рового озера. Настроение у
нас вдруг оказалось прекрасным.
По макарке мы плыли напуганные, в озеро вошли пришибленные,
а как взошло солнце, нам стало получше, поймали окуня -- еще
лучше.
Солнце и окунь -- это ведь всегда счастье, и как давно этого
не было в моей жизни. Солнце и окунь приблизили к нам Багровое
озеро, оно стало вроде бы нашим, своим.
Окуни успокоились на дне лодки, уснули, и только
Папашка-Горбач-Златоглаз все глядел на меня, растопыривал
плавники.
Я взял его в руки и за спиной капитана опустил потихоньку в
воду.
Проплыв за нами на боку, он выпрямился, будто встал на ноги,
и разом ушел в глубину Багрового озера.
Глава XI. БОРЬБА ГЕРКУЛЕСА С БЕСАМИ
Протянув руку за борт, я опустил ее в воду -- в воде рука
сделалась красной. Я взялся за скользкий и тугой стебель
кувшинки, потянул. Кувшинка нырнула, стала багровой в густой,
насыщенной торфом воде.
И все-таки в Москве, когда я задумывал плаванье, Багровое
озеро казалось мне более багровым. Сколько тайны и мощи в этом
слове "Багровый". В нем даже есть кровь.
Теперь, побывав на озере, я назвал бы его попроще --
Темно-коричневым.
-- Это оно прикидывается темно-коричневым,-- заметил
капитан,-- как бы оно не повернулось к нам своей багровой
стороной.
Постепенно забирая влево, мы совершали осторожный круг вдоль
берегов.
Я все ждал -- вот выскочит кто-нибудь из травы, вот плеснет
рыбина, подымется цапля. Но ни плеска, ни взлета птицы, будто
жители Багрового притаились и глядели на нас из густой травы,
со дна торфяного.
-- Бесов что-то не видно,-- сказал капитан,-- спят, что ли?
Наверно, днем они спят, только ночью вылезают на промысел.
-- Какой же промысел?
-- Заблудших ловить.
Скоро мы замкнули круг, приблизились к месту, где ловили
окуней.
-- Здесь и макарка,-- сказал капитан.
-- Чуть дальше,-- поправил я.
Мы всматривались в траву, раздвигая ее веслом, но не видели
входа в макарку -- таволга, вех, гориголова. -- Вот дураки,--
сказал капитан,-- не поставили вешку.
-- Вешка -- дело капитанское,-- сказал я,-- капитан отвечает
за корабль и судьбу экипажа.
Фотограф промолчал и стал энергично шарить веслом в траве.
Стрекозы и мотыльки сыпались в воду.
-- Похоже, что это шуточки бесов,-- сказал капитан.
Он поднялся на ноги и теперь не просто шарил, а рубил
лопастью весла траву, ломал хрупкие стебли.
Скоро он искорежил-измял весь берег, входа в макарку,
однако, не обнаружив.
Багровое озеро сомкнуло берега. Бесы легко пропустили нас в
свои владения, но выпускать обратно явно не собирались. Сколько
угодно мы могли плавать по плоскому водяному блину среди вязких
болот. Плавать до ночи, а уж ночью...
Легкое отчаяние коснулось моего сердца. Да что же это такое?
Неужто и вправду мы не найдем выхода?
Солнце вдруг потускнело и спряталось, и я окончательно
понял, что Багровое озеро заманило нас и теперь уж не выпустит
добычу из своих зыбких когтей.
-- Озеро похоже по форме на букву "о",-- неожиданно и
неуместно заметил капитан.
-- Скажи что-нибудь более капитанское...
Капитан напрягся.
Он вглядывался в берега и воды.
-- Следов на воде не остается,-- задумчиво, но малокапитански
сказал он.-- И все-таки нам надо найти место, где мы ловили.
Макарка там, рядом.
-- Как его найдешь?
-- Тут вся надежда только на геркулес,-- сказал капитан.--
Там, где мы ловили, я сыпал геркулес. Может, остался на воде
его след?
-- Тьфу!
Геркулес -- этот идиотский плод современности, изуродованный
овес -- всегда раздражал меня. Когда капитан сыпал его в озеро,
мне казалось это глупостью. Геркулес оскорблял потайное,
недоступное озеро и, конечно, бесов.
Каково им было сидеть на дне, обсыпанным капитанским
геркулесом? Оскорбленные и униженные, вот теперь они и
придумали эту штуку -- спрятать макарку, запереть нас на озере.
Взад-вперед плавали мы вдоль берега, и я волей-неволей шарил
глазами по поверхности озера в поисках геркулеса. Но какие
могли быть следы? Все геркулесины давно затонули, разбухли,
ушли на дно.
Так плавали мы, полагаясь на геркулес, вступивший в борьбу с
бесами. Все это напоминало борьбу борьбы с борьбой.
И я вспомнил Клару Курбе, скульптурную группу "Люди в
шляпах", которые так далеко уплыли теперь от нас. Похожее по
форме на букву "о", Багровое озеро все больше превращалось в
нуль, внутри которого мы крутились. А что может быть там,
внутри нуля? Какой нормальный человек согласится быть
заключенным в нуль, окаймленный болотом, с бесами, пожирающими
на дне геркулес?
Стоило ли строить лодку, самую легкую в мире, чтобы приплыть
к нулю?
Тупо и безнадежно глядел я в глубину нуля -- и хоть бы
Папашка-Горбач блеснул со дна золотым глазом.
И вдруг в нулевой воде мелькнула багровая точечка,
светящаяся, как окуневый глаз. Это и была геркулесина,
застрявшая на подводном листике кувшинки.
Глава XII. ОТСУТСТВИЕ МОЛОЧАЯ
Танцуя от найденной геркулесины, мы быстро разыскали макарку
и плыли теперь по ней. Капитан веселился как мог. Он даже
напевал себе под нос, и постепенно под носом его складывался
гимн, восхваляющий геркулес.
