риморского города. Одесса выглядела такой же, как прежде, - оживленной, жизнерадостной, немного лиричной и очень зеленой! Платаны с фисташково-желтой корой, на которой будто застыли, окаменели зеленые солнечные блики, и малахитовые акации с темной листвой и кривыми шипами-шпорами стали еще мощнее, тенистей, раскидистей. Ведь прошло двадцать с лишним лет, деревья тоже стали взрослые. Я часами бродил по улицам и не находил внешних следов войны. И все же в облике города чувствовалась какая-то грустинка. Я пытался представить себе Одессу такой, какой она была лет двадцать назад, в дни оккупации, - затаившейся и неприютной, с поднявшейся на поверхность человеческой мутью, с чужим говором, чужими порядками, с повешенными на балконах и старых акациях, с ночной стрельбой и трупами публично расстрелянных на Стрельбищном поле. Я встречался с участниками и свидетелями давних событий, бродил в холодном мраке одесских катакомб, читал трофейные документы, захваченные в гестапо и сигуранце, посещал дома, где находились подпольные квартиры. Вот здесь, на улице Бебеля, в массивном сером доме была румынская сигуранца, а за углом, на Пушкинской - находилось гестапо. На улице Ярославского, против чайной или трактира какого-то Георгиу Несмеяну, застрелили двух арестованных "при попытке к бегству". Я даже знаю их фамилии. От всего этого в сердце поднимается, глухая, тоскливая боль. А каково же было людям, пережившим все это?! Вот улица Энгельса, бывшая Маразлиевская, громадное многоэтажное здание, утопающее в зелени соседнего парка. Широкий красивый подъезд, сияющие на солнце просторные окна... Но я видел фотографию того же здания, взорванного советскими людьми через несколько дней после того, как фашисты пришли в Одессу. Это тот самый дом, под развалинами которого погибло полтораста гитлеровских солдат и офицеров, два генерала, о чем мы уже знаем по донесениям Владимира Молодцова. Воспоминания о минувшем, поиски участников событий привели меня на Пересыпь, в городской промышленный район, расположенный близ дамбы Хаджибейского лимана. Перед приходом врага патриоты взорвали дамбу, и воды лимана хлынули в низменную часть города навстречу фашистам... И об этом мы тоже знаем от Молодцова. А дальше - одесские катакомбы, лабиринт подземных галерей, переходов, раскинувшихся на десятки, сотни километров под городом и его окрестностями. И конечно, поиски документов, документов и документов... Старые фотографии, старые газеты, уже пожелтевшие от времени, выходившие в оккупированной Одессе, воспоминания свидетелей, рассказы участников, их записки, дневники, найденные в катакомбах, показания арестованных румынских контрразведчиков и многое, многое другое, что помогло восстановить ход событий в оккупированной Одессе. МАСТЕРСКАЯ НА НЕЖИНСКОЙ УЛИЦЕ По неровным каменным ступеням в слесарную мастерскую спустилась женщина с мальчиком. Она вошла неожиданно, и Яков едва успел сунуть за верстак газету, которую только что читал вслух. Брат зло посмотрел на него, мысленно обругал - такая неосторожность когда-нибудь доведет до беды - и обернулся к вошедшим. Женщина была высокая, молодая, низко повязанная платком, из-под которого смотрели большие глаза, казавшиеся в сумерках совершенно черными. В резиновых высоких ботиках и стареньком пальто она ничем не отличалась от обычных, довольно многочисленных посетительниц слесарной мастерской Петра Бойко. После того как румыны оккупировали город, в посетителях мастерской не было недостатка. Местные жители несли сюда ремонтировать всякую хозяйственную рухлядь, годами лежавшую на полках и чердаках. Новых вещей купить было негде, разве только в комиссионных, где просили за них втридорога. - Чем могу служить? - предупредительно спросил Алексей. Сейчас, когда хозяина не было в мастерской, Алексей Гордиенко оставался за старшего. Женщина взяла из рук мальчика старый закопченный расплющенный примус, завернутый в обрывок бумаги, развернула и протянула его Алексею. - Может быть, можно еще отремонтировать? Алексей повертел в руках примус, покачал головой. - Нет... Такой заказ не берем. Может, зайдете куда еще? - Скажите, а у вас примус нельзя купить? Алексей метнул быстрый взгляд на женщину. Яков, пиливший какой-то стержень, тоже насторожился: так начинался пароль. - Да есть один, только с одесской горелкой, - ответил Алексей. - Покажите. - Пожалуйста... - Алексей