Он сказал, что вся неделя обойдгтся тогда в два фунта пять шиллингов. Он сказал, что на завтрак подают рыбу и жареное мясо; ленч бывает в час и состоит из четыргх блюд; обед в шесть (суп, рыба, entree, жаркое, птица, салат, сладкое, сыр, десерт). И лггкий мясной ужин в десять. Мой приятель решил остановиться на двух фунтах пяти шиллингах (а он едок что надо), и выложил деньги. Ленч подали, как только они отошли от Ширнесса. Мой приятель не проголодался так, как думал, и просто удовлетворился ломтиком варгной говядины и земляникой со сливками. Весь день потом он находился в раздумье. Иногда ему казалось, что неделями он ничем, кроме варгной говядины, не питался. А иногда -- что годами только и жил на землянике со сливками. Равным образом ни говядина, ни земляника со сливками не были счастливы. Им, можно было сказать, не сиделось на месте. В шесть пришли и сказали, что обед готов. Это сообщение не вызвало у моего приятеля никакого энтузиазма. Но он сознавал, что некую часть из этих двух фунтов и пяти шиллингов следует отработать, и, хватаясь за снасти и прочие штуки, спустился в буфет. У подножия лестницы его приветствовало смешанное благоухание лука, горячей ветчины, жареной рыбы и овощей; тут к нему со льстивой улыбкой подошгл стюард и спросил: -- Что вам принести, сэр? -- Унесите меня отсюда, -- был слабый ответ. И они быстро вывели его, и прислонили к стене, с подветренной стороны, и оставили так. В продолжение следующих четыргх дней он вгл простую безупречную жизнь, питаясь тощими галетками с содовой. Однако, ближе к субботе, он воздерзал и отважился на слабый чай с тостами. А в понедельник он уже объедался куриным бульоном. Он сошгл с корабля во вторник, и когда тот дымя отходил от причала, посмотрел вслед с сожалением. -- Он уходит, -- сказал мой приятель. -- Он уходит, и с ним на два фунта еды, которая моя собственность и которая мне не досталась. Он сказал, что если бы ему дали ещг денгк, он бы наверняка всг исправил. Так что я решительно воспротивился прогулке по морю. Нет, как я уже объяснил, не себя ради. Мне никогда не бывает дурно. Просто я опасался за Джорджа. Джордж заявил, что с ним всг будет в порядке, и ему даже понравится, но вот мне с Гаррисом он посоветовал бы об этом даже не думать, так как уверен, что мы оба будем болеть. Гаррис ответил, что собственно ему самому всегда было в высшей степени странно, каким это образом людям на море удагтся заболевать. Он сказал, что люди, должно быть, делают это нарочно, чтобы порисоваться. Он сказал, что самому-то ему часто хотелось заболеть, но никогда не получалось. Затем он стал плести басни о том, как пересекал Пролив в такую страшную качку, что пассажиров пришлось привязывать к койкам, а на корабле оставались только два живых существа, которые не болели -- он сам и ещг капитан. Иногда это был он сам и второй помощник, но, как правило, это был он сам и ещг кто-нибудь. Если это был не он сам и ещг кто-нибудь, тогда это был он сам. Загадочный факт, но морской болезнью вообще никто никогда не страдает -- на суше. На море же вы натыкаетесь на целые толпы больных, на целые пароходы. Я никогда ещг не встречал человека, на суше, который знал бы вообще, что такое морская болезнь. Где эти тысячи тысяч страдальцев, которыми кишит каждое судно, на суше скрываются -- тайна. Если большинство из них таковы, как тот малый, которого я видал как-то на ярмутском рейсе, я объяснил бы видимую загадку с лггкостью. Помню, мы только что отошли от Саутэндского пирса; он высунулся в один из люков крайне опасным образом. Я поспешил на помощь. -- Эй! А ну-ка назад! -- сказал я, тряся его за плечо. -- Свалитесь за борт. -- О господи! Ну и хорошо. Вот всг, что мне удалось из него выжать. С тем пришлось его и оставить. Три недели спустя я встретил его в кофейне, в гостинице в Бате. Он рассказывал о своих