-- Хвала тебе, о победивший бесов! -- бормотал капитан.-- Над
ними ты имел немало перевесов...
Подпевать капитану я не стал, но чувствовал благодарность.
Мне бы никогда не пришло в голову искать на воде следы
геркулеса. Впрочем, я сомневался, что бесы так просто отпустят
нас. Оскорбленные геркулесом и хвастовством капитана, они еще
придумают какую-нибудь штуку.
Обратный путь между тем вдруг показался короче. Быстро
доплыли мы до бухты "Ожившего бревна", которое на этот раз
никак не обнаружилось, миновали "Медвежью ловушку". Бесы пока
ничего не придумывали. Они, видно, сидели на дне и соображали.
И я даже подумал, что бесы туго соображают, как вдруг капитан
прервал свою подносную песнь, неловко охнул, затормозил лодку.
"Одуванчик" медленно вплыл в болотное блюдо, затянутое
ряской. За спиной капитана я не видел, что там такое, впереди.
-- Три макарки,-- сказал капитан.
Я не понял капитана. Мне показалось даже, что это шуточка в
его духе. Но это была шуточка в духе бесов.
Перед нами действительно было три макарки. Одна шла по
центру, узкая и заросшая, справа и слева две другие,
попросторнее. Из какой-то мы выплыли рано утром, а тех, других,
сбоку не заметили. Теперь же они видны были ясно -- три
коридорчика в высокой траве.
Такой каверзной глупости мы никак не могли ожидать. В
утреннем сумраке, напуганные бревнами, мы быстро пролетели это
место. Опасаясь чарусенышей, вглядывались в воду и не слишком
изучали берега -- вот и проморгали две макарки.
-- Пожалуй, наша центральная,-- сказал я.
-- Слишком заросшая. Мы бы примяли траву. Наша правая.
-- Направо пойдешь -- богату быть,-- вспомнил я.
-- Богату? -- изумился капитан.-- А налево?
-- Налево -- женату быть. А уж прямо -- сам понимаешь чего.
-- Чего? -- недоверчиво спросил капитан.
-- Убиту быть.
-- Так что, направо, что ли? Пожалуй, прямо. Все богатыри
ходили прямо.
-- Не тянет,-- сказал капитан.-- Не тянет эта макарка.
-- Ладно, двоих не убьют. А одним пожертвовать можно.
Я подогнал лодку ко входу в центральную макарку, капитан
развел веслом траву, и мы вошли в ее воды.
Я сразу понял, что это не наша макарка. Какие-то другие
травы составляли ее стены, другой формы, другого цвета. Все
вроде бы то же самое -- таволга и рогоз, кошачья петрушка,
гори-голова, и все-таки не то. И вдруг я понял, что не вижу
молочая. Утром, когда мы плыли к озеру, я то и дело отмечал
кустики молочая и вспоминал, что молочай называют бесовым
молоком.
-- Не наша это макарка,-- сказал я,-- молочая нету.
-- Уж больно тонкое наблюдение,-- заметил капитан.
Но молочая на берегах не было. Казалось, кто-то выдрал все
кусты молочая, выпил молочаево молоко.
Я всегда любил это растение -- молочай, его скромные
нецветочные цветы, собранные в кузовок, крепкие стебли, текущие
на переломе молоком, которое лизнуть было нельзя -- бесово,-- а
лизнуть хотелось.
Молочай был братом одуванчика, из стеблей которого тоже
брызгало дикое молоко, и это меня поражало -- не только растут,
не только цветут, а еще и молоко дают. И какими-то совсем
странными их родственниками были млечные грибы -- чернухи,
скрипухи. Только вылезли из земли, а уж полны молоком --
горьким, земным, подлесным. Для кого созрело это молоко, кому
его пить?
Я-то разок лизнул дикого молочка, а ничего вроде и не
почувствовал.
С полчаса уже плыли мы по макарке, которая постепенно
становилась шире. Напившись молочаева молока, бесы равнодушно
взирали на наше плаванье, никаких штучек не придумывали -- ни
бревен оживших, ни чарусенышей.
А может, это они и придумали -- больше ничего не
придумывать? Решили сделать макарку бесконечной, чтоб мы плыли
и плыли -- до ночи, до осени и не могли вылезти на берег всю
жизнь, до самой старости.
Да нет, зачем бесам мучить нас так долго. Они могут
разделаться с нами поскорее. Чего тянуть?
-- Ну вот и все,-- сказал капитан.-- Приехали.
Прямо перед нами по всей макарке, как забор, вколочены были в
дно толстые черные сваи, переплетенные еловыми ветками. Это был
обычный рыбацкий закол, поставленный по всем правилам.
Пришибленные, сидели мы в "Одуванчике", неумолимо понимая,
что через эту чертову плотину нам никогда в жизни не
перебраться. Тут мы и услыхали голосок:
-- На уху-то наловили?
Глава XIII. ТРАВЯНАЯ ГОЛОВА
-- На уху-то наловили? -- повторился голосок, и из травы
высунулась лукоподобная головка с влажными торфяными глазками.
Она покачивалась над травой, держалась на ней, как луна порой
держится на лесных верхушках.
Казалось, она и сплетена из засохших болотных трав.
-- Наловили,-- ответил я, взял из лодки Горбача-Окуня и
показал Голове.
-- О! О! О! -- с восхищением покачала головой Голова.
-- А ты, дедушка, как в болоте-то стоишь? -- спросил капитан,
смекнувший, что такая голова может быть приделана только к
немолодому телу.
-- Я-то в валенках,-- ответила Голова.-- А вы-то как?
-- А мы веслаемся,-- с некоторой бодростью заявил капитан,--и
на уху наловили.
