"Дети Чернобыля"
Детский хор
Алеша Бельский -- 9 лет, Аня Богуш -- 10 лет, Наташа Дворецкая -- 16
лет, Лена Жудро -- 15 лет, Юра Жук -- 15 лет, Оля Звонак -- 10 лет, Снежана
Зиневич -- 16 лет, Ира Кудрячева -- 14 лет, Юля Каско -- 11 лет, Ваня
Коваров -- 12 лет, Вадим Красносолнышко -- 9 лет, Вася Микулич -- 15 лет,
Антон Нашиванкин -- 14 лет, Марат Татарцев -- 16 лет, Юля Тараскина -- 15
лет, Катя Шевчук -- 14 лет, Борис Шкирманков -- 16 лет.
"Я лежала в больнице...
Мне было так больно... Я просила маму: "Мамочка, я не могу терпеть.
Лучше убей меня!"
"Такая черная туча... Такой ливень...
Лужи стали желтые... Зеленые... Как будто в них налили краски...
Говорили, что это пыльца от цветов... Мы не бегали по лужам, только смотрели
на них. Бабушка закрывала нас в погребе. А сама становилась на колени и
молилась. И нас учила: "Молитесь!! Это -- конец света. Наказание божье за
наши грехи". Братику было восемь лет, а мне шесть. Мы стали вспоминать свои
грехи: он разбил банку с малиновым вареньем... А я не призналась маме, что
зацепилась за забор и порвала новое платье... Спрятала в шкафу...
Мама часто надевает черное. Черный платок. На нашей улице все время
кого-то хоронят... Плачут. Услышу музыку -- бегу домой и молюсь, читаю "Отче
наш".
Молюсь за маму и папу..."
"За нами приехали солдаты на машинах. Я подумал, что началась война...
У солдат на плечах висели настоящие автоматы. Они говорили непонятные
слова: "дезактивация", "изотопы"... В дороге приснился сон: произошел взрыв!
А я живой! Нет дома, нет родителей, нет даже воробьев и ворон. В ужасе
просыпался, вскакивал... Раздвигал шторы... Смотрел в окно: нет ли в небе
этого гриба кошмарного?
Помню, как солдат гонялся за кошкой... На кошке дозиметр работал, как
автомат: щелк, щелк. За ней -- мальчик и девочка... Это их кошка... Мальчик
ничего, а девочка кричала: "Не отдам!!" Бегала и кричала: "Миленькая,
удирай! Удирай, миленькая!"
А солдат -- с большим целлофановым мешком..."
"В доме мы оставили, закрыли моего хомячка. Беленького. На два дня ему
еды оставили.
А уехали насовсем"...
"Я впервые ехала в поезде...
Поезд был набит детьми. Маленькие ревут, выпачкались. Одна
воспитательница на двадцать человек, а все плачут: "Мама! Где мама? Хочу
домой!" Мне -- десять лет, такие девочки, как я, помогали успокаивать
маленьких. Женщины встречали нас на перронах и крестили поезд. Несли
домашнее печенье, молоко, теплую картошку...
Нас везли в Ленинградскую область. Там уже, когда подъезжали к
станциям, люди крестились и смотрели издали. Боялись нашего поезда, на
каждой станции его долго мыли. Когда на одной остановке мы выскочили из
вагона и забежали в буфет, никого туда больше не впустили: "Тут
чернобыльские дети едят мороженое". Буфетчица кому-то по телефону говорила:
"Они уедут, мы помоем пол с хлоркой и прокипятим стаканы". Мы слышали...
Встречали нас врачи. Они были в противогазах и резиновых перчатках...
Забрали у нас одежду, все вещи, даже конверты, карандаши и ручки, сложили в
целлофановые пакеты и закопали в лесу.
Мы так напугались... Долго потом ждали, как начнем умирать..."
"Мама с папой поцеловались, и я родилась.
Раньше я думала, что никогда не умру. А теперь знаю, что умру. Мальчик
лежал вместе со мной в больнице... Вадик Коринков... Птичек мне рисовал.
Домики. Он умер. Умирать не страшно.. Будешь долго-долго спать, никогда не
проснешься. Вадик мне говорил, что когда он умрет, будет долго жить в другом
месте. Ему об этом сказал кто-то из старших мальчиков. Он не боялся.
Мне снился сон, как я умерла. Я слышала во сне, как плакала моя мама. И
проснулась..."
"Мы уезжали...
Хочу рассказать, как прощалась с нашим домом моя бабушка. Она попросила
отца вынести из кладовой мешок пшена и разбросала его по саду: "Божьим
птичкам". Собрала в решето яйца и высыпала во дворе: "Нашему коту и собаке".
Нарезала им сала. Вытряхнула из всех своих мешочков семена: морковки, тыквы,
огурцов, лука-чернушки... Разных цветов... Рассыпала по огороду: "Пускай в
земле живут". А потом поклонилась дому... Поклонилась сараю... Обошла и
поклонилась каждой яблоньке...
А дедушка, когда мы уходили, снял шапку..."
"Я был маленький...
Шесть, нет, восемь лет, кажется. Точно, восемь. Посчитал сейчас. Помню
много страхов. Боялся бегать босиком по траве. Мама напугала, что умру.
Купаться, нырять -- всего боялся. В лесу рвать орехи. Взять в руки жука...
Он же по земле ползает, а она зараженная. Муравьи, бабочки, шмели -- все
зараженные. Мама вспоминает. Что в аптеке ей посоветовали давать мне йод по
чайной ложке! Три раза в день. Но она испугалась...
