Игорь Футымский. Онтология взрыва
---------------------------------------------------------------
© Copyright Игорь Футымский
Date: 31 Oct 2002
---------------------------------------------------------------
Почему все в этом мире начало взрываться?
Так расчищается место под новое строительство.
Содержание
Предисловие
От автора
Часть 1. Корни (Глоссарий)
Основания
Перемены
Теории
Значимость
Контакты
Связи
Континуум
Рациональность
Причинность
Часть 2. Жизненный мир: континуум
Соответствия
Внимание! Образ метрики.
Возвращение предметов: новое имя
Устойчивость
Процедура
Реальность виртуальности
Космология
Континуумальная космология: слоевой скелет
Переходы. Актуальные и реликтовые метрики
Космология жизненного мира
Часть 3. Взрыв, который, похоже, нас ожидает.
Пространство рациональностей: вертикальный разрез.
Этика децентризма.
История континуумальной онтологии.
Жизненный мир: метрические переходы.
Разогрев жизненного мира. Геометрические подробности.
Взрыв в пространстве рациональностей.
Разогрев и взрыв. Прецеденты.
Континуумальный мир. Разогрев и взрыв в нижних слоях.
Взрыв, который нас ожидает.
Часть 4. Выход.
Четыре цикла
Предисловие
Игоря Свинаренко к книге своего детсадовского друга - философа, физика,
шахтера.
Речь идет о человеке по имени Игорь Футымский, который написал книгу.
Кто он такой, чтоб нас учить? Откуда он может все знать? Тут есть о чем
поговорить.
Мало у кого из современных авторов есть хоть какая-то биография. Так,
сплошное "не был, не привлекался, не служил, не имел"... Автор предлагаемой
вашему вниманию книги Игорь Футымский тут выгодно отличается от фона. При
том что ему не позавидуешь, жизнь у него нелегкая - но таки густая, богатая.
Окинуть ее беспристрастным взглядом, так получится могучий сюжет. Вот
смотрите. 50-е годы, Донбасс, - бывшая земля Войска Донского, в силу этого
весьма космополитичная, не очень украинская - разве только по документам -
но и не похожая на центральную Россию территория... Это глухая провинция,
глухая настолько, что в 500-тысячном городе с деревенским названием Макеевка
- всего одна газета и всего один театр, куда силком на "Молодую гвардию"
загоняют вьетнамцев из горного училища, их учат добывать уголь и после
отсылают обратно в Хайфон. В город стекаются маргиналы - бывшие колхозники,
освободившиеся зеки, люди, переменившие судьбу, желающие просто заработать,
или просто легализоваться, получить новый шанс в жизни... Такой маленький, с
позволения сказать, melting pot. Там вполне дикие нравы, достойные frontier,
с его слабостью власти и массовым самогоноварением, пьянством, драками,
вообще культом силы, особыми какими-то понятиями, ежедневным смертельным
риском (вы, верно, не раз слышали про подземные взрывы и серийные похороны),
на который шли и в силу темперамента, и от желания разбогатеть. Налет Дикого
Запада, чего-то клондайкского там точно был, да, может, и сейчас есть... И
вот именно туда с Западной Украины приезжает молодой человек - это отец
автора - и идет на шахту. Он поступает в вечернюю школу и женится на своей
учительнице, которая вела русскую литературу. Они потом, само собой, всю
жизнь будут ностальгировать при каждом показе "Весны на Заречной улице".
Очень скоро в семье рождается... девочка. Ее назвали Наташей, она подросла
и, отправившись на прогулку в степь, наедается там неких сладких семян, как
показало вскрытие, белены - и умирает фактически на руках у младшего брата
Игоря, задумчивого медлительного мальчика с большой головой. После в семье
родилась еще одна девочка, - и ее, вот ведь странно, в честь мертвой сестры
тоже назвали Наташей! Какой странный, страшный, чудной сюжет! Что за жанр?
Не могу понять. Это вполне начало мыльной оперы ужасов! Мальчик подрастает.
Он ловит современную музыку на коротких волнах, в 70-е в моде было такое
хриплое далекое Radio Luxemburg, слушает Битлз на магнитофоне "Весна", это
все переписано с контрабандных польских пластинок, завезенных из Одессы, - а
еще учится на пятерки, вообще читает кучу книжек и выписывает журналы по
физике. Школу он кончает с золотой медалью. И собирается учиться на
теоретического физика. Родители его от этого бреда, слишком радикального для
шахтерского поселка, отговаривают. Он подчиняется и идет в авиационный
институт - это ж вроде компромисс между высокой наукой и промышленностью.