Цокая, как белочка, языком. Травяная Голова любовалась
окунем, я же все старался рассмотреть, к чему она приделана. В
густой траве я не видел никакого тела и никаких валенок, и даже
шеи, на которой полагается держаться любой голове, не
наблюдалось.
-- Через закол-то нам не перебраться? -- спрашивал меж тем
капитан.
-- Никак не перебраться,-- отвечала Голова, по-прежнему не
показывая признаков тела.
-- А ты бы, дедушка, разобрал закол.
-- Как же так? -- изумилась Голова, погружаясь испуганно в
траву. -- Как его разбирать? На уху-то ведь надо ловить?
-- Так ведь и нам проплыть надо.
Удрученно мигая глазками, Голова по самую макушку уехала в
траву и вдруг, подпрыгнув, крикнула:
-- А вы лучше назад плывите!
В этих травяных словах была своя железная логика. Меня же
поражало, что не было видно, к чему приделана Травяная Голова.
И вдруг я понял, что она вообще ни к чему не приделана, а
просто так, сама по себе болтается в болотах.
Тревожный пот прошиб меня, я вперил глаза свои в траву под
Головой и на том месте, где полагалось быть телу, видел явные
просветы небесной синевы.
-- Дедушка,-- жалобно сказал капитан.-- Мы назад плыть сил не
имеем.
Нам бы на землю попасть, ушицы наварить.
-- Верно говоришь, парень,-- покачивалась согласно Голова,--
ухи надо наварить. А соль-то у вас есть?
-- И соль, и лаврушка,-- заманивал Голову капитан.-- И лук
репчатый, и перец-горошек.
Размахивая руками и даже причмокивая, капитан соблазнял
Голову ухою, совершенно не замечая, что уха этой Голове ни к
селу ни к городу. Во всяком случае, под головою у Головы не
имелось живота, куда волей-неволей должна в конце концов
поместиться уха.
И все-таки Голова слушала капитана с любопытством и тоже
причмокивала, сощуривала нос. Она явно желала ухи.
-- Окуней у нас пол-лодки,-- размахивал руками капитан.--
Заварим крепкую, тройную, с картошечкой.
Голова дрогнула.
-- Ладно, парень,-- сказала она,-- вы лодку к заколу
привяжите, а сами вылезайте. Я вас до берега доведу.
-- Спасибо, дедушка,-- обрадовался капитан,-- устали в лодке
-- сил нет.
Подгребая и загребывая, капитан подогнал лодку к заколу,
стал привязывать нос к бревну. Оглядываясь на Голову, я
потихоньку дернул его за рукав.
-- Ты чего? -- отмахнулся капитан.
-- Слушай,-- шепнул я,-- тела-то нету.
-- Чего такое?
-- Под Головою тела нету.
-- Ты что -- дурак? -- спросил капитан, вглядываясь в мой
живот.
-- Да под тою Головою, под тою,-- указывал я большим пальцем
через плечо.
-- Под какою?
-- Под дедушкиной.
-- Ты с ума сошел, нанюхался болотных газов,-- прошептал
капитан и, оглянувшись на Голову, добавил: -- Тело есть, только
очень маленькое, в валенках. Складывай окуней в ведро.
Капитан выбрался из лодки на закол, помог вылезти и мне. Во
весь рост поднялся я над болотом -- и голова моя закружилась. Я
увидел просторный зеленый мир вокруг -- зеркала озер,
поблескивающие там и сям, еловые леса за озерами и снова за
лесами озера, какие-то за озерами холмы, дальние деревни на их
склонах, и совсем чудесными оказались три корявых сосны
неподалеку от нас. Бугром подымался под соснами берег, и по
бугру этому ходили коровы.
Увидевши меня и капитана, коровы издалека с берега протянули
к нам свои губы и замычали.
Открывшийся простор, сосны и коровы отвлекли меня от
Травяной Головы, и мелькнула мысль, что в конце концов
наплевать, приделана она к чему-нибудь или нет. В таких-то
просторах -- в озерах, болотах, лесах -- любой голове захочется
поболтаться свободна. И я пожалел, что моя бедная голова не
может прокатиться колобком по этому миру. Уж она бы погуляла
там и сям, а после как-нибудь приделалась обратно к бренному
телу.
-- Полтора десятка,-- сказала Травяная Голова, подсчитав
вынимаемых из лодки окуней.-- Будет уха. Ну а теперь по кочкам,
по жердочкам за мной.
Слегка подпрыгнув, она переместилась, и мы повлеклись за нею
через трясину. Обвешанные рюкзаками, топорами и ведрами, то и
дело проваливаясь по пояс в черную воду, мы брели к берегу за
Травяной Головой, которая так и не показывала нам своего тела и
плыла над болотом, подобно маленькой дневной луне, обращенной к
нам затылком.
Глава XIV. СМЕСЬ САМОЛЕТА С ТРАКТОРОМ
Уже неподалеку от берега я увидел, как Травяная Голова
выкатилась по травке к соснам, подпрыгнула и вдруг приделалась
к телу, которое сидело под сосной.
Небольшое тело в черном старом пиджаке и в валенках с
галошами поджидало голову, которая гуляла в болотах.
Как только Голова, увенчав пиджак, устроилась на своем
месте, тело зашевелилось, одной рукой зачесало нос, по
которому, как видно, соскучилось, а другою замахало нам с
капитаном:
-- Сюда вылезайте, к сосенкам.
Мы вылезли из трясины, а Голова спокойно сидела на своем
месте и наблюдала, как капитан-фотограф выливает из сапога
черную воду.
Коровы, стоящие за соснами, разглядевши нас, остолбенели.
Тупое и безумное любопытство светилось в их крупных детских
глазах. Они даже перестали жевать и наивно хлопали ресницами.
Было ясно, что ничего такого, как снимающий сапоги капитан,
прежде им видеть не приходилось.