путешествиях и с жаром распространялся о том, как же он любит море. -- Как я переношу качку? -- ответил он на завистливый вопрос робкого юнца. -- Что ж, однажды, признаться, меня слегка мутило. Это было за мысом Горн. Наутро судно потерпело крушение. Я сказал: -- Простите, а это не вас как-то слегка, хм, мутило на Саутэндском рейде? Вы ещг хотели оказаться за бортом? -- На Саутэндском рейде? -- ответил он с озадаченным выражением. -- Ну да. По дороге на Ярмут, три недели назад. -- Ах, тогда! -- ответил он, просияв. -- Да, вспомнил. В тот день у меня была мигрень. Это, знаете ли, пикули. Ужаснейшие пикули, которые мне вообще доводилось пробовать на порядочном корабле. А вы их не пробовали? Что касается меня, я открыл превосходное средство против морской болезни. Нужно просто сохранять равновесие. Вы становитесь в центре палубы. Корабль вздымается и зарывается носом; вы балансируете так, чтобы всг время держаться прямо. Когда нос корабля поднимается, вы наклоняетесь, пока палуба почти не коснгтся вашего носа. Когда задирает корму, вы откидываетесь назад. Час-другой помогает отлично, только неделю вы так не пробалансируете. Джордж сказал: -- Давайте махнгм вверх по реке. Он сказал, что у нас будет и свежий воздух, будет и моцион, и покой. Постоянная смена пейзажа займгт наши умы (включая и то, что есть у Гарриса), а тяжглый труд поспособствует аппетиту и хорошему сну. Тут Гаррис сказал, что, по его мнению, Джорджу не стоит делать ничего такого, от чего бы он стал спать больше обычного. Это может оказаться опасным. Он сказал, что не совсем понимает, как это Джордж собирается спать больше, чем спит обычно (учитывая, что в сутках всего лишь двадцать четыре часа, зимой и летом без разницы). Если уж Гаррис решил спать ещг больше, тогда пусть лучше умргт и не тратится, таким образом, на стол и квартиру. Гаррис, однако, добавил, что река "попадает в тютельку". Я не знаю, что это такая за "тютелька", но, как понимаю, "в тютельку" всегда что-нибудь попадает (что этим тютелькам весьма делает честь). Я также считал, что река "попадает в тютельку", и мы с Гаррисом согласились, что Джорджу пришла в голову удачная мысль. В нашем тоне сквозило некоторое удивление, оттого что Джордж вдруг оказался таким смышлгным. Единственным, кого предложение не сразило, был Монморанси. Вот уж Монморанси к реке никогда не стремился. -- Всг это очень хорошо для вас, -- сказал он. -- Вам такое по нраву, а мне нет. Мне там нечего делать. Пейзажи не по моей части, и я не курю. Если я увижу крысу, вы не остановитесь, а если я уйду спать, вы начнгте валять дурака с лодкой и выплеснете меня за борт. С моей точки зрения, вся эта затея -- полнейшая глупость. Однако нас было трое против одного, и предложение было принято. ГЛАВА II Обсуждение планов. -- Прелести ночгвки "на открытом воздухе" в ясную погоду. -- То же, в сырую. -- Принимается компромисс. -- Монморанси, первые впечатления. -- Возникают опасения: не слишком ли он хорош для сего мира (опасения впоследствии отбрасываются как беспочвенные). -- Заседание откладывается. Мы разложили карты и принялись обсуждать планы. Было решено, что мы отплываем в ближайшую субботу из Кингстона. Мы с Гаррисом выедем туда утром и возьмгм лодку до Чертси, а Джордж, который не сумеет выбраться из Сити до полудня (Джордж ходит спать в банк, с десяти до четыргх каждый день, кроме субботы, когда его будят и выставляют за дверь в два), там нас и встретит. Будем мы ночевать "на открытом воздухе", или спать в гостиницах? Мы с Джорджем были за "воздух". Это ведь так привольно и первозданно, так ведь патриархально. В сердце унылых остывающих облаков медленно угасает золотая память об умершем солнце. Тихие, как печальные дети, смолкают птицы, и только жалобный крик куропатки да хриплое карканье коростеля тревожат благоговейную тишину над лоном вод, где