После первого курса Игорь, однако, бросает свой институт и... Нет, не
угадали, не косит от армии, не прячется по психушкам, избегая призыва, - но
идет служить и в окрестностях Комсомольска-на-Амуре, на самой китайской
границе, дослуживается до старшины танковой роты. Я к нему туда, кстати,
заезжал, и чисто литературно восхищался - как смог галимый интеллигент
приспособиться к столь жесткой жизни и достичь в ней таких позиций, такого
успеха? Игоря отпустили со мной в увольнение в город, пообещав жестко
проверить на алкоголь, и он возвращается из города трезвый - со мной пьяным.
Мы идем доложить о прибытии в часть на дом к комбату Факееву, он там один и
пьян, и заставляет меня пить еще, - технический спирт, который он хранит в
канистрах, воняющих бензином - и после я иду на ночлег в офицерское
общежитие, где пьянка продолжается... В то время как мой подневольный друг
ночует в казарме. И, скорей всего, страдает от такой несправедливости. После
армии человек, надо же, с первого захода поступает таки в МФТИ - на ФОПФ;
кто понимает, тот оценит. Это и есть та самая теоретическая физика, от
которой и шла речь с самого начала. Попутно - занятия полуподпольным каратэ
(это ж 80-е годы). Далее Игорь влезает в драку, заступившись за девушку,
причем чужую, и, увлекшись, бьет студента, - и дело кончается отчислением из
института. С четвертого курса. В физтехе вообще четвертый курс - переломный.
Кто прошел этот рубеж, тому уж после ничего не страшно. Прошли не все. Кого,
ладно, просто выгнали, а кто и по психушкам пошел, или вовсе в петлю. Как
наш с Игорем друг, с нашей же шахты, с который покончил с собой на четвертом
же курсе физтеха; но это уже другая история, и факультет другой - физхим.
Через год с блестящей характеристикой, привезенной с, между прочим, шахты
(напрашивается параллель с суровыми танковыми войсками) - и с уверенностью в
неизбежном восстановлении - он возвращается в физтех, - но, к несчастью, в
самый эпицентр скандала. Тот самый прошлогодний битый хам - он тоже
физтеховец - накануне зарубил топором однокурсника. Надо ли говорить, что
оба были с четвертого курса... Игорь возвращается на шахту. И работает там
еще 10 лет! Не в конторе клерком - но пролетарием, причем под землей, на
глубине 1012 метров. После, когда промышленность рушится и шахты разоряются,
Игорь идет в мелкий бизнес к товарищам со школьных еще лет, и там
зарабатывает на скромную жизнь... Между делом он кончает заочно горный
институт, а после - философский факультет в Киеве. И еще у него
недоконченный физтех, который не забывается. Перед нами - философ и физик в
одном лице. Но есть же и еще одна, третья составляющая, которая добавляет к
этому коктейлю острую специю, доводит его до состояния гремучей смеси: Игорь
чрезвычайно плотно соприкасается с грубой житейской практикой, он борется за
физическое выживание в глубинах пролетариата. Мало кто наблюдает жизнь вот в
таком диапазоне; этот экспириенс - уникальный. В ходе дружеских попоек Игорь
много мне рассказывает о своих мыслях и идеях. Мне понятно не все, поскольку
с образованием у меня слабовато, я всего только и кончил, что журфак МГУ,
где были сплошь одни лженауки типа атеизма, большевицкой печати, партийности
и критики буржуазных теорий развития общества и др. Но то немногое, что
удалось понять, мне показалось интересным, достойным публикации - и вот я
представляю вам эту книгу, к которой и я приложил руку: в докризисные
богатые времена я купил Игорю бортовой УАЗик (для прокорма) и бэушный
ноутбук (чтоб записывать гениальные мысли). Мне кажется, у книги неплохая
предыстория!
Почему бы всему этому сюжету - я про историю с книжкой - и дальше не
развиваться красиво?
От автора
То, насколько понятия есть образы, понял, наконец, ХХ век, век
бархатной Реформации в научном знании. Понял, и тем самым сильно облегчил
себе жизнь. Это значит, стал жить, не напрягаясь хотя бы из-за ненужного
пиетета к святым местам в науке - понятиям. Образы все более готовы прийти
на смену строгим понятиям, демонстрируя нам все более своей продуктивной
способности строить теории. Они соответствуют той эстетической зрелости (а
значит - и свободе), которую приобрел человек нашего времени и которая так
много дала ему в узнавании мира. К ХХ веку человек устал мыслить
безжизненными понятиями. Физика ХХ века, например, была заполнена волновыми
пакетами, белыми карликами, черными дырами, кварками, их запахами и цветами
- даже в названиях объектов ее внимания присутствуют дух и симптом образа.
Топологические лица сегодняшних информационной инженерии и математики скорее
соответствуют стереометрии образа, чем планиметрии понятия. Взрыв - это тоже
то, что к концу прошедшего века скорее стало образом, чем осталось понятием.
