ыбу не угробил? -- вскричал я в страхе, бросаясь к нему. -- Надеюсь, -- ответил Джордж, осторожно поднимаясь на ноги и осматриваясь. Но он ошибся. Форель разлетелась вдребезги на тысячу кусков. (Я сказал тысячу, но их, может быть, было только девятьсот. Я не считал.) Нам показалось странным и непонятным, как это чучело форели могло рассыпаться на такие маленькие кусочки. Это действительно было бы странно и непонятно, если бы это было чучело. Но это было не чучело. Форель была гипсовая. ГЛАВА XVIII Шлюзы. -- Мы с Джорджем фотографируемся. -- Уоллингфорд. -- Дорчестер. -- Эбингдон. -- Хорошее место, где можно утонуть. -- Трудный участок реки. -- Развращающее влияние речного воздуха. Рано утром мы покинули Стритли, прошли на вгслах до Калэма, стали в затоне и, натянув тент, легли спать. Река между Стритли и Уоллингфордом не представляет выдающегося интереса. За Кливом у вас участок в шесть с половиной миль, где нет ни одного шлюза. Это, пожалуй, самый длинный свободный участок реки выше Теддингтона, и этим пользуется Оксфордский гребной клуб для своих отборочных соревнований среди восьмгрок. Но, как бы ни радовало такое отсутствие шлюзов человека с веслом, любителю развлечений остагтся об этом только жалеть. Мне, например, шлюзы нравятся. Они приятно разнообразят скучищу гребли. Мне нравится сидеть в лодке и медленно возноситься из прохладных глубин к новым горизонтам и новым пейзажам; или погрузиться в бездну, как бы покинув мир, а потом ждать, когда заскрипят мрачные створы, и полоска дневного света начнгт расширяться. И вот перед вами простирается во всю гладь улыбающаяся река, и вы освобождаете свою лодчонку из недолгого плена, и вновь выбираетесь на приветливый простор Темзы. Они такие живописные, эти шлюзы! Бравый старик-сторож, весглая жена и ясноглазая дочка -- как приятно перекинуться с ними парой слов! Здесь встречаешься с другими лодками и обмениваешься речными сплетнями. Без этих обсаженных цветами шлюзов Темза перестанет казаться страной чудес. Разговоры о шлюзах напоминают мне о катастрофе, в которую чуть не попали мы с Джорджем, однажды летом, около Хэмптон-Корта. День был чудесный, шлюз был забит, и, как водится на реке, пока мы стояли, а вода поднималась, некий фотограф-экспериментатор нас фотографировал. Я не сразу сообразил в чгм дело, и поэтому был весьма удивлгн, когда заметил, как Джордж лихорадочно поправляет брюки, ерошит волосы, залихватски сдвигает шапочку на самый затылок, и затем, изобразив печально-благодушевную томность, принимает грациозную позу, и пытается куда-нибудь спрятать ноги. Сначала я подумал, что он заметил какую-нибудь знакомую девушку; я стал оглядываться, чтобы выяснить, кого именно. Тут я увидел, что все вокруг одеревенели. Все застыли в таких затейливых и прихотливых позах, какие я видел только на японском веере. Девушки улыбались. О, как они были милы! А молодые люди хмурились, и лица их выражали величие и суровость. Тут, наконец, истина постигла меня, и я испугался, что не успею. Наша лодка была впереди всех, и я рассудил, что с моей стороны будет просто невежливо испортить фотографу снимок. Итак, я быстро повернулся лицом, и занял позицию на носу, опершись на багор с небрежным изяществом, в таком аттитюде, который бы намекнул на то, какой я сильный и ловкий. Я поправил причгску, выпустил на лоб прядь, и придал лицу выражение ласковой грусти, с лггким оттенком цинизма, что, как говорят, мне идгт. Пока мы стояли так, в ожидании решительного момента, сзади раздался голос: -- Эй! Посмотрите на нос! Я не мог оглянуться и выяснить, что там случилось, и чей это был нос, на который было нужно смотреть. Я бросил украдкой взгляд на нос Джорджа. Нос как нос (во всяком случае, исправлять там было нечего). Тогда я покосился на свой, но и там всг было вроде как надо. -- Посмотрите на нос, осгл вы этакий! -- крикнул тот же голос, уже громче. Затем другой подхватил: -- Вытаскивайте скорее свой нос, алг! Вы, вы, двое с собакой! Ни Джордж, ни я не решались оглянуться. Фотограф уже взялся за крышечку, и снимок мог быть сделан в любую секунду. Это нам так орут? Ну и что там такое у нас с носами? Почему их нужно вытаскивать? Но тут завопил уже весь шлюз, и зычный глас откуда-то сзади воззвал: -- Да гляньте же на свою лодку, сэр! Эй вы, в чгрно-красных шапках! Быстрей, а то на снимке получатся ваши трупы! Тогда мы оглянулись и увидели, что нос нашей лодки застрял между брусьями стенки, а вода прибывает, и лодка кренится. Ещг секунда, и мы опрокинемся. С быстротой молнии мы схватились за вгсла; мощный удар в боковину освободил лодку, а мы полетели вверх тормашками. На этой фотографии мы с Джорджем получились плохо. Как и следовало ожидать (наверно это была судьба) фотограф пустил в ход свою чгртову машину как раз в тот момент, когда мы лежали на спинах, болтая ногами как сумасшедшие, а на наших физиономиях было написано "Где мы?" и "Что случилось?". Главным композиционным элементом на фотографии оказались наши четыре ноги, без сомнения. Потому что больше почти ничего не было видно. Они заняли передний