еожиданно капитан.
-- Погоди, но мы ведь сами только что видели. Летала, еще и
чесночку просила.
-- Обман это,-- сказал капитан.-- Чикнул в пупок -- и голова
полетела.
Чушь! Голова наша и с телом-то вместе летать не может. И это
хорошо, даже замечательно.
-- Чего ж в этом хорошего?
-- Телу человеческому летать не нужно,-- твердо сказал
капитан.-- Самое лучшее в человеке -- это голова. А тело --
чепуха, подпорка и ящик для питания головы. Взять, к примеру,
живот -- это ведь ужас! Нет, я вовсе не хочу, чтоб мой живот
летал. А вот голова -- хорошо бы, да не дал бог.
-- А что ты к животу привязался? -- сказал я.-- Чего он тебе
сделал? Пускай и он полетает немного.
-- Терпеть не могу живот! -- раздраженно отвечал капитан.--
Тут уж матушка-природа не расстаралась. Все так здорово
придумала в человеке, и вдруг -- живот!
-- Успокойся,-- сказал я,-- вряд ли есть на свете летающие
животы.
Но капитан не мог успокоиться. Он ругал живот на все корки и
совершенно захаял это создание матушки-природы.
Природа же матушка легкою волною несла нашу лодку мимо
древних елок и сосен, среди березняков и перелесков, как будто
намекая капитану, что ею создано и кое-что получше живота.
Лес, что тянулся по левому берегу, кончился. Вместе с
Кон-драткой вылетел "Одуванчик" в поле, на простор, и мы
увидели деревню Коровиху.
На холмах, рассеченных заборами, лежала деревня Коро-виха.
Низкие серые дома ползли вверх по склонам, а вниз, к речке,
скатывались с холмов баньки. Никаких коров видно не было, но в
деревне, в линиях холмов было и вправду что-то коровье.
Разыскав по огородам Кузин дом, мы постучались в окно. Тут
же стекла распахнулись, на улицу высунулась женщина с пунцовыми
щеками, в белом платке. Как видно, кума.
-- Не здесь ли Кузьма живет? -- спросил я.-- Аверьянов кум?
Мы ему от деда Авери поклон принесли.
Недоверчиво осмотрев нас, женщина захлопнула окно и
спряталась в доме.
Никаких признаков жизни из окна более не являлось.
Подождав пару минут, я снова стукнул в стекло. Пунцовая кума
быстро высунулась наружу.
-- Дома хозяин-то?
-- Дома.
-- Так пускай на улицу выйдет.
Кума задумалась и, сомневаясь, покачала головой.
-- На улицу он выйти не может.
-- Что такое с ним? Не заболел ли?
-- Да вроде нет,-- ответила кума, призадумавшись.
-- Ну пускай в окно выглянет.
-- Ну уж нет,-- сказала кума,-- этого никак нельзя. Да вы
заходите в дом.
Слегка растерянные, мы с капитаном поднялись в сени, скинули
сапоги и вошли в избу. Из открытой двери вкусно пахнуло рыбными
пирогами, топленым молоком. В огромной семиоконной комнате
стоял вдоль окон стол, у которого и сидела пунцовая кума. Кума
Кузи видно не было.
Отчего-то робея, мы с капитаном прошли в носках по чистым
половичкам, присели у стола.
-- Где же кум-то Аверьянов, Кузя? -- спросил я.
-- Кузя-то? -- переспросила кума.-- Здесь Кузя.
-- А где он? Что-то его не видать.
-- Да он на печке спрятался,-- ответила кума. Не успели мы с
капитаном удивиться, как с печки раздался решительный голос:
-- Помалкивай!
Кума прикрыла рот платком, а я обернулся к печке. Лежанка
была задернута занавеской, за которой кто-то шевелился.
-- Дядя Кузя,-- сказал я,-- вы там?
-- Тута я, на печке,-- послышался в ответ кумов голос.
-- Спускайтесь сюда,-- пригласил я,-- мы поклон вам привезли.
-- От Авери, что ль?
-- От него. Слезайте, познакомимся.
-- Зачем же я буду слезать? -- сказал кум.-- Я ведь
спрятался.
Мы с капитаном окончательно оробели.
-- Ну мы тогда пойдем,-- сказал капитан.
-- Куда это? -- крикнул с печки кум.-- Самовар горячий,
садитесь чай пить.
-- Как же мы будем чай пить, если хозяин прячется?
-- Да пускай прячется! -- встряла кума.-- Эка невидаль!
-- Помалкивай! -- немедля крикнул кум.-- Неси молоко! Рыбник
ставь! Только и знает языком болтать.
Кума метнулась в сени, притащила горшок молока, вытащила из
печки рыбник, который был похож на перевернутый кверху дном
коричневый таз. В пироге что-то тихо и яростно клокотало.
Из-под ржаной корки, из трещинок в пропеченном тесте струился
лучной и рыбный пар. Так и хотелось отодрать корку, глянуть,
кто там таится под ней.
-- Самовар-баранки! -- крикнул кум, и баранки с самоваром
явились на стол.
Самовар завывал и гнусавил носом, булькал рыбник, тихо
шептала что-то пенка парного молока -- все двигалось и жило на
столе, даже баранки чуть шевелились, легонько подталкивая друг
друга маковыми боками.
Скромно положив руки на колени, недвижно сидели мы, не
понимая, можно ли пить чай, если хозяин прячется. Капитан
пришел постепенно к выводу, что это невозможно.
-- Мы вам, наверное, помешали,-- сказал он, вставая.-- Зайдем
в другой раз.
-- Куда это? -- крикнул кум с печки.-- Пейте чай. Рыбник
ешьте.
-- Нет, нет, не можем,-- мотал головой капитан.-- Не можем,
когда хозяин прячется.
-- Да пускай прячется,-- не выдержал я и протянул руку к
пирогу.-- Попробуем рыбника.