умирающий день испускает последний вздох. Из сумеречных лесов вдоль берегов реки бесшумно крадгтся призрачное воинство Ночи -- серые тени, в погоню за медлительным арьергардом света, ступая незримой бесшумной стопой по колышущимся речным травам, сквозь вздыхающие тростники. И ночь, на свогм мрачном троне, простирает чгрные крылья над меркнущим миром -- и из своего призрачного дворца, освещгнного бледными звгздами, царствует в тишине. И мы направляем лодку в тихую заводь; палатка натянута, скромный ужин приготовлен и съеден. Набиты и закурены длинные трубки, звучит негромкой мелодией дружеская беседа. Иногда мы смолкаем, и река, резвясь вокруг лодки, шепчет странные древние сказки и тайны, погт тихонько старую детскую песенку, погт уже тысячи тысяч лет -- и будет петь ещг тысячи тысяч лет, пока голос ег не состарится и не охрипнет. И нам, которые научились любить ег изменчивый лик, которые так часто находили на мягкой ег груди приют -- нам кажется, что мы эту песнь понимаем, хотя и не перескажем словами. И мы сидим здесь, на ег берегу, а Луна, которая тоже любит ег, склоняется к ней как сестра, с поцелуем, и обнимает своими серебряными руками. И мы смотрим, как несгт она свои воды, вечно поющая, вечно шепчущая -- прочь, навстречу своему повелителю- Океану -- пока голоса наши не растворятся в тиши и не потухнут трубки -- пока мы, в общем-то обычные, заурядные молодые люди, не погрузимся в мысли наполовину печальные, наполовину сладостные, так, что разговаривать нам не хочется -- пока мы, засмеявшись, не встанем и не выбьем угасшие трубки, не скажем "Спокойной ночи!" и, убаюканные плеском воды и шелестом листьев, не отойдгм ко сну под огромными спокойными звгздами. И нам приснится, что земля снова юна -- юна и прекрасна, как была прежде, прежде чем века забот и волнений избороздили морщинами ясный лик ег, прежде чем грехи и безумства чад ег состарили любящее старое сердце ег -- прекрасной, как была прежде, в те ушедшие дни, когда, молодая мать, она баюкала нас, чад своих, на могучей груди своей -- прежде чем уловки размалгванной цивилизации увлекли нас прочь, прочь из ег любящих рук, а отравленные смешки искусственности заставили устыдиться жизни простой -- той, которую мы вели с нею, того простого и величественного приюта, под которым столько тысячелетий назад родилось человечество. Гаррис сказал: -- А что, если пойдгт дождь? Вам никогда не одухотворить Гарриса. В нгм нет никакой поэзии -- нет неистовой страсти к недостижимому. Гаррис никогда не "плачет, сам не зная о чгм". Если глаза его полны слгз, вы можете побиться об заклад -- он наелся сырого лука, или перемазал "Вустером" отбивную. Если вы окажетесь Гаррисом как-нибудь ночью на морском берегу и воскликнете: -- Чу! Не слышишь ли? Не то ль поют русалки в глуби волнующихся вод? Иль духи скорбные то плачут песнь утопленникам в водорослей гуще бледным? Гаррис возьмгт вас под руку и ответит: -- Я знаю, что это, старина. Тебя прохватило. Вот что, пойдгм-ка со мной. Тут за углом я знаю местечко, там можно глотнуть такого славного шотландского, какого ты отродясь не пробовал -- очухаешься в два счгта. Гаррису всегда известно какое-нибудь местечко за углом, где можно получить чего-нибудь выдающегося по части выпивки. Уверен, если вы повстречаетесь с ним в раю (допустим, что это возможно), он немедленно вас поприветствует: -- Я так рад, то ты здесь, старина! Я тут нашгл за углом славное местечко, где можно глотнуть первокласснейшего нектара. Однако в настоящем случае его практический взгляд на вопрос ночгвок на воздухе оказался весьма кстати. Ночевать на воздухе в дождь не приятно. Вечер. Вы промокли насквозь. В лодке добрых два дюйма воды, и всг мокрое. Вы находите место на берегу, где не так слякотно, как вокруг, высаживаетесь, выволакиваете палатку, и двое из вас направляются ег ставить. Она вся