Взрыв - это символ ХХ века (во всяком случае не меньший, чем премия имени
изобретателя динамита*)
*Впервые была вручена в 1901-м
- он приобрел актуальность, кажется, во всех слоях реальности века и
тем его незабываемо раскрасил. Динамитный взрыв и взрывы сверхновых, Большой
взрыв, социальный взрыв, ядерный взрыв, демографический взрыв, климатический
взрыв, геронтологический взрыв - кажется, это далеко не все, что подарил
веку образ взрыва. Если всерьез, с потребительской точки зрения (а по сути,
любая другая нам и не свойственна) отнестись к взрыву как к образу, может
быть, можно рассчитывать найти то общее, что объединяет все перечисленные
его проявления, и заодно - те слои реальности, в которых замечено его
присутствие? Скорее всего - можно, потому что в основания онтологических
теорий закладывают как раз образы, а понятия, будучи всего лишь следами
образов, в качестве краеугольных камней не годятся.
Поиски объединяющих начал - это и есть онтологическое строительство,
которое, кстати, должно предшествовать всем разговорам о мире, о
социальности, о справедливости, о жизни, о мышлении, и в том числе - о
глобализации.
Единственная онтологически значимая реальность, к которой сводятся
разговоры о глобализации - это волна грядущих глобальных перемен. Как-то не
принято оценки этих перемен основывать на какой бы то ни было онтологии, а
потому, по умолчанию, для них применяются в основном самые простые, линейные
схемы развития событий. Между тем, может быть, имеет смысл предусмотреть и
сильно нелинейное представление? Тем более, что все более чувствительная
лавинообразность перемен настойчиво приближает их к образу взрыва, который
нигде и никогда не сочетался с линейностью. Эта книга взрыву перемен ставит
в соответствие те изменения в геометрической структуре мира, которые несет
нам процесс становления новой его пространственной реальности -
континуумального мышления. Идея вкратце описывается такой группой
силлогизмов.
Все, что геометризуется, обладает массой. Все, что обладает массой,
обладает инерцией. Все, что обладает инерцией, квантуется. Мир
рациональностей, в котором мы живем, обладает геометрической структурой и
геометрическим лицом. Поэтому он квантуется. Квантовые переходы между
устойчивыми геометрическими состояниями нашего мира рациональностей
сопровождаются выбросами энергии, метрическими взрывами, и это стоит нам
потрясений. Потрясения эти тем серьезнее, чем значительнее соответствующий
квантовый переход. Последний переход, который длится вот уже около полутора
столетий, является самым значительным за последние тысяч десять лет - он
соответствует замене корпускулярного мышления на континуумальное.
В связи с идеей такого рода перехода сегодняшний разогрев мира, в
котором мы живем, и вообще все катаклизмы, как-то особенно активно
обрушивающиеся на нас в последнее время, гораздо резоннее связывать с
жизнью, например, Силиконовой долины, олицетворяющей переход к новому
способу интеллектуального взаимодействия с Универсумом, чем с нежелательными
техногенными выбросами: мир перебирается в новый дом - вот ему и неуютно по
дороге туда, как неуютно было детям Израилевым по дороге из Египта в свой
новый дом. А самым неожиданным следствием из этой идеи, наверное, можно
считать вывод о скором глобальном похолодании, с которого обязательно должна
будет начаться жизнь в новом доме.
Текст, конечно, не является сколько-нибудь исчерпывающей претензией на
геометрическую онтологию Универсума, но, надеюсь, поможет понять некоторые
непонятные вещи.
Часть 1. Корни (Глоссарий).
-Гляди-ка, как живет земля! ... А мы всю жизнь ею кормимся, всю жизнь
по ней ходим и не понимаем.
Г. Николаева. "Жатва".
- Как поживаешь, человече? - спросил слепой у хромого.
- Как видишь, дружище, - ответил тот.
Байка.
Основания
Надо ли задумываться, как выглядят киты (или слоны? или черепахи?), на
которых покоится наша Земля? Вообще, как велика может и должна быть глубина
залегания теоретических оснований, привлекаемых нами для построения нашей
каждодневной жизни? Кажется, это и не вопрос вовсе. Если хлеб наш насущный
мы добываем в поле, то это где-то в районе нижней границы гумуса, а если
наши интересы связаны с бокситами или нефтью, то, конечно, глубже.
Основная, а в общем-то, единственная задача, которую мы решаем каждую
единицу времени, это выживание - стоим ли мы у конвейера или сидим за
столом, спим, едем в вагоне Москва - Петушки, поем или воюем. И так ли важно
для этого знать, какая принята нынче система: птолемеевская или
коперниканская? Бессмертному Шерлоку Холмсу, например, это так и не
понадобилось.
Но умозрительная картина мира, осмысленная модель жизни - это нечто
большее, чем мертвое поле скучного и притом запутанного теоретизирования для
зануд- специалистов. Это - тот самый гумус, на котором вырастает наша
ориентация в мире и (как бы громко это ни звучало), условия нашего
выживания. Никому и никогда не удавалось обойти проблему оскудения пахотных
земель, -- когда поля, что кормили, отказывались делать это дальше;
приходилось осваивать новые.