Изумленные коровы слились с Травяною Головой в единое целое,
и теперь все это выглядело как самое обычное стадо с пастухом.
Но я-то понимал, что у этого пастуха голова не совсем
обычная, и внимательно оглядывал коровьи головы, не любят ли и
они побаловаться, полетать над миром, оставив на земле вымя и
копыта.
-- Сколько у вас в стаде голов? -- спросил между тем
капитан..
-- Семнадцать.
-- А бык есть?
-- Наш бык -- делопроизводитель,-- ответила Травяная
Голова,-- его в район повезли.
Капитан обрадовался, что бык в отъезде, протянул деду руку.
Охотно пожимая капитанскую ладонь. Травяная Голова назвалась
Аверьяном.
Капитан сразу же стал звать пастуха дедом Аверей, а дед
капитана -- "парень". Они быстро нашли общий язык и болтали
теперь на этом общем языке. Я как-то не мог влезть в их
разговор, но предложенную дедом руку почтительно пожал. Рука
эта оказалась сухонькой, легкой, и показалось, что пожимаю я
пучок сухой травы.
Скоро запылал костер, на сосновых ветках развесили мы мокрые
носки, начистили окуней, поставили на огонь ведро.
-- Значит, вы прямо из Москвы?
-- спрашивал дед Аверя.
-- Прямо из Москвы,-- размахивал ложкой капитан,-- вон как
здорово. Из Москвы -- и прямо сюда.
-- Да неужто это так? -- изумлялся дед.-- Прямо сюда? Из
Москвы.
-- Из ней! -- восклицал капитан.-- И прямо сюда!
Так болтали дед и капитан на их общем языке. Язык этот я
немного понимал, но проникнуть глубоко в смысл его не мог.
-- А вы-то бывали в Москве? -- спросил капитан.
Дед Аверя хмыкнул, покачал своей головой.
-- Ты на самолете-то летал? -- спросил он капитана.
-- Летал.
-- Ну, на таком-то не летал. Тут у нас в деревне вынужденная
посадка была. Самолет вдруг в небе объявился -- на лужок и
сядь. А я рядом пасу. Тут из кабины летчик выскакивает.
"Ах,--говорит,--дед, бензин кончился". Ну, я сбегал домой, у
племянника-то моего мопед, так в сарае канистра стояла литров
на двадцать. Принес бензин семьдесят шестой, а летчик говорит:
"Ты, дед, слетай со мной в Москву, заступишься в случае
чего, а то меня могут уволить, потому что везу я бандероль
Большому Человеку, опоздание -- смерти подобно".
Ну, я залез в кабину, и мы полетели. Ну, парень, это был
самолетик! Не простой, а смесь самолета с трактором. Летит,
летит, вдруг остановится и, как трактор, по облакам ползает! Ну
долетели и только приземлились -- Большой Человек бежит. Где
бандероль?
Я подаю ему бандероль -- мне ее летчик на хранение сдал, а
Человек-то этот, Большой, и говорит: "А ты кто такой?" Так и
так, отвечаю.
"Как? -- Человек-то говорит.-- Неужто ты и есть самый дед
Аверя?"
А как же, отвечаю, я это он и есть. "Золотой ты мой,--
говорит Большой-то этот Человек.-- Да ведь я твое письмо знаешь
где храню? На сердце". И тут достает из сердечного кармана
письмо, которое я ему прошлый год писал. "Я,-- говорит,-- твое
письмо каждый день на ночь читаю и плачу".
-- Ну и ну! -- восхищался капитан, слушая деда.-- Во ведь как
бывает. Плачут Большие Люди.
Капитан хлопал себя по коленям, а меня по плечам, приглашая
изумляться вместе с ним. Но я помалкивал, отвлекался от
рассказа, помешивая уху. Дед Аверя заметил это.
-- Ты на тракторе катался? -- спросил он меня.
-- Катался.
-- А на самолете?
-- Катался.
-- А на смеси самолета с трактором катался?
-- Нет.
-- А я вот катался,-- сказал дед Аверя и засмеялся радостно.
-- Не понимаю, зачем вам смесь самолета с трактором,-- сказал
я,-- с такой головой, как у вас, в Москву и без смеси слетать
недолго.
Дед Аверя обернулся и внимательно посмотрел мне прямо в
глаза.
-- С такой головой, как у меня,-- сказал он,-- можно
генералом стать. Да я, вишь, пастух -- генерал коровий.
-- Ничего,-- сказал я,-- не огорчайтесь. Не у всякого
генерала есть такая голова.
-- Это верно,-- сказал дед Аверя, улыбаясь. -- У генералов
голова крепко к телу прикручена,-- продолжал я,-- не оторвешь,
а у вас сама летает, где хочет.
-- Голова у меня легкая,-- смеялся дед Аверя.-- Сижу, бывало,
под сосной, а голова то в Москве, то в Харькове.
-- Телу-то без головы небось скучно.
-- Как то есть? -- не понял дед.-- Чего ему сделается, телу?
-- Ну как же,-- сказал я,-- голова летает, а тело сидит.
-- Да ведь и голова сидит,-- сказал дед, наивно мигая
болотными глазками.-- Голова в мечтаниях летает, а на теле-то
сидит пока крепко. И он хихикнул, покачал обеими руками голову,
подергал и за волосья.
-- Не открутишь,-- сказал он.
-- Ладно тебе, отец,-- не выдержал я.-- Я сам видел, как тело
ваше сидело под сосной, а голова над болотом болталась.
Глава XV. КАПИТАНСКАЯ УХА
-- Ты что городишь? -- сказал капитан.-- Какая голова над
болотом?
-- Евонная,-- ответил я, указавши на деда, и передернулся,
потому что никогда в жизни не произносил этого дикого слова --
"евонная".
-- Евонная? -- переспросил капитан и тоже передернулся, но
только не от слова, а от его смысла.
Капитан поднял в воздух руку и постучал своим пальцем мне по
лбу.
-- Ты что, шутишь?
-- Ты лучше деду постучи,-- сказал я, отмахиваясь.-- Глядишь,
головка и слетит с места, как жаворонок.
-- Да ты что, парень,-- сказал дед обиженно.-- Что ты на меня
нападаешь? Чего я тебе сделал?
Дед явно прикидывался дурачком, делал вид, что не понимает,
как это голова может жить без тела.
-- Ладно,-- сказал я,-- плевать я хотел на вашу летающую
голову. Летает она и пускай летает.
-- Что такое-то с тобой? -- сказал капитан, пораженный моим
внезапным сумасшествием.-- Дедушка! Не слухайте его, он
нанюхался болотных газов.
Высказавши эту неожиданную белиберду, капитан замолк. К
слову "евонная" он умудрился пристегнуть "не слухайте" и
совершенно надорвал общий язык, который до этого находил с
дедом.
Капитан-фотограф и дед Аверя сидели друг напротив друга
возле костра и глядели в воздух, в котором и висел надорванный
их язык. Ясно было, что говорить на нем они уже не могут. Дед
Аверя даже высунул свой язык, чтоб сказать что-то, капитан
высунул из солидарности свой. Пару секунд болтали они в воздухе
языками, но не могли поймать ни слова.
-- Слухайте, слухайте,-- сердито сказал я,-- евонная не
летает, а ваша где хочешь болтается. К тому же она из травы
сплетена. Но меня все это не интересует. Меня интересует только
одно -- уха. Как там, не готова ли? Жалко, что у нас одни
окуни. Эх, сейчас бы лещовую головку! Ставлю лещовую голову
против летающей!
-- Вот это ты, парень, верно сказал,-- с некоторым
облегчением вздохнул дед,-- лещовая головка сладкая.
-- У леща в голове как у купца в сундуке,-- вставил и
капитан, которому пора было вернуться к разговорной жизни.
Капитан немного успокоился, достал из рюкзака насквозь
прокопченную варежку и снял с костра ведро ухи.
Из прибрежных кустов налетел комар, закружился в пару над
ведром. Пар, пропитанный каплями окуня, вкусный пар, густой,
как кучевые облака, обволок наши лбы, затуманил глаза,
прочистил мысли. Я не знаю, о чем думал летающий лоб деда
Авери, но чистый лоб капитана в пару разгладился и думал о
лавровом листе.
"В жизни все сложно,-- размышлял я,-- все непонятно. Но пора
же отведать ухи!"
Под корнями высоких сосен мы сидим вокруг ведра с горячей
дымящейся ухою. Мы не размахиваем ложками, не набрасываемся
сразу на уху. Мы знаем, что она должна чуть поостыть. Мы
внимаем ее аромату.
Невозможно сказать -- "мы нюхаем уху". Мы -- дышим ухою.
Ложки у всех в руках, миски стоят на земле. Пора, кажется,
начинать?
Я переглядываюсь с капитаном. Он делает бровями некоторый
знак, который можно прочесть так: "Вечно ты торопишься. Дай ей
поостыть".
Летающая Голова -- дед Аверя не вмешивается. Как человек,
приглашенный к ухе в гости, он терпеливо ждет и глядит на
дальние озера.
Я поднимаю ложку. Некоторое время я играю ею в воздухе,
заслоняю солнечный луч, поглаживаю край миски, протираю черенок
ольховым листом.
Я делаю вид, что это не ложка, а, может быть, бабочка,
порхающая над ухой, как над ромашкой.
Мне не хочется сразу огорчать уху, ведь она еще спит, еще не
знает, что скоро будет съедена без остатка.
Я ввожу ложку в нежный организм ухи с тысячью
предосторожностей.
-- Поехали,-- говорит уховар-фотограф и теперь тревожно
заглядывает мне в глаза, спрашивая "ну как?".
Никак нельзя торопиться, пробуя уху. Хорошую уху нужно есть
так, как писали стихи древние эллины. Хорошую уху нужно есть
гекзаметром.
Отведав ухи, стоит задуматься, отложить ложку в сторону,
отчего нервно вздрагивает душа уховара, и только потом степенно
заметить:
-- Ничего, неплохо. И соли в меру.
-- Подходяще,-- вздыхает Летающая Голова.
Уховар сияет, наливает всем добавки. И добавка сближает нас,
а уж после третьей добавки мы все становимся родные братья,
потому что никто и никогда на земле не ел этой ухи вместе с
нами.
И я пожалел, что нет сейчас Орлова и Клары, Петюшки и
милиционера-художника, и тех других людей, о которых не пишу
здесь, в книжке. Конечно, с ними можно отведать и другой ухи,
но ведь никогда не знаешь, получится ли она в жизни.
-- А вы на Илистом-то озере бывали? -- спросил дед Аверя. --
Не бывали. -- Вот где рыбы-то. И лещ, и карась, и окунь. Там
ведь и Папашка живет.
Разморенный ухою дед Аверя прилег на травке, скинул с ног
валенки, в которых оказался босиком.
-- Папашка? -- поперхнувшись, переспросил капитан.
-- Папашка, ага,-- подтвердил дед Аверя.-- У него две головы
и тело на подводных крыльях.
-- Две? -- переспросил капитан.-- А мы слыхали -- три.
-- Откуда ж три? Две. Одна -- щучья, другая -- медвежья. Я
его недавно видел, когда клюкву брал. Да недалеко отсюда-то --
от деревни Коровихи три километра.
-- Неужели вы видели Папашку? -- взволновался капитан.
-- Да что ты удивляешься,-- сказал я.-- С такой головкой, как
у нашего деда, не только Папашку -- самого черта повидать
можно.