Мы ждали весну: неужели снова вырастет ромашка? Как раньше? Все у нас
говорили, что мир поменяется... По радио и по телевизору... Ромашка
превратится... Во что она превратится? Во что-то другое... А у лисы вырастет
второй... хвост, ежики родятся без иголок, розы без лепестков. Появятся
люди, похожие на гуманоидов, они будут желтые. Без волос, без ресниц. Одни
глаза. А закаты станут не красные, а зеленые.
Я был маленький... Восемь лет...
Весна... Весной из почек, как всегда, раскрутились листья. Зеленые.
Зацвели яблони. Белые. Запахла черемуха. Раскрылись ромашки. Они были такие
же. Тогда мы побежали на речку к рыбакам: у плоток по-прежнему голова и
хвост? И у щуки? Проверяли скворечни: прилетели скворцы? А будут ли у них
дети?
У нас появилось много работы... Мы все проверяли..."
"Взрослые шептались... Я слышал...
С моего года рождения (с восемьдесят шестого) -- ни мальчиков, ни
девочек в нашей деревне нет. Я -- один. Врачи не разрешали... . Пугали
маму... Что-то такое... А моя мама сбежала из больницы и спряталась у
бабушки. И тут я... Нашелся... Ну, родился, значит. Я все это подслушал...
Братика и сестрички у меня нет. А я очень хочу. А откуда дети берутся?
Я бы пошел и разыскал себе братика.
Бабушка мне по-разному отвечает:
- Бусел в клюве приносит. А то, бывает, на поле девочка вырастет.
Мальчиков в ягодах находят, если птица кинет.
Мама говорит иначе:
- Ты мне с неба упал.
- Как?
- Дождь пошел, и ты мне прямо на руки упал.
Тетя, ты писательница? Как это меня могло не быть? А где бы я был?
Где-то высоко, на небе? А может, на другой планете..."
"Раньше я любила ходить на выставки... Смотреть картины...
В наш город привезли выставку о Чернобыле... Бежит по лесу жеребенок,
он из одних ног, их восемь-десять, теленок с тремя головами, сидят в клетке
лысые кролики, ну как пластмассовые... Люди гуляют по лугу в скафандрах...
Деревья выше церквей, а цветы, как деревья... Я до конца не досмотрела.
Наткнулась на картину: мальчик тянет руки, может, к одуванчику, может, к
солнцу, а у этого мальчика вместо носа... хобот. Захотелось плакать,
кричать: "Не надо нам таких выставок! Не возите! И так вокруг все говорят о
смерти. О мутантах. Не хочу!!" Первый день на выставке были люди, пришли, а
потом ни одного человека. В Москве, Петербурге, писали в газетах, на нее
ходили толпами. А у нас -- пустой зал.
Я ездила в Австрию на лечение, там есть люди, которые могут повесить
такую фотографию у себя дома. Мальчика с хоботом... Или вместо рук у него
ласты... И каждый день на нее смотреть, чтобы не забывать о тех, кому плохо.
Но когда живешь тут... То это не фантастика и не искусство, а жизнь. Моя
жизнь... Если мне выбирать, то лучше повешу в своей комнате красивый пейзаж,
чтобы все там было нормальное: и деревья, и птицы. Обыкновенное.
Радостное...
Хочу думать о красивом..."
"В первый год после аварии...
У нас в поселке исчезли воробьи... Они валялись всюду: в садах, на
асфальте. Их сгребали и вывозили в контейнерах с листьями. В тот год листья
не разрешали жечь, они были радиоактивные. Листья хоронили.
Через два года воробьи появились. Мы радовались, кричали друг другу: "Я
вчера видел воробья... Они вернулись..."
Пропали майские жуки. Их до сих пор у нас нет. Может, они вернутся
через сто или тысячу лет, как говорит наш учитель. Даже я их не увижу... А
мне девять лет...
А как моя бабушка? Она же старенькая..."
"Первое сентября... Школьная линейка...
И ни одного букета. В цветах, мы уже знали, много радиации. Перед
началом учебного года в школе работали не столяры и маляры, как раньше, а
солдаты. Они косили цветы, снимали и увозили куда-то землю на машинах с
прицепами. Вырубили большой старый парк. Старые липы. Баба Надя... Ее всегда
звали в дом, когда кто-нибудь умирал. Поголосить. Почитать молитвы. "Молния
не ударила... Сушь не напала... Море не залило... Лежат как черные гробы...
-- Она плакала над деревьями, как над людьми. -- А, мой ты дубок... Моя ты
яблонька..."
А через год нас всех эвакуировали, деревню закопали. Мой папа -- шофер,
он ездил туда и рассказывал. Сначала вырывают большую яму... На пять
метров... Подъезжают пожарники... Из брандспойтов моют дом с конька до
фундамента, чтобы не поднять радиоактивную пыль. Окна, крышу, порог % все
моют. А потом кран стягивает дом с места и ставит в яму... Валяются куклы,
книжки, банки... Экскаватор подгребает... Все засыпают песком, глиной,
утрамбовывают. Вместо деревни -- ровное поле. Там лежит наш дом. И школа, и
сельсовет... Там мой гербарий и два альбома с марками, я мечтала их забрать.
Был у меня велосипед... Его только мне купили..."
"Мне -- двенадцать лет...
