. Ты сказала, что в душе твоей что-то разбередилось. Уже поэтому Софья Воронова не может быть генералом-гурманом, а Михаил Киреев кашей. Какая ты? Для меня одна, для Аллы - другая. - Любопытно. У Аллы я еще спрошу. А какая для тебя? Киреев на секунду задумался. Потом заговорил, но как-то глухо, чуть слышно: - Я вижу маленькую заблудившуюся девочку. Очень одинокую. Ей кажется, что, коллекционируя игрушки, одушевленные и неодушевленные, она заглушит возникающую в душе непонятную тревогу, но девочка ошибается. Один человек, которому она верила, ушел очень рано. Другой сказал ей, что жизнь - это большой пир, лучшие места на котором достаются сильным и смелым. Девочка убедила себя в том, что так оно и есть. Поверила и настолько вошла в роль, что и другие уже не сомневаются: дерзость, заносчивость и даже высокомерие - суть этой девочки... - А какая она на самом деле? - Очень добрая и застенчивая. А еще нежная и верная. Такой я тебя "увидел" - и ты это почувствовала... - Все очень красиво. И все - неправда. - Не буду спорить. Я тебе не навязываю своего "видения". Это тоже, кстати, парадокс. Люди всегда себя представляют другими, чем они есть на самом деле. - А если ты придумал меня... такую? - Думают - головой, а "видят" - сердцем. Софья задумалась. - Говоришь, сердцем? А ты кто для меня? - Может быть, вестник. Может быть, кто-то еще. Я не знаю, - очень просто сказал он. Наступило молчание. - И все-таки ты очень странный. - Спасибо. В твоих устах это звучит как похвала. - Кира. - Да? - Если я попрошу взять икону, но не смотреть ее здесь - это будет очень невежливо? - А если я попрошу разрешения посмотреть на нее в автобусе... - Это будет нормально. - Тогда все в порядке. - Поедем? - Еще минуточку. У меня тоже будет просьба... - С этими словами Киреев полез в рюкзак. - Вот. - В руках он держал пакет. - Я продал квартиру. Здесь деньги. - Я в курсе. - Здесь половина вырученных от нее денег. У меня в Москве остался друг. Я тебе говорил... Лиза, Лиза Боброва. Бобренок. Девочке нужна операция. Я вчера был у нее дома, но не отдал. Почувствовал, что от меня не возьмут. Понимаешь? - Понимаю. - Передай им эти деньги, пожалуйста. - А что я скажу этим людям? - Что ты из фонда "Дети и здоровье" или "Детство без рака"... Придумай что-нибудь. Скажи, что Лиза включена в специальную программу. Передашь? - Конечно. А если я... добавлю сюда своих денег? - Спасибо, - впервые за время их знакомства Киреев прикоснулся к ее руке. - Спасибо. А это тебе в благодарность от меня. Пятнадцать лет стихи не писал. Это первые. - И Киреев вместе с пакетом протянул Софье розовый листок. Пока она читала, он осматривался по сторонам. Опять долгий взгляд Софьи (Киреев про себя называл его "синяя вспышка"). - У тебя есть дочь? - Нет. Ни дочери, ни сына. - А почему тогда ты это написал? - Сам не знаю. Пришли строки - все. - Мне очень понравилось. Правда. Ты меня слышишь? - Что? Конечно, слышу. Соня, ты ничего не замечаешь странного? - Странного? - Ну да. Вон в том углу, посмотри незаметно, сидит мужчина. - В коричневой куртке? Серенький такой. - Как ты о людях... Скорее, неприметный. - Вижу. А что? - Сам не знаю. У меня такое ощущение, что он думает о нас. - Ты телепат? - Вроде нет. - Вообще-то, Михаил Прокофьевич, это вы с высоты своего возраста во мне только маленькую девочку видите. Другие, представьте себе, красивую женщину. У человека просто есть вкус. - Во-первых, я красивую женщину называю девочкой именно с высоты своих лет, а во-вторых, Соня, здесь что-то другое. Не могу объяснить... Неожиданно он встал и направился в сторону столика, где сидел мужчина. Софья видела, что они перекинулись несколькими фразами. Киреев вернулся к столику. - Поехали? - Ну что? - спросила Соня уже в машине. - Предчувствия его не обманули? - Ты знаешь, он вздрогнул, когда я подошел. - Не удивительно: задумался человек, а к нему подошли, вот и вздрогнул. Кстати, о чем ты его спросил? - О чем? Спросил, не мог ли я видеть его в Пошехонье-Володарском два года назад. - А это где? - За Ярославлем. - Почему именно там? - Не знаю. Лицо у него пошехонское. - А какие лица у пошехонцев? - Как у него. - Понятно. Признайся, ты очень любишь детективы? - Сдаюсь. Будем считать, что мне показалось. Минут через двадцать они приехали на Щелковский автовокзал. - У тебя есть билет? - спросила Софья. - Нет. - А если билетов не будет? Надо было заранее заказать. Мог бы мне сказать. Киреев промолчал. - Нам в какую кассу? - Ты будешь смеяться, но я не знаю. Пока не решил. - Я думала, что уже ничему больше не удивлюсь. Ошиблась. Они стояли около огромного табло с расписанием рейсов автобусов. - Теперь я понимаю, почему от тебя ушла жена. - Не понимаешь. Я тогда был другим. - Ой ли? - Да. Жил строго по расписанию. Как скорый поезд. - Зато