мокрая и тяжглая, и болтается, и падает на вас, и облепляет вам голову, и вы сатанеете. Дождь льгт не переставая. Ставить палатку достаточно тяжело даже в сухую погоду; в мокрую задача становится геркулесовой. Вам кажется, что ваш товарищ, вместо того, чтобы вам помогать, просто дурачится. Только-только вы замечательным образом закрепляете свой край палатки, как он дгргает со своей стороны и всг портит. -- Эй! Ты что там делаешь? -- зовгте вы. -- Это что ты там делаешь? -- откликается он. -- Не можешь отпустить, что ли? -- Да не тяни же! Осгл, всг испортил! -- оргте вы. -- Ничего я не испортил! -- вопит он в ответ. -- А ну, отпусти! -- Да говорю же тебе, ты всг испортил! -- рычите вы, мечтая добраться до него, и дгргаете вергвку с такой силой, что у него вылетают все колышки. -- Нет, ну что за идиот проклятый! -- слышите вы, как он бормочет себе под нос. За этим следует свирепый рывок, и край срывается уже у вас. Вы бросаете молоток и направляетесь к своему партнгру, чтобы сказать ему, что обо всгм этом думаете. В то же самое время он направляется к вам с другой стороны, чтобы изложить взгляды собственные. И так вы ходите друг за другом по кругу и сквернословите, пока палатка не рушится наземь в груду и не дагт вам возможность увидеть друг друга поверх руин. И вы негодующе восклицаете, в один голос: -- Ну вот! Что я тебе говорил? Тем временем третий, который вычгрпывает воду из лодки себе в рукава и который чертыхается не переставая все последние десять минут, желает знать, какого, к чгрту, дьявола вы там прохлаждаетесь, и почему сволочная палатка ещг не поставлена. В конце концов палатка кое-как установлена, и вы выгружаете вещи. Попытка развести костгр безнадгжна. Вы зажигаете спиртовку и теснитесь вокруг. Дождевая вода -- главное блюдо вашей диеты за ужином. Хлеб состоит из дождевой воды на две трети, пирог с говядиной ею просто сочится, а варенье, масло, соль и кофе -- все с нею перемешались в суп. После ужина выясняется, что табак мокрый, и курить нельзя. Но вам повезло, и у вас есть бутыль средства, которое, в потребном количестве, ободряет и опьяняет; это возвращает вам достаточный интерес к жизни, чтобы отправиться спать. Затем вам снится, что на грудь вам уселся слон, а ещг извергся вулкан и зашвырнул вас на самое морское дно (слон при этом продолжает мирно дремать у вас на груди). Вы просыпаетесь, и до вас доходит, что произошло что-то на самом деле страшное. Сначала вам приходит в голову, что наступил конец света. Потом вы решаете, что этого быть не может, а что это грабители и убийцы, или пожар, и это мнение выражаете обычным в таких случаях способом. Однако помощи нет, и вам ясно только одно: вас лягает тысячная толпа, и вас удушают. Но, кажется, беда с кем-то ещг. Из-под постели до вас доносятся его слабые крики. Решив в любом случае продать свою жизнь дорого, вы дергтесь неистово, лупите без разбору, ногами, руками, и оргте вовсю. Наконец, что-то подагтся, и ваша голова оказывается на свежем воздухе. В двух футах смутно виднеется полуодетый головорез, который сейчас будет вас убивать; вы готовитесь к схватке, не на жизнь, а на смерть, когда вас вдруг осеняет, что это Джим. -- Как, это ты? -- говорит он, узнавая вас в тот же момент. -- Ну да, -- протираете вы глаза. -- А что случилось-то? -- Сволочная палатка, кажется, грохнулась, -- говорит он. -- А где Билл? Тут вы оба кричите "Билл!"; земля под вами вздымается, трясгтся, и глухой голос, который вы уже слышали, ответствует из руин: -- Да слезьте же с моей головы, а!? И Билл прорывается к вам, грязный, растоптанный, жалкий, в излишне агрессивном расположении духа -- он в очевидной уверенности, что всг подстроено. Наутро у всех троих пропадает голос -- вы сильно простудились ночью. Вы также очень сварливы, и поносите друг друга хриплым шгпотом в продолжение всего завтрака. Таким