Я все время дома, я -- инвалид. В нашем доме почтальон приносит пенсию
мне и дедушке. Девочки в классе, когда узнали, что у меня рак крови, боялись
со мной сидеть. Дотронуться. А я смотрела на свои руки... На свой портфель и
тетрадки... Ничего не поменялось. Почему меня боятся?
Врачи сказали: я заболела, потому что мой папа работал в Чернобыле. А я
после этого родилась.
А я люблю папу..."
"Я никогда не видела столько солдат...
Солдаты мыли деревья, дома, крыши... Мыли колхозных коров... Я думала:
"Бедные звери в лесу!" Их никто не моет. Они все умрут. И лес никто не моет.
Он тоже умрет".
Учительница сказала: "Нарисуйте радиацию". Я нарисовал, как идет желтый
дождь... И течет красная река..."
"С детства любил технику... Я мечтал... Вырасту - буду технарь, как
папа, он технику обожал. Мы вместе с ним все время что-то конструировали.
Строили.
Папа уехал... Я не слышал, как он собирался. Я спал. Утром увидел
заплаканную маму: "Наш папа -- в Чернобыле".
Ждали папу, как с войны...
Он вернулся и снова стал ходить на завод. Ничего не рассказывал. А в
школе я всем хвастался, что мой папа приехал из Чернобыля, он -- ликвидатор,
а ликвидаторы -- это те, кто помогал ликвидировать аварию. Герои! Мальчишки
мне завидовали.
Через год папа заболел...
Мы ходили по больничному скверу... Это было после второй операции... И
он первый раз заговорил со мной о Чернобыле...
Работали они недалеко от реактора. Тихо-мирно, вспоминал, красиво. А в
это время что-то происходит. Сады цветут. А для кого? Люди из деревень ушли.
Ехали через город Припять: на балконе висит белье, горшки с цветами. Стоит
под кустом велосипед с брезентовой сумкой почтальона, набитый газетами и
письмами. И на ней птичье гнездо. Как в кино, я видел...
Они "чистили" то, что надо было бросить. Снимали грунт, загрязненный
цезием и стронцием. Назавтра -- все снова "щелкало."
"На прощание нам пожали руки и вручили справки с благодарностью за
самоотверженность"... Отец вспоминал и вспоминал. В последний раз вернулся
из больницы и сказал нам: "Если останусь жив, никакой химии, никакой физики.
Уйду с завода... Только в пастухи..."
Мы с мамой остались вдвоем. Я не пойду в технический институт, как
мечтает моя мама. В тот, где папа учился..."
"У меня есть маленький брат...
Он любит играть в "Чернобыль". Строит бомбоубежище, засыпает песком
реактор... Или нарядится пугалом, бегает за всеми и пугает: "О-о-о! Я %
радиация! О-о... Я % радиация!"
Его еще не было, когда это случилось".
"По ночам я летаю...
Летаю среди яркого света... Это не реальность, и не потустороннее. Это
и то, и другое, и третье. Во сне я знаю, что могу войти внутрь этого мира,
побыть в нем... Или остаться? Мой язык неповоротлив, дыхание неправильное,
но мне не надо там ни с кем разговаривать. Что-то похожее со мной когда-то
уже случалось. Но % когда? Я не помню... Меня распирает желание слиться, но
я никого не вижу... Только свет... Ощущение такое, что я могу его
потрогать... Какой я -- огромный! Я со всеми, но уже в стороне, отдельно.
Один. В самом раннем детстве я видел некоторые цветные изображения так, как
вижу сейчас. В этом сне... Наступает момент, когда я ни о чем другом уже не
могу думать. Только... Вдруг откроется окно... Неожиданный порыв ветра. Что
это? Откуда? Между мной и кем-то устанавливается связь... Общение... Но как
мне мешают эти серые, больничные стены. Как я слаб еще... Свет я закрываю
головой, потому что он мешает видеть... Я тянулся, тянулся... ... Стал
смотреть выше...
И пришла мама. Вчера она повесила в палате икону. Что-то шепчет там в
углу, становится на колени. Они все молчат: профессор, врачи, медсестры.
Думают, что я не подозреваю... Не знаю, что скоро умру... А я по ночам учусь
летать...
Кто сказал, что летать легко?
Когда-то я писал стихи... Я влюбился в девочку, в пятом классе... В
седьмом открыл что, есть смерть... Мой любимый поэт Гарсия Лорка. Вычитал у
него: "темный корень крика". Ночью стихи звучат иначе. По-другому... Я начал
учиться летать... Мне не нравится эта игра, но что делать?
Моего лучшего друга звали Андрей... Ему сделали две операции и
отправили домой. Через полгода ждала третья операция... Он повесился на
своем ремешке... В пустом классе, когда все сорвались на урок физкультуры.
Врачи запретили ему бегать, прыгать, он считался лучшим футболистом в школе.
До... До операции...
У меня здесь было много друзей... Юля, Катя, Вадим, Оксана, Олег...
Теперь -- Андрей... "Мы умрем, и станем наукой", -- говорил Андрей. "Мы
умрем, и нас забудут", -- так думала Катя. "Когда я умру, не хороните меня
на кладбище, я боюсь кладбища, там только мертвые и вороны. А похороните в
поле..." -- просила Оксана. "Мы умрем..." -- плакала Юля.
Для меня теперь небо живое, когда я на него смотрю... Они там..."
Одинокий человеческий голос
"Я недавно была такая счастливая. Почему? Забыла...
Все осталось где-то в другой жизни... Я не понимаю... Не знаю, как
снова смогла жить. Захотела жить. Вот -- смеюсь, разговариваю. Я так
тосковала... Я была как парализованная... Хотелось с кем-нибудь говорить, но
с кем-нибудь не из людей. Зайду в церковь, там тихо-тихо, как в горах
бывает. Тихо-тихо. Там можно забыть свою жизнь. А утром проснусь... Ищу
рукой... Где он? Его подушка, его запах... Маленькая незнакомая птичка
бегает по подоконнику с маленьким колокольчиком и будит, никогда раньше
такого звука, такого голоса не слышала. Где он? Я не все могу передать, не
все проговаривается. Не понимаю, как я осталась жить. Вечером дочка
подойдет: "Мам, я уроки уже выучила". Тут я вспомню, что у меня есть дети. А
где же он? "Мам, а у меня пуговичка оторвалась. Пришей". Как мне уйти за
ним? Встретиться. Закрою глаза и думаю о нем, пока не усну. Во сне он
приходит, но только мельком, быстро. Сразу исчезает. Я даже слышу его
шаги... Вот куда он исчезает? Где? А ему так не хотелось умирать. Смотрит в
окно и смотрит. На небо... Я ему одну подушку подложу, вторую, третью...
Чтобы было высоко. Он умирал долго... Целый год... Мы не могли расстаться...
(Долго молчит.)
Нет-нет, не бойтесь, не заплачу... Я разучилась плакать. Хочу
говорить... В другой раз так тяжело, так невыносимо - хочу сказать себе,
убедить, что я ничего не помню. Как моя подруга. Чтобы не сойти с ума...
Она...Наши мужья умерли в один год, они вместе были в Чернобыле. Она замуж
собирается, хочет забыть, прикрыть эту дверь. Дверь туда... За ним...
Нет-нет, я ее понимаю. Я знаю.... Надо выжить... У нее дети... Мы где-то
побывали, где еще никто не был, что-то такое видели, что никто не видел.
Молчу-молчу, а однажды в поезде начала рассказывать незнакомым людям. Зачем?
Одной страшно...
Он уехал в Чернобыль в мой день рождения... Гости еще сидели за столом,
перед ними извинился. Поцеловал. А машина уже ждала под окном.
Девятнадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Мой день
рождения... Он -- монтажник, ездил по всему Советскому Союзу, а я его ждала.
Так повелось годами. Мы жили, как живут влюбленные -- прощались и
встречались. А тогда... Страх овладел только нашими мамами, его мамой и
моей, а у нас с ним страха не было. Теперь думаю: почему? Мы же знали, куда
он едет? Ну, взять бы у соседского мальчика учебник физики за десятый класс
и хотя бы его пролистать. Он там без шапки ходил. У других его ребят через
год все волосы осыпались, а у него наоборот шевелюра погуще стала. Никого из
них уже нет. Его бригада, семь человек, все умерли. Молодые... Один за
одним... Первый умер через три года... Ну, думали: случайность. Судьба. За
ним второй, третий, четвертый... Теперь каждый стал ждать, когда он... Вот
как они жили! Мой муж умер последним... Монтажники-верхолазы... Они
отключали свет в выселенных деревнях, лазили по столбам. По мертвым домам,
улицам. Все время на высоте, наверху. Рост у него под два метра, вес --
девяносто килограммов, -- кто мог его такого убить? Страха у нас долго не
было... (Неожиданно улыбается.)
Ах, какая я была счастливая! Вернулся... Я его увидела...В доме --
праздник, всегда, когда он возвращался, был праздник. Ночная сорочка у меня
есть длинная-длинная, красивая-красивая, я ее надевала. Любила дорогое
белье, оно все у меня хорошее, но эта сорочка особенная. Праздничная. Для
первого нашего дня... Ночи... Я все его тело знала, назубок, я все целовала.
Мне, бывало, даже приснится сон, что я какая-то часть его тела, -- так мы
неразделимы. Без него очень скучала, мне физически без него было больно.
Когда мы с ним расставались, я на какое-то время теряла ориентир -- где я,
на какой улице, какой час... Выпадала из времени... Он приехал сразу с
лимфоузлами на шее, я их губами услышала, они небольшие, но я спросила:
"Покажешься врачу?" Успокоил: "Пройдет". -- "Как там, в Чернобыле?" --
"Обычная работа". Ни бравады, ни паники. Одно выпытала: "Там так же, как и
здесь". В столовой, где их кормили, на первом этаже обслуживали рядовых --
лапша, консервы, а на втором у начальства, военных генералов -- фрукты,
красное вино, минеральная вода. Чистые скатерти. У каждого -- дозиметр. А им
на всю бригаду ни одного не дали.
Я помню море... Мы еще ездили с ним к морю, я запомнила, что моря так
много, как и неба. Подруга с мужем... Они тоже с нами поехали... И она
вспоминает: "Море грязное. Все боялись холерой заразиться". Что-то такое
газеты писали... Я помню иначе... В ярком цвете... Я помню, что море было
везде, как и небо. Синее-синее. И он рядом. Я родилась для любви... Для
счастливой любви...В школе девочки мечтали: кто поступить в институт, кто
уехать на комсомольскую стройку, а я хотела выйти замуж. Любить
сильно-сильно, как Наташа Ростова. Только любить! Но никому в этом не могла
признаться, потому что в то время, вы должны помнить, разрешалось мечтать
только о комсомольской стройке. Нам это внушали. Рвались в Сибирь, в
непроходимую тайгу, помните, пели: "за туманом и за запахом тайги". В
институт в первый год не попала, не добрала баллов, пошла работать на
телефонную станцию. Там мы с ним познакомились... Я дежурила... И я сама его
на себе женила, я его попросила: "Женись на мне. Я тебя так люблю!"
Влюбилась по уши. Такой красивый парень... Я... Я на небесах летала. Я сама
его попросила: "Женись на мне". (Улыбается.)
В другой раз задумаюсь и ищу себе разные утешения: а, может, смерть --
это не конец, он всего лишь изменился и живет где-то в другом мире. Где-то
рядом? Я работаю в библиотеке, много книг читаю, с разными людьми
встречаюсь. Мне хочется говорить о смерти. Понять. Я ищу утешение. В
газетах, в книгах вычитываю... В театр иду, если там об этом, о смерти...
Мне физически без него больно, я не могу одна...
Он не хотел идти к врачу: "Я ничего не слышу. Мне не болит". А
лимфоузлы уже стали величиной с куриное яйцо. Силой затолкала в машину и
отвезла в поликлинику. Направили к онкологу. Один врач посмотрел, позвал
второго: "Тут еще один чернобылец". И они уже его не отпустили. Через неделю
сделали операцию: удалили полностью щитовидную железу, гортань и заменили их
какими-то трубочками. Да... (Замолкает.) Да... Теперь я знаю, что это тоже
было еще счастливое время. Господи! Какой ерундой я занималась: бегала по
магазинам, покупала подарки врачам -- коробки конфет, импортные ликеры.
Нянечкам шоколадки. И они брали. А он надо мной посмеивался: "Пойми, они --
не боги. А химии и облучения тут всем хватает. Дадут и без конфет". Но я
мчалась на конец города за тортом "Птичье молоко" или за французскими
духами, -- все это в те времена только по знакомству, из-под полы. Перед
отправкой домой... Мы... Мы едем домой! Мне дали специальный шприц,
показали, как им пользоваться. Я должна была кормить его через этот шприц.
Всему научилась. Четыре раза на день варила что-нибудь свежее, обязательно
свежее, перемалывала это на мясорубке, перетирала на ситечке и потом
набирала в шприц. Прокалывала одну из трубок, самую большую, а она шла в
желудок... Но он перестал чувствовать запахи, различать. Спрошу: "Вкусно?"
Не знает.
Но мы все равно несколько раз еще бегали в кино. И там целовались.
Зависли на такой то-о-о-ненькой ниточке, а нам представлялось, что снова
зацепились за жизнь. О Чернобыле старались не говорить. Не вспоминать.
Запретная тема... К телефону его не подпускаю. Перехватываю. Ребята его один
за одним умирают... Запретная тема... Но как-то утром бужу его, подаю халат,
а он не может встать. И сказать ничего не может... Перестал говорить...
Глаза большие-большие... Вот когда он испугался... Да... (Снова замолкает.)
Оставался у нас еще год... Весь этот год он умирал... С каждым днем ему хуже
и хуже, и он же знает, что его ребята умирают... Мы ведь еще с этим жили...
С этим ожиданием... Говорят -- Чернобыль, пишут -- Чернобыль. Но никто не
знает, что это... Все теперь у нас по-другому: рождаемся не такие, умираем
не так. Не так, как все. Вы у меня спросите, как умирают после Чернобыля?
Человек, которого я любила, любила так, что не могла бы любить больше, если
бы я его сама родила, на моих глазах превращался... В чудовище... Удалили
лимфоузлы, их нет и нарушилось кровообращение, и нос уже как-то сдвинулся,
увеличился раза в три, и глаза уже какие-то другие -- разошлись в разные
стороны, в них незнакомый свет появился и выражение, как будто не он, а
кто-то еще оттуда выглядывает. Потом один глаз совсем закрылся... А я чего
боюсь? Мне бы только, чтобы он себя не увидел... Не запомнил таким. Но он
начал меня просить, показывать руками, что, мол, принеси зеркало. Я то на
кухню убегу, будто забыла, не слышала, то еще что-нибудь придумаю. Два дня
его так обманывала, на третий день пишет мне в тетрадочку большими буквами и
с тремя восклицательными знаками: "Дай зеркало!!!" У нас уже была
тетрадочка, ручка, карандаш, мы уже таким образом общались, потому что даже
шепотом он не мог говорить, даже шепот у него не получался. Полная немота. Я
бегом на кухню, стучу кастрюлями. Не читала, не слышала. Опять мне пишет:
"Дай зеркало!!!" -- и с этими знаками... Принесла ему зеркало, самое
маленькое. Глянул, схватился за голову и качается, качается по кровати... Я
-- к нему, давай уговаривать... "Вот немного поправишься, и мы поедем с
тобой куда-нибудь в заброшенную деревню. Купим дом и будем там жить, если ты
не захочешь в городе, где много людей. Будем жить одни". Я его не
обманывала, я поехала бы с ним куда угодно, только бы он был, а какой --
неважно. Он -- и все. Я его не обманывала...
Не вспомню ничего, о чем хотелось бы промолчать. А было все... Я так
далеко заглянула, может быть, дальше смерти... (Останавливается.)