подал женщине примус, стоявший на верстаке. - А гарантию вы даете? - На примус даем, на горелку нет. Молодая женщина облегченно вздохнула. - Ой, слава богу, наконец-то нашли вас! - воскликнула она, оглядываясь вокруг. Братья Гордиенко и Саша Чиков, который сидел на низенькой скамейке в углу мастерской, тоже расплылись в улыбке. Все правильно - пароль и отзывы. Значит, своя! К ним давно уже не приходили из катакомб, говорили даже, будто румыны замуровали все входы. Это была Тамара Шестакова, связная Бадаева - Кира. - А Петра Ивановича я могу видеть? - совершенно другим, свободным голосом спросила она. - Нет, Петра Ивановича нет. - А Якова? - Яков здесь, - выступил вперед Гордиенко-младший. Тамара удивленно посмотрела на подростка в кубанке, в легком распахнутом пиджачке, под которым виднелась морская тельняшка. По виду он был чуть старше Коли, с которым Тамара пришла из катакомб. Николаю шел четырнадцатый год. - Где можно поговорить! - спросила Тамара. - Идемте сюда! - Яков повел связную в каморку позади мастерской. Проходя мимо брата, он метнул на него торжествующий взгляд и, не удержавшись, вдруг выкинул какое-то замысловатое коленце. Знай, мол, наших! Яков радовался гордой мальчишеской радостью - его спрашивают, к нему приходят. Тамара посмотрела на него и засмеялась. - Так вот ты какой... - она не сразу нашла подходящее слово, - какой чудной... подпольщик. А меня Тамарой зовут. Тамара Большая. Вот и познакомились... Потом она вдруг озорно обхватила его мальчишеские плечи и привлекла к себе. Виском, щекой Яков ощутил упругость груди ее и вдруг задохнулся, смутился, вспыхнул. Ему стало неловко, почти совестно. Это продолжалось мгновенье. Тамара отпустила его и пошла следом, продолжая счастливо смеяться, - высокая, стройная с загоревшимися сияющими глазами... Для нее это была разрядка того нервного напряжения, с которым она шла на незнакомую явку, по незнакомому, захваченному врагом городу. Все обошлось хорошо. Евгения Михайловна Гуль - сначала Тамара зашла к ней переодеться - рассказала, как пройти с улицы Льва Толстого на Нежинскую, рассказала так подробно, что Тамара ни разу не спросила прохожих. А подпольщик Яков, к которому она шла, полагая встретить солидного, опытного конспиратора, оказался забавным мальчишкой. Она готова была расцеловать его!.. Что касается Яши, то он воспринял все по-своему и не мог сразу прийти в себя. Хорошо, что ни брат, ни Сашка ничего не заметили. - Идемте сюда, - повторил он, лишь бы только что-то сказать. Тамара коротко бросила мальчику: - Коля, подожди здесь, - и исчезла за покосившейся фанерной дверью. Яков провел Тамару в кладовку, заваленную металлической рухлядью. Отсюда черный ход вел куда-то во двор. - Что нового? - понизив голос, спросила Тамара. - Нового!.. Румыны злющие ходят, после того как наши под откос эшелон пустили. Опять заложников стали брать. Комендант приказал все выходы из катакомб на учет взять. Кто не донесет о выходах - расстрел. Я этот приказ в первый же день достал, крахмал застыть не успел... Передайте его Бадаеву. Яков порылся в углу, вытащил из старого кофейника листок, свернутый в трубочку, и отдал Тамаре. - Я его уж сколько держу, мы думали, всех вас румыны в катакомбах замуровали. А вы... - Что есть еще? - перебила Тамара. - Еще у еврейского кладбища зенитки поставили. Шесть штук, среднего калибра... Точно не знаю, нельзя подойти... Потом на Садовой в доме номер один штаб какой-то военный. Все время легковые машины стоят... Потом еще у спирто-водочного завода в начале сквера румыны большой склад горючего сделали. Не меньше тысячи тонн будет, и все возят в железных бочках... Запомнишь или записать? - Запомню, запомню... Все? - Тамара снова заулыбалась. Подросток, стоявший перед ней, который даже в кубанке был на голову ниже ее, говорил как заправский разведчик и еще чуточку снисходительно, сомневаясь - запомнит ли она все как надо. - Пока все. Главное, насчет склада. Его знаешь как можно шарахнуть! - Хорошо, все передам. Теперь слушай, - Тамара совсем понизила голос. - Бадаев приказал связаться с Крымовым, есть задание для вашей группы. Найдешь его через сапожника на Военном спуске, дом три. Запомни пароль... Тамара заставила Якова дважды повторить пароль. Он даже немного обиделся. - Тоже мне тригонометрия, нечего тут зубрить, и так запомнил... Ты