С тех пор, как первого земледельца привычное его поле впервые озадачило
истощением своих возможностей, в общем-то, именно по этой схеме приходили
времена Перемен ( в которые, согласно китайской мудрости, живут проклятые).
Перемены
По идее, будет день, будет и пища. То есть день грядущий нас накормит,
если мы будем все делать правильно и если ничего не случится. В общих чертах
и по большому счету, именно к этому сводится (и всегда сводилась) наша вера.
Кроме того, мы уже сегодня знаем, что для этого нужно делать, и делаем,
каждый на своем месте. Знание это (или вера в него) внушает спокойствие и
безмятежность. До тех пор, пока не начинает что-то происходить -- что-то,
чего мы не ждали. Что же?
Про весну-то мы все знаем. И про восход-заход тоже. А вот пришла не та
власть. Или войну развязали. Мор. Засуха. Потоп.
Потоп - это вообще символ глобальных перемен. Он, как известно из
первоисточников, - наказание божье. За то, что жили, как сами неправильно
придумали, а не так, как велено и как правильно.
Но как узнать, как правильно? И вообще, разве можем мы на что-то
влиять? Разве почва уходит из-под ног оттого, что придумали что-то не так?
Оттого теряется контакт с реальностью? Почему мир, который был оседлан нами
и в общем-то послушен, вдруг становится на дыбы, взбрыкивает и норовит
сбросить нас, а мы переходим в режим страха или, по крайней мере, смятения?
Есть два способа писать слово "апокалипсис": апокалипсис и Апокалипсис.
И есть перемены и Перемены. Большая буква должна соответствовать Большому.
Каждый день размеренные капли маленьких перемен заставляют нашу жизнь
быть осмысленной, пока сама их размеренность не делает их до скуки
однообразными. Но желание на смену просчитанным и подконтрольным переменам
получить перемены остросюжетные и непредсказуемые сочетается с животным
страхом потерять над ними контроль.
В сущности, ничто не страшит нас сильнее, чем Перемены. Страх и
смятение идут в комплекте к ним. Но так как мы никогда не решаем никаких
других задач, кроме задачи выживания, даже в том, как мы заглушаем свой
страх перед переменами, нет ничего, кроме глубокой витальной потребности.
Мир начала только что прошедшего века, как никогда богемизированный и
кокаинизированный, получил свою дозу опустошительных Перемен. Перемен,
лучшую картину которых дает сравнение размеренного и цивилизованного еще
14-го и 18-го, года товарища Маузера, года, составленного из расстрелов,
тифа, холода и мора.
Здесь необходимо уточнить ударение: не потому мир получил катаклизмы
перемен, что обнаружил свой иррациональный просчет по отношению к правильным
моральным истинам, а из-за того, что почувствовал неизбежность в них
вступить, он рационально подготовил себя к их витальной необходимости, как
берсерк, поедавший свой мухомор перед вступлением в витально необходимый
бой.
Перемены - это кризисы, крушение просчитанного завтра, неоправдание
надежд и ожиданий. Это, наконец, периоды максимального беспорядка и
беззакония. Сегодняшняя традиция физического моделирования отнесла бы этот
феномен к так называемым краевым эффектам. А они не просчитываются, не
подпадают под юрисдикцию традиционных рациональных схем.
Самые глубинные пласты бессознательного претерпевают сдвиги во времена
Перемен. Недаром Э. Дюркгейм именно к ним привязывает потоки третьего из
своих трех типов суицида - аномического (то есть внезаконного, не
подчиненного рационально формулируемой мотивации). Этот итог неудержимого
чувства выброшенности из мира, бессилие ответить на Перемены есть
экстремальная и массовая форма сдвига в глубинах бессознательного (но, к
счастью, не единственная).
Постоянная угроза Перемен и привязанный к ним страх, похоже, навечно
закреплены за нами. Притаившись в глубине нас в благополучные времена, они
оживают в преддверии мировых деформаций. Ничто не способно так разрушать
наше рациональное начало, как Перемены. Обнаружение того факта, что
рациональный контроль над нашими витальными обстоятельствами потерян,
ввергает нас в смятение. (Смятение - это тоже форма сдвига в нашем
бессознательном.)
Настоящий комедийный сценарий из любой ситуации выжмет по максимуму.
Его главных героев взрыв не уничтожит, а перенесет туда, откуда их будущее
будет развиваться оптимально. Реальность действует по тому же сценарию: она
использует все богатство возможностей. Взрыв, переносящий своих главных
героев туда, куда надо - это макет Перемен.