Мне было шестнадцать лет, когда мы познакомились, он старше меня на
семь лет. Два года встречались. Я очень люблю у нас в Минске район возле
главпочтамта, улицу Володарского, там под часами он назначал мне свидание. А
жила я возле камвольного комбината и ездила на пятом троллейбусе, который не
останавливался возле главпочтамта, а немного проезжал вперед, к магазину
"Детская одежда". Ехал он до поворота медленнее, то, что мне надо.Чуть-чуть
всегда припоздаю, чтобы увидеть через окно и ахнуть: какой красивый парень
меня ждет! Ничего не замечала два года, ни зимы, ни лета. Водил на
концерты... На мою любимую Эдиту Пьеху... На танцы не бегали, на
танцплощадку, он не умел танцевать. Целовались, только целовались... Называл
меня: "Маленькая моя". День рождения, опять мой день рождения... Странно, но
все самое главное у меня происходило именно в этот день, вот и не верь после
этого в судьбу. Стою под часами: в пять -- свидание, а его нет. В шесть --
расстроенная, в слезах бреду на свою остановку, перехожу улицу, оглянулась,
как почувствовала -- бежит за мной, на красный свет, в рабочей спецовке, в
сапогах... С работы раньше не отпустили... Таким я его больше всего и
любила: в охотничьем костюме, в телогрейке, -- ему все шло. Поехали к нему
домой, он переоделся и решили отметить мой день рождения в ресторане. Но в
ресторан мы уже не попали, так как был вечер, свободных мест нет, а сунуть
пятерку или десятку (это еще старые деньги) швейцару, как другие, ни он, ни
я не умели. "Давай, -- вдруг засиял весь, -- купим в магазине шампанское,
набор пирожных и пойдем в парк, там отпразднуем". Под звездами, под небом!
Вот он был такой... На скамейке в парке Горького мы просидели до утра.
Другого такого дня рождения у меня в жизни не было, вот тогда я ему и
сказала: "Женись на мне. Я тебя так люблю!!" Засмеялся: "Ты еще маленькая".
А назавтра отнесли заявление в загс...
Ах, какая я была счастливая! Ничего бы не поменяла в своей жизни, даже
предупреди кто-нибудь сверху, со звезд... Дай сигнал... В день свадьбы он не
нашел свой паспорт, мы весь дом перерыли, искали. Нас записали в загсе на
какой-то бумажке. "Доченька, это плохой знак", -- плакала моя мама. Потом
паспорт отыскался в его старых брюках, на чердаке. Любовь! Это даже была не
любовь, а долгое влюбление. Как я танцевала утром у зеркала: я красивая, я
молодая, он меня любит! Теперь я забываю свое лицо, то, лицо, что было у
меня с ним... Я не вижу этого лица в зеркале...
Можно ли об этом говорить? Называть словами... Бывают тайны... Я до сих
пор не понимаю, что это было. До самого последнего нашего месяца... Он звал
меня ночью... У него были желания. Любил сильнее, чем раньше... Днем, когда
я смотрела на него, не верила в то, что происходило ночью... Мы не хотели с
ним расставаться... Я его ласкала, гладила. В те минуты я вспоминала самое
радостное... Счастливое... Как он приехал с Камчатки с бородой, отрастил там
бороду. Мой день рождения в парке на скамейке... "Женись на мне..." Надо ли
говорить? Можно ли? Я сама к нему шла, как идет мужчина к женщине... Что я
могла ему дать, кроме лекарств? Какую надежду? Он так не хотел умирать... У
него была вера, что моя любовь нас спасет. Такая любовь! Только маме своей
ничего не рассказывала, она бы меня не поняла. Осудила. Прокляла. Это же не
обычный рак, которого тоже все боятся, а чернобыльский, он еще страшнее.
Врачи мне объяснили: порази метастазы внутри организм, он быстро бы умер, а
они поползли верхом... По телу... По лицу... Что-то черное на нем наросло.
Куда-то подевался подбородок, исчезла шея, язык вывалился наружу. Лопались
сосуды, начиналось кровотечение. "Ой, -- кричу, -- опять кровь". С шеи, со
щек, с ушей... Во все стороны... Несу холодную воду, кладу примочки -- не
спасают. Что-то жуткое. Вся подушка зальется... Тазик подставлю, из
ванной... Струйки ударяются... Как в подойник... Этот звук... Такой мирный и
деревенский... Я его и сейчас по ночам слышу... Пока он в сознании, хлопает
в ладоши -- это у нас условный знак: зови! Вызывай "скорую". Он не хотел
умирать... Ему сорок пять лет... Звоню на станцию "скорой помощи", а они уже
нас знают, ехать не хотят: "Мы ничем не можем помочь вашему мужу". Ну, хотя
бы укол! Наркотик. Сама уколю, научилась, а укол -- синяком под кожей, не
расходится. Один раз дозвалась, прибыла "скорая"... Молодой врач...
Приблизился к нему и тут же назад пятится-пятится: "Скажите, а он случайно у
вас не чернобыльский? Не из тех, кто побывал там?" Я отвечаю: "Да". И он, я
не преувеличиваю, вскрикнул: "Миленькая моя, скорей бы это кончилось!
Скорей! Я видел, как умирают чернобыльцы". А мой же в сознании, он это
слышит... Хорошо еще, что не знает, не догадывается: он уже один из своей
бригады остался... Последний... В другой раз медсестру из поликлиники
прислали, так она в коридоре постояла, даже в квартиру не зашла: "Ой, я не
могу!" А я могу? Я все могу!! Что мне придумать? Где спасение? Он кричит...