Дед Аверя засмеялся, толкнул меня пальцем в бок. --
Нравишься ты мне, парень,-- сказал он,-- ей-богу, нравишься.
-- Да и ты мне нравишься,-- улыбнулся я,-- особенно головка
твоя.
-- О-хо-хо! -- смеялся дед.-- Ну чего ты к голове моей
привязался?
-- А чего она летает?
-- Да кто тебе сказал?
-- Я сам видел. А тебе, дед, стыдно врать. Если летает, так и
скажи: летает, мол.
-- О-хо-хо! -- смеялся дед.-- Ладно уж, тебе скажу. Уха мне
ваша понравилась. Но чтоб никому ни слова.
Дед Аверя наклонился ко мне поближе и сказал:
-- Голова-то моя, конечно, летает. Но не шибко далеко --
километров на пятнадцать.
Глава XVI. ДАВАЙ-ДАВАЙ, МАТУШКА!
Бедняга мой друг-капитан-фотограф все-таки надорвался.
-- Ты что говоришь, дед? -- сказал капитан, обиженно протирая
глаза.-- Как так -- летает?
-- По воздуху, парень,-- пояснил дед.-- Но не больно высоко,
сила земного притяжения мешает. А вдаль, пожалуйста, но тоже
недалеко, тело назад тянет.
-- Эх, дед-дед,-- сказал укоризненно капитан,-- старый
человек, а чего мелешь?
-- Чего мне зря молоть? -- усмехнулся дед.-- Вот и друг твой
видал.
Капитан усмехнулся в ответ.
-- Если не врешь,-- сказал он,-- тогда покажи.
-- Чего? -- не понял дед.
-- Покажи, как она летает.
-- Пожалуйста,-- ответил дед,-- хорошим людям могу и
показать.
Дед поднял с земли валенки, которые скинул прежде, сунул в
них ноги.
-- А то без головы замерзнуть могут,-- сказал он,-- когда она
улетит. Ну теперь, ребята, держись! Сейчас пойдем на взлет.
Он вдруг раскинул, как птица, руки, прищурил глазки, а потом
вытаращил их и зарычал как самолет: дррррррррр... Головою же он
завихлял из стороны в сторону, зверски поглядывая то на меня,
то на капитана.
Мы невольно отодвинулись от деда, не зная, чего можно
ожидать при взлете человеческой головы. Голова, впрочем, пока
не взлетела, а только лишь рычала, вертясь.
-- Дррррр... стоп,-- сказал дед и опустил руки,-- чего-то не
летит, застряла.
Тут он вдруг хлопнул себя по затылку и закричал, как на
лошадь:
-- Но-о-о-о... давай-давай! Трогай потихоньку, матушка!
Голова никак не реагировала и крепко сидела на плечах.
Стараясь расшевелить свою голову, дед подтягивал ее за уши
кверху и даже, схватившись одной рукою за нос, другой пинал
себя в затылок, чтоб оторвать голову от тела. Голова упиралась.
-- Вот старый пень! -- хлопнул вдруг дед себя по лбу.-- Да я
же с тормоза не снял!
Он торопливо расстегнул рубашку, выкатил голый живот и,
надавивши себя в пупок, сказал: -- Чик! Чик!
-- Дррррр...-- зарычал он снова и рычал так мощно, что на лбу
его выступил пот.
-- Вот так всегда с нею мучаюсь,-- сказал он наконец.-- Стоит
как вкопанная. Сейчас сделаем так: я буду мотором работать, а
вы кричите: давай-давай! Все вместе-то небось стронем.
И дед зарокотал, раскинув руки, а мы с капитаном -- два
балбеса под сосной -- дружно гаркнули:
-- Давай-давай, матушка!
Но голова сидела на месте. Дед уж рычал так и сяк, то и дело
чикал себя в пупок, но взлета добиться не удавалось.
-- Тьфу! -- плюнул капитан.-- Так и знал, что все это вранье.
-- Напрасно так говоришь, парень,-- сказал дед,-- обижаешь.
Голова старая, поношенная, сразу с места ее не сдвинешь,
приходится попотеть.
-- Да ты дай ей передохнуть,-- сказал я.
-- И то верно,-- согласился дед, вытирая пот со лба,-- пусть
передохнет, а то прямо закружилась.
-- Вранье,-- махнул рукой капитан,-- смесь самолета с
трактором.
-- Ты что ж, не веришь, что ли? -- спросил дед.
-- Конечно, не верю.
-- Мне, Аверьяну? -- и дед ударил кулаком себя в грудь.-- Мне
не веришь? А если взлетит, сапоги даешь?
-- Ну уж нет,-- неожиданно пожадничал капитан.-- Сапоги мне
самому нужны.
-- А лука даешь три головки?
-- Даю.
-- Ну смотри, парень,-- угрожающе сказал дед и так яростно
затряс головой, что она и вправду могла каждую секунду
оторваться.
Бешеными порывами, грубо, как мотоцикл, тряслась голова и
вдруг обернулась носом в сторону спины. Дед еще принажал рычать
-- и медленно закружилась на месте голова. Она вертелась
быстрее, быстрее, мелькал только нос и слышался голос:
-- Давай-давай, матушка!
И, разинувши рты, мы увидели, как Аверьянова голова
отделилась от пиджака и поднялась в воздух над нами.
Приподнявшись метра на два, она перестала кружиться и сказала
сверху капитану:
-- Гони, парень, луку три головки.
Глава XVII. ГЛЫБА РАЗУМА
Ох и нанюхался же я все-таки болотных газов, нанюхался! Но не
знаю, когда именно -- здесь ли, в макарке, или когда-нибудь
раньше, совсем давно.
Только нанюханный может увидать такую несуразную картинку
вроде отрыва головы от пиджака с карманами.
А самая легкая лодка? Она-то откуда взялась? Кому она нужна,
кроме нанюханного? Только нанюханный может построить такую
лодку и плавать на ней, чтоб нанюхиваться и дальше.