Смятение - это совершенно нормальная реакция на взрыв, в том числе и на
взрыв Перемен. Но кроме того, смятение - это то сигнальное состояние,
которое запускает новый Мир. Оно запускает тот сканер, тот загадочный
механизм выбора, который конструирует внутри нас новую архитектуру факта,
новую архитектуру теоретических связей с нашими обстоятельствами. Ведь
только благодаря этим связям мы можем говорить о мире на одном их конце и о
себе - на другом.
Теории
Если источник смятения - настоящее, то адресат у страха - будущее.
Что-то должно связывать нас с будущим. Даже если кто-то не устает объявлять
о своей неприязни ко всему теоретическому, это не отражается на том факте,
что теории спрятаны глубоко внутри нас, что они глубоко витальны. Именно
теории открывают для нас диалоговый режим в наших связях с будущим.
Оказывается, нет другого материала, из которого мы могли бы выстраивать свою
активность по отношению к миру и из которого мы могли бы производить самые
большие наши ценности - иллюзии и заблуждения. (Именно за них мы с
исключительной нежностью вспоминаем детство, а когда избавляемся от них, мы
всего лишь меняем их на новые.) Сегодняшний расхожий образ теории как
чего-то, отстоящего весьма далеко от живой материи жизни, отличается от
старого, авторитарного, внушавшего к себе пиетет как к возвышающейся над
прозой жизни. (То есть на смену ореолу надвитальности пришло клеймо
вневитальности.) Проблема тут - в труднорастворимости созданной двумя
десятками столетий оболочки вокруг феномена теоретического, созданной из
неограниченной претензии теории на общезначимость по части ее применения, и
вместе с тем - на интеллектуальный элитаризм по части ее генезиса.
Такое привычное атрибутирование теории закрепило за ней обязательства,
вовсе не обязательные для нее, как подковы для блохи, служащие
свидетельством мастеровитости подковавших ее мастеров, но лишающие ее
возможности делать дансе. Это безудержный оптимизм великих левшей от
объективизма заставил теорию искать идеальное и конечное знание, абсолютную
и объективную истину, эти величины общего пользования и элитарного
происхождения.
В рамках этой традиции (вполне, кстати, жизнеспособной и сегодня)
теория как высокий и общеобразовательный стандарт архитектуры мира (или его
части) потеряла право на интимность. Но ведь это о природе умозрения
декартовская аксиома No1: "Мыслю, значит существую". Не "мыслим", а "мыслю"
положено в начало.
Абсолютный чемпион мира по демонстративной очевидности, эта формула
кажется общедоступной и простой (уж, во всяком случае, проще и доступнее,
чем аналитический метод в геометрии того же Декарта). Но именно этой
рефлексией Декарт совершил глобальный интеллектуальный переворот. В новой,
декартовской конституции опыта впервые была декларирована первая и неделимая
реальность опыта - личный опыт.
Личный опыт умозрения, принадлежавший Демокриту, подарил нам гипотезу
об атоме как структурной единице вещества. Но только личный опыт Дальтона,
обставившего атом флажками неуничтожимых свойств, открыл нам его как
общепризнанный материал для теоретического строительства. Опыт Дальтона был
богаче: в нем, кроме гениальной догадки, только и доступной для Демокрита,
присутствовала вся культура экспериментального наблюдения, которой
обзавелась индустрия добычи знания к 19-му веку. С их помощью Дальтон смог
сделать происхождение своих выводов достоянием каждого, кто желал им
следовать. То есть он сделал свою теорию демонстративной, показав
возможность свой личный опыт сделать личным опытом всех своих последователей
(что, впрочем, не мешало даже в 1895-м еще спорить о реальности атома).
С декартовской атомарной теорией субъекта, кажется, дело обстоит менее
наглядно. Она не предлагает для повторения с демонстративными целями серию
экспериментов над материей, от которой можно дистанцироваться и таким
образом ее умозреть. Объект декартовского умозрения - его собственное
мышление, которое невозможно умозреть на расстоянии. То есть, дистанция от
своего мышления до мышления о нем - нулевая. Нужно вступить в богатый
логическими неожиданностями мир рефлексии, чтобы выяснить: мое мышление
существует, значит существую я (то есть я о себе могу говорить потому, что
для меня вне сомнения тактильный факт моего мышления).
Радикализм декартовского принципа сомнения не оставил ему никаких
других возможностей в поиске оснований для новой метафизики, как поиск
твердых тактильных оснований, и эти основания стали результатом его личного
интеллектуального опыта. Нулевая дистанция до объекта умозрения и есть
секрет парадоксальной демонстративности опыта Декарта. Каждый, кто вслед за
ним оказался способным сократить эту дистанцию до нуля, может сделать его
личный опыт своим личным опытом с помощью умозрительного акта, направленного
вглубь себя. Значимость личного опыта составляет проблему, выходящую за
архитектурные возможности декартовской атомарной формулы субъекта.
Транспортирование опыта между субъектами - это проблема, от которой не
отмахнется ни один метафизик, даже если рядом с ним всего только Пятница.