Ему больно... Весь день кричит... Тогда я нашла выход: вливала в него через
шприц бутылку водки. Отключится. Забудется. Не сама догадалась, другие
женщины подсказали... С такой же бедой... Придет его мама: "Почему ты
отпустила его в Чернобыль? Как ты могла?" А мне и в голову тогда не могло
прийти, что надо было не отпустить, а ему, наверное, -- что он мог не
поехать. Это же было другое время, как военное. И мы были тогда другие.
Как-то я у него спросила: "А сейчас не жалеешь, что туда поехал?" Головой
крутит -- нет. В тетрадочке пишет: "Умру, продашь машину, запасные колеса, а
за Толика (это его брат) замуж не выходи". Толику я нравилась...
Я знаю тайны... Сижу возле него... Он спит... У него еще был красивый
волос... Я взяла и тихонько отрезала прядь... Открыл глаза, посмотрел, что у
меня в руках, улыбнулся. У меня остались его часы, военный билет и
чернобыльская медаль... (После молчания.) Ах, какая я была счастливая! В
роддоме, помню, днями сижу у окошка, его жду, выглядываю. Ничего толком не
понимала: что со мной, где я? Мне бы на него посмотреть... Не могла
наглядеться, как чувствовала, что это должно скоро кончиться. Утром кормлю и
любуюсь, как он ест. Как он бреется. Как идет по улице. Я -- хороший
библиотекарь, но я не понимаю, как это можно страстно любить работу. Я
любила только его. Одного. И я не могу без него. Я кричу ночами... В подушку
кричу, чтобы дети не услышали...
Ни на минуту не представляла, что мы расстанемся... Что... Уже знала,
но не представляла.... Моя мама... Его брат... Они меня готовят, намекают,
что врачи, мол, советуют, дают направление, одним словом, под Минском, есть
специальная больница, где раньше умирали вот такие обреченные... Афганцы...
Без рук, без ног... А теперь туда чернобыльцев везут. Уговаривают: там ему
будет лучше, врачи всегда рядом. Не хотела, я слышать об этом не хотела.
Тогда они его убедили, и он начал меня умолять: "Отвези туда. Не мучайся". А
я то бюллетень прошу, то на работе отпуск за свой счет выпрашиваю. По закону
бюллетень дают только для ухода за больным ребенком, а отпуск за свой счет
не больше месяца. Но он всю нашу тетрадку исписал. Взял с меня слово, что я
его туда отвезу. Я поехала на машине с его братом. На краю деревни,
называлась она Гребенка, стоял большой деревянный дом, колодец
развалившийся. Туалет на улице. Старушки какие-то в черном... Богомольные...
Даже из машины не двинулась. Не поднялась. Ночью целую его: "Как ты мог меня
об этом просить? Никогда этого не будет! Никогда этого не будет! Никогда!!"
Я его всего целовала...
Самые страшные последние недели... Полчаса писали в поллитровую
баночку. Глаз не поднимает. Ему стыдно. "Ну, как ты можешь так думать?!" --
целую его. В последний день случилась такая минута: он открыл глаза, сел,
улыбнулся и сказал: "Валюшка!.." Я онемела от счастья... От его голоса...
С работы позвонили: "Мы красную грамоту принесем". Спрашиваю у него:
"Хотят твои ребята прийти. Грамоту вручат". Головой крутит: нет-нет! Но они
приехали... Деньги какие-то принесли, грамоту в красной папке с фотографией
Ленина. Взяла ее и думаю: "За что же он умирает? В газетах пишут, что это не
только Чернобыль, а коммунизм взорвался. Советская жизнь кончилась. А
профиль на красной папке тот же..." Хотели ребята ему какие-то слова хорошие
сказать, но он накрылся одеялом, только волосы торчали. Постояли над ним и
ушли. Уже боялся людей... Одну меня не боялся. Но умирает человек один... Я
его звала а он уже глаза не открывал. Только дышал...Когда хоронили,
прикрыла ему лицо двумя носовыми платочками. Если кто просил показать, я
открывала... Одна женщина упала... А когда-то она его любила, я его к ней
ревновала. "Дай последний раз посмотрю". -- "Смотри". Я не рассказала, что,
когда он умер, никто не мог к нему подойти, все боялись. А родственникам
самим нельзя мыть, одевать. По нашим славянским обычаям. Привезли из морга
двух санитаров, они попросили водки: "Мы видели, -- признались, -- все:
разбитых, порезанных, трупы детей после пожара... Но такое впервые...
(Затихает.) Он умер и лежал горячий-горячий. К нему нельзя было
притронуться... Я остановила в доме часы... Семь утра... И часы наши по
сегодняшний день стоят, не заводятся... Мастера вызывала, он руками развел:
"Тут не механика и не физика, а метафизика".
Первые дни... Без него... Спала два дня, не могли добудиться, встану,
попью воды, даже не ела, и опять на подушку упаду. Сейчас мне странно: как
это я могла уснуть? У подруги муж умирал, он швырял в нее посудой. Плакал.
Почему она такая молодая, красивая? А мой только смотрел на меня и
смотрел... В нашу тетрадку записал: "Умру, сожги мой прах. Я хочу, чтобы ты
не боялась". Почему он так решил? Ну, разные слухи: чернобыльцы и после
смерти "светятся"... Ночью над могилами поднимается свет...Я сама читала,
что могилы чернобыльских пожарников, умерших в московских госпиталях и
похороненных под Москвой в Митино, люди обходят стороной, своих мертвых
возле них не кладут. Мертвые мертвых боятся, не говоря о живых. Потому что
никто не знает, что такое -- Чернобыль. Одни догадки. Предчувствия. Он
привез из Чернобыля белый костюм, в котором там работал. Брюки, спецовка...