Капитан хлопнул меня по руке и сказал:
-- Пошли.
Пришлось встать, но тут же кума ухватила меня за локоть и
стала уговаривать.
-- Нет, нет,-- твердил капитан,-- дядя Кузя, очевидно, нас
напугался. Мы пойдем.
-- Да я не напугался, я так просто спрятался.
-- А для чего?!
-- Сказать, что ли?! -- задумался на печке кум.
-- Давай я скажу! -- не утерпела кума.
-- Помалкивай!
-- Ну дай же сказать-то! -- крикнула кума.-- Очень уж
хочется.
С минуту они торговались, кому сказать, наконец кума
переборола мужа, наклонилась к самовару и сказала тревожным
шепотом:
-- Его оса укусила.
Глава XX. ГДЕ КУМ КУЗЯ ЧАЙ ПИЛ
Капитан измученно вздохнул и сел на место, пытаясь понять,
что, собственно, было сказано.
-- Оса? -- переспросил он.-- Большая оса?
Слово "большая" он раздул так сильно, как будто подозревал
осу величиной с теленка.
-- Большая, батюшка,-- ответила кума, снижая все-таки размер
осы до барана.
-- И куда ж она его укусила? -- осторожно спросил капитан.
-- В щеку,-- шепнула кума.
-- И чего ж он прячется?
-- Помалкивай! -- грянуло с печки, но кума не могла
удержаться и быстро прокричала:
-- Всю рожу разворотило, неловко людям показаться, он и
спрятался.
Кум грозно елозил на печке и чуть не рычал, возмущенный
болтовней супруги.
-- Дядя Кузя,-- сказал капитан,-- что за ерунда? Что мы,
укушенных, что ль, не видали? Слезайте с печки.
-- Не могу,-- ответил Кузя,-- стесняюсь.
-- Кончайте стесняться, подумаешь -- ерунда.
-- Никак не могу,-- ответил кум,-- очень уж сильно стесняюсь.
-- Вот он какой у нас человек! -- с некоторым восхищением
сказала кума.-- Другие с такой рожей вылезли бы на улицу людей
пугать, а Кузьма Макарыч не может.
-- Прекратить болтовню! -- рявкнул кум.
-- Кузьма Макарыч,-- сказал я,-- слезайте, пожалуйста.
Посидим вместе, чайку попьем.
-- Вы пейте, а я тут буду лежать.
-- Ну нет,-- сказал капитан,-- если не слезете, уйдем!
Капитан встал, и снова кума ухватила его за рубаху, а другой
рукой придавила меня к столу.
-- Уйдем, и все! -- вскрикивал, вырываясь, капитан.
-- Стойте! -- крикнул кум.-- Я слезу!
Кума отпустила нас, и капитан, взволнованный победой,
плюхнулся за стол.
Кум слезать, однако, не торопился, и волей-неволей
завороженно глядели мы, когда же, черт возьми, откроется
занавеска.
Наконец дрогнул голубенький ситец, и появилась кумова
голова, которая оказалась в зимней солдатской шапке, шнурками
завязанной на подбородке.
Под шапкою накручена была розовая тряпка, из которой, как
булыжник, выпирала вбок укушенная щека. Стараясь не смотреть на
щеку, мы пожали куму руку, кума нацедила всем чаю.
Мы обрадовались было, что Кузя с нами, но быстро поняли, что
радость преждевременная. Рот кумов был намертво замотан
тряпкой, так что чаепитие не могло состояться.
Тут все стали уговаривать кума, чтоб он ослабил узел. После
долгих запирательств и мотаний головой Кузя ослабил путы,
выпустил из тряпки свежерыжие усы и глотнул чаю. Все облегченно
вздохнули.
-- Вы рыбник-то любите есть? -- спросил кум, поворачиваясь к
нам неукушенной щекой.
-- Любим,-- радостно отозвались мы с капитаном.
-- А чай пить?
-- Очень любим,-- ответил капитан,-- Мы из Москвы, а там все
чай пить любят.
-- Я в Москве-то бывал,-- похвастался кум.-- Чай в Москве
пивал.
Я подвинул к себе рыбник и ласково отодрал его верхнюю
корку. Пар лучной и рыбный, который прежде чуть пробивался
сквозь крышку, теперь хлынул в комнату. Огромный карась с
головою и хвостом лежал под коркою абсолютно запеченный.
Отломив от крышки кусок, я ухватился за карасевую голову.
Капитан взъерошил бороду и вцепился в карася с другой
стороны. Широко открывши глаза, глядели кум и кума, как мы
взламываем рыбью голову, как сыплются на стол обсосанные
бронзовые щеки, хрустальные втулочки, винтики, костяные
трапеции, из которых построена карасевая голова.
-- А вы в Вологде-то пивали чай? -- спросил кум.
-- А как же! -- мычал капитан.-- Пивали.
-- А в Архангельском?
-- Пивали.
-- И я тоже! -- крикнул кум и весело ударил ладонью об
стол.-- Значит, мы теперь как родные! А вот я интересуюсь, вы в
Харькове пивали чай?
-- Нет, не пивали,-- признался капитан.
Кум засмеялся потихоньку.
-- А я и в Харькове пивал,-- радостно сообщил он.-- Да вы не
поверите, если скажу, где еще чай пивал.
-- Где же?
-- В Хабаровске! Вот где! Уж там мало кто чай пивал!
-- Это редким человеком надо быть, чтобы в Хабаровске чай
пивать,-- сказал капитан подхалимским голосом.
-- Вот я и есть такой человек! -- счастливо засмеялся кум.
-- Кузьма Макарыч,-- сказал я,-- а вы с Папашкой, случаем, не
пивали чай?
-- Что ты, батюшка! Какой чай с Папашкой? Что ты говоришь?
Кум, показалось мне, немного напугался. И кума, прикрывши
рот кончиком платка, выглянула в окно. Мой неловкий вопрос
заглушил беседу, и некоторое время все молча пили чай.
-- Извиняюсь, Кузьма Макарыч,-- сказал капитан,-- а вы знаете
про Папашку?
-- Что ты, что ты, батюшка. И слушать не хочу. На кой он мне?
-- Странно,-- сказал капитан,-- живете рядом с Илистым
озером, а Папашку не знаете. Вы что ж, на озеро не ходите?
-- Ходить-то ходим, -- стеснительно ответил кум, -- да к воде
не подходим.
Глава XXI. ИЛИСТОЕ ОЗЕРО
"Одуванчик" наш спокойно и быстро плыл по Кондратке, и снова
по берегам взлетали кулики, выдры или ондатры шевелились в
тростниках, над которыми вставало солнце.
Переночевав у кума на сеновале, с восходом отправились мы
дальше и рассчитывали чай утренний пить на берегах Илистого
озера.
А восход был необыкновенный, невероятный какой-то восход. И
багровый туман, и бледное солнце, и по-ночному еще темные воды,
и елки остроголовые -- все это смешивалось перед нами и вокруг
нас и лежало слоями, и не понять, в каком слою был "Одуванчик"
-- то уходил он с поверхности реки в туманные струи, то плыл
прямо по еловым верхушкам.
И долго так плыли мы, и, если бы пришлось плыть обратно, я
никогда бы в жизни не узнал этих берегов -- никаких примет,
кроме елок, тумана да солнца, выходящего к нам то справа, то
слева.
Наконец туман немного развеялся, речка вдруг сузилась, вдруг
расширилась, снова сузилась, и тут открылось Илистое озеро.
Оно лежало среди лесов, и с одного его берега возвышался
голый холм, а на другом желтело моховое болото, заросшее мелким
сосняком.
Посреди озера подымался из воды маленький, длиною в пять
шагов, островок. Он зарос травою, среди которой виднелись и
белые цветы. Издали показалось, что это таволга.
-- Подплывем к острову? -- спросил капитан.-- Или туда... на
берег.
-- Давай к острову,-- сказал я,-- а на берег потом.
Дружно и как-то особенно сильно и старательно мы ударили
веслами, и в тот же миг лодка ткнулась носом во что-то твердое.
Послышался странный звук, который я бы назвал "чпок", и сквозь
оболочку лодки выскочил между бамбучин короткий и черный,
острый и злой клык. И сразу же фонтаном брызнула в лодку вода.
Будто подброшенный, вылетел из лодки в небо
капитан-фотограф. Каким-то неловким колесом в болотных сапогах
и с крыльями он ухнул боком в черную воду.
Я вскочил, упал на колени, схватился за клык, сжал вокруг
него оболочку.
Фонтан угас, но вода струилась между пальцев.
Вцепившись рукой в борт, вынырнул капитан-фотограф. Лицо его
было торфяным.
-- Это сучок! -- бормотал он, отплевываясь.-- Держи воду,
держи! Сейчас я выдерну сучок.
Я и так изо всех сил "держал воду", но удержать никак не
мог. Она хлестала между пальцев.
-- Там, в рюкзаке, пластырь! -- кричал капитан.-- Я выдерну
сучок, а ты ищи пластырь.
Одной рукой сдерживая воду, я шарил по рюкзаку, но вместо
пластыря попадались мне малосольные огурцы, которые дал нам на
дорогу кум. Капитан выдернул сучок, и вода хлынула в лодку изо
всех сил.
-- Пластырь, скорее пластырь,-- булькал и хрипел капитан. Он
зажимал снизу дырку ладонью.
Пластырь нашелся наконец, но пластины его слиплись между
собой, и, пока я отдирал их, вода все прибывала. Отодрав одну
пластину, я отдал ее капитану, и он как-то подвел ее к дырке,
налепил.
Я лепил пластырь сверху, изнутри лодки. В воде пластырь
налепился плохо, но все-таки кое-как прицеплялся к мокрой
ткани. Течь понемногу прекратилась.
За какие-то две минуты в "Одуванчик" набралось столько воды,
что я уже промок по пояс. Выхватив из рюкзака котелок, я
стремительно стал отчерпываться.
-- Давай к берегу! -- кричал капитан, плавая вокруг лодки.
Пристроившись к корме, он сильно толкнул "Одуванчик" к
берегу. Я хватался то за весло, то за котелок, берег
приближался, а воды в лодке не убавлялось, она сочилась сквозь
криво налепленный пластырь. Коряга, на которую мы напоролись,
плыла отчего-то за нами. Полузатонувшая, она была сплошной
скользкой гнилью и трухой, только лишь один острый и крепкий
сучок сохранился в ее старом теле.
Нос лодки ткнулся наконец в прибрежную траву,
капитан-фотограф выволокся из воды, и мы сразу подхватили
"Одуванчик" на руки, потащили его подальше от озера, на холм.
На вершине мы остановились, перевернули лодку вверх дном.
-- Где спички? -- бормотал капитан, стаскивая с себя мокрую
рубаху, галлонами выливая воду из сапог.
Спички, конечно, намокли, промокло все, что могло
промокнуть, только фотоаппарат, который капитан таскал с собою,
но так и не открыл до сих пор, остался сухим. Он был засунут в
сверхнепромокаемый мешок.
Каким-то чудом мне удалось извлечь огонь из газовой
зажигалки, и костер в конце концов запылал. На веслах,
воткнутых в землю, развесили мы мокрую одежду, стали
разглядывать пробоину. Она была невелика, размером в пять
копеек, и залепить ее было нетрудно.
-- Это все Папашкины штучки,-- сказал капитан.-- Это он
подсунул корягу. Не хотел, чтоб мы на остров вылезли. Он на
этом острове сам на солнышке греется.
-- Ладно тебе,-- сказал я,-- помалкивай. Пошли за дровами.
В лесу, лежащем за холмом, полно оказалось белых грибов.
Окутанные мхом, осыпанные хвоей, они стояли вдоль по опушке, и
трудно было удержаться -- не сорвать гриба.
Вместе с дровами натаскали мы грибов, и капитан затеял
сварить грибную похлебку.
Пока сушились вещи, пока варилась похлебка, я взял удочку и
спустился вниз, к озеру, к воде.
У подножия холма в заливе я увидел два плота. Они стояли
рядышком под черемухой. Один плот был старый и гнилой, а другой
-- на вид совсем новый, крепкий. Бревна, составляющие его,
скреплены были железными скобами. Ни весла, ни шеста я не
нашел.
Срубил сухую березку, забрался на плот. Я решил доплыть до
островка и половить там.
Березой я попробовал упереться в дно, чтоб оттолкнуть плот,
но дна не достал. Тогда взмахнул березой как веслом и, загребая
то с одного борта, то с другого, медленно поплыл к острову.
Неожиданно начался ветер. Он дул мне навстречу, и скоро я
понял, что стою на месте. Бросил грести, и ветер отогнал меня к
берегу.
-- Ну и ладно,-- сказал капитан.-- Там, на острове, Папашка
тебя живо схапает. Лови с плота.
Я закинул удочку и очень долго глядел на поплавок, который,
чуть покачиваясь, стоял в воде. Рыба не брала.
Перебросив удочку, я случайно зацепился крючком за соседний
плот. Дергая лесу, я старался отцепить крючок, но ничего не
получалось. Примерившись, я прыгнул на середину второго плота.
Ни минуты не раздумывая, плот затонул, и я с головою ушел в
воду.
На редкость колючей, холодной и душной показалась мне вода
Илистого озера. Прежде чем вынырнуть, я на миг приоткрыл в воде
глаза и увидел под светлой поверхностью озера темный провал,
ведущий на дно. Из провала подымалось ржавое облако ила, в
котором поблескивали зеленые угольки.
-- Я уж думал,-- все, тебе конец! -- взволнованно кричал
капитан, подбегая к берегу.-- Папашка за ногу сдернул! Бросай
рыбалку, пойдем лучше похлебки похлебаем!
Похлебка из белых грибов получилась у капитана густой,
наваристой. Серповидные и круглые куски грибов были мягки, как
масло.
-- Как думаешь,-- сказал капитан,-- вправду здесь Папашка
живет?
-- Что ж такого. Есть же в Англии озеро Лох-Несс, в нем,
говорят, живет чудовище.
-- Мне кажется, в нашей стране чудовищ нету.
-- Кто знает.
-- Интересно было б сфотографировать Папашку.
-- Действительно,-- сказал я.-- В чем, собственно, дело?
Почему ты до сих пор ничего не фотографировал? Даже камеру не
достал?
-- А нечего было.
-- Чего нечего?
-- Фотографировать.
-- Вот так раз. А Багровое озеро? А макарка? А Кум Кузя со
щекой? А Летающая Голова?
-- Летающую Голову можно было бы щелкнуть, да ведь никто бы
не поверил, что кадр подлинный. Сказали бы -- монтаж. Потом иди
доказывай. А на Багровом снимать было нечего -- трава да вода.
Не кувшинки же щелкать для девушек.
-- А Кум Кузя?
-- Да кому он нужен со своею щекой? Он бы и сниматься не
стал, такой стеснительный.
-- Странно у тебя получается, везешь с собою камеру, а даже и
не щелкнешь.
-- Будет кадр -- щелкну. А пока кадра нет, чего зря щелкать?
-- Когда же будет этот кадр?
-- Не знаю, но когда-нибудь будет. Его можно ждать хоть всю
жизнь.
Капитан меня озадачил. На мой-то взгляд, нас окружали
десятки и даже сотни кадров. Прямо отсюда, не сходя с места, я
мог бы нащелкать целую пленку -- и лес за озером, и остров, и
наш костер, над которым болтались носки на каких-то невероятно
корявых палках. И носки, и палки, и озеро казались мне
необыкновенными и не виданными никем в мире.
-- И вообще-то,--сказал капитан,--вообще-то зачем
фотографировать? Я хоть и фотограф, но в принципе против
фотографии. Долой вообще эти камеры. Видишь мир -- так и
фотографируй его глазами, щелкай ими, хлопай вовсю. Снимай кадр
и отпечатывай в душе на всю жизнь.
-- Не знаю, -- сказал я. -- По-моему, это какая-то чушь-
фотограф, который не фотографирует. Ну а для меня ты можешь
снять кадр? Сними хоть меня-то у костра.
-- Вот еще,-- сказал капитан.-- Чего тебя снимать? Неохота.
-- Ну а Папашку? Папашку можешь снять для меня?
-- Папашку? Ну что ж, может, это и вправду будет тот кадр --
один на всю жизнь. Да вот я не знаю, можно ли вообще снимать
Папашку? Ведь не все можно снимать, что снимается. Ну ладно, на
этот раз рискну.
Капитан задумался, взял аппарат, треногу, спустился к озеру.
Пока я сушился, он то уходил от костра, то возвращался.
Попросил у меня самый большой крючок и самую крепкую леску.
Отрезал кусок сала, взял топор и унес все это. Я пошел к берегу
посмотреть, что он делает. Кусок сала капитан насадил на крючок
и положил его на камень, лежащий на берегу у самой воды.
Леска тянулась от крючка к фотоаппарату, который стоял
неподалеку на трех алюминиевых ногах. На березке висел и черный
ящик с батарейками, из которого выглядывало зеркало вспышки.
-- Расчет простой,-- пояснил капитан.-- Папашка вынырнет и
схватит сало. Дернет за леску, и тут аппаратура сработает.
-- А если Папашка утащит под воду аппарат?
-- А топор-то на что?
В землю, неподалеку от камня, капитан врыл топор -- острием
вверх. Леска лежала на лезвии топора, и при сильном натяжении,
по расчетам фотографа, топор должен был ее разрезать.
...Приблизился вечер. Стемнело. С того берега, из болот,
потянулся холодный туман.
Мы пили чай у костра и смотрели, как неподвижно лежит, не
шевельнется среди лесов Илистое озеро.
Глава XXII. ПАПАШКИНА НОЧЬ
И снова к полуночи явился над озером туман. Он заволок
поверхность воды, спрятал остров, укрыл подножие холма, только
до вершины, где сидели мы с капитаном, не добрался.
Костер угас, и мы разгребли уголья, постелили еловые ветки и
легли на землю, нагретую костром. Жар земли охватил нас, и
казалось, что мы лежим внутри горячего черного шара,
заброшенного с Земли на другую планету.
-- А мне кажется, мы у Папашки в брюхе,-- шептал капитан.
С озера не слышалось ни шелеста, ни плеска. Тихо было в
лесах и болотах, только очень далеко, у деревни Коровихи,
скрипел однообразно дергач.
В жаркой темноте отяжелела голова, я приклонил ее к плечу
капитана, и капитан прикорнул, и мирно уснули мы на берегу
Илистого озера рядом с многоглавым Папашкой.
Странные далекие сны пришли ко мне. Мне приснилась
скульптурная группа "Люди в шляпах", Орлов и граммофон, девушка
Клара Курбе. Милым, добрым был мой сон и длился долго...
Пробудился я часа через три-четыре.
Тьма была непроглядная, а с озера слышалось негромкое
бульканье, будто ручей потек с холма. К бульканью добавились
вздохи и шипенье.
-- Пар спускает,-- шепнул капитан, просыпаясь.
-- Чего?
-- Папашка пар спускает. Высунул хобот из воды и дышит.
Слышишь?
Бульканье затихло, и теперь с озера не доносилось ни звука,
и все-таки я слышал что-то, а что -- не понимал.
-- Он на берег вышел,-- шепнул капитан.-- Сейчас на холм
полезет.
Приподнявшись на локте, я вслушивался, и верно, чудилось --
шаркают босые огромные ноги по мокрой траве. И мерещилось --
оживает озеро, шевелится, дрожит, а холм поворачивается
медленно, круче наклоняется к озеру, чтоб сбросить нас в воду.
-- Сюда идет,-- тревожно шептал капитан.-- Неужели сало не
заметил? Сало-то белорусское, с чесноком!
Прижимаясь ко мне, капитан шептал о сале, цепляясь за него
как за последнюю надежду. Все страшно, все зыбко, все непонятно
было в окружающей нас ночи, кроме куска сала, лежащего где-то
на берегу.
"Какой черт занес нас сюда? -- думал я.-- И чего мы хотим?
Только глянуть, есть ли и вправду на земле Папашка? Но зачем
это дурацкое сало на крючке? Вот схватит сейчас капитана да
рявкнет: "Сало, подлец, на крючок насаживаешь! Хочешь поймать
на кусок сала?"
-- Зря я с этим салом связался,-- вздохнул потихоньку
капитан.-- Вопьется крючок Папашке в губу -- вот заорет-то!
Пойдет крушить направо и налево!
-- Тише,-- шепнул я.
Теперь уж совсем неподалеку слышались шаги. Без гула земли,
без топота -- скользкие и летящие. По траве ли, по воздуху?
"Ауа,-- послышалось,-- а-а-у-у-а..."
"Папашка! Это Папашка! -- думал я.-- Неужто сожрет и сало, и
нас с капитаном?"
Когда мы плыли на озеро, я еще не знал, еще не понимал, есть
ли и вправду на белом свете Папашка, и только сейчас, ночью,
понял, что он -- рядом. Что же он сделает сейчас -- протянет ли
из темноты руку, чтоб схватить нас, или ласково погладит по
голове думающего о сале капитана? А может, просто глянет
всевидящим оком и уйдет, не сказавши слова?
Черные руки летали в темноте перед моим лицом -- искали нас
с капитаном. "Ауа, а-а-у-у-а-а..."
Я совершенно затаил дыхание и боялся, что капитан откроет рот
и брякнет что-то о сале. Но капитан дышал тихонько, как
мотылек.
Душная и мрачная Гора надвигалась на нас, вот-вот навалится
на грудь и плечи. Я задохнулся, еще бы минута, и, наверно бы,
закричал, но Гора отодвинулась, скользнула за спину, с озера
повеял ветерок. Ни шага, ни шелеста не было больше слышно.
Пропал Папашка -- то ли прошел мимо нас, то ли пролетел над
нами.
-- Прошел,-- шепнул капитан.-- Не заметил.
И ночь над нами внезапно зашевелилась. Подул ветер -- ночь
сдвинулась в сторону. За дальним берегом, за болотами
объявилась в небе серенькая полоса.
Она отделила небо от земли, отразилась в озере, и стал виден
на воде маленький темный островок.
Близкий рассвет обрадовал нас. С надеждой смотрели мы, как
расширяется его полоса, наливается розовым чайным тоном. Только
остров на озере был черен и густ, как бархат. Не островом
казался он сейчас, а спиною дракона, выставившего гребень из
воды.
-- Смотри-ка,-- сказал капитан и схватил меня за руку.--
Смотри на остров... Он шевелится...
-- Не болтай...-- прошептал я.
-- Шевелится, говорю! Плывет по воде!
Я всматривался в черный гребень -- нет, не плыл, не шевелился
остров, это волны, поднятые ветром, колыхали его, при-тапливали
и подымали.
Сбоку где-то зашелестели камыши... И вдруг раздался плеск,
потом гулкий удар по воде -- и мигнуло электричество на берегу.
-- Вспышка сработала! -- крикнул капитан, сорвался с места и
побежал к берегу. Я поспешил за ним.