план целиком. За ними можно было разглядеть очертания других лодок, и фрагменты окружающего пейзажа; но всг остальное имело такой совершенно несущественный и жалкий вид, в сравнении с нашими ногами, что пассажиры других лодок просто устыдились собственного ничтожества, и карточки заказывать не стали. Владелец одного парового баркаса, который заказал шесть штук, отменил заказ, как только увидел негатив. Он сказал, что возьмгт карточки, если ему покажут, где его паровой баркас. Но никто показать не смог, потому что баркас находился где-то за правой ногой Джорджа. С этой фотографией вышло вообще много неприятностей. Фотограф считал, что мы должны взять по дюжине штук каждый, поскольку заняли девять десятых площади снимка. Но мы отказались. Мы сказали, что не прочь фотографироваться во весь рост, но предпочитаем делать это в корректной ориентации. Уоллингфорд, который на шесть миль выше Стритли, городок очень древний; он являлся активным центром по сотворению английской истории. Во времена бриттов это был примитивный, вылепленный из грязи посглок; бритты жили здесь до тех пор, пока римские легионы не прогнали их, и не заменили глинобитные стены мощными укреплениями, следы которых Время не смогло уничтожить и до сих пор -- так здорово умели строить каменщики тех древних времгн. Но Время, пусть и споткнулось о римские стены, вскоре обратило в прах самих римлян, и после них дикари-саксы дрались здесь с мамонтами-датчанами, пока не пришли норманны. Город, укрепленный и обнесенный стенами, простоял до самой Парламентской войны, когда Фэйрфакс подверг его долгой и жестокой осаде. Но он всг-таки пал, и стены его были разрушены до основания. От Уоллингфорда к Дорчестеру окрестность реки становится гористее, разнообразнее и живописнее. Дорчестер стоит в полумиле от берега. Если у вас небольшая лодка, к городку можно подобраться на вгслах по Тему, но лучше всг-таки пристать у Дэйского шлюза, и пройтись пешком по лугам. Дорчестер -- обворожительно мирный старинный городок, уютно дремлющий в безмятежности и покое. Дорчестер, как и Уоллингфорд, был городом уже в древности; он назывался тогда Кайр Дорен, "город на воде". Позднее римляне поставили здесь огромный лагерь; окружающие укрепления видно и до сих пор, как невысокие сглаженные холмы. В саксонские дни Дорчестер был столицей Уэссекса. Город этот очень древний, и когда- то был велик и мощен. А теперь он стоит себе в стороне от шумного света, тихонько дремлет, и видит сны. Вокруг Клифтон-Хэмпдена -- деревушка просто прелестная, старомодная, покойная, вся в изящном цвету -- речной пейзаж роскошен и великолепен. Если вам придгтся заночевать в Клифтоне, лучше всего остановиться в "Ячменной скирде". Это, бесспорно, на реке самая чудная, самая старинная гостиница. Она стоит справа от моста, довольно далеко от деревни. Маленькие фронтончики, соломенная крыша и решгтчатые окна придают ей совершенно сказочный вид, а внутри там и вовсе как "в некотором царстве, в некотором государстве". Для героини современного романа эта гостиница место не совсем подходящее. Героиня современного романа, как правило, "царственно высока" и постоянно "выпрямляется в полный рост". В "Ячменной скирде" она бы каждый раз билась головой в полоток. Для пьяного эта гостиница место тоже никуда не годное. Слишком уж здесь много сюрпризов в виде всяких нежданных ступенечек -- то вниз из одной комнаты, то вверх в другую; что подняться в спальню, что, поднявшись, отыскать постель -- никакое из таких предприятий ему не осуществить никогда. Наутро мы встали рано, потому что хотели попасть в Оксфорд к полудню. Просто удивительно, как рано встагшь, когда ночуешь на открытом воздухе. Как-то не особо хочется полежать "ну ещг пять минут", когда лежишь, завернувшись в плед, на дне лодки, с саквояжем вместо подушки, как обычно хочется на перине. Мы покончили с завтраком и прошли Клифтонский шлюз уже к половине девятого. От Клифтона до Калэма берега тянутся плоские, нудные и неинтересные, но после Калэмского шлюза -- это самый холодный и глубокий шлюз на реке -- пейзаж оживляется. В Эбингдоне река подходит прямо к улицам. Эбингдон -- типичный провинциальный городок, спокойный, чрезвычайно респектабельный, чистенький, и отчаянно скучный. Он гордится своей древностью, но ему вряд ли сравниться с Уоллингфордом и Дорчестером. Когда-то здесь стояло знаменитое аббатство, и теперь в том, что осталось от священных стен, варят горькое. В Эбингдонской церкви Св. Николая стоит памятник Джону Блэкуоллу и его жене Джейн, которые после долгой и счастливой супружеской жизни скончались в один и тот же день, 21 августа 1625 года. А в церкви Св. Елены есть запись о мистере У. Ли, умершем в 1637 году, который "имел в жизни своей от чресл своих потомства двести без тргх". Если попробовать посчитать, то получится, что семейство мистера Ли насчитывало сто девяносто семь человек. Мистер У. Ли (пять раз избиравшийся мэром Эбингдона) был, без сомнения, благодетелем своего поколения; но я надеюсь, что в наш перенаселгнный девятнадцатый век таких осталось уже немного. Между Эбингдоном и Ньюнэм-Кортни Темза очаровательна. В Ньюнэм-Парк побывать весьма стоит. Он открыт по вторникам и четвергам. Во дворце собрана богатая коллекция картин и редкостей, а сам парк очень красив. Бьеф под Сэнфордской перемычкой, сразу под шлюзом, очень подходящее место для того, чтобы утопиться. Подводное течение здесь просто страшное; стоит вам только туда попасть, и дело в шляпе. Тут установлен обелиск, отмечающий место, где уже утонули двое купальщиков. Ступеньки этого обелиска обычно служат трамплином для молодых людей, которые стремятся проверить, как здесь на самом деле опасно. Иффлийский шлюз с "Мельницей", в миле от Оксфорда, -- излюбленный сюжет среди братьев по кисти, обожающих речную сцену. Реальный объект, однако, вызывает значительное разочарование, после картин. Вообще, я заметил, в этом мире мало что как-то соответствует своему изображению на картинке. Иффлийский шлюз мы прошли около половины первого, и затем, приведя лодку в порядок, и приготовив всг к высадке, двинулись на приступ последней мили. Чтобы разобраться в этом участке реки, на нгм нужно родиться. Я бывал здесь порядочно, но освоиться так и не смог. Человек, способный пройти прямым курсом от Иффли до Оксфорда, вероятно, сумеет ужиться под одной крышей с женой, тгщей, старшей сестрой, и со старой семейной служанкой его младенческих лет. Сначала течение тащит вас к правому берегу, потом к левому, потом выносит на середину, разворачивает три раза, снова уносит вверх и заканчивает, как правило, попыткой расплющить вас о дебаркадер со студентами. Всг это, разумеется, послужило причиной того, что на протяжении данной мили мы то и дело становились попергк дороги другим лодкам, а они нам; а это, разумеется, послужило причиной того, что было пущено в ход внушительное количество ненормативной лексики. Не знаю, почему оно так, но на реке все становятся просто до крайности раздражительны. Пустяковые казусы, которые на суше проходят почти незаметно, доводят вас практически до исступления, если случаются на воде. Когда Джордж с Гаррисом разыгрывают из себя ослов на суше, я снисходительно улыбаюсь. Когда они идиотничают на реке, я употребляю ругательства, от которых кровь стынет в жилах. Если наперерез моей лодке лезет другая, мне хочется схватить весло, и поубивать там всех. Тишайшие, кротчайшие на суше люди, попав в лодку, становятся буйными и кровожадными. Однажды я совершал плавание с молодой леди. Это была самая ласковая и славная девушка, сама по себе, но слушать, как она выражается на реке, было просто страшно. -- Алг! Чтобы ты сдох! -- вопила она, когда какой-нибудь незадачливый гребец попадался ей на пути. -- Надо пасти, куда пргшься, кретин! А если парус не становился как следует, она хватала его, дгргала вообще уже страшно, и с возмущением объявляла: -- Нет, вот ведь гадгныш! И, тем не менее, как я уже говорил, на берегу она была мила и добросердечна. Речной воздух оказывает развращающее влияние на характер; и это, я думаю, та причина, по которой даже грузчики с барж, иной раз, нагрубят друг другу, допустив выражения, о которых, не сомневаюсь, в спокойную минуту жалеют. ГЛАВА XIX Оксфорд. -- Рай в представлении Монморанси. -- Лодка, которая бергтся напрокат в верховьях Темзы, ег привлекательность и преимущества. -- "Гордость Темзы". -- Погода меняется. -- Река в разных аспектах. -- Не радостный вечер. -- Тоска по недостижимому. -- Ободрительная беседа. -- Джордж играет на банджо. -- Траурная мелодия. -- Ещг один мокрый день. -- Бегство. -- Скромный ужин и тост. В Оксфорде мы провели два очень приятных дня. В Оксфорде навалом собак. В первый день Монморанси дрался одиннадцать раз, во второй -- четырнадцать, и определенно считал, что попал в рай. Среди людей по характеру слишком слабых или слишком ленивых (кому как), чтобы наслаждаться греблей против течения, распространгн обычай нанимать в Оксфорде лодку и спускаться оттуда вниз. Для энергичных, однако, путешествие вверх по течению однозначно предпочтительней. Всг время плыть по течению не полезно. Гораздо больше удовлетворения бороться с ним, распрямив спину, и прокладывать себе дорогу впергд, ему наперекор. Во всяком случае, мне так кажется, когда Гаррис с Джорджем гребут, а я сижу на руле. Тем же, кто всг-таки предполагает стартовать в Оксфорде, я рекомендую запастись собственной лодкой (если, конечно, не получится запастись чужой без риска попасться). Лодки, которые дают напрокат за Марло, в общем, очень хорошие лодки. Они почти не текут, и если с ними обращаться бережно, разваливаются на куски или тонут нечасто. В них есть на что сесть, и есть всг необходимое -- или почти всг необходимое -- чтобы грести и править. Но они не эффектны. Лодка, которая бергтся напрокат за Марло, не такая лодка, в которой можно рисоваться и пускать в глаза пыль. Лодка, которая бергтся напрокат в верховьях Темзы, очень скоро кладгт конец всяким подобного рода глупостям со стороны своих пассажиров. Это ег главное -- и, пожалуй, единственное -- достоинство. Человек в лодке, которая бергтся напрокат в верховьях Темзы, склонен к скромности и уединению. Он любит держаться в тени, под деревьями, и путешествует большей частью либо рано утром, либо поздно вечером, когда людей на реке немного. Когда человек в лодке, которая бергтся напрокат в верховьях Темзы, видит знакомого, он вылезает на берег, и прячется за деревом. Однажды летом я был в компании, которая взяла напрокат лодку в верховьях Темзы, на несколько дней. Никто из нас до тех пор не видел лодки, которая бергтся напрокат в верховьях Темзы; и когда мы ег увидели, то не поняли, что это такое. Мы заказали по почте четыргхвгсельный скиф. Когда, с чемоданами, мы спустились на пристань и назвали себя, лодочник воскликнул: -- Как же, как же! Это вы заказали четыргхвгсельный скиф. Всг в порядке. Джим, тащи сюда "Гордость Темзы". Мальчик ушгл, и через пять минут возвратился, с трудом волоча за собой фрагмент ископаемой древесины, по всей видимости, откопанный совсем недавно, причгм откопанный неосторожно, с нанесением неоправданных повреждений в процессе раскопок. Лично я, при первом взгляде на данный предмет, решил, что это какой-то реликт эпохи Древнего Рима. Реликт чего именно, я не знаю, скорее всего, гроба. Верховья Темзы изобилуют римскими древностями, и мог предположение показалось мне весьма вероятным. Однако один из нас, серьгзный юноша, смысливший кое-что в геологии, мою древнеримскую теорию осмеял. Он сказал, что даже наиболее посредственному интеллекту (категория, к которой он, к его глубокому сожалению, причислить меня не может) совершенно ясно, что предмет, обнаруженный мальчиком, является окаменелым скелетом кита. И он указал нам на ряд признаков, свидетельствовавших о том, что ископаемое должно принадлежать к доледниковому периоду. Чтобы урегулировать конфликт, мы обратились к мальчику. Мы сказали, чтобы он не боялся, и сообщил правду как есть. Была ли окаменелость китом пре-библейских времгн, или гробом эпохи раннего Рима? Мальчик сказал, что это была "Гордость Темзы". Подобный ответ со стороны мальчика мы сначала нашли весьма остроумным, и за такую находчивость кто-то даже выдал ему два пенса. Но когда он упгрся, и шутка, как нам показалось, стала переходить границы, мы разозлились. -- Ладно, ладно, юноша! -- оборвал его наш капитан. -- Хватит нам тут болтать. Тащи это корыто обратно к мамаше, а сюда давай лодку. Тогда к нам вышел сам шлюпочник, и заверил нас, своим словом специалиста, что данный предмет на самом деле является лодкой; больше того, это и есть тот самый "четыргхвгсельный скиф", выбранный для нашего сплава по Темзе. Мы разворчались. Мы считали, что он бы мог, по крайней мере, ег побелить или просмолить бы. В общем, сделать хоть что-нибудь, чтобы она отличалась от обломка кораблекрушения хоть как-нибудь. Но он не находил в ней никаких изъянов. На наши замечания он даже обиделся. Он сказал, что выбрал для нас лучшую лодку из всего своего фонда, и что мы ещг должны сказать спасибо. Он сказал, что "Гордость Темзы", как она тут стоит (или, скорее, кое-как держится), так и прослужила верой и правдой сорок лет только на его памяти, и никто никогда на нег не жаловался, так что он вообще не поймгт, зачем нам сейчас это нужно. Мы больше не спорили. Мы связали вергвочками части этой так называемой лодки, раздобыли немного обоев, налепили их на самые изгаженные места, помолились, и ступили на борт. За шестидневный прокат останца с нас содрали тридцать пять шиллингов. На любом складе, где продагтся плавник, мы приобрели бы такой предмет, целиком, за четыре шиллинга и шесть пенсов. На третий день погода испортилась (простите, теперь я уже говорю о теперешнем путешествии), и мы вышли из Оксфорда в обратный путь под самым дождгм, мелким и нудным. Река -- когда солнце сверкает в танцующих волнах, красит золотом серо-зелгные стволы буков, сверкает во тьме прохладных лесных троп, прогоняет с мелководья тени, швыряется с мельничных колгс алмазами, шлгт поцелуи кувшинкам, резвится в пенистых запрудах, серебрит мшистые мосты и стены, ласкает всякий крохотный городишко, озаряет каждую лужайку и тропку, прячется в тростниках, смегтся и подглядывает из бухточек, сверкает радостно на парусах, наполняет воздух нежностью и сиянием -- это волшебный золотой поток. Но река -- холодная и безрадостная, когда нескончаемые капли дождя падают на сонные тгмные воды, как будто где-то в мрачном покое плачет женщина, а леса, угрюмые и молчаливые, стоят в своих мглистых саванах по берегам как некие привидения, как безмолвные духи, с укоризной взирающие на зло, как духи забытых друзей -- это призрачные воды в стране пустых сожалений. Солнечный свет -- это горячая кровь Природы. Какими тусклыми, какими безжизненными глазами взирает на нас мать Земля, когда солнечный свет покидает ег. Тогда нам тоскливо с нею; она как будто не узнагт нас, и не любит нас. Она подобна вдове, потерявшей любимого мужа -- дети трогают ег за руки, заглядывают в глаза, но она даже не улыбнгтся им. Целый день мы гребли под дождгм -- тоска просто ужасная. Сначала мы делали вид, что нам это нравится. Мы говорили, что вот оно, разнообразие, и нам интересно познакомиться с Темзой во всех ег разнообразных аспектах. Нельзя же рассчитывать на то, что солнце будет всг время; да нам и не хотелось такого. Мы уверяли друг друга, что Природа прекрасна даже в слезах, и т.д.. Мы с Гаррисом, первые несколько часов, были просто в восторге. Мы затянули песню о цыганской жизни -- как она восхитительна, открыта грозе, солнцу и каждому ветру! -- и как цыган дождю рад, и сколько пользы дождь ему прингс; как он смегтся над всеми, кто дождя не любит. Джордж веселился более воздержанно, и не расставался с зонтиком. Перед завтраком мы натянули брезент и так плыли до самого вечера, оставив лишь узкий просвет на носу, чтобы можно было шлгпать веслом и нести вахту. Таким образом мы прошли девять миль, и остановились на ночлег чуть ниже Дэйского шлюза. Если честно, я не скажу, что вечер мы провели славный. Дождь лил с молчаливым упорством. В лодке всг отсырело и липло к рукам. Ужин не удался. Холодный пирог с телятиной, когда есть не хочется, тошнотворен. Мне хотелось отбивной и сардин. Гаррис пробормотал что-то насчгт палтуса под белым соусом, и отдал остатки своего пирога Монморанси, который от них отказался и, будучи явно оскорблгн таким предложением, отошгл и уселся в другом конце лодки, один. Джордж потребовал прекратить разговоры о подобных вещах; во всяком случае до тех пор, пока он не покончит с холодной отварной говядиной, без горчицы. После ужина мы сыграли в "Наполеон". Мы играли часа полтора, причгм Джордж выиграл четыре пенса (Джорджу всегда везгт в картах), а мы с Гаррисом проиграли ровно по два. Тогда мы решили прекратить азартные игры. Как сказал Гаррис, они порождают нездоровые чувства, если переувлечься. Джордж предложил продолжить, чтобы мы могли отыграться, но мы с Гаррисом решили не вступать в поединок с Судьбой. После этого мы приготовили себе пунша, уселись, и завели беседу. Джордж рассказал об одном знакомом, который два года назад поднимался вверх по реке, ночевал в сырой лодке (точно в такую погоду), и схватил ревматизм. Спасти его не удалось никак; через десять суток он умер в страшных мучениях. Джордж сказал, что его знакомый был совсем молод, и как раз собирался жениться. По словам Джорджа, это был один из наиболее скорбных случаев, ему известных. Это навеяло Гаррису воспоминания о приятеле, который служил в волонтграх и, будучи в Олдершоте, однажды ночевал в палатке ("точно в такую погоду", сказал Гаррис); утром он проснулся калекой на всю жизнь. Гаррис сказал, что когда мы вернгмся в город, он познакомит нас с этим приятелем; у нас обольются кровью сердца, когда мы увидим его. Естественным образом завязалась увлекательная беседа о радикулитах, лихорадках, простудах, бронхитах и пневмониях. Гаррис заметил, что если кто-то из нас тут посреди ночи вдруг разболеется, это будет просто ужасно, учитывая, как далеко мы от доктора. Нам не хотелось кончать беседу на такой грустной ноте, и я, недолго думая, предложил Джорджу вытащить банджо и исполнить нам, что ли, комические куплеты. Должен сказать, что Джордж не заставил себя упрашивать. Он не стал лепетать вздор вроде того, что забыл ноты дома, и так далее. Он немедленно выудил свой инструмент и заиграл "Волшебные чгрные очи". До этого вечера я всегда считал, что "Волшебные чгрные очи" -- вещь довольно банальная. Но Джордж обнаружил в ней такие залежи скорби, что я был попросту изумлгн. По мере того, как траурная мелодия развивалась, нас с Гаррисом одолевало желание броситься друг другу в объятия, и зарыдать. Огромным усилием воли мы подавили подступающие к глазам слгзы и внимали страстной, душераздирающей песне в молчании. Когда подошгл припев, мы даже сделали отчаянную попытку развеселиться. Снова наполнив стаканы, мы затянули хором; Гаррис запевал, дрожащим от волнения голосом, а мы с Джорджем за ним: Волшебные черные очи, Я вами сражен наповал! За что вы меня погубили, За что я так долго... Тут мы не выдержали. Непередаваемый пафос, с которым Джордж проаккомпанировал словам "за что", в нашем теперешнем состоянии мы вынести не смогли. Гаррис рыдал как ребгнок, а собака так выла, что я испугался, как бы это не кончилось разрывом сердца или голосовых связок. Джордж захотел продолжить, и исполнить ещг куплет. Он считал, что когда лучше овладеет мелодией и сможет вложить в исполнение больше "энергии", она будет звучать не так грустно. Большинство, однако, было настроено против эксперимента. Делать было больше нечего, и мы пошли спать -- то есть разделись и начали ворочаться на дне лодки. Часа через три-четыре нам удалось забыться каким-то сном, а в пять утра мы уже поднялись и позавтракали. Второй день как две капли воды был похож на первый. Дождь лил не переставая, и мы, закутавшись с макинтоши, сидели под брезентом и медленно дрейфовали. Кто-то из нас -- точно не помню, вроде как даже я -- предпринял, по мере того, как продолжалось утро, несколько убогих попыток снова понести вчерашнюю цыганскую чепуху (мы, мол, дети Природы, у которой нет плохой погоды, и т.п.). Но это не встретило одобрения, целиком и полностью. Строчка Льгт дождь -- ну что ж, и пусть! с такой мучительной очевидностью выражала наши чувства, что петь ег не стоило. В одном мы были единодушны -- будь что будет, но мы будем стоять до последнего. Мы собирались наслаждаться плаванием по реке полмесяца, и мы намерены наслаждаться плаванием на реке полмесяца. Пусть мы при этом погибнем! Что ж, тем хуже для наших друзей и родственников, но ничего не поделаешь. Мы чувствовали, что отступить перед погодой в климате, подобном нашему, значит создать губительный прецедент. -- Осталось только два дня, -- сказал Гаррис, -- а мы молоды и сильны. В конце концов, мы, может быть, это переживгм. Около четыргх мы приступили к обсуждению планов на вечер. Мы как раз прошли Горинг, и решили догрести до Пенгборна, чтобы стать там на ночь. -- Ещг вечерок на славу, -- пробурчал Джордж. Мы сидели и размышляли о том, что нас ждгт. В Пенгборне мы будем часов в пять. С обедом можно управиться, скажем, к половине седьмого. Потом мы будем бродить под проливным дождгм по деревне, пока не придгт время спать или, устроившись в полутгмном баре, изучать календарь. -- В "Альгамбре" и то было бы веселее, -- сказал Гаррис, отважившись на секунду высунуть голову и обозревая небо. -- А потом бы мы поужинали у *** , -- добавил я машинально. -- Да, я почти жалею, что мы решили не бросать лодку, -- ответил Гаррис, после чего воцарилось молчание. -- Если бы мы не решили обречь себя на верную смерть в этом гнусном старом гробу, -- заметил Джордж, окинув лодку взглядом, исполненным глубокой ненависти, -- то стоит заметить, что в начале шестого, насколько я помню, из Пенгборна отходит поезд. Мы успели бы в Лондон как раз вовремя, чтобы перекусить, а потом отправиться в заведение, о котором ты говоришь. Ему никто не ответил. Мы поглядели друг на друга, и казалось, каждый прочгл на лице остальных свои собственные низкие и грешные мысли. Не говоря ни слова, мы вытащили и проверили кожаный саквояж. Мы посмотрели на реку, в одну сторону и в другую сторону. Кругом ни души! Двадцать минут спустя можно было увидеть, как трое мужчин, сопровождаемые сконфуженным псом, крадучись пробираются от лодочной станции у гостиницы "Лебедь" в направлении станции железнодорожной. Одежда их не отличалась ни элегантностью, ни экстравагантностью: чгрные кожаные башмаки -- грязные; фланелевые лодочные костюмы -- чрезвычайно грязные; коричневые фетровые шляпы -- совершенно измятые; плащи -- насквозь промокшие; зонтики. Мы обманули лодочника в Пенгборне; у нас не хватило духу сознаться, что мы бежим от дождя. Лодку, со всем, что в ней содержалось, мы оставили на его попечение, и велели приготовить ег для нас к девяти утра. Если же, сказали мы, случится что-либо непредвиденное, отчего мы не сможем вернуться, мы сообщим ему почтой. Мы прибыли на Паддингтонский вокзал в семь часов и помчались в тот ресторан, о котором я говорил. Там мы разделили лггкую трапезу, оставили Монморанси, вместе с указаниями насчгт ужина, который следовало приготовить к половине одиннадцатого, и продолжили путь в направлении Лестер-сквер. В "Альгамбре" мы стали центром внимания. Когда мы подошли к кассе, нас невежливо перенаправили на Касл-стрит за угол, сообщив, что мы опаздываем на полчаса. Мы всг-таки убедили кассира, с некоторым трудом, что мы вовсе не "всемирно известные акробаты с Гималайских гор"; он принял деньги и позволил войти. Внутри нас ждал ещг больший успех. Наши бронзовые физиономии и живописный костюм привлекали восхищгнные взоры повсюду. Мы произвели сенсацию. Это был настоящий триумф. После первого балетного номера мы удалились и направились в ресторан, где нас уже ожидал ужин. Должен признаться, ужин доставил мне удовольствие. Целых десять дней мы пробавлялись в общем-то только холодным мясом, кексами, и хлебом с вареньем. Диета простая и питательная, но не особенно увлекательная. Поэтому аромат Бургундского, запах французских соусов, длинные ломти хлеба и сияющие салфетки как долгожданные гости возникли в дверях наших душ. Сперва мы уписывали в полном молчании, выпрямившись и крепко ухватив ножи с вилками; но вот наступила минута, когда мы откинулись и задвигали челюстями медленно и лениво. Вытянув под столом ноги и уронив на пол салфетки, мы окинули критическим взглядом закопчгнный потолок, которого до этого не замечали, отставили подальше бокалы и преисполнились доброты, глубокомыслия и всепрощения. Тогда Гаррис, который сидел рядом с окном, отдгрнул штору и посмотрел на улицу. Мостовая мрачно мерцала в сырости, тусклые фонари мигали при каждом порыве ветра, струи дождя хлестали по лужам и устремлялись по желобам в канавы. Прохожие, немногочисленные и насквозь промокшие, сгорбившись под зонтиками, с которых лила вода, торопились прочь; женщины высоко подбирали юбки. -- Что ж, -- молвил Гаррис, протягивая руку к бокалу, -- путешествие вышло на славу, и я от души благодарен старушке Темзе. Но я думаю, мы правильно сделали, что смотали удочки вовремя. Итак, за Троих, благополучно выбравшихся из Лодки! И Монморанси, стоя на задних лапах перед окном и глядя во тьму, тявкнул в знак решительной солидарности с тостом. ПОСЛЕСЛОВИЕ "Джордж, Уильям Сэмюэл Гаррис, я сам и Монморанси" -- И что же, Бутройд, всг это -- правда? -- Никогда, -- пожурил Бутройд, -- никогда не спрашивайте юмориста, правда всг это, или нет. -- Нет, но всг-таки -- это было? -- стоял на свогм Кингтон. -- Не всг именно так, -- признал Бутройд. -- Не всг именно тогда... И не всг именно со мной. (Из беседы Бэзила Бутройда, редактора журнала "Панч", с молодым собратом по перу Майлсом Кингтоном.) В кратком вступлении к "Тргм в лодке" Джером указывает, что "страницы этой книги представляют собой отчгт о событиях, которые имели место в действительности", "работа автора свелась лишь к тому, чтобы их оживить", и "что касается безнадгжной, неисцелимой правдивости -- в этом ничего из на сегодня известного не сможет ег превзойти". "Не всг именно так", "не всг именно тогда", и "не всг именно со мной", конечно, останется на совести автора, но сами "Джордж, Гаррис и Монморанси" на самом деле были "отнюдь не поэтические идеалы, но существа из плоти и крови". Джордж, Гаррис, Монморанси и Джей "были" в действительности. Было три друга -- Джордж Уингрэйв (George Wingrave), Карл Хеншель (Carl Hentschel) и собственно Джей -- Джером К. Джером. Они на самом деле неоднократно ходили по Темзе, и впоследствии на самом деле путешествовали по Европе на велосипеде. Даже Монморанси, которого изначально не существовало ("Монморанси я извлгк из глубин моего сознания", -- признавался Джером), даже Монморанси позже материализовался. Пгс был, как говорят, подарен Джерому через много лет после выхода книги, в России, в Санкт- Петербурге. С Джорджем Уингрэйвом Джером познакомился, когда работал клерком в адвокатской конторе поблизости от Тоттенхем-Корт-Роуд. Джордж был мелким банковским служащим (который как раз "ходит спать в банк, с десяти до четыргх каждый день, кроме субботы, когда его будят и выставляют за дверь в два"). Джордж и Джером снимали комнаты в одном доме, и хозяйка предложила им, для экономии, поселиться в одной. Они поселились в одной комнате, прожили в ней несколько лет, и сдружились так на всю жизнь. Джордж, который оставался холостяком, в конце концов стал управляющим в банке Барклай на Стрэнде; своих двух друзей он пережил и умер в возрасте 79 лет (в марте 1941-го). Карл Хеншель, он же Уильям Сэмюэл Гаррис, родился в Польше, в городе Лодзь, в марте 1864-го; родители его переехали в Англию когда ему было пять. Его отец изобргл полутоновые клише, которые произвели переворот в иллюстрации книг и журналов; в четырнадцать лет Карл оставил школу с тем, чтобы присоединиться к процветающему отцовскому делу. В 23 года он взял дело целиком на себя и достиг в нгм выдающегося успеха (которым даже заслужил некролог в "Таймс"). Карл Хеншель умер в январе 1930-го, оставив жену и тргх детей. Интересно, что дружбу Джерома, Уингрэйва, затем и Хеншеля сначала скрепил театр (мы знаем, что Джером в ранние годы увлекался театром и играл на сцене). Хеншель вообще входил в число основателей "Клуба Театралов", и утверждал, что был на каждой лондонской премьере с 1879-го, за несколькими исключениями. Таким образом, Джордж, Гаррис и Джей имеют совершенно реальных, и совершенно неслучайных прототипов. Конечно, кое-что Джером "оживил" и на самом деле. На протяжении всей книги, к примеру, читатель не сомневается в том, что Гаррис изрядный любитель выпить (вспомним эпизод с лебедями у Шиплейка, или ссылку Джея на почти полное отсутствие кабачков, о которых бы Гаррис не знал). Между тем Хеншель-Гаррис был единственным трезвенником из тргх. Реальные прототипы имеются также у некоторых историй, которые приводит Джером. История об утопленнице из Горинга (глава XVI), например, основана на случае самоубийства некоей Алисии Дуглас, имевшем место в июле 1887-го (Джером, не мудрствуя лукаво, вычитал случай из местной газеты). Что касается Темзы, она была "просто обязана" появиться в какой-либо из книг Джерома. Как место отдыха, Темза была "открыта" в середине 70-х годов XIX века. Лондон разрастался не по дням а по часам; средние и рабочие классы рано или поздно должны были воспользоваться рекреационными возможностями большой реки, с ег городками, деревеньками, и всякими уютными уголками, до которых можно было добраться по железной дороге, купив дешгвый билет. Лодка на Темзе, к концу 1880-х, становится "пунктом помешательства" вообще, и Джером писал о "самом последнем писке"; в 1888-м, когда вышли "Трое", на реке было зарегистрировано 8 000 лодок; на следующий год уже 12 000. Без сомнения, книга спровоцировала ещг большую массу любителей катания на реке, и повлияла на число зарегистрированных лодок. (Хотя трое друзей были в числе самых первых, кто помешался на этом. "Сначала, -- вспоминал Джером, -- река оставалась в нашем распоряжении почти полностью, и мы иногда устраивали себе речной поход на несколько дней, с ночгвками, стоянками, всг как надо, 'по книжке'".) Словом, материала у Джерома было больше чем надо -- и реального