не задерживайся, скоро комендантский час начинается, - предупредил он связную. Простились они как старые друзья. Тамара с Колей ушли из мастерской, а Яков, взволнованный встречей, сначала заговорил с друзьями о посторонних делах - надо бы до закрытия утюг починить, надо, наконец, дверь поправить... Но ему не терпелось поделиться своей радостью. - Все передал, - возбужденно воскликнул он. - Павлу Владимировичу Бадаеву в собственные руки велел отдать... Не забыла б чего... А Тамара, видно, опытная. Гляди как придумала - сперва свой примус принесла, потом про новый спросила... Яков снова слышал озорной смех Тамары, ощущал мимолетное прикосновение, бросившее его в жар. Сейчас ему просто хотелось думать, что с этого дня его с Тамарой связывает глубокая, только что родившаяся тайна. От сознания этого становилось хорошо и тревожно. В слесарной мастерской стало совсем темно - темнело рано, особенно в пасмурную погоду. - Ладно, кончай базар, - сказал Алексей, - на сегодня хватит. Закрывай лавочку... Саша Чиков запер наружную дверь, закрыл оконце фанерными щитами, включил электричество. Яков достал газету, которую второпях сунул за верстак. - Ты вот что, - наставительно сказал Алексей брату, - такие вещи сюда не таскай, завалишь и себя и других. - А ты уж испугался! - задиристо возразил Яков. - Испугался не испугался, делай как сказано. Я отвечаю за мастерскую. Иначе Петру Ивановичу расскажу. - Ладно фискалить, уберу, - примирительно ответил Яков. - Вы только послушайте, вот были ребята!.. Несколько дней назад Яков шел по Халтуринской. Румынские солдаты очищали какое-то помещение и вытаскивали прямо на тротуар кипы старых газет, книг, журналов, какие-то папки, завязанные тесемками. Все это сваливали на грузовик и увозили. Яков постоял, поглядел, подтолкнул носком раскрытую папку, из нее выпала газета, отпечатанная на серой грубой оберточной бумаге. Яков поднял ее. "Коммунист", - прочитал он, - орган подпольного одесского губкома Российской Коммунистической партии большевиков. Январь 1920 года". Сначала Яков даже не сообразил - первое, что пришло в голову: "Когда это наши успели выпустить подпольную газету?" Он торопливо сунул ее в карман и медленно пошел вниз к спуску. Потом дошло - так ведь это газета того подполья, с гражданской еще войны... В мастерскую ворвался бомбой. - Ребята, подпольная газета, глядите!.. Орган подпольного обкома партии. Алексей, Саша Чиков, Алеша Хорошенко, сидевший с ними, обступили Якова, тянулись к газете, а Яков торжествующе глядел на ребят, довольный, что они попались на его розыгрыш. - Слушай, Гордиенко, - сказал Алеша, когда обман раскрылся, - за такой розыгрыш можно и по мордам схлопотать... Чего врешь! - Вот и не вру. Все равно газета подпольная - читай, что здесь написано. Про комсомольцев, которых судили. Семнадцать ребят. Они, как мы, в подполье работали. Вспыхнувший спор оборвался. Заперев мастерскую, ребята ушли в кладовую и принялись читать газету двадцатилетней давности. Читали, пока кто-то не постучал в дверь. Газету спрятали. Пришел Бойко. - Что, орлы, заперлись? Румын боитесь? Он был немного под хмельком. Яков не утерпел и рассказал о своей находке. Бойко насупился. - Вы мне такую литературу сюда не таскайте. По глупости и провалиться можно. Прочитайте и выкиньте. Но Яков не выкинул газету, уж слишком полюбились ему комсомольцы, которые жили и умерли за пять лет до того, как родился он и его товарищи. Каждый раз в свободные минуты Яков доставал запрятанную газету, перечитывал вновь, пытаясь найти между строк больше, чем написано. Так было и в тот сумрачный вечер, когда ребята, заперев мастерскую, остались одни. Яков сел на верстак, зябко застегнул пиджак и начал читать сообщение, обведенное траурной рамкой: "СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ЗАМУЧЕННЫХ ТОВАРИЩЕЙ. ПРОЦЕСС СЕМНАДЦАТИ. Мы привыкли ко многому. В истории революционного движения было много чудовищных процессов, но такого кошмарного и нелепого суда еще не было. Все осужденные на смерть или каторгу относились к революционно настроенной или примыкавшей к ней молодежи. Эти молодые люди, полные революционного энтузиазма, оставили нам свои письма, написанные в застенках после страшных мучений и пыток. Письма сами говорят за себя. Они умерли как молодые герои. Накануне казни охранявшая их стража принесла им вина. Они