И я всегда знал, всегда предчувствовал, что самая легкая
лодка в мире заведет меня неведомо куда. Но только думал, что
это будет когда-нибудь потом, немного позже.
И вот прямо перед нами висела в воздухе Аверьянова голова.
Она чуть шмыгала носом. Она висела легко и просто, и даже
коровы не обратили на взлет ее никакого внимания.
Рядом с безголовым туловом сидели под сосной мы с капитаном.
Зачарованно смотрел капитан на дивное творение природы,
висящее в воздухе. Страх и счастье, восторг и полоумие играли в
его глазах. Как ребенок, он дергал меня за рукав, тыкал пальцем
в воздух.
Я хоть и нанюхался болотных газов, а сидел на месте
спокойно. Не дергался, не кричал. В этой чудовищной сцене,
когда одна голова болтается в воздухе, а другая сходит с ума,
мне была отведена одна роль -- роль Глыбы Разума.
Неторопливо превращался я в эту глыбу. Каменели лоб и
затылок.
-- Ты видишь? -- толкал меня капитан. -- Видишь или нет?
-- Вижу,-- тяжко, как жернов, провернулась в ответ Глыба
Разума. -- Вот ерундовина-то, а?
-- Точнее не скажешь,-- туго сработала Глыба. Обнюхивая
веточки, Летающая Голова поднялась выше, добралась до сосновой
макушки.
-- Далеко-то как видать,-- мечтательно сказала она,-- все
леса видны, все озера. Вот так, бывало, любуюсь, любуюсь,
насмотреться не могу... Постой, кто это там на озере? Ну точно,
Леха Хоботов. Не мою ли сетку проверяет?
-- Вот так дед! -- вскрикивал капитан. -- У него голова как
одуванчик, самая легкая в мире. У нас -- лодка, у него --
голова.
-- А ты еще сапоги жалел,-- хихикал сверху дед Аверя.
-- Бери! -- кричал вверх капитан. -- Бери сапоги вместе с
луком. Хочешь, дадим тебе лаврового листа?
-- А чесноку у вас нету? -- спрашивала Голова, опускаясь
пониже.-- Мне бы чесночку пару зубчиков, но главное -- сапоги.
Потому как валенки текут.
-- Бери! -- орал капитан. -- Спускайся и бери.
-- Ну спасибо, парень,-- сказала Голова.-- Спасибо, удружил.
И тут тело, которое сидело до этого спокойно, вдруг
протянуло капитану руку.
-- Что такое? -- не понял капитан.
-- Спасибо,-- повторила Голова, а тело все протягивало руку,
как видно, для рукопожатия.
Оглянувшись на меня, капитан робко пожал телу руку. Тулово,
однако, на этом не успокоилось. Ткнув меня в бок, оно и мне
сунуло руку, а Голова сверху крикнула:
-- Спасибо и тебе.
Безголовое рукопожатие немного расшевелило Глыбу Разума,
прочистило что-то в каменном мозгу.
-- Сапоги не отдам! -- крякнула Глыба гранитным голосом. --
Луку бери три головки -- и точка. Неизвестно, сколько вас тут с
летающими черепами, сапогов не напасешься.
-- Да нету больше ни у кого! У Лехи Хоботова рука летает, да
и то рядышком, возле деревни.
-- Не знаю, не знаю, но сапоги нам самим нужны.
Голова обиженно чихнула, повернулась к нам затылком, а тело
вдруг зашевелилось. Оно сунуло руку в капитанский рюкзак,
нашарило там пакет с луком и, отобравши три луковицы покрупнее,
сунуло их в карман пиджака. После этого оно подняло руку к небу
и пальцем поманило Голову к себе.
-- Ну чего тебе надо? -- сказала Голова.-- Сиди спокойно. Но
тело изо всех сил махало правой рукой, а левую прижимало к
сердцу, умоляя Голову скорей вернуться назад.
-- Вот так всегда,-- огорченно вздохнула Голова.-- Только
разойдусь -- оно к себе тянет. Ну чего тебе надо, глупое? Дай
погулять-то!
Тело разволновалось. Вскочив на ноги, оно подпрыгнуло, чуть
не ухватив Голову руками. Голова увернулась, прикрикнув:
-- Цыц! На место!
Тело прыгнуло еще раз, но снова промахнулось.
-- Сидеть! -- крикнула Голова, отлетая в сторону, а тулово,
воздев руки к облакам, побежало за ней.
-- Осторожнее! -- кричала Голова.-- Ногу сломишь! Постой!
Тело не унималось. Спотыкаясь и падая, оно бежало вслед за
Летающей Головой.
Голова в конце концов даже развеселилась.
-- Не догонишь! -- кричала она.-- Не поймаешь!
Чуть не плача, тело сделало рывок, каким-то отчаянным козлом
подскочило в воздух, схватило Голову за уши и крепко
нахлобучило на законное место.
Глава XVIII. ГОРЕМЫКИ
Ох, туман, туман. Да что же это за туман в моей-то бедной
голове? Какой уж тут гранит, какая Глыба Разума -- мутный,
полусонный и беспросветный туман. И в тумане этом не моя ли
нанюханная оторвалась от земли голова?
Прав капитан, прав, нанюхались мы болотных газов, дурманящих
болотных трав. Но если я и нанюхался их, то не здесь, не в
макарке, а очень-очень давно, в сороковых годах XX века.
Превратившись снова в единое целое, дед Аверя вернулся к
костру. Он налил из ведра в миску остатки ухи и залпом выпил.
-- Ну ладно,-- сказал он, отдуваясь. -- Луку хоть заработал
на уху.
Дед немного побледнел, видно, устал. Он сел, прислонившись
спиною к сосне, прикрыл глаза.