В предутреннем свете мы увидели, что ни фотоаппарата, ни
треноги, ни сала на крючке нигде нету. Только топор, врытый в
землю, торчит острием вверх.
Дрожь била капитана.
-- Смотри же! -- сказал он и указал в озеро омертвевшим
пальцем.
Я оглянулся и увидел, что и острова, заросшего болотными
травами и таволгой, не видно нигде.
Глава XXIII. ПАПАШКИН СЛЕД
С рассветом снова запылал на холме наш костер. Мы вскипятили
чай и, попивая его, глядели на озеро. Ни травинки не подымалось
из воды в том месте, где вчера еще был остров. Налетела стайка
чирков, опустилась на средину.
-- Бывают на свете плавающие острова,-- заметил я.
-- Бывают,-- устало согласился капитан.-- Но это был не
остров, а Папашкин хребет.
-- Таволга там росла,-- сказал я. -- Таволга.
-- Какая таволга? Ты еще молочай поищи! Шерсть рыжая, аж
зеленая, а на ней -- пена. Не пойму только, зачем ему
фотоаппарат.
С капитанским аппаратом действительно было все непонятно.
Куда он пропал, куда девался?
Мы обшарили весь берег, прибрежную траву и кусты. Не было
видно никаких следов -- ни зверя, ни человека. Шестом пытались
шарить в воде, но дна не достали. Сразу же у берега начиналась
адская немыслимая глубина -- бездна.
-- Папашка это,-- сказал капитан.-- Засосал камеру вместе с
салом, а треногу где-нибудь на глубине выплюнул.
Сверху, с холма, было хорошо видно, как четко отпечатались
на седой от росы траве наши с капитаном следы. Они вели от
костра к берегу и обратно.
Никаких других следов не было. Но в некоторых местах трава
была не седой от росы, а зеленой. Здесь она была суха, будто
кто-то слизнул росу. Суха, но не примята.
-- Это и есть Папашкин след,-- сказал капитан.-- Он траву не
мнет, идет, чуть касаясь.
-- Отчего же трава высохла?
-- Подошва горячая.
Еще раз внимательно я оглядел зеленые пятна. Они были велики
и казались бесформенными. Ни звериного, ни человечьего следа не
угадывалось в них.
Пятна подымались от озера на холм.
-- Как же он не наступил на нас?
-- Пожалел,-- пожал плечами капитан.
-- А может, и наступил, да мы не заметили.
Я чуть не задохнулся.
-- Ты думаешь, у него такая легкая нога? -- Почти воздушная.
Мы замолчали, пытаясь хоть как-то связать воздушную ногу с
утонувшим островом. Но это никак не увязывалось, и если
утонувший остров был и вправду хребтом Папашки, то откуда у
такого чудища воздушная нога?
-- В конце концов все можно объяснить,-- сказал я.-- Сало
схватила здоровая щука или выдра, а остров утонул сам по себе.
-- А воздушная нога?
-- Какая нога? Ты что, видел ее? Хватит с нас Летающей
Головы!
-- Ты ничего не понимаешь,-- сказал капитан,-- все дело в
том, что мы перешли границу.
-- Какую?
-- Нормальную границу. Границу нормальной жизни. Я думаю, что
это случилось на Багровом озере, а мы и не заметили. Как только
у деда Авери оторвалась голова, я сразу понял -- мы в
ненормальном мире.
-- С головой это действительно черт знает что,-- сказал я,--
но в остальном все в порядке. А остров сам по себе утоп,
бывает.
-- Ну нет,-- сказал капитан,-- если голова летает, значит, и
все остальное -- чушь. Мы в ненормальном мире.
-- А Кузя как же? Кум Кузя-то здесь живет! Чем Кузя
ненормальный?
-- Кузя -- нормальный. Но и в ненормальном мире может жить
хоть один нормальный человек. Так и Кузя, живет кое-как, чай
пьет, стесняется.
"Прав капитан, прав,-- думал я.-- Мы в необычной, волшебной
стране. Ну и что ж такого? Для этого я и строил "Одуванчик",
чтоб попасть в места необыкновенные".
-- Что ж теперь будем делать? -- спросил я. -- Дальше плыть.
На Илистом озере мы побывали, надо теперь добраться до
Покойного.
Вон там, в том углу, очевидно, протока, которая ведет в
Покойное.
Капитан затоптал костер. Спустившись к воде, смело ступил на
плот, ополоснул ведро и котелок.
-- Нам нечего бояться,-- сказал он,-- плывем себе, никого не
трогаем.
Капитан был, конечно, прав. В конце концов, головы летают,
острова тонут, а нам-то надо плыть дальше.
Спокойно, неторопливо собрали мы вещи, уложили рюкзаки,
спустили на воду "Одуванчик". Пробоину залепили мы крепко,
надежно, течи не было.
Капитан, как всегда, устроился на носу, я- в корме, и вот
уже плавно пошел "Одуванчик" через Илистое озеро. Спугнув
чирков, проплыли мы и над тем местом, где затонул островок.
Напряженно всматривался я в воду, и мне казалось -- вот сейчас
подымется остров и мы окажемся на мели, на Папашкином хребте.
Но никто не подымался со дна, спал, видно, Папашка, сосал
капитанское сало.
-- Вон и протока,-- указал капитан.
Среди моховых низкорослых сосен бежал по болоту узкий ручеек
-- протока, ведущая к Покойному озеру.
Неторопливо вошел в нее "Одуванчик", несколько взмахов
весла, и пропало за спиной Илистое озеро вместе с Папашкой,
дремлющим на дне.
-- Интересно,-- сказал капитан,-- как называется эта протока.
Там у нас была Кондратка, а это что?
-- Акимка, наверное,-- сказал я.
-- Акимка,-- повторил капитан.-- Неплохо.