сейчас ты отрываешься по полной программе. - Точно. - Что думаешь делать? - В Одоев бы поехал, там у меня друг живет. Но шесть часов ждать неохота. Кашин - хороший город, но он в другую сторону от Старгорода. - Михаил, а если поехать в Новоюрьевск? - Не искушай меня, женщина. Я и так слаб еси. - И как же ты будешь выбирать себе рейс? - Буду ждать знака. Ты спешишь? Давай прощаться. - Не лишай меня, пожалуйста, такого удовольствия. Нет, не права Кремер. Жить надо в России. - Кто это? - Так, подруга моя, в Германии живет. Будет ей о чем рассказать. Я раньше с мистиками не была знакома. - Ну и как? - Впечатляет. В это время раздался голос дежурной по вокзалу: - Внимание! От двенадцатой платформы в 11.45 отходит автобус на Болхов. - Соня, сколько времени? - 11.42. - Как я понимаю, в Ынторсура-Бузэулуй отсюда автобусы все равно не ходят... - Куда не ходят? - переспросила Софья. - Ынторсура-Бузэулуй. Подробности тебе Лиза расскажет. Пойдем, если одно место в автобусе будет - вот мне и знак. - А если больше, чем одно? - Тогда это не знак. Кстати, Болхов - не в Орловской области? - Спроси что-нибудь полегче. Я не знала, что есть такой город. Они подошли к автобусу. Шофер уже принес путевку. - Земляк, - спросил его Киреев, - местечко до Болхова есть? - Как раз одно, - крикнул кто-то из пассажиров. - Садись быстрее, - бросил шофер. - Спасибо, - Киреев поднялся на две ступеньки и обернулся. - А проститься времени не осталось. Прощай, девочка Соня. - До свидания, вестник. - Если доберусь до Старгорода, то... Двери закрылись. Автобус медленно отошел от платформы. Софья полезла в сумочку за ключами от машины. Мимо нее сновали люди, много людей. Но почему-то ее внимание привлекло коричневое пятно, которое она могла видеть боковым зрением. Софья обернулась. Это был "пошехонец", человек из кофейни. Воронова вздрогнула, не веря своим глазам. Посмотрела в ту сторону - коричневого пятна уже не было. Только что она видела действие киреевской мистики. Недавно она смеялась и над его, как она считала, подозрительностью. - Это вж-ж - неспроста, - процитировала Софья свою любимую детскую книжку. Но ей не хотелось смеяться. На душе было скверно. Глава двадцать вторая "Наконец-то свободен!" - произнес Киреев, когда автобус миновал последние московские строения. Однако слова прозвучали явно фальшиво. И чем дальше от Москвы увозил автобус Михаила Прокофьевича, тем сквернее становилось у него на душе. Всю последнюю неделю он прожил на эмоциональном подъеме, вызванном готовящимся отъездом. И вот отъезд уже реальность. А что дальше? Смешно сказать, но только сейчас Киреев подумал о том, что в дороге его может застать дождь, что ему надо где-то спать. Он положил в рюкзак томики любимых поэтов - Пушкина, Тютчева и Баратынского, взял Библию на русском языке, но не догадался взять в дорогу плащ и спальник. В голове возник мотив песни из фильма "Обыкновенное чудо". Ее пел Андрей Миронов. Слова Киреев знал плохо - только немного вначале, но сама мелодия, удивительно грустная и светлая, как нельзя лучше подходила под его теперешнее настроение: Давайте негромко, давайте вполголоса, Давайте простимся светло. Минута, другая, и все успокоится, Что было, то было - прошло. Впрочем, Михаил Прокофьевич не был уверен в правильности слов, которые он тихо напевал, закрыв глаза. Но окончательно уйти в себя не удалось. Сосед Киреева, мужчина средних лет, читал журнал. В журнале было мало текста, но много фотографий. У соседа оказалась, по всей видимости, забавная, но не всегда безобидная привычка: он комментировал только что прочитанное вслух. Сквозь монотонный шум мотора Киреев мог слышать: "У Мадонны родился сын... Шерон Стоун перенесла операцию... Мина Сувари вышла замуж... Наши звезды предпочитают итальянскую сантехнику..." - Твою мать, - чертыхнулся человек и повернулся к Кирееву. - Только и остается что материться. Сейчас приеду домой, там у меня печное отопление и удобства на улице, а они мне показывают, на каких толчках все эти певцы и певички сидят. Разве это справедливо: всю жизнь вкалывал, а нормальных бытовых условий не заслужил, и вот, смотрите, звезда эта - блин, слово-то какое придумали - одну песенку спела - и уже звезда, - может себе позволить эту, как ее... - И мужчина прочитал по слогам: - Джа-ку-зи. Мне скоро полтинник стукнет, и не знаю, что это такое, а у нее есть. И он смачно выругался, найдя рифму к слову "звезда". - Нет, в самом деле, зачем они людей дразнят? - Вы меня спрашиваете? - отозвался Киреев. - Но вы что-то об этом думаете? - Я не понимаю: зачем тогда надо было покупать этот журнал? - Как зачем? А что семь часов в дороге делать? Да и программу здесь печатают. - И все-таки, вы же этот журнал выбрали. Вам интересно, сколько платьев осталось от принцессы Дианы? Вы