образом, мы решили, что в ясную погоду спать будем на улице, а ночевать в отелях, гостиницах, и на постоялых дворах -- в сырую (или когда надоест). Монморанси приветствовал такой компромисс с большим одобрением. Он не вожделеет романтического одиночества. Ему подавай что-нибудь шумное; если это даже немного вульгарно, то тем веселей. Посмотреть на Монморанси -- попросту ангел, которого ниспослали на землю, по каким-то причинам, сокрытым от человечества, в образе маленького фокстерьера. Есть в нгм что-то такое, этакое "ах-как-порочен-сей-мир-и-как-хотел-бы-я-что-нибудь- сделать-чтобы-он-стал-лучше-и-благородее", которое, были случали, вызывало слгзы у благочестивых старых леди и джентльменов. Когда он впервые перешгл на мог иждивение, я даже не думал, что мне удастся приютить его надолго. Бывало, я сидел и смотрел на него, а он сидел на коврике и смотрел на меня, и я думал: "О! Этот пгс не жилец на свете. Он будет вознесгн к сияющим небесам в колеснице. Да, так оно с ним и будет". Правда, когда я заплатил за дюжину цыплят, которых он лишил жизни; когда я вытащил его, рычащего и брыкающегося, за шкирку из ста четырнадцати уличных драк; когда некая разъяренная особа, заклеймившая меня убийцей, предъявила мне для осмотра мгртвую кошку; когда сосед соседа подал на меня в суд за то, что я не держу на привязи злую собаку (которая загнала его в собственный же сарай с садовыми инструментами, причгм целых два часа, холодной ночью, он не смел сунуть наружу и носа); когда я узнал, что садовник, от меня же втайне, выиграл тридцать шиллингов, поспорив, сколько крыс Монморанси прикончит за определгнное время -- тогда я стал думать что, может быть, в этом мире ему всг же позволят несколько задержаться. Околачиваться по конюшням, собирать шайки самых отпетых псов со всего города, водить их за собой по всяким трущобам, чтобы затевать драки с другими отпетыми псами -- вот что такое идея "жизни" по представлениям Монморанси. Так что, как было сказано, предложение про отели, гостиницы и постоялые дворы он встретил с самым горячим одобрением. Разрешив, таким образом, вопрос о ночлеге к удовлетворению всех четверых, нам оставалось обсудить только одно -- что мы с собой возьмгм. Мы начали спорить, как Гаррис сказал, что на сегодня элоквенций с него достаточно, и предложил выйти опрокинуть стаканчик, заметив, что нашгл некое место, "тут через угол", где можно найти глоток ирландского виски, "которое стоит того". Джордж сказал, что его мучит жажда (не помню, когда она его не мучила), и так как я сам чувствовал, что немного подогретого виски, с ломтиком лимона, в могм состоянии не помешает, прения, с общей санкции, были перенесены на завтрашний вечер. Собрание надело шляпы и вышло на улицу. ГЛАВА III Организационный вопрос. -- Метод работы Гарриса. -- Как почтенный отец семейства вешает картину. -- Джордж делает благоразумное замечание. -- Прелести купания ранним утром. -- Приготовления на случай, если мы перевернгмся. Итак, на другой вечер мы собрались снова, чтобы довести до ума наши планы. Гаррис сказал: -- Значит так. Сначала нужно решить, что мы с собой бергм. Джей, тащи-ка листок бумаги и записывай, а ты, Джордж, раздобудь прейскурант продуктовой лавки. И ещг кто-нибудь дайте мне карандаш. Я буду составлять список. Вот он весь Гаррис. Готов с охотой взять бремя чего угодно -- чтобы взвалить его на чужие плечи. Мне Гаррис каждый раз напоминает бедного моего дядюшку Поджера. Вам в жизни не увидать такой кутерьмы, на весь дом, когда мой дядюшка Поджер бергтся за какую-нибудь работу. Привезут, например, от багетчика в новой раме картину и поставят в столовой. Тгтушка Поджер спросит, что с нею делать, а дядюшка Поджер ответит: -- Ну, это уж предоставьте мне. Пусть никто, слышите, никто об этом не беспокоится. Я всг сделаю сам. Дядюшка Поджер снимет пиджак и