опыта на реке, и вечерних историй за уютным костром. К этому времени Джером уже был журналистом; уже вышли его книги "На сцене и за кулисами" ('On the Stage and Off', Field & Tuer, 1885) и "Праздные мысли праздного человека" ('The Idle Thoughts of an Idle Fellow', Field & Tuer, 1886); в ней он, что называется, "состоялся" как автор юмористического очерка. Конечно, такой собиратель всячины, как Джером, на реке без блокнота не появлялся. "Праздные мысли" первый раз вышли частями, в ежемесячнике "Домашние куранты" (Home Chimes), и публиковать очередную работу Джерома взялся тот же редактор "Курантов", Ф. У. Робинсон (F. W. Robinson). Сначала Джером собирался назвать книгу "Повесть о Темзе" ('The Story of the Thames'). "Я даже не собирался, сначала, писать смешной книги", -- признавался он в мемуарах. Книга должна была сосредоточиться на Темзе и ег "декорациях", ландшафтных и исторических, и только с небольшими смешными историями "для разрядки". "Но почему-то оно так не пошло. Оказалось так, что оно всг стало 'смешным для разрядки'. С угрюмой решительностью я продолжал... Написал с дюжину исторических кусков, и втиснул их, по одной на главу". Робинсон тут же выкинул почти все такие куски и заставил Джерома придумать другой заголовок. "Я написал половину, когда мне пришло в голову это название -- 'Трое в лодке'. Лучше ничего не было". Первая глава вышла в августовском выпуске 1888-го, последняя -- в июньском 1889-го. Джером тем временем добился взаимности в Бристоле, у издателя Дж. У. Эрроусмита (J. W. Arrowsmith), который купил и издал книгу поздним летом 1989-го. Через двадцать лет после того, как книга впервые вышла в твгрдом переплгте, было продано более 200 000 экземпляров в Британии, и более миллиона -- в Америке. (С американских продаж Джерому не перепало ни цента, потому что США в то время ещг не присоединились к Соглашению об авторском праве.) К настоящему времени книга переведена почти на все языки мира, включая японский, "фонографию" Питмана, иврит, африкаанс ('Drie Swape op De Rivier'), ирландский ('Triur Fear I Mbad'), португальский ('Tres Inglises No Estrangeiro'). Наибольшей популярностью "Трое" при жизни Джерома пользовались в Германии и России. На английском языке книга была экранизирована три раза (в 1920, 1933, и 1956), по ней был поставлен мюзикл, несколько раз адаптирована для телевидения и сцены, много раз читалась по радио и записывалась на кассету, и как минимум дважды ставилась "театром одного актгра". Книга регулярно переиздагтся по сегодняшний день. В предисловии к изданию 1909 года Джером признавался в собственном недоумении по поводу неуменьшающейся популярности "Троих": "Мне думается, я писал книги и посмешнее". На этот вопрос однозначно ответить трудно. Например, известное продолжение, "Трое на четыргх колгсах", с "технической" точки зрения превосходят "Троих в лодке", более чистым и чгтким стилем, более последовательной композицией. Можно сказать, что они более "мастерские". И всг-таки такой "изюминки" в общем настроении, какая есть в "лодочниках", там не достагт (что, возможно, объясняет меньшую популярность "велосипедистов"). Главный инструмент Джерома -- чувство меры и места; Джером знает всг, что нужно для верного "юмористического хронометража". Он оперирует различными средствами привлекая их именно там, где нужно и именно в такой степени, в которой нужно. Пусть некоторые критики регулярно обвиняют его в "изломанности сюжета", "искажгнности композиции" и т.д., но Джером формирует такой образ, который как раз "западает в душу", и никогда больше оттуда "не выпадает". Возможно, критикам не нравилось также стремление Джерома исцелиться от "викторианской болезни в литературе" -- перегружать текст тем, что не имеет нужного отношения к контексту. Например, первый параграф книги в самой первой, журнальной публикации имел другой вид: "Был Джордж, Билл Гаррис, я (или нужно говорить "я сам") и Монморанси. Вообще-то, нужно говорить "были": были Джордж, Билл Гаррис, я сам и Монморанси. Странное дело, но правильная грамматика кажется мне всегда деревянной и странной; полагаю, причиной тому воспитание в нашей семье. В общем, были мы, и мы сидели у меня в комнате, курили и беседовали о том, как были плохи -- плохи с точки зрения медицины, я имею в виду, конечно". (Об этом параграфе в наше время не знает почти никто.) Популярность книги для своего времени объясняется также ег новизной с точки зрения идеи и стиля. Очень популярные тогда Конан Дойл, Райдер Хаггард, Радьярд Киплинг, Роберт Луис Стивенсон предлагали читателю совершенно нереальных героев и таких же нереальных злодеев. В повести Джерома читатель встречает самых заурядных типов, которые находят себе развлечение, так сказать, "за углом". В эпоху, когда в напыщенности и высокопарности литература не испытывала недостатка, у Джерома можно было получить "глоток свежего воздуха". При этом Джером первый стал пользоваться самой обычной, "каждодневной" речью (как выразился один критик, "разговорно- клерковским английским образца 1889-го"), и делал это очен