Капитан-фотограф порылся в рюкзаке, достал пару головок
чесноку, добавил к ним несколько перьев лаврового листа.
Завернув все это в тряпочку, протянул деду.
-- А за сапоги прости,-- сказал капитан.-- У меня-то голова
пока не летает. Куда я в болоте без сапог?
Дед молчал, прикрывши глаза.
-- Да что, обиделся, что ли? -- спросил я.-- Из-за сапог?
-- Не в сапогах дело,-- махнул рукою дед.-- Так чего-то жалко
стало. Летаешь, летаешь, а толку...
-- Так ведь и мы,-- сказал я, обняв деда за плечи.-- Плывем,
плывем, а что толку?
-- Да,-- вздохнул дед,-- горемыки мы.
И капитан-фотограф шумно вздохнул, неожиданно почувствовав
себя горемыкой. Так мы сидели и вздыхали некоторое время, и
особо тяжкие вздохи испускал, как ни странно, капитан. В конце
концов это стало меня раздражать.
-- Ты-то отчего горемыка? -- спросил я.
-- Сам не знаю,-- ответил капитан.-- Тяжело как-то...
-- Вот и я не знаю,-- сказал дед.-- И голова у меня вроде бы
летает, а на душе как-то тяжело.
-- А чего твоя голова делает, когда летает? -- спросил я.--
Чего она делает в воздухе?
Дед хмыкнул:
-- Какие же там дела-то могут быть? Никаких делов.
-- Значит, только природой любуется?
Дед хихикнул, потупил глаза.
-- За воробьями гоняется иногда,-- смущенно улыбаясь,
признался он.
Тут и капитан хихикнул, сообразив, что не такие уж мы
горемыки, если наши шалые головы гоняются еще за воробьями.
-- Пора в путь,-- строго сказал я. -- Дальше, на Илистое
озеро. Как, дед, доплывем мы по макарке?
-- По макарке не доплыть. Я ее всю заколами перегородил.
Плыть надо по Кондратке. А Кондратка вон там, за полем. Лодку
недолго перетащить.
Хлюпая по болоту, мы с капитаном добрались до закола,
взгромоздили на плечи "Одуванчик", вынесли его к трем соснам.
Пока мы собирались, дед Аверя сидел, прислонившись спиной к
дереву, и подремывал.
-- До свиданья,-- сказал я деду.-- Спасибо тебе.
-- Не за что,-- усмехнулся дед.-- А вы знаете что?
Оставайтесь у меня, а? Пойдем сейчас в деревню, я вас молочком
отпою.
-- Нам надо дальше плыть.
-- Ну, воля ваша,-- вздохнул дед.-- А как лес проплывете,
сразу увидите деревню. Это и есть Коровиха. Там живет мой кум
-- Кузя. У него и молочком отопьетесь.
-- У кума-то Кузи ничего не летает? -- осторожно спросил
капитан.
-- Куда там,-- засмеялся дед Аверя.-- У него хозяйство. Куры,
овцы, корова. Куда ему летать.
Мы надели рюкзаки, подняли на плечи "Одуванчик". Нос лодки
лег на плечо капитана, на мое -- корма. Неторопливо пошли мы
через поле к недалекому лесу. "Одуванчик" раскачивался в такт
нашим шагам, скрипели его стрингера и шпангоуты.
-- Поклон куму не забудьте! -- крикнул вдогонку дед Аверя.
Кондратка и вправду оказалась сразу за полем. Пошире макарки,
текла она, прижимаясь боком к старым дремучим елкам. А другой
ее берег тонул в луговых цветах.
Синие и хрустальные стрекозы летали над Кондраткой.
Мы опустили лодку на воду, и, пока капитан укладывал вещи
поудобнее, я оглянулся.
Недолго, кажется, мы шли через поле, а как уже далеко-далеко
остались три сосны и маленькая фигурка под ними, взмахивающая
на прощанье рукой.
Горемыки мы все-таки, горемыки! Горемыки оттого, что
расстаемся друг с другом.
-- Подожди минуту,-- сказал я капитану и побежал через поле
обратно.
Дед Аверя стоял под соснами, грустно опустив летающую свою
голову. Мы обнялись на прощанье, и я отдал ему пачку хорошего
индийского чаю, того, что называется черный, байховый.
Глава XIX. КУМКУЗЯ
И течение в Кондратке оказалось куда быстрей. По макарке
медленно влеклись мы, а тут подхватила лодку резвая волна,
полетел "Одуванчик" весело и быстро. Капитан вовсе не брал
весла, а я чуть загребал и притормаживал, опасаясь коряг и
подводных камней.
Но не было в речке Кондратке коряг, вода здесь была синяя и
молодая. В ней вспыхивали ослепительные диски -- солнечные
блики, голавлиные бока. И птиц было много, и все больше
куликов. Они бежали перед нами по берегам, взмахивали белыми
хвостами, взлетали с криком.
-- Кулики взлетают! -- радостно сообщал капитан и добавить к
этому сообщению больше ничего не мог.
Развеселила нас Кондратка-речка, отвлекла от горемычной
нашей судьбы.
-- Кулики взлетают! Кулики! -- не Голова Летающая, а --
кулики! -- вскрикивал капитан.
-- Летающая Голова куликамне помеха,-- заметил я.-- Пускай
летают и те, и другие.
-- Чепуха это,-- сказал капитан.-- Пускай кулики летают, а
голова человеческая на плечах сидит.
В душе-то своей я был согласен с капитаном. Я всегда
восхищался полетом куликов. На первый взгляд, вроде и нет у них
особого полета, а только взлет с пробежкой по песочку и крик:
кууууу-лик! Но есть он, есть полет, который быстро уходит из
глаз и еще быстрей из памяти. И с этим бессмертным полетом
нечего рядом болтаться человеческой голове.
-- И вообще я не верю, что у деда голова летает,-- сказал
н