поклонник творчества Мины Сувари? - Я не то что Мину, я и бомбы никакой не знаю. - Тем более. Оказалось, что их разговор слышали другие. Первой в него вступила женщина, сидевшая напротив Киреева. Спортивная одежда, бодрый вид, тележка у ног - все выдавало в ней любительницу активного отдыха и заядлую дачницу. - Это все из Америки к нам пришло. Желтая пресса. Оболванивает людям мозги... - У нас чуть что - во всем Америка виновата, - перебил женщину уже ее сосед - мужчина лет тридцати. - Ругаем ее, ругаем, а телевизоры давно американские смотрим, хлеб у них покупаем, про их артистов читаем, за их команды в хоккей болеем. Вы посмотрите, этот журнал у половины автобуса в руках. Начался спор. Общественное мнение склонилось в пользу женщины. Народ пришел к выводу, что Америка живет хорошо только благодаря тому, что на нее работает практически весь мир, что их культура - дешевка, и только из-за предательства власти наша страна становится слабым и беспомощным придатком в мировой системе. Кирееву стало смешно. От "дачницы" не укрылась усмешка Михаила Прокофьевича: - Вы не согласны? - Почему же? Я всегда и со всеми соглашаюсь. - То есть вам все равно? Киреев на секунду задумался. Потом сказал: - Хорошо. Представьте себе: на берег водного потока выходят трое. Один говорит: какая огромная река, мне ее не переплыть. Придется поворачивать обратно. Второй обрадовался: надо же, ручеек! Можно попить водички. А третий ничего не заметил - перед ним расстилалась бескрайняя, безводная саванна. Первый из этих трех был муравей, второй - шакал, а третий - слон. - И что эта басня означает? - Наверное, только то, что каждый из этих трех был по-своему прав. Вот для вас Америка - зло, для вашего соседа, наоборот, страна для подражания. А для меня без разницы - есть эта Америка или нет. - Не поверю. - Ваше право. Телевизор я стараюсь не смотреть, журналы про красивую жизнь не читаю... И еще. Если я скажу, что мне нет дела до страны Буркина-Фассо, вы мне поверите? - Но вам не все равно, как вы живете, - вступил в разговор сосед Киреева. - Простите, а это зависит от Америки? - Это зависит от многих причин. И от Америки тоже. - Помните, с чего начался наш разговор? Вам не нравится, о чем пишет журнал, но вот что интересно: через неделю вы опять купите его. - Да это все жена, она просит... - Не лукавьте, пожалуйста. Все дело в вас самом. Легче всего придумать страшилку и все свои беды сваливать на нее. Труднее всего сделать что-то самому. - А что я могу? - Для начала не покупайте этот журнал. Вы спокойно проживете, не узнав, сколько детей у Мадонны и сколько было любовников у принцессы Дианы. А программу телевидения можно и в своей районной газете прочитать. - Вы и впрямь считаете, что этого достаточно? - насмешливо спросила Киреева "дачница". - Я считаю, это лучше, чем сотрясать воздух в проклятиях врагу, придуманному себе в оправдание. - Себе в оправдание? - Конечно. У меня есть знакомый. Его сыну лет четырнадцать - на западной музыке, западных фильмах просто помешан. Отец, разумеется, ругает Америку. Я возьми и спроси его, когда он читал с сыном что-нибудь отечественное, когда сына куда-нибудь свозил: в Суздаль или Плес - у него машина есть. Знаете, что он мне ответил? Когда вырастет - пусть тогда и ездит, мне надо деньги зарабатывать, а не по суздалям мотаться. А читать... Пусть с ним в школе читают, за это учителям деньги платят. - Ваш приятель не прав, конечно. Но как вы не понимаете, что разрушительные силы - огромны. Они бьют по нашей культуре, традициям... - Вы все верно говорите, но что проку от ваших слов? Демонизируя врага, вы тем самым делаете его сильнее, а себя слабее. Правильно сказал ваш сосед: журнал этот у половины автобуса. А издание, которое пишет о традициях и культуре, в момент прогорает. Знаете почему? - Почему? - Потому что все это притягивает, - Киреев ткнул пальцем в журнал, - подсматривать за кем-то в замочную скважину. Это действует не на духовную сферу, а совсем на другие точки. Но разве себя, родного, будешь осуждать за это? Ни за что. Америка, жена, кто угодно виноват, но только не я. - Как вы ловко все перевернули, - возмутился мужчина. - Это я же виноватым и оказался. Хорошо, выброшу я этот журнал, дался он вам. Он что, перестанет выходить, другие прекратят его читать? - Какое вам дело до других, как и до Америки? Как мне журнал, так вам она далась. Мне кажется, нации - как люди. У всех разный возраст. Есть нации древние, например, китайцы. Посмотрите, как они относятся к еде, здоровью, природе - на самом деле, пожилые люди, да и только. Американцы - нация- подросток. Представьте себе 15-16-летнего паренька или девушку - и все поймете об американцах. Они жизнерадостны, непосредственны - если вы увидите где-нибудь в музее старичков с голыми