возьмгтся за дело. Он пошлгт горничную купить на шесть пенсов гвоздей, а следом за ней одного из мальчишек -- сообщить, какого размера нужны гвозди. Постепенно он разойдгтся и заведгт весь дом. -- Теперь, Уилл, сходи-ка за молотком! -- закричит он. -- Том, тащи линейку, а ещг мне нужна стремянка, а заодно лучше и табуретка, и -- Джим! -- сбегай к мистеру Гогглзу и скажи ему -- папа, мол, кланяется и спрашивает, как ваша нога, и просит одолжить ватерпас. А ты, Мария, не уходи -- мне нужно, что бы кто-нибудь посветил, а когда горничная вернгтся, пусть снова сбегает за мотком шнура, и -- Том! -- где Том? -- Том, иди-ка сюда, ты подашь мне картину. Затем он поднимет картину и уронит ег. Картина вывалится из рамы, дядюшка попытается спасти стекло, изрежется, и будет скакать по комнате в поисках носового платка. Платка ему не найти; платок лежит в кармане пиджака, который дядюшка Поджер снял, а куда подевался пиджак, ему неизвестно. И всему дому придгтся бросить поиски инструментов и пуститься на поиски пиджака, в то время как дядюшка будет плясать вокруг и мешать всем и каждому. -- И что? В целом доме никто не знает, куда подевался пиджак? В жизни не видел такого сборища лопухов, честное слово. Вас тут шестеро, и никто не может найти пиджак! Пять минут не прошло, как я его снял! Самое... Тут дядюшка вскочит со стула и обнаружит, что собственно на пиджаке он сидел. -- Ла-адно, хватит! -- завопит он. -- Я и сам нашгл. Чем ждать от вас, от людей, что вы его найдгте, с таким же успехом можно и кота попросить. Затем, когда на перевязку пальца угробится тридцать минут, когда принесут другое стекло, инструменты, стремянку, табуретку и свечку, он сделает ещг один ход (всг семейство, включая горничную и подгнщицу, готовится к помощи и строится полукругом). Двоим придгтся держать ему табурет, третий поможет ему туда залезть и будет его там держать, четвгртый будет протягивать ему гвоздь, пятый будет давать ему молоток, а он сам схватит гвоздь и уронит его. -- Ну вот! -- скажет он оскорблгнно. -- Теперь пропал гвоздь. И нам всем придгтся пасть ниц и ползать, чтобы найти гвоздь, пока дядюшка будет стоять на стуле, ворчать и осведомляться, не собираются ли его продержать в таком положении весь вечер. В конце концов гвоздь отыщется, только к тому времени потеряется молоток. -- Где молоток? Куда я подевал молоток? Великие небеса! Вас тут семеро, зеваете по сторонам, и никто не знает, куда я подевал молоток! Мы найдгм ему молоток. Затем он потеряет отметку, сделанную на стене в том месте, куда нужно забивать гвоздь. И каждый из нас должен будет забраться к нему на стул и пытаться ег разыскать. И каждый из нас разыщгт ег в новом месте. И он обзовгт нас всех, одного за другим, дураками, и сгонит со стула. И он возьмгт линейку, и будет измерять всг заново. И у него получится, что нужно будет поделить на два тридцать один и три восьмых дюйма; он попробует посчитать это в уме и свихнгтся. И мы все попробуем посчитать это в уме, и у каждого получится разный ответ, и мы начнгм друг над другом глумиться, и в общей склоке делимое будет забыто, и дядюшке Поджеру придгтся мерить всг заново. На этот раз он возьмгт для этого кусок шнура. В решающий миг, когда старый дурак наклонится под углом в сорок пять градусов (пытаясь дотянуться до точки, которая на три дюйма дальше той, до которой ему реально дотянуться вообще), шнур соскользнгт, и дядюшка рухнет на пианино (при этом внезапность, с которой его туловище и голова разом ударяют по каждой ноте, создагт необыкновенный музыкальный эффект). И тгтушка Мария сообщит, что не позволит детям стоять тут вокруг и выслушивать такой слог. Наконец, дядюшка Поджер снова отметит нужное место, левой рукой нацелит гвоздь, в правую возьмгт молоток. С первым ударом он разобьгт себе палец и с воплем выронит инструмент -- кому-нибудь на ногу. И