Тихо текла Акимка среди моховых сосновых болот. Кончились
болота, пошли по берегам луга. Лес то подходил к воде, то
отступал подальше. Ни стога на лугу, ни забора, ни срубленного
дерева в лесу -- никаких признаков человека не было вокруг --
чистый, нетронутый мир.
-- Как тихо,-- сказал капитан,-- как спокойно. Знаешь, что,
давай договоримся, если что-нибудь произойдет там, впереди, не
будем удивляться или пугаться. Нас ведь, пожалуй, теперь ничем
не удивишь.
-- Идет,-- сказал я, и мы с капитаном пожали друг другу руки.
Довольные таким уговором, поплыли мы дальше, никак не
ожидая, что удивиться нам придется через десяток минут.
Акимка вынесла лодку на широкий солнечный луг, и мы увидели
на берегу кусты козьей ивы, за ними -- забор и где-то
неподалеку за забором -- крышу, крытую еловой щепой. Меж
кустами козьей ивы бродили козы с козлятами.
Но ни забор, ни крыша, ни козы не удивили и не напугали нас.
На мостках, которые спускались к воде, стоял странный
человек и приманивал нас издали пальцем.
-- Эй! -- покрикивал он.-- Давайте сюда! Я уж вас жду-жду,
никак не дождусь.
-- Только не пугайся,-- шепнул капитан, и я не напугался, не
выпал из лодки, я стал шарить в рюкзаке в поисках малосольного
огурца.
Перед нами на берегу Акимки стоял на мостках художник Орлов.
Глава XXIV. СИЛА МАЛОСОЛЬНЫХ ОГУРЦОВ
Если б не малосольные огурцы, я, наверно, с ума бы сошел. В
кармане рюкзака нащупал я огурец, данный нам кумом Кузей,
вытащил его и откусил с хрустом.
-- Оставь огурчика! -- кричал Орлов, к которому мы неминуемо
приближались. Удивительно, как это он издали разглядел, что я
ем.
Нос лодки уткнулся в песок, я вылез на берег. Мы обнялись,
мешая огурцу. В жизни я и прежде не раз полагался на
малосольные огурцы. В печали и в радости огурец был мне верный
товарищ, помогал найти себя, принять решение. Стоит порой в
минуту колебаний откусить огурца -- и вдруг просветляется взор.
Если есть в голове твоей усталая мысль, если есть на душе
тревога и туман, огурец всегда отведет ее, сгладит, оттянет.
Малосольный огурец оттягивает. Полупрозрачный, пахнущий укропом
и окрепшим летом, совсем немного соли добавляет он в нашу
жизнь, но облегчает душу. О, лекарственный!
Капитан-фотограф выудил из рюкзака еще пару огурцов, сунул
огурчик Орлову, и с минуту мы трое хрумкали, разглядывая друг
друга.
Я молчал, ожидая, когда прочистятся мозги, когда начнет
действовать целебная сила огурца. Но мозги не прочищались, а
вся сила малосольного снадобья ушла на то, чтоб немного меня
успокоить.
Я глядел на Орлова, я глядел на старого друга, узнавая
родное московское лицо. Вот -- нос, вот -- бледный глаз, вот и
орел усов расправляет крылья.
Боже мой! Московское лицо! Откуда оно взялось?
Нет, никак не могло оно, московское лицо, оказаться здесь,
неподалеку от Илистого озера. Оно осталось далеко-далеко, там,
в нормальном мире, и никакой огурец не в силах был объяснить
его появление.
Между тем огурец капитана оказался мощней моего. Засосав
препарат вместе с хвостом, капитан хлопнул Орлова по плечу.
-- Орлов,-- удивленно сказал он,-- ей-богу, это Орлов!
-- Конечно, Орлов, -- сказал Орлов. -- А кто же еще? Конечно,
это я -- Орлов.
-- А откуда ты взялся?
-- Из Москвы, откуда же еще... Решил вас догнать.
-- Да как же так? -- продолжал капитан.-- Как же это "нас
догнать"? Догнать-то ведь нас невозможно.
-- Почему это невозможно? -- хмыкнул Орлов.-- На автобусе я
доехал до Керосинова, ну а уж оттуда до Коровихи пешком...
-- Автобус,-- повторил капитан и потер лоб, мучительно
вспоминая, что означает это слово.-- Непонятно,-- сказал он,
обернувшись ко мне.-- Автобус...
Я молчал, цепляясь за огурец. Никакой автобус на свете не
мог привезти сюда Орлова, и все-таки Орлов стоял передо мной и
говорил:
-- Чего ж тут непонятного? В Керосинове все знают, что два
каких-то типа по болотам лазят. Я и пошел в Коровиху, а Кузьма
Макарыч сказал, что вы поплыли на Илистое. Тогда я и решил вас
перехватить, и Кузьма Макарыч привел меня сюда, к шурину
своему. Это ведь дом его шурина, Шуры. И Орлов махнул рукой в
сторону крыши за забором. Все вроде было просто. Орлов сам
помогал огурцу, прочищал нам мозги, которые отчего-то
отказывались прочищаться.
Капитан достал еще огурец и принялся обдумывать эту
простоту. По огурцу капитанскому складывалось, что всего этого
быть не могло, слишком уж просто и подозрительно. Но чего уж
такого подозрительного? Вот стоит Орлов, чистый и ясный, старый
друг, смотрит на меня с печалью. Он явно не понимает, почему я
не прыгаю от радости, не обнимаю его, не хлопаю по плечам.
-- Решил нас догнать,-- задумчиво сказал капитан.-- Ты решил
нас догнать. А зачем?
-- Что зачем?
-- Зачем тебе нас догонять? Сидел бы себе в Москве.
Орлов слегка нахмурился.
-- Я догонял не тебя,-- сказал он капитану.-- А его.
-- Догнал ты нас обоих,-- сказал капитан, решительно откусив
огурца.