петушиными ногами, равно как и старушек в шортах - не сомневайтесь, это американцы. Вы посмотрите, кто у них любимые национальные герои: супермены, Микки-Маус, человек- летучая мышь. Читают они в основном комиксы - серьезные книги не для них. - Я слышала, что они из "Анны Карениной" комикс сделали... - Правильно. Едешь в машине по прекрасной дороге и слушаешь пересказ толстовской книги... Что еще вспомним? У детей есть такая страсть: они, к примеру, фильм посмотрят и не успокоятся, пока взрослым его не перескажут. А когда те сами будут фильм смотреть, все норовят комментировать действия. Это - американцы. Они что-либо узнают, во что-то поверят - и не успокоятся, пока других в свою веру не обратят. Им не важно, в чем надо убеждать - в пользе биодобавки или необходимости уверовать в Христа. - Причем я читала, они из религии шоу делают... - Так оно и есть. Они же подростки. Это мы на кухнях мировые проблемы обсуждаем. Тайсон, их чемпион по боксу, кому-то ухо откусил - они это всей своей страной месяц обсуждали. - И какой же из всего этого вывод? - спросила женщина, которая в данный момент полностью была согласна с Киреевым. - Делайте его сами. Для меня он очевиден: если одно стихотворение Пушкина для меня значит больше всего того, что они там насочиняли и написали, почему я должен бояться их культурной экспансии? Согласитесь: если вы пойдете во двор играть с маленькими девочками в "классики" - это будет смешно. - А какая, простите, связь? - Самая прямая. Будьте верны своей культуре, своим традициям, воспитайте в них своих детей и внуков, помните, откуда мы, кто мы, какая духовная глыбина стоит за каждым из нас - и неужели одного Микки-Мауса не одолеем? - Вы утрируете... - Безусловно, но самую малость... - Легко сказать - воспитайте. А как? - Разумеется, не словами. Делами. Живите в той культуре, к которой принадлежите. - Я стараюсь, но моих, например, детей все равно тянет на все заморское. - Не беда, просто у них возраст такой - он соответствует пока американской культуре. Потом вырастут. - Вы оптимист. Кстати, если речь зашла о возрасте наций, сколько нам лет? - Сколько лет? Около сорока. Средовек, как говорили в старину. - Самый кризисный возраст, - заметил сосед Киреева. - Правильно. Сомневаешься во всем: в себе, в других. Растерян, кидаешься от одного к другому, пытаешься понять, зачем ты живешь. - Вам не кажется, что этот период у нас затянулся? - Это не для моего ума вопрос. Я только знаю, что силы и отдельный человек, и нация должны черпать из прошлого - своего прошлого. Применительно к нации - это и есть те традиции, о которых мы говорили. Забудем их окончательно - русской нации на Земле больше не будет. - Но вы же сами говорили, что нам не страшна американская культура? - Американская культура не страшна, страшно собственное беспамятство. - И все начинается вот с этого журнала? - сосед Киреева не успокаивался. Киреев выдержал его насмешливый взгляд: - Им может все закончиться. Сосед отвел глаза: - Давайте спать. Ни к чему хорошему такие разговоры не приводят. - Ваша правда, - согласился Киреев. Он был недоволен собой. Получилось как всегда: то, что хотел сказать, - сказать не получилось. Одни высокопарные фразы. Только других людей обидел. А они... они все равно останутся при своем мнении. Духовность, традиции, память прошлого - у человека удобства на улице, а у юной певички есть джакузи, о котором этот человек и не слыхивал. Для него это главное, а не какая-то абстрактная культура. А у того парня, напротив, отношение к Америке совсем другое. Он знает, что такое джакузи, и еще надеется успеть заработать на него. И заработает - наш человек настойчив - была бы цель поставлена. И времени побольше. Жаль только, что цель - из области сантехники. Киреев закрыл глаза. Американцы, джакузи, неведомая Мина Сувари - все закружилось в голове хороводом из чьих-то лиц, цветовых пятен, обрывков фраз. И он провалился в сон. * * * В комнате стоял дым коромыслом, на столе - гора бутылок: пустых, начатых, полных. Полчаса назад Юле позвонил Кузьмич и приказал явиться по этому адресу. Она ехала сюда и готовила себя к худшему. Что являлось этим худшим - Юля не знала. От Кузьмича можно было ждать всего. Сейчас "зачитает приговор": за понесенные моральные и материальные убытки пустить эту дуру, то бишь ее, Селиванову Юлию Антоновну, "по кругу". Бр-р. Она представила себе "ребятишек" Кузьмича, особенно двух громил, которых все звали Боб и Доб - сокращенно от Бобчинского и Добчинского. Говорят, так назвал эту неразлучную пару - Бориса и Николая - их шеф, Кузьмич. Забавно, но пьеса Гоголя "Ревизор" была у Кузьмича любимой. По крайней мере, он любил ее цитировать. Когда к нему нужно было кого-нибудь доставить, Кузьмич обычно говорил: "А подать-ка мне Тяпкина- Ляпкина". Вот сейчас этой "Тяпкиной-Ляпкиной" была она. Однако ее встретили приветливо. Шурик сразу подвинул к ней пивную бутылку. Это был хороший знак. - Мы тут кой-какой баланс пытаемся свести, - после короткого приветствия обратился к Юле Кузьмич. - Мне надо будет на недельку-другую отъехать. Есть дела поважнее вашей иконы, но и ее упускать не хочется. Значит, уплыла иконка, а? - Кузьмич, я все объясню... - Не надо. Мне Шурик уже все рассказал, а я ему как себе верю. Если он говорит, что давно такой смышленой телки, как ты, не встречал, значит, так оно и есть. Кто не работал, тот не прокалывался. Понимаешь меня? - Понимаю. - А коли понимаешь, давай-ка своей смышленой головой кумекай. Я, девочка, не люблю проигрывать. Икона эта должна быть у нас. Понимаешь меня? Юля не успела ответить. Вмешался Шурик: - Не заводись, Кузьмич. Зачем пугаешь человека? Думаешь, она сама не хотела эту икону получить? Другое дело, что Воронова непростой штучкой оказалась. - А ты не учи меня жить. Я не пугаю. Ты что, не знаешь, как я на самом деле могу пугнуть? Я проигрывать не умею, понимаешь меня? И если ты радуешься, что какая-то Воронова тебя вокруг пальца обвела, то я другой человек. - Не радуюсь я. Мы с Юлькой поэтому сложа руки не сидели. Но ты - начальник, тебе решать, что дальше делать. - Вот это другой разговор. - Кузьмич отхлебнул пива. - Ты Гоголя что-нибудь читала? - неожиданно спросил он Юлю. - Читала. "Ревизор", "Мертвые души"... - Про души ничего не скажу, а вот Городничий правильно говорил: "Я всех в бараний рог скручу" - и всю губернию в руках держал. Поэтому империя и пала, что таких людей дураками выставляли. Он с понятием был человек. Понимаешь меня? - Понимаю. - А ни хрена ты не понимаешь. Устроили, бля буду, слежку. За каким, спрашивается? Домработницу в лес везти. Тьфу! Нет, говоришь, больше иконы? - "Я как будто предчувствовала: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Пришли, понюхали и пошли прочь", - неожиданно процитировала Гоголя Юля. - Чего-чего?! - Кузьмич пришел в восторг. - Слушай, ты мне нравишься. Приятно встретить начитанных людей. Мои придурки, наверное, только "Филиппка" из школы помнят. - Это про дельфина, что ли? - спросил доселе молчавший Доб. - Я по видику смотрел. Только ты путаешь, его Флиппером звали. - Кого? - Дельфина, кого же еще? - Филиппок - это крестьянский мальчик, понял? Учиться он очень хотел. Вот про него Толстой и написал. - А дельфин здесь при чем? - Слушай, я сейчас зарыдаю. Не позорь ты меня. Путаешь, говорит он мне. Умереть, не встать. Эта деваха сейчас из "Ревизора" сцену читала. Учись! Ладно, кто из вас начнет? - обратился, наконец, Кузьмич к Шурику и Юле. Селиванова ответила: - Пожалуй, я. У Вороновой подруга есть... - Воронова, Воронова... Скажи, а у нее отца не Владимиром Николаевичем звали? Хотя, сколько в Москве Вороновых... - Это дядя ее. - Дядя? Что же ты мне сразу не сказала? Нет, ребята, эту девку мы трогать не будем. Я уважал покойного Воронова. Дружить не дружил, врать не буду, но уважал. Шурик явно поскучнел. - Все, деваха, можешь идти. Шурику телефончик оставь - ты ему приглянулась, а про это дело я, считай, забыл. - Ты какой-то чудной сегодня, Кузьмич, - переглянувшись с Юлей, заговорил Шурик. - Наверное, "Мертвые души" начал читать. - Давно по морде не получал, шутничок? - Давно. Юлька тебе с самого начала говорила, чтобы девку эту не трогать. А икону мы сейчас не у нее брать будем. Она отдала ее. Юля сразу поняла хитрость Шурика. Она без его перемигивания уже знала, о чем надо говорить Кузьмичу, а о чем промолчать. - Как отдала? - переспросил Кузьмич. - Дело вот в чем, - подключилась к разговору Юля. - Софья Воронова сирота, ее дядя воспитал. А когда Воронова того... убили, ей, видимо, мысли всякие в голову полезли. - Продолжай, пока не очень понимаю. - Пришел к ней как-то земляк ее, поговорили они о родных местах, вот Воронова и расчувствовалась. Отдала, короче, она икону. То есть не ее это теперь икона. И мы забудем о Вороновой. Все, нет ее для нас. - А кому отдала, мы знаем. - Вот это самое главное. Я ведь с этого и начала. У Вороновой есть подруга. Я к ней подъехала. Короче, она мне все про этого типа рассказала. Он больной... - Кто больной, тип этот? - Да, у него рак. - Господи, с вами не соскучишься. Рассказывай дальше. - Ему вроде бы мало осталось жить. Вот он и продал свою квартиру, взял икону и отправился на родину. - Ничего не понимаю, уехал, что ли? Тогда куда уехал? - В том-то и дело, что в никуда. Родом он, как и Воронова, из Старгорода. - Это где? - Под Тулой. Километров сорок к югу, я на карте смотрел, - вставил фразу Шурик. - Так вот, может, у него от болезни с головой что, но он решил до Старгорода пешком идти. Как странник. - Век живу, а о таком не слыхал. Итак, что мы имеем? - Смертельно больного человека, которому осталось жить не больше года, а то и того меньше, и икону, которая лежит у него в рюкзаке. Спрашивается, нужна ему икона? И сам он нужен кому? - Молодец, - похвалил Кузьмич, - правильно поставленный вопрос - считай, уже наполовину решен. Значит, говоришь, чудак этот на букву "м" никому не нужен? - Абсолютно. - Мы знаем, куда он придет, так? - Куда должен был придти... - А ты и впрямь смышленая. Только вот откуда он должен выйти? - Это уже по моей части, - взял слово Шурик. - Не буду долго говорить, короче, он поехал в Болхов. - Доб или Боб, принесите карту, - приказал Кузьмич. - В бардачке моей машины лежит. Юля убрала со стола бутылки, Шурик взял у Боба карту и расстелил ее перед Кузьмичем. Все сгрудились за его спиной. Шурик показывал пальцем: - Вот Старгород - это Тульская область. Вот Болхов - Орловская. По прямой не больше ста пятидесяти километров. Но он пешком пойдет. - И не слишком скоро - болезнь у него не шуточная. - Правильно, Юлька. К тому же он из тех мест, журналист. Где-то будет задерживаться, где-то передохнуть захочет. Правда, не исключена возможность, что он после первого дня окочурится или плюнет на все и рванет в Старгород на колесах. - Предлагаю ждать его в этом... Старгороде. Видать, это большая деревня, все друг друга знают. Сделаем дело, возьмем икону - и готово, - открыл рот Доб. Юля хотела съязвить, но передумала: - Правильно. Как вариант, думаю, сгодится. Но когда все на виду - это же и минус. И еще. А если он окочурится, как сказал Шурик, где-нибудь в поле? Кому тогда икона достанется? Милиции? Грибникам? - А что же, ты предлагаешь с ним в прятки играть? - Зачем в прятки? - опять взял слово Шурик. - Смотрим сюда. Из Болхова в Старгород два пути. Один через Мценск, другой, более окружной, через Белев. Я думаю, он на Мценск пойдет. А теперь посудите сами: человек идет с рюкзаком. Странствует. Ну? - Что - ну? - Это нормально в наше время? Ты пойдешь, Боб, пешком с рюкзаком? - Я что, придурок? У меня тачка есть. - И я к тому же. Посмотри: до Мценска из Болхова всего одна дорога. Это не Москва. Дня два-три ему пути. Завтра мы его встретим. А дальше - дело техники. - А если в другую сторону пойдет, на Белев? - Повторяю, он пешком, мы на машине. Мы десять раз от Болхова до Белева и до Мценска доедем, пока он ковылять будет. Что скажешь, босс? - Значит, сегодня он ночует в Болхове? - Я думаю, что в ночь он не пойдет. - Есть в твоем плане слабое место. - Какое? - Ты можешь дать гарантию, что он сегодня где-нибудь по дороге не выйдет? - Кузьмич опять посмотрел в карту. - В том же Мценске, к примеру. - Не могу, но... - То-то и оно. Значит, сделаем так. Не получится с вариантом "дорога" - наведаемся в Старгород. Второй вариант назовем "деревня". Но это плохой вариант, деваха права. Если он быстро отдаст икону в церковь или монастырь, она, сами понимаете, засветится. Я завтра уеду, с собой возьму Боба и Доба. Вам даю Гнилого и Бугая. Все. - Четверым что делать, шеф? - возразил Боб. - Шурик с Бугаем вдвоем управятся. - Я думаю, ты бы с ним и один управился. А смог ли бы найти этого странника - сомневаюсь. Главным будет Шурик. Юлька не помешает - голова у нее варит. А затем Кузьмич одной фразой подвел итог разговора: - Итак, сроку вам даю - неделю. В Старгород он придти не должен. Понятно? - Понятно. - За два дня ребята управятся, босс, - пообещал Доб. - А ты что скажешь? - обратился Кузьмич к Шурику. - Куда ему деться? Днем больше, днем меньше. Верное дело. Нутром чую. - А я вот не доверяю даже себе. Короче, неделю меня не беспокоить. Не управитесь, звоните. Будем решать, что дальше делать. Теперь другой вопрос... Шурик пошел проводить Селиванову до двери. - Спасибо тебе за доброе слово. Говоришь, сроду такой смышленой не видел? А ты молодец, я думала, мы не узнаем, куда он поедет, - сказала Юля. - И ты молодец, раскрутила тетку. Ты извиняй, мне еще посидеть надо. Завтра в семь выезжаем. Мы за тобой заедем. В дороге все и обговорим. - Поедем через Мценск? - Разумеется. Не доезжая до Болхова мы с ним и встретимся. Кстати, я сегодня немного приборзел. - В смысле? - Да я решился их в самом кафе пасти. - И что? - Они трепались, трепались, а потом он вдруг встал и подошел ко мне. - Что же ты мне раньше не сказал? - Когда? У Кузьмича? Сейчас рассказываю. Подошел и спросил, не встречались ли мы с ним раньше в каком-то Пошехонске. Ошибаетесь, говорю. Он извинился и отошел. - Думаешь, заподозрил что? - Не знаю. Вряд ли. - А дальше что? - Все. Ну, почти все. Когда он в автобус сел, я сослепу табличку с названием города прочитать не смог. Подошел совсем близко. Одним словом, показалось мне, что увидела она меня. - Воронова? - Да. Я, разумеется, вмиг слинял, но... - Показалось или увидела? - Увидела. - Что будем делать? - Разберемся с этим мужиком, а с Вороновой будем по ситуации действовать. - Испортил ты мне все настроение. - Не переживай. - Шурик, ты что, проститься не можешь? - донесся из комнаты голос Кузьмича. - Я жду. - Иду! Знаешь, я ведь зря трепаться не буду. Сказал не переживай, значит, не переживай. У Кузьмича много дел. Сегодня он есть, завтра нет. Я в его замах не числюсь, но ребята меня уважают. Что попрошу - сделают. - Не хочу я, чтобы ее Боб или Доб пришили. - Не хочешь - и не надо. Пусть живет. Только как можно тише... Ну, ладно, до завтра. - До завтра. Юле совсем не хотелось ехать куда-то в Тмутаракань. Но она знала: приказы Кузьмича не обсуждались. К тому же хотелось к минимуму свести вариант, при котором ее могли бы просто "кинуть". А Шурик и вправду оказался сентиментальным человеком. Он не стал огорчать Юлю и говорить, что пакет с иконой Воронова передала бородачу в самый последний момент. Шурик решил не добивать свою новую напарницу: получалось, что когда Юля простилась с иконой, та лежала в пакете прямо у ее ног. Глава двадцать третья Если вначале Софья хотела сразу же звонить Юле, то затем чуть поостыла. "А что я ей скажу? Что в кафе и на автовокзале видела какого-то парня? Кстати, это еще вопрос, видела ли я его. Видимо, в Кирееве столько мистического, что это все передалось и мне. Или позвонить? Попытаться прощупать, узнать, что она хочет делать? А мне это нужно? В конце концов, главного удалось добиться: я вне опасности, икона, надеюсь, тоже. Если даже за нами кто-то и следил, то в автобус сел только Михаил. Поди теперь, ищи ветра в поле. Нет, я дергаться не буду. Думаю, Юля мне сама позвонит". Софья успокоилась. А вечером ее закружили дела. Она умудрилась побывать на двух выставках, посидела с друзьями в уютном кафе, назначила несколько встреч на послезавтра - завтра День Победы. Сразу несколько знакомых позвонили ей и предложили отдохнуть за городом. Она приняла приглашение Мещерских. Это была семья художников в трех поколениях. Удивительные люди - очень гостеприимные, несколько старомодные. Старшие Мещерские - Илья Ферапонтович и Аглая Серафимовна почти безвыездно жили на даче под Звенигородом. Их по праздникам навещали сын Илья, его жена Соня и сын Ильи Ильича Ферапонт. В прошлом году Воронова в своей галерее организовала выставку работ Мещерских - отца, сына и Ферапонта. Внук Ильи Ферапонтовича был самым талантливым в династии. Успех выставки был оглушительным. Именно тогда Софья поняла, что в этой жизни она не только племянница Воронова. С той поры она еще больше сблизилась с этим удивительным семейством, в котором дед читал наизусть Гумилева, плавал зимой в проруби; его сын дарил каждый день цветы своей жене, удивительно красивой женщине, будто сошедшей с полотен прерафаэлитов. А Ферапонт... Ферапонт был влюблен в нее, Софью. Он был моложе Вороновой на пять лет, а потому серьезно к нему Софья отнестись не могла, чем очень обижала юношу. Когда прошла выставка, он прислал ей большое письмо - очень трогательное и милое. В тот вечер Софья позвонила ему по телефону и мягко, но одновременно решительно попросила его выбросить из головы глупости. - Это не глупости, Софья. И вы очень несправедливы ко мне. - Почему несправедлива? - Потому что считаете меня юнцом. А между прочим, к Борису Кравченко вы так не относились, а он мой ровесник. - Ферапонтик, а откуда ты знаешь, как я к нему относилась? Разговор приобретал интересный оборот. - Он мне сам... я знаю, - растерялся юный Мещерский. Боря Кравченко был не очень способным художником, зато очень смазливым мальчиком. Его Софья бросила быстро, отплатив за нежность покупкой двух работ Бориса. - Ты на что намекаешь, мальчик? - В голосе Вороновой появились металлические нотки. - Я, я... Софья, простите меня, я не имел в виду ничего плохого. Но ведь Борис вам нравился, значит, и я мог бы. - Нет, не мог бы, Ферапонт. Я сама выбираю - друзей, любовников, деловых партнеров. Ты - сын и внук моих очень добрых друзей, для меня этого достаточно. Иначе будет перебор. - Ну почему, Софья? - Мальчик чуть не плакал. - А ты спроси Бориса, как быстро я его бросила. - У нас все будет серьезно, вот увидите. Вы сами говорили, что я талантлив. - Я и сейчас так думаю... После того разговора на какое-то время Ферапонт исчез из ее жизни. И вот сегодня позвонили Илья и Софья. Если всем другим звонившим Воронова отвечала: "Спасибо, я подумаю", то им ответила: "Спасибо, я постараюсь". И они поняли, что Софья приедет. О Кирееве Воронова не вспоминала. Ну, если и вспоминала, то самую малость. Когда в кафе Владик Хабилава, арбатский плейбой, шутя назвал ее бессердечной пожирательницей мужских сердец, Софья смеясь ответила ему: - Не знаю, не знаю. А один человек, между прочим, сегодня утром назвал меня застенчивой и доброй. А еще нежной и верной. - Радость моя, надеюсь, эту чушь он шептал тебе не в постели? - Нет, солнце мое, не в постели. А ты с этими словами не согласен? - Застенчивая, верная? Сонечка, ты же умная женщина. Такая грубая лесть - и ты поверила? Это был обычный треп, но слова Владика задели Софью. Даже не слова, а то, с каким искренним смехом и чувством веселого недоумения переспрашивал: "Застенчивая, верная?" Вспомнился Смок: "Как с цепи сорвалась... Богема твоя хренова". А ведь, похоже, он был прав. То, что мужчине ставится в достоинство, женщинам не прощается. Глаза Владика, масляно смотревшие на нее, были красноречивее любых слов. А еще раз она подумала о Кирееве, когда, расплачиваясь, вспомнила о деньгах, которые надо передать родителям девочки, от которой Михаил был, похоже, без ума. "Ничего, до послезавтра подождет", - решила Софья. Но поздно вечером, уже дома, ей вновь пришлось вспомнить Киреева. Позвонила Алла: - Хочу спросить, Сонечка, а как ты планируешь провести завтрашний день? - Хочешь пригласить меня на дачу? - А как ты догадалась? - Я сегодня просто на разрыв. Никогда не думала, что Софья Воронова настолько популярная личность. - И что скажешь? - Скажу большое спасибо. Увы, уже обещала. - Жаль, а кому, если не секрет? - Не секрет. Мещерским. - Понятно. Куда нам, рабоче-крестьянским, до этих аристократов. - Глупости не говори. Я же не виновата, что они раньше меня позвали. - А я разве виновата, что до тебя дозвониться невозможно? Шучу. Мы увидимся после праздника? - Конечно. - Да, я тебя поблагодарить хотела. - За что? - По жизни как-то получается, что ты мне всегда только доброе делаешь. - Заинтриговала, не спорю. И что же я тебе такого доброго в последний раз сделала? - А ты не иронизируй. Это же ты мне Юлю Селиванову порекомендовала. - Юлю? - Массажистку. Она мне вчера косметику принесла. Обалденную просто. Софья насторожилась: - Подарила косметику? А в честь чего? - Ты меня обижаешь, подруженька. Юле привезли крем откуда-то из Азии, ей он не подошел, вот она про меня и вспомнила. - Про тебя? И денег не взяла? - А она, между прочим, о тебе взахлеб говорила. На душе у Софьи опять стало тревожно. - Взахлеб? - Без преувеличения. Мы с ней так славно поболтали. - О чем? - Да разве я припомню все? - Тогда скажи, про Киреева, Михаила, она спрашивала? - Ну, спрашивала. Что с тобой, Сонечка, у тебя даже голос изменился? - Алла, говори, что ты ей рассказала. - Ладно, скажу, а что такого? Как он мне деньги принес, про болезнь его... - Что Киреев идет пешком в Старгород - тоже говорила? - Не помню. Кажется, да. - Кажется или да? - Да. Что случилось, ты мне скажешь? Это что, был секрет? - Какое это теперь имеет значение? Эх, Алка, Алка. - Что - Алка? - Ничего. Это я - дура. Ладно, давай прощаться. - Соня, постой. Я что-то плохое сделала? - Не знаю, ты или я. Неужели ты не понимаешь, что косметику она тебе подарила не ради глаз твоих красивых. - А почему? - почти по-детски спросила Петрова. - Потому что язык у тебя без костей. Киреев ей был нужен, понимаешь? Пока. Софья бросила трубку. Теперь она все поняла. Михаил был прав: тот "пошехонец" следил за ними. Он знает, куда поехал Киреев. В том, что незнакомец как-то связан с Селивановой, Софья не сомневалась. Прощаясь, Михаил крикнул ей: "Если доберусь до Старгорода". Какой смысл он вкладывал в эти слова - узнает ли об этом Софья? Получалось, из-за нее человеку, который не сделал ей ничего плохого, человеку, и без того переносящему физические страдания, грозила смертельная беда. Опять пришел на память Смок. Уж на что дядя был смел, умен и, как раньше думала Софья, всесилен, но и его убили. Безжалостно, размозжив голову почти средь бела дня в двух шагах от дверей собственной квартиры. И вот теперь Киреев. Странный человек с грустными глазами. На нее что-то нашло тогда, во время их последней встречи. Другой бы ее расспросы воспринял как флирт, а этот говорил о парадоксальности мира, о том, что можно смотреть, а можно "видеть". А потом он уехал - в никуда, обещав через Лизу подавать о себе весточки. Почему-то отчетливо представилась картина: Михаил идет по дороге, навстречу движется автомобиль. Киреев проходит мимо, ничего не подозревая, а машина останавливается, из нее выходят люди... Софье стало страшно. Она бросилась искать номер телефона Селивановой. Гудок, второй, третий... Софья еще не знала, что она скажет этой женщине... четвертый, пятый, шестой - но обязательно скажет. - Я слушаю. Алло, говорите. Я слушаю вас. - Вот и хорошо, что слушаешь. Это Воронова. * * * В автобусе на икону Киреев смотреть не решился - не хотелось привлекать внимания. В Болхов приехали в семь часов вечера. Михаил Прокофьевич вышел из салона последним - он словно оттягивал встречу с неизбежным. Един