тгтушка Мария кротко заметит, что, когда в следующий раз дядюшка Поджер собергтся забить в стену гвоздь, то, она надеется, он предупредит ег об этом заблаговременно (так, чтобы она смогла приготовить к отъезду необходимое, и провести недельку у матушки, пока забивается гвоздь). -- А! Вы, женщины, вечно поднимаете этакий шум по всякому пустяку, -- ответит дядюшка Поджер, вставая. -- А мне вот такая работа нравится. Затем он предпримет другую попытку, и гвоздь, со вторым же ударом, уйдгт в штукатурку, и впридачу полмолотка, а дядюшку Поджера швырнгт в стену с такой силой, что он квасит нос почти в лепгшку. И нам снова нужно искать линейку и шнур. Делается новая дырка. Ближе к полуночи картина висит на стене (очень криво и ненадгжно); стена же на несколько ярдов вокруг выглядит так, как будто ег ровняли граблями. Каждый из нас смертельно измотан и валится с ног -- каждый из нас, кроме дядюшки. -- Ну вот! -- скажет он, тяжело спрыгивая с табурета на мозоли подгнщицы и с явной гордостью обозревая произведгнный разгром. -- Что ж... А ведь кто-нибудь позвал бы мастера, для такого-то пустяка! Гаррис, когда постареет, станет таким же. Я это знаю, и я ему говорил об этом. Я сказал, что не могу позволить ему взваливать на себя так много работы. Я возразил: -- Нет! Ты раздобудь карандаш, бумагу и прейскурант. Джордж пусть записывает, а делать всг буду я. От первого списка, который был нами составлен, пришлось отказаться. Было ясно, что верховья Темзы недостаточно судоходны, чтобы вместить судно, которое бы справилось с грузом необходимых, как мы решили, вещей. Мы разорвали список и переглянулись! Джордж сказал: -- Так совсем ничего не выйдет. Нужно думать не о том, что бы нам пригодилось, а только о том, без чего нам не обойтись. Временами Джордж решительно благоразумен. Просто на удивление. Такое я бы назвал "настоящей мудростью" (не только в отношении данного случая, но и говоря о нашем странствии по реке жизни вообще). Как много людей, в этом странствии, грузят и грузят лодчонку, пока, наконец, не утопят ег изобилием глупостей, которые, как эти люди думают, для удовольствия и удобства в дороге -- суть самое главное... И на деле которые -- бесполезный хлам. Как они пичкают, по самую мачту, свог маленькое несчастное судно! Драгоценной одеждой, большими домами, бесполезными слугами, толпой шикарных друзей (которые за вас не дадут и двух пенсов, а сами вы за таких не дадите полутора), дорогими увеселениями (которые никого не увеселяют), формальностями и манерами, претензиями и рисовкой, и -- самый тяжглый безумный хлам! -- страхом того, что подумает мой сосед... Роскошью, которая лишь пресыщает; удовольствиями, которые набивают оскомину; фасоном, от которого (как от того железного обруча старых времгн, что надевали на преступную голову) пойдгт кровь и потеряешь сознание! Всг это хлам, старина -- всг это хлам! Выкидывай за борт. Из-за него так трудно грести, что ты валишься на вгслах в обморок. Из-за него рулить так тяжело и опасно, что тебе ни на миг не освободиться от заботы и беспокойства, ни на миг не передохнуть в мечтательной праздности... Нет времени поглазеть на лггкую рябь, которая скользит по отмелям; на блестящих зайчиков, которые прыгают по воде; на могучие дерева вдоль берега, зрящие в собственное отражение; на леса, все зелгные и золотые; на белые и жглтые лилии, на хмурую волну камышей, или осоку, или ятрышник, или голубенькие незабудки. Старина, выкидывай хлам за борт! Пусть ладья твоей жизни будет лггкой, и пусть в ней будет только необходимое -- скромный дом и несложные радости; пара друзей, которых стоит называть друзьями; тот, кого любишь ты, и кто любит тебя; кошка, собака и пара трубок; вдоволь еды и вдоволь одежды (и чуть больше, чем вдоволь питья, ибо жажда -- страшная вещь). И ты увидишь, что лодку теперь легче вести, и что тепе