-- Так что объясни -- зачем?
-- Погодите, ребята,-- сказал я,-- давайте присядем. Орлов,
дорогой мой, как я рад тебя видеть! Ведь ты мне сегодня снился!
Как же это ты нас догнал?!
Я обнял Орлова, усадил его на травку, сам присел рядом.
-- Ты понимаешь,-- объяснил я Орлову.-- Мы тут в таких местах
побывали, такого понавидались, что немного... устали... не
обращай внимания. Ты-то на автобусе, а мы-то -- по болотам...
Да присядь ты, капитан, посиди, успокойся.
-- Пускай объяснит, зачем нас догонял,-- жестковато повторил
капитан.
-- Ты понимаешь,-- сказал Орлов и положил руку мне на
плечо,-- трудно объяснить, зачем догонял. Просто душа за тебя
болела. Лодку мы строили вместе, а поплыл ты один. Нехорошо,
что я бросил тебя. Вот я и решил догнать. Нельзя так в жизни
бросать друг друга. Должны уж как-то вместе. Вместе строили --
вместе надо плыть. Понимаешь?
-- Ну конечно,-- сказал я,-- конечно, понимаю.
-- А я не понимаю,-- сказал капитан.
Он по-прежнему стоял в стороне, не желая подсаживаться к нам.
-- Садись,-- протянул я ему руку,-- чего ты не понимаешь?
-- Не понимаю, как он мог нас догонять. Ведь он знает, что в
лодку влезает только два человека. А нас уже двое.
-- А ведь правда,-- вспомнил я,-- в лодку влезает только два
человека. Как же теперь быть?
-- Вдвоем и поплывем,-- сказал Орлов и хлопнул меня по плечу.
-- А капитана куда девать?
-- А он пускай домой едет, автобусы ходят через день.
Поплавал, и хватит.
Совершенно посеревший капитан, прищурившись, смотрел то на
меня, то на Орлова.
-- Да ты не обижайся,-- сказал ему Орлов,-- ты меня просто на
время заменил. Мне ведь тоже охота поплавать. А мы и бамбук
вместе доставали, и лодку вдвоем строили. Понимаешь?
-- Понимаю,-- сказал капитан,-- прекрасно понимаю, что все
это Папашкины штучки. Вначале хотел нас подошвой раздавить, а
теперь вон что придумал -- Орлова нам подсунул, чтоб мы дальше
плыть не могли. Но только ни черта из этого не выйдет. С лодки
я не слезу.
-- Что ты говоришь? -- сказал Орлов. -- Какой подошвой? Какой
Папашка?
-- Тот самый Папашка, двухголовый. А тебе, дураку, надо было
в Москве думать. А то вдруг явился, покататься на лодочке ему
захотелось. На автобусе катайся!
-- Что ты кричишь? -- сказал Орлов.-- Не тебе решать, кому
плыть. Ты к лодке никакого отношения не имеешь. Настоящий
капитан он,-- и Орлов указал на меня пальцем,-- ему и решать.
Понурившись, сидел я на траве. Смотреть не хотелось ни на
Орлова, ни на капитана.
"И вправду,-- думал я,-- все это похоже на Папашкины штучки.
Надо же, такой сюрприз -- Орлов на берегах Акимки!"
-- Что ж ты молчишь? -- сказал Орлов.-- Или не рад, что я
появился? А помнишь, как мы лазили в подвал за бамбуком?
-- Помню, конечно, помню. И очень рад, что ты появился.
Только настоящий капитан у нас -- фотограф. Он капитан, а я --
матрос. Ему и решать.
-- Я уже решил,-- твердо сказал капитан,-- мы плывем дальше,
а Орлов, если хочет, может идти за нами по берегу.
-- По этим-то болотам,-- сказал я,-- разве он пролезет?
-- Пролезет,-- сказал капитан,-- с Папашкиной помощью.
Широко открыв глаза, смотрел на меня Орлов. Обняв колени,
сидел он, сгорбленный и жалкий, и в спине его торчал нож,
всаженный мною. Он-то мучился, он-то переживал, он-то рвался
догнать друга -- и догнал, а получилось, что он никому не
нужен, в лодку его не берут, и какой-то капитан-фотограф
запросто решает судьбу нашей дружбы.
-- И вообще ты мне не нравишься,-- сказал капитан,
подозрительно оглядывая Орлова.-- Я тебя как-то не вижу.
Странно, что ты тут появился.
-- Чего же странного?
-- Очень странно,-- повторил капитан и остановился,
потоптался на этих словах, поставил знак особенного
препинания.-- Очень и очень странно, что ты не расспрашиваешь
про Папашку. Ты раньше слыхал о нем? Или вы знакомы? А может
быть, это он тебя и подослал?
-- Кто такой Папашка? -- сказал Орлов, ошеломляясь.-- Не знаю
никакого Папашку.
-- Что-то вроде дракона,--пояснил я.--Двухголовый. Живет
здесь, неподалеку, в Илистом озере.
-- Вы его видели?
-- Чувствовали,-- четко выговорил капитан.-- А хребет
видели... И сало он мое сожрал,-- неожиданно добавил капитан
укоризненным тоном.
-- Сала я вам привез...-- сказал Орлов,-- но теперь не знаю,
что мне и делать... Это... Дело в том, что... Короче... Не
знаю, как и сказать... Вместе со мной приехала эта... ну...
Клара Курбе.
Глава XXV. ШУРШУРИН ДОМ
Самый пупырчатый, самый укропистый малосольный огурец помочь
мне теперь решительно не мог. Выход к морю, всю жизнь я искал
выход к морю, мечтал о корабле и построил лодку и вот наконец
уплыл, распрощался. Нет, я не забыл оставленных людей, но
все-таки ушел от них надолго, а может, и навсегда. Ведь никогда
не знаешь, вернешься ли туда, откуда отплывал. И в душ