Так этот костюм лежал у нас на антресолях до его смерти. Потом мама решила:
"Надо выбросить все его вещи". У нее был страх... А я даже тот его костюм
берегла. Преступница! У меня же в доме дети. Дочка и сын... Отвезли за город
и закопали... Я много книг прочла, я живу среди книг, но ничего не могут
объяснить. Привезли урночку... Не страшно... Я рукой потрогала и там что-то
мелкое, как ракушки на берегу моря, в песке, это тазобедренные косточки. До
этого к вещам его прикасаюсь, не слышу, не чувствую, а тут как обняла.
Ночью, помню, он -- мертвый, сижу возле него. И вдруг какой-то дымок...
Второй раз увидела этот дымок над ним в крематории... Его душа... Никто ее
не видел, а я видела... У меня чувство: еще раз свиделись...
Ах, какая я была счастливая! Какая счастливая... Он уедет в
командировку... Я дни, часы считаю до нашей встречи. Секундочки! Я физически
без него не могу... Не могу! (Закрывает лицо руками). Вспоминаю...Мы поедем
с ним к его сестре в деревню, вечером она показывает: "Тебе в этой комнате
постелила, а ему в той". Посмотрим друг на друга и рассмеемся. Не
представляли, что можно спать раздельно, в разных комнатах. Только вместе. Я
не могу без него... Не могу! Многие сватались... Брат его сватался... Они
так похожи... Рост. Даже походка. Но мне кажется, если кто-то другой ко мне
дотронется, я буду плакать и плакать. Никогда не остановлюсь...
Кто его у меня забрал? По какому праву? Вручили повестку с красной
полосой девятнадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года...
(Приносит альбом. Показывает свадебные фотографии. И когда я уже хочу
попрощаться, останавливает.)
Как мне дальше жить? Я вам не все... Не до конца... Я была
счастливая... До безумия... Есть тайны... Может, не надо моего имени...
Молитвы читают в тайне... Про себя... (Замолкает.) Нет, назовите имя! Богу
напомните... Я хочу знать... Я хочу понять, зачем нам даются такие
страдания? За что? Первое время казалось, что после всего у меня во взгляде
что-то темное появится. Чужое. Я не выдержу... Что меня спасло? Вытолкнуло к
жизни? Вернуло... Мой сын... У меня есть еще один сын... Наш с ним первый
сын... Он давно болен... Он вырос, но видит мир детскими глазами, глазами
пятилетнего мальчика. Я хочу теперь быть с ним... Мечтаю поменять квартиру
поближе к Новинкам, там у нас психиатрическая больница. Всю свою жизнь он
живет там. Это приговор врачей: чтобы он жил, он должен быть там. Я каждый
день езжу туда. Встречает меня: "А где папа Миша? Когда приедет?" Кто еще у
меня об этом спросит? Он его ждет.
Мы будем ждать с ним вместе. Я буду читать свою чернобыльскую
молитву... Он -- смотреть на мир детскими глазами..."
Валентина Тимофеевна Апанасевич,
жена ликвидатора
Вместо эпилога
"...Киевское бюро путешествий предлагает туристические поездки в
Чернобыль...
Разработан маршрут, который начинается с мертвого города Припять:
туристы осматривают многоэтажные брошенные дома с почерневшим бельем на
балконах и детскими колясками. Бывшую милицию, больницу и горком партии.
Здесь еще сохранились лозунги коммунистических времен - их и радиация не
берет.
Из города Припять маршрут продолжается по мертвым деревням, где по
хатам средь бела дня шныряют волки и дикие кабаны. Расплодились - тьма!
А кульминацией поездки или, как пишут в рекламе, ее "изюминкой"
считается осмотр объекта "Укрытие" или проще - саркофага. Построенный над
взорванным четвертым энергоблоком на скорую руку, он давно покрылся
трещинами, сквозь которые "фонит" смертельная начинка - остатки ядерного
топлива. Будет о чем рассказать своим друзьям, когда вернетесь домой. Это
вам не на Канарских островах побывать или в Майями. Завершается экскурсия
фотографированием на память у стелы в память погибших героев Чернобыля,
чтобы вы почувствовали себя причастными к истории.
Ну, а в конце путешествия любителям экстремального туризма предлагают
пикник с обедом из экологически чистых продуктов с красным вином... И
русской водкой... Вам обещают, что за проведенный день в зоне вы получите
дозу меньшую, чем при рентгеновском обследовании. Но не советуют купаться,
есть пойманную рыбу или дичь. Собирать ягоды и грибы, жарить их на костре.
Дарить женщинам полевые цветы.
Вы думаете это бред? Ошибаетесь, ядерный туризм пользуется большим
спросом, особенно у западных туристов. Люди едут за новыми и сильными
впечатлениями, которых уже в мире мало где встретишь, слишком он обжит и
доступен. Жить становится скучно. А хочется чего-то вечного...
Посетите ядерную Мекку... Цены умеренные"...
По материалам беларуских газет. 2005 г.
1986 % 2005 гг.
СОДЕРЖАНИЕ
Историческая справка
Одинокий человеческий голос
Интервью автора с самой собой о пропущенной истории и о том,
почему Чернобыль ставит под сомнение нашу картину мира
Глава первая
Земля мертвых
Солдатский хор
Глава вторая
Венец творения
Народный хор
Глава третья
Восхищение печалью
Детский хор
Одинокий человеческий голос
Вместо эпилога