выпили за победу революции. Караул, который должен был вести их на расстрел, отказался расстреливать, но и тюрьма отказалась принять их. Казнь в ту ночь не состоялась. Ночь они провели в полицейском участке, поддерживая и ободряя друг друга, твердо уверенные, что смерть их не останется не отомщенной. Дорогие товарищи! Вы умерли с честью. Мы, оставшиеся в живых, знаем об этом. Дело, за которое вы погибли, не умрет. На смену вам идут многие, многие десятки и сотни неустрашимых революционных борцов. Белые совершили свое злое дело. Мы встаем для отмщения. Мы покроем ваши могилы красным знаменем победившей социалистической революции!" Кто-то негромко постучал в дверь со двора: тук-тук... тук... Два коротких удара, потом еще один. Алексей ответил так же тихо: один короткий, два дробных удара. Прислушались: снова короткие удары. Чиков пошел отворять дверь. Пришли Любарский и Хорошенко - подпольщики из комсомольской группы. Первым шагнул через порожек Алеша Хорошенко, плотный, белобрысый, широколицый парень с удивительно черными, широкими бровями. Алеша выглядел старше своих товарищей, но и ему не хватало много месяцев до семнадцати лет. Второй - Гриша Любарский - был худощав, из-под кепки выбивались смоляные кудри, а мягкие, девичьи очертания губ и задумчивые карие глаза придавали его лицу выражение застенчивой скромности. - Давай, заходи, - встретил их Яков. - Чтобы тихо! - он продолжал читать газету, которую все уже давно знали и все же слушали в глубоком и благоговейном молчании. Яков прочитал письмо осужденных. Оно было коротким и почему-то особенно волновало ребят. Впрочем, у каждого в этой газете были свои любимые строки. "Девять юных коммунистов, - читал Гордиенко, - осужденных на смертную казнь 4 января 1920 года военно-полевым судом при штабе белогвардейской обороны Одессы, шлют свой предсмертный прощальный привет товарищам. Желаем вам успешно продолжать наше общее дело. Умираем, но торжествуем и приветствуем победоносное наступление Красной Армии. Надеемся и верим в конечное торжество идеалов коммунизма. Да здравствует Красная Армия!" Дальше шли фамилии осужденных - Дора Любарская, Ида Краснощекина, Яша Ройфман, Лев Спивак, Борис Туровский, Зигмунд Дуниковский, Василий Петренко, Миша, Пельцман, Поля Барг. После фамилий комсомольцев-подпольщиков печатались их посмертные письма. - Прочитай письмо Зигмунда, - попросил Хорошенко. - И еще Доры Любарской, - поддержал Чиков. - Она не твоя родственница? - спросил он Гришу Любарского. - Не знаю, вроде нет, - смутившись, ответил Гриша. - Ладно, - сказал Яков, - давайте два этих письма прочтем напоследок - и все. Газету, и правда, надо подальше спрятать. "Письмо первое Зигмунда Дуниковского. Дорогие товарищи! Я был арестован во вторник, то есть неделю тому назад. При мне ничего не нашли. При аресте били, не веря, что я поляк. До полудня я был спокоен, думал, что меня скоро отпустят. Потом меня позвали на допрос. Там меня били около часа, били резиной, ногами, крутили руки, поднимали за волосы, бросали на пол... Били по лицу, в зубы, но так, чтобы не оставалось повреждений. Наконец, взбешенный моим молчанием, Иваньковский, первая сволочь в мире, ударил меня револьвером по голове. Я упал, обливаясь кровью. Несколько раз терял сознание. И вот тогда под влиянием нахлынувшей апатии я сознался, что работал в подполье. Мне грозит смертная казнь, если до того не случится чего-то исключительного. Ночью я два раза пытался выброситься из окна четвертого этажа, но меня хватали и снова били. На рассвете меня опять повели на допрос, требовали, чтобы я назвал фамилии товарищей, работавших со мной. Снова долго били и ничего не добились. Фактически я уже распрощался с жизнью, и все же хочется, так хочется жить! Без борьбы я не сдамся, без борьбы не умру. Если все же придется умереть, то встречу смерть с высоко поднятой головой. Прощайте! Ваш Зигмунд". "Второе письмо Зигмунда Дуниковского. Дорогие товарищи! Я уже писал вам, что пал жертвой провокаций. Я сознался под пыткой. Сегодня предстоит суд скорый, но неправый. Меня, возможно, расстреляют. Ухожу из жизни со спокойной совестью, никого не выдав. Будьте счастливы и доведите дело до конца, чего мне, к сожалению, не удалось. Прощайте. Ваш Зигмунд". Яков дочитал письмо, и в мастерской воцарилось глубокое молчание. Казалось, неизвестный Зигмунд обращается