История решения ее изобилует: а) титаническими усилиями, б) жертвами.
Отношение к готовности приносить эти жертвы выделило две основные
метафизические линии: субъективизм и объективизм. Объективизм в чистом виде
на жертвы по большому счету не согласен - он честно останавливается на
формуле Декарта, не допуская необоснованных предположений о других
источниках знания, кроме личного опыта. Это, конечно, благородная и
последовательная позиция. Но и непроизводительная вместе с тем. Потому что
вопрос, как полученное в ограниченном личном опыте знание может стать общим
хотя бы для двух субъектов, остается без ответа в границах этой позиции.
(Хорошо быть честным! В ответ на вопрос, как достигнуть согласия с
реальностью, можно сослаться на честность, как ссылаются на инструкцию там,
где разговор идет о проявлении здравомыслия.) Объективизм - это
олицетворенное желание достичь согласия с реальностью, в которой личный опыт
обладает хотя бы некоторой значимостью, выходящей за его пределы. Поэтому
объективизм на жертвы согласен: пусть тогда, когда решается вопрос о
введении мира объективного знания, присутствие принципа радикального
сомнения будет ограниченным.
Значимость
Универсальный метафизический проект Декарта состоял в отчаянной по
смелости попытке углубить логическое основание под башней классической
метафизики, расшатанной взрывом идей гуманизма Данте, Эразма и Джордано.
Привлекательность философии гуманизма обеспечил по-детски свежий призыв
признать право реально осязаемых вещей на уважение к себе. Голос гуманистов,
подобно голосу андерсеновского ребенка, впервые авторитету абстрактного
мышления античного рационализма противопоставил тактильную реальность
личного опыта конкретного человека. После этого неистовому шевалье Декарту
оставалось в одном метафизическом законопроекте одновременно пролоббировать
как интересы объективного мира, так и право каждого Я на собственный мир и
на собственную истину. Учитывая величину интеллектуального скачка проекта,
можно догадаться, что это потребовало титанических усилий декартовского
сомнения, не менее титанических, чем ученическое рвение не одного поколения
его метафизических последователей. Но именно потому, что Декарт как судья
реальности хотел быть в согласии с нею, он первый принес в жертву свой
принцип радикального сомнения, чтобы освободить свою метафизику от проблемы
интерсубъективной значимости знания: " как коллективный мир мышления может
существовать без коллективного мира восприятия?"*
*Формулировка А.Н. Уайтхеда.
Идеал коллективного мира восприятия, доведенный Платоном до блеска в
его теории мира идей, оказался достаточным средством для объяснения
интерсубъективной значимости знания, но он не смог объяснить, почему знание
не бывает значимым абсолютно. Ведь даже физика, с ее самыми основательными
претензиями на значимость, абсолютно общезначимой не является. **
** Возьмите, например, квантовую теорию калибровочных полей.
Звездное небо не обладает одинаковой значимостью для всех, кто его
когда-нибудь видел. И моральный закон внутри нас не обязательно тот же,
каким он был внутри Канта. И уж, конечно, трудно ожидать общезначимости
оперы "Запорожец за Дунаем" или красоты женщин, едущих в конкретно взятом
трамвае. Когда Ницше объяснил, что нет фактов, а есть их интерпретации, это
было проявлением элементарного тактильного реализма, которого, например, так
не хватало андерсеновской толпе, собравшейся по поводу нового королевского
костюма. Истинно то, что значимо, а значимость - величина переменная.
Теории - это результаты наших личных опытов. Но так же, как каждый из
нас не может производить все, что он потребляет, мы не производим лично и
всех теорий, необходимых нам для выживания. Сам смысл социальности состоит в
том, что большую часть теорий мы приобретаем у других. Но личный опыт наш и
тут не остается в стороне: он участвует в выборе. Истинность потребляемых
теорий определяется личным выбором, то есть все равно личным опытом.
Перенесение вопроса о ценности знания из поля объективной истинности в
поле значимостей - это процесс, оплодотворенный кризисом классической
метафизики и успехами методологии познания, этой спецслужбы, призванной
решать проблемы кризиса. Это процесс, сильно растянутый во времени, как
растянуто во времени приживление всего нового и тяжеловесного (например,
обрядов и обычаев). Это - не рациональный в классическом смысле импульс,
который может быть тут же повсеместно реализован, как только получен в одном
месте.
Это - витальный процесс выбора, примерки идей и верований к
обстоятельствам жизненного мира. Выбор - это вообще нечто, требующее
обстоятельности. Логика витального выбора должна подчиняться по крайней мере
одному правилу: время от времени она должна сама себя изменять. Потому что
изменяются витальные обстоятельства.
Святое Писание, эта официальная версия все еще современного монотеизма,
составленная из удивительно глубоких мест и безнадежных противоречий,
оправдывает авторитет Святой Церкви, а авторитет Святого Писания держится на
авторитете Церкви. В этом факте нет логики рационального, но есть логика
витального, поэтому потребовалось несколько столетий, чтобы сформировались
социальные ожидания, достаточные для принятия этой совершенно алогичной
диады. Если бы витальная необходимость диады, состоящая из барона
Мюнхгаузена с лошадью, с одной стороны, и его руки, вытаскивающей их из
болота*,
*Эта диада как нарочно придумана бароном для комментария ситуации со
Святым Писанием и Церковью.
с другой стороны, оказалась столь же большой, как у христианской
доктрины, она была бы в течение необходимого для этого времени принята, а
вместе с ней - та рациональность, которая оправдывала бы ее формально.
Рациовитальные основания нашей жизни, открытые 20-м веком, внесли
радикальные изменения в правила метафизической игры. Если понятие истины в
старой метафизике целиком и полностью относилось к теории познания, то
понятие значимости, которое старый Объективный мир мультиплицирует в
континуумальное хитросплетение множества личных миров, вторгается в
фундаментальные основания Универсума - в онтологию. Онтология. Если теория
проявляет интерес к самим основаниям реальности, то это - онтология. Любая
наука как теория в конечном счете сводится к изучению чего-то, порождающего
причины - бытия, ограниченного рамками своих частных интересов, и в этом
смысле имеет свою онтологическую структуру. Частный спрос на структуру
основательных причин определяет свою глубину бытийных принципов, на которой
этот спрос надеется получить приемлемую верификацию, или на худой конец,
опровержение.
Для классической механики глубина этих принципов - законы Ньютона и
сохранения, для квантовой - уравнение Шредингера. Уравнения Максвелла
достаточны для онтологических амбиций электродинамики.
Если верно, что глубину бытийных принципов теории определяет глубина ее
верификации, то степень доверия к онтологической структуре теории
определяется мерой ее универсальной значимости. Существует на удивление
простой показатель того, когда истинность онтологической базы теории
становится предметом веры. Он обнаруживает неожиданную связь между теорией
познания и областью криминального. Это - мера ответственности, которая
законодательно предъявляется обществом авторам инженерных проектов,
сделанных на основании канонического знания в границах каждой из
верифицированных теорий. Выберите теорию, востребованное обществом
применение которой не повлечет никакой меры ответственности за отрицательные
последствия этого шага - это и будет наименее верифицированное знание. То
есть знание, о котором можно говорить, что внутри него отсутствует значимая
бытийная структура. Дедуктивное ядро науки всегда содержит в себе какую-то
метафизику, а метафизика - онтологию. Значимость знания тем выше, чем больше
оно позволяет инженерных применений внутри себя, не вызывая при этом
необходимости возвращаться к выяснению своей онтологии.
Алхимия для себя инженерных применений не допускала, потому что ее идея
химического превращения металлов из дешевых в дорогие не была выстроена на
сколько-нибудь прочной онтологической основе. (Правда, она способствовала
множеству полезных применений внутри накопленного опыта, а самое главное -
создала верификационную базу для будущих естественнонаучных теорий.)
Если сосчитать глобальные научные лаборатории, внутри которых сегодня
работают инженерные мастерские, трудно избежать чувства удивления по поводу
того, сколько их мало: физика, химия, математика (как источник
информационной инженерии), да генная биология, примыкающая к ним. Все, что в
медицине можно считать поставленным на инженерную основу, тоже так или иначе
пересекается с этими науками. Ни психология, ни экономика, ни весь комплекс
социальных наук в своем сегодняшнем состоянии не обладают теоретической
значимостью, достаточной для полноприводной инженерии.
Недаром Джордж Сорос, весь успех которого нанизан на его стартовое
недоверие к устоявшимся схемам знания, назвал книгу о своем опыте в
финансовом ремесле "Алхимия финансов". Реальность совсем не однородна по
отношению к методам ее изучения, объясняет Сорос. Те ее участки, в которых
взаимодействие изучающего Я с ее фрагментами незначительно, обслуживаются
старыми добрыми научными технологиями, отличающимися однозначной
определенностью и точечной четкостью модельных образов. К такому идеалу
научности приучила нас классическая физика, но он не работает там, где
взаимодействие Я с изучаемыми обстоятельствами реальности заметно влияет на
состояние реальности. Эту отличительную и решающую близость Я и реальности
Сорос называет рефлексивностью, что довольно точно адресует нас к теории
множеств и к парадоксу Бертрана Рассела.
Предсказательные возможности классической физики обеспечены
силлогистической простотой аристотелевской формальной логики.
В мире, наполненном междучеловеческими отношениями, классическая логика
служит только антиисторицисту Карлу Попперу для того, чтобы опровергнуть
возможность научных предсказаний. Мир междучеловеческих отношений, постоянно
изменяющих его, - это мир социальности. Х. Ортега-и-Гассет как-то с
удивлением обнаружил, что самые авторитетные труды и самые фундаментальные
исследования по социологии не содержат и намека не только на определение
материи социальности, но и на сами поиски ее. То есть социальность как слой
реальности в них не только не кодифицирована онтологически, но даже не
попала под вопрос о такой возможности. Это открытие, сделанное им в разгаре
20-го века, поразило его. Оно способно поразить любого, кто приучил себя к
мысли, что социология - это надежно разработанная наука с устойчивыми
квалификационными возможностями.
Без фундаментальных разработок на глубине онтологических оснований
любое знание остается алхимическим. Кажется, интуитивно это поняли еще
математики конца прошлого века, когда бросились создавать теорию чисел, а
затем теорию доказательств. (Математику 19-го века трудно назвать
алхимической - несколько веков до этого она имела дело с числами и
доказательствами, ее онтологическое начало присутствовало в ее
аксиоматических системах.) Казалось, оставалось навести дедуктивный блеск в
математическом доме, сделать евроремонт в стиле кантовских "Критик". Но так
иногда бывает: рассчитываешь на легкие поправки, снимаешь старую штукатурку,
а то, что находишь под ней, отправляет к краеугольным камням. Так
прогулочный проект Гильберта создать унифицированную теорию математического
доказательства закончился теоремой Геделя о неполноте, ограничивающей
глубину доказательности для любой дедуктивной системы.
Еще история с 5-м постулатом Эвклида, счастливо разрешившаяся
исторически совсем незадолго до замыслов Гильберта, дала повод задуматься о
том, что сколько угодно глубокое умозрение не имеет бесконечно глубоких
аксиоматических корней.
Онтологическая структура любого знания подвержена эволюции -
таинственным образом приходит время ее углубления. Но еще прежде она должна
сформироваться вообще, положив начало нормативной значимости этого знания.
Как показала практика последних 4-х веков, нормативная значимость науки
заполняет пространство за зоной устойчивого онтогенеза*
*Здесь и далее слово "онтогенез не имеет отношения к биологии: оно
обозначает процесс рождения и развития онтологической идеи теории.
внутри нее. За отчетный период такая зона пришлась для физики на 17-20
века, для химии - на 18-20. Онтологическая кодификация биологии - вообще
дело недавних лет, когда Уотсон и Крик структурировали биологическую
реальность с помощью информационной молекулы ДНК.
Онтологический прорыв в физике 18-го века инициировал и ныне
процветающую механическую инженерию, хотя, с другой стороны, ее
потребностями в нормативно значимом знании он и был востребован. То же
справедливо и для теплоинженерии, электроинженерии и химической инженерии в
19-м веке. Триумфальным событиям, связанным с ДНК-инженерией в конце 20-го
века мы все - живые свидетели.
Вопрос о возможности онтогенеза кажется более прозрачным, чем вопрос
Канта о возможности метафизики. Это и понятно: метафизика, как ее понимал
еще Кант, должна одновременно решать все вопросы и сразу, а онтогенез -
постепенно и только некоторые. Слишком ли молоды социальные науки для
онтогенетического взрыва, и возможен ли он вообще для такого особого, по
Соросу, знания - это вопрос отдельный, но, кажется, музыкальное чутье
Ортеги-и Гассета не подвело его в том, что в этой области знания об
онтогенезе говорить рано. Когда речь заходит об идеях закона, права,
государства, национального и интернационального, коллективности,
авторитарности, свободы, социальной справедливости и несправедливости,
капитализма, социализации и либерализации, общественного мнения,
общественных полномочий, правильной и неправильной политики, пацифизма и
милитаризма, отечества и человека и т.д., и т.п.*,
*Х. Ортега-и-Гассет, "Человек и люди"
вы ведь можете заинтересоваться, на чем стоят эти идеи? Где та
материковая идея, та онтологическая почва, к которой они прикреплены? Ведь
то, что висит в воздухе, может оказаться миражом? Или алхимией. Последнее,
собственно говоря, не так уж и плохо само по себе. Ведь было же время, когда
у людей не было ни физики, ни химии, а одна только алхимия. И ничего,
выжили.
Как выжили тогда, когда собирательство и охота были единственными
источниками поддержания жизни. Впрочем, мы и сейчас пользуемся когда-то
удачно подобранными идеями, полагая вполне серьезно, что их будет хватать
всегда. Возможно, демократия - это хорошо и красиво, даже скорее всего
именно так. Но какой глубины умозрением обосновано это убеждение Аристотеля?
На какой глубине лежит тот пласт, что есть "truth maker" этого убеждения?
Контакты
"Truth maker" - это индекс доказательности, который определяет доверие
к умозрению, то есть его значимость. Значимость - величина переменная, как и
глубина того онтологического пласта, из которого в свое, исторически
конкретное время извлекается в качестве теоретической добычи станда