к каждому из них. - Вот парень, все на себя взял и дикого не выдал, - устремив невидящий взор куда-то мимо товарищей, сказал Хорошенко. - А я ни за что б не сознался, - возразил Яков. - Все равно смерть. Признался, а его опять били. - Читай дальше, - сказал Саша Чиков. Гордиенко поднял газету. "Письмо Доры Любарской. Славные товарищи! Я умираю честно, как честно прожила свою маленькую жизнь. Через восемь дней мне будет двадцать два года, а вечером меня расстреляют. Мне не жаль, что погибну, жаль, что мало сделано в жизни для революции. Как вела я себя при аресте, на суде, вам расскажут мои товарищи. Говорят, что держалась молодцом. Целую мою старенькую мамочку-товарища. Чувствую себя сознательной и не жалею о таком конце. Ведь я умираю, как честная коммунистка. Мы все - приговоренные - держим себя хорошо, бодро. Сегодня читаем в последний раз газеты. Уже на Берислав, Перекоп наступают. Скоро, скоро вздохнет вся Украина, и начнется живая, созидательная работа. Жаль, что не могу принять в ней участие. Ну, прощайте. Будьте счастливы. Дора Любарская". "Второе письмо Доры Любарской. Мне осталось несколько часов жизни. Понимаю это так ясно, так четко, но не могу осознать, что скоро перестану чувствовать, слышать и понимать. Но откуда в сердце живет какая-то надежда? Скверная человеческая натура! Ведь понимаю, что спасения нет и ждать его неоткуда... Чем дальше, чем тяжелее владеть собой, притворяться бодрой, разыгрывать молодца. Я еще не слаба духом, но слаба физически. Знаешь, Шура, милый, что я оставляю тебе на память о себе? Шапку! Носи ее. Это будет тебе память о Дорике. Вы все такие славные, но ты как-то ближе всех, мне кажется, что ты понимаешь меня. Знаешь, что я люблю больше всего на свете? Солнце, цветы и знания. Я на воле много читала, многим интересовалась... Мне хочется много тебе сказать, я чувствую, что ты меня понимаешь. Хочется все рассказать о себе, о своей жизни, потому что она уже кончается. Тебе это интересно? Да, наверно - ты хорошо относился ко мне. А время тянется... Отчего такой длинный день? Когда будешь на свободе, кланяйся солнцу, когда купишь первые весенние цветы - вспомни обо мне. Отчего ты, Шурик, мне так близок? Ведь я знаю тебя недолго. Я тебе не кажусь смешной? - Скажи. Я хочу быть свободной, как ветер, как дым, как весенняя песня поэта. Жму твою славную, товарищескую руку. Дора. (Только на сегодня)". Гриша отвернулся, чтобы ребята не заметили слезы на его глазах. Ему так хотелось, чтобы Дора вырвалась из тюрьмы, чтобы осуществилась ее надежда, дрожавшая в сердце... Но этого не случилось. Яков думал иначе: Дора, вероятно, была похожей на связную Тамару. Тамара тоже, наверное, любит цветы и солнце. И Тамара вела бы себя так же, в случае... Нет, такого не может быть! Он сам готов пойти за нее на самые что ни на есть смертные муки... А потом их освободит Красная Армия... Яков придет и скажет: выходи, Тамара, мы опять свободны... Потом, без видимого перехода, Яков сказал ребятам: - Ух, гады, ну и дадим же мы этим туркам! - турками он почему-то называл оккупантов. - Слышал, сегодня приходила связная. Сказала, что для нас есть дело. Бадаев велел приготовиться... Гриша, ты где был? - В Аркадии... На берегу пушки ставят. - Где? Сколько? Ребята начали разговор профессионалов разведчиков, возвратившихся с очередного задания. БУДНИ ПОДПОЛЬЯ Быстрым взглядом Тамара окинула улицу. Как будто бы все в порядке. Конечно, в этом никогда нельзя быть уверенной, но связной показалось, что за ней никто не следит, "хвоста" нет. Все же, выйдя из мастерской, она сразу взяла вправо, неторопливо пошла по Нежинской, хотя идти ей нужно было в противоположную сторону. Казалось, она была поглощена разговором с Колей, который нес примус, завернутый в бумагу. В руках у Тамары была хозяйственная плетеная сумочка - с такими хозяйки выходят из дома. Нет, сейчас никто не мог бы подумать, что эта женщина - связная бадаевских катакомбистов, которые всполошили не только одесскую сигуранцу и местное гестапо. Будто круги по воде, тревога распространилась до Берлина, до Бухареста... Женщина с мальчиком дошли до угла, свернули в проулок, свернули еще раз - и очутились на параллельной улице. Тамара не так уж хорошо знала город, выручал ее Коля, который с завязанными глазами мог бы вывести куда угодно. В Одессу Тамара приехала в войну, работала медсестрой на корабле, перевозившем раненых из окруженного города. О себе Тамара говорила скупо - только то, что жила долго на Дальнем Востоке, что там у нее есть мать - и все. - Коля, не прижимай к себе примус, пальто испачкаешь, - говорила Тамара достаточно громко, чтобы слышал оглянувшийся на нее прохожий. Они вышли на Красноармейскую, зашли в сквер, такой пустой и неприютный в осеннюю пору, посидели немного на сырой от недавнего дождя скамье и только после этого пошли на Подбельского к Васиным, где нужно было взять еще одно донесение. На этот раз Тамара оставила спутника во дворе, а сама поднялась на второй этаж невысокого каменного домика, перед которым рос одинокий каштан, широко раскинувший свои обнаженные ветви. Дверь отворила рослая девочка с красивым, немного кукольным личиком. На ней было простенькое розовое платьице, заколотое на груди блестящей брошкой, поверх платья на ее плечи была накинута вязаная, видно, чужая кофта. Девочка проводила Тамару в комнату и подошла к зеркалу на большом, старинном комоде. Екатерина Васина, темноволосая, уже не молодая южанка с правильными чертами лица, сидела за шитьем, поставив на стол переносную лампу с низким бумажным абажуром. В комнате стоял густой полумрак. Женщина приветливо поднялась навстречу, предложила раздеться, но Тамара отказалась, сославшись на то, что нет времени. Девочка крутилась у зеркала, примеривая какую-то ленту, так и эдак прикладывая ее к волосам. - Зина, пошла бы ты в кухню, - сказала Васина, - нам поговорить нужно. - Сейчас, мама, - продолжая крутиться у зеркала, ответила девочка, но мать решительно выпроводила ее из комнаты. - Просто ума не приложу, что делать, - пожаловалась она Тамаре, - только и знает что вертится перед зеркалом. В мыслях брошки, ленточки... Откуда что берется. Не заметила, как она выросла... Вот мы другими росли... Ну ладно, - перебила она себя, - как у вас там? Мой здоров? Ничего не прислал? Беспокоюсь я за него - в холоде, в сырости сидеть день и ночь. Тамара рассказала, что в катакомбах все в порядке. Яков Федорович чувствует себя хорошо, записку не написал, просил передать на словах, чтобы не беспокоились. Екатерина приподняла отставшую половицу возле стола, засунула руку в подполье, для чего ей пришлось стать на колени, достала свернутую бумажку и отдала Тамаре. - Это для Бадаева, - сказала она, - вчера принесли... А это моему передай, шерстяные носки здесь. Боюсь, что ноги застудит. Ты уж присмотри за ним, будь добра... Женщины стояли рядом одинаково высокие, по-разному красивые, и удивительным было то, что будничное, повседневное - заботы о муже, огорчения поведением дочери, шитье, оставленное на столе, - сочеталось с другим, необычайно опасным, ради чего пришла Тамара на конспиративную квартиру, занятую Екатериной Васиной с дочерью Зиной. Теперь все задания были выполнены, и Тамара заторопилась, чтобы до наступления комендантского часа выбраться из Одессы. Попетляв по городу, она зашла к Евгении Михайловне Гуль, переоделась в крестьянскую одежду и вместе с Колей, стараясь идти глухими безлюдными улицами, выбралась на окраины города. Они миновали берег Хаджибейского лимана, проселком вышли к Усатову и здесь, предварительно осмотревшись в наступившей темноте, нырнули в балку, мимо которой бежала проселочная дорога. Спустившись по косогору к Шевчишину выезду, никем не замеченные женщина и мальчик исчезли в катакомбах. Теперь они были в безопасности. Нащупав припрятанный фонарь, Тамара зажгла его и, миновав передовой пост, перекинувшись шуткой с ребятами, пошла дальше на базу. Коля едва передвигал ноги, Тамара тоже устала - на ногах они провели почти сутки. Особенно тяжелыми показались последние полтора часа, когда они подземными, причудливо изломанными коридорами брели последние километры к партизанскому лагерю в глубине катакомб. Пришли - и сразу к Бадаеву. Он встретил их радостно. По виду Бадаеву нельзя было дать и тридцати лет - подтянутый, бритый, с открытым лицом, высоким слегка выпуклым лбом и живыми, умными глазами, он выглядел очень молодо. Недаром партизаны часто звали его просто Павел. Мало кто знал, что фамилия его Молодцов, что зовут его Владимир Александрович. Молодцов строго придерживался конспиративных правил и требовал называть себя Бадаевым Павлом Владимировичем. Был он без шапки, в ватнике, затянутым офицерским ремнем, в суконных галифе, заправленных в хромовые сапоги, и это придавало ему особый, легкий и спортивный вид. - Ну, какие гостинцы из города принесли? - спрашивал он, разглядывая Тамару и Николку. - Мы уж заждались вас. Хорошо, что с поста позвонили. Хотел посылать в розыск. Думаю, может, в катакомбах где заблудились. - В городе скорее заблудишься, - возразила Тамара. - Коля меня выручал все время... Павел Владимирович, отвернитесь на минуточку. Бадаев стоял лицом к стене, пока Тамара доставала напрятанные донесения, принесенные из города. - Николка, - сказал он, - иди отдыхать. Скажи на кухне, чтобы покормили - и спать. Скажи, что Тамара придет следом, пусть что-нибудь подогреют. Тамара передала бумаги, Владимир Александрович посерьезнел, улыбка сошла с его лица, и он, присев к дощатому столу, принялся читать донесения своих разведчиков. Тамара сидела напротив, ощущая во всем теле свинцовую усталость. - А это что? - спросил Бадаев, разворачивая печатный листок, измазанный застывшим клеем. - Из мастерской принесла. Приказ военного коменданта. - Смотри-ка что про нас пишут, - Бадаев сначала молча пробежал текст глазами, потом, подперев рукой подбородок, начал читать вслух: "ПРИКАЗ Э 1 Командующего войсками г. Одессы. Я, генерал Николай Гинерару, командующий войсками г. Одессы, на основании высочайшего декрета Э 1798 от 21 июня 1941 г. и  486 кодекса военно-полевой юстиции, имея в виду обеспечение интересов румынских и союзных войск и в целях защиты страны, а также соблюдения порядка и государственной безопасности, ПРИКАЗЫВАЮ..." - Смотри-ка ты, - иронически протянул Бадаев, - воевать пошли к нам с "высочайшим декретом" в кармане. Обрати внимание на дату - в самый канун войны... Так... так... Это нам не важно... Это тоже... А это интересно - на оккупированной территории создали Транснистрию. Название-то какое! Пропуская менее существенные места, Бадаев читал приказ: - "Все жители этой территории отвечают своей жизнью и жизнью своих семейств за всякий ущерб, нанесенный вредителями военному имуществу и материалам, принадлежавшим румынским и союзным войскам". "Будут казнены все жители тех мест, где повреждены или похищены провода телеграфа, телефона и освещения. Каждый гражданин, проживающий в городе, который знает о каких-либо входах в катакомбы или подземные каменоломни, обязан в течение 24 часов от момента опубликования настоящего приказа сообщить о них в письменной форме в соответствующий полицейский участок. Лица, проживающие в деревне, обязаны сообщить в тот же срок в соответствующие примарии. Караются смертной казнью жители тех домов, где по истечении указанного срока будут обнаружены входы и выходы катакомб, о которых не было сообщено властям. Также будут казнены жители, знающие тех, кто пользуется катакомбами, но не сообщает о том в указанный срок. Несовершеннолетние нарушители сего приказа караются наравне со взрослыми. Приказ ввести в силу с 3 часов утра 5 ноября 1941 года. Подписал командующий войсками г. Одессы генерал Н. Гинерару. Военный прокурор лейтенант-полковник Солтан Кирилл". Так... Военный прокурор лейтенант-полковник Солтан, - повторил Бадаев, - подполковник, значит, по-нашему... "Он пугает, а мне не страшно" - так, кажется, Лев Толстой про Леонида Андреева говорил? Не страшно!.. Это они сами со страху такие приказы пишут... Скажи-ка, Тамара, а от самого Бойко ничего не было? - Нет, Павел Владимирович, не застала его... А вот Яша Гордиенко, ну просто прелесть! Иду на связь, робею даже, а он вот какой. - Тамара подняла руку на уровень своего плеча. - Шустрый, глаза горят - огонь парень. Донесение на словах передал. Связная рассказала все, что Гордиенко просил передать Бадаеву. Владимир Александрович сосредоточенно слушал, все так же подперев подбородок ладонью, и механически повторял: - Так... так... так... Все это очень важно... Пожалуй, еще успеем на вечернюю связь. - Бадаев, взглянув на часы, заторопился, позвал радистов: - Глушков, Неизвестный, на связь! - Бадаев снова посмотрел на часы, на листки донесений, лежавшие перед ним на столе, что-то прикинул. - Выход через двадцать минут... Предупредите дежурного, пусть выделит охрану. Отдав распоряжение радистам, Бадаев стал срочно готовить радиограмму в Москву. Закончив эту работу, он приказал выходить на поверхность. Распределив между собой громоздкую ношу - рацию, питание, антенны, палатку, - группа, вооруженная автоматами и фонарями, вышла на связь с Москвой. К Бадаеву подошла Тамара Межигурская, Тамара Маленькая, как звали ее в отряде. Она тоже была одета по-походному - в ватных штанах, в телогрейке и солдатской шапке-треухе. На ногах кирзовые сапоги. Ростом она была значительно ниже Тамары Шестаковой, потому и прозвали ее Тамарой Маленькой. - А мне можно с вами, Павел Владимирович? - спросила она. - Хоть немного подышать там. Женщины из отряда иногда ходили с группой обеспечения на связь с Москвой. Они выпрашивали у Бадаева разрешение хоть часок провести в ночной степи, поглядеть на звезды, полною грудью вдохнуть свежий воздух. Каждой хотелось хоть ненадолго избавиться от разъедающей сырости катакомб, где детонаторы и запалы приходилось держать за пазухой, чтобы сохранить их от коррозии. О детонаторах партизаны заботились больше, чем о своем здоровье. Когда выдавалась возможность подняться на поверхность, женщины, как рядовые бойцы, лежали на стылой земле, прислушиваясь к степным шорохам, к недалеким голосам румынских патрулей, несли охрану рации до тех пор, пока Бадаев не давал сигнала отбоя. Порой завязывалась перестрелка с жандармами, но зато можно было дышать, дышать живительным воздухом, которого так не хватало в катакомбах. На этот раз Бадаев отказал Межигурской в ее просьбе. - Знаешь что, - возразил он, - пусть лучше Галина пойдет. Ей это нужно. Не возражаешь? Конечно, Межигурская не возражала. Как это она сама не догадалась. Разговор шел о Галине Марцишек, о партизанке, ушедшей в катакомбы и потерявшей здесь своего Ивана. Это была первая потеря в отряде Бадаева. В ноябре румынские каратели с помощью регулярных войск предприняли решительную попытку уничтожить партизан в катакомбах. Против одесских подпольщиков они развернули широкие боевые действия. Весь район села Нерубайское на протяжении многих километров оцепили полевые войска интервентов. Для этого военные оккупационные власти бросили против партизан целую дивизию, предназначенную для отправки на фронт. Катакомбисты вызывали огонь на себя, отвлекали большие силы врага, чтобы облегчить положение своих товарищей, сражавшихся на южных участках фронта. Операция началась с внезапной атаки главного входа в катакомбы, но атака не увенчалась успехом: часть карателей подорвалась на минах, остальные, встреченные огнем партизанской заставы, отошли назад и укрылись в глубокой балке. Партизаны, поднятые по тревоге, бросились к главному входу. На базе остались только женщины и несколько партизан, составлявших резерв отряда. Женщины развернули подземный госпиталь, готовясь оказать первую неотложную помощь раненым. Впрочем, иной помощи, кроме первой и неотложной, в катакомбах и не могло быть. Бой длился свыше трех суток. Раздраженные неудачей, каратели выкатили орудие, установили его на противоположной стороне оврага и прямой наводкой стали бить по главному входу. Но и это не помогло. Все их попытки ворваться в катакомбы отражались огнем партизан. На третий день к вечеру оккупанты отказались от бесплодных атак. Победа осталась за партизанами. В этом тяжелом бою и погиб Иван Иванович Иванов - моряк торгового флота, штурман дальнего плавания, ушедший в катакомбы прямо с корабля "Красный профинтерн". С гранатой бросился он вперед, отражая атаку карателей, и упал перед входом, сраженный пулей. За минувший месяц штурман дальнего плавания впервые вышел на солнечный свет, чтобы больше его никогда не увидеть... Моряк не раз выходил из катакомб, ходил на задания, рвал вражеские поезда на железной дороге, но это бывало ночью, и он еще до рассвета возвращался с товарищами в катакомбы. Последний бой моряк принял при солнечном свете. Его, уже мертвого, долго несли на носилках в глубину катакомб, и никто не решился позвонить на базу, предупредить Галину Марцишек, что случилось несчастье. Каждый думал - пусть хоть немного позже узнает о гибели мужа. Штурмана Иванова внесли в пещеру-госпиталь, и Марцишек первой склонилась над ним, еще не зная, кто это. Она готовилась перевязать раны. Откинула с лица плащ-палатку и узнала убитого... Это была единственная потеря в отряде в результате трехдневного боя. Галина Марцишек как ни пыталась скрыть свое горе, все же ничего не могла с собой сделать. Она уединялась, куда-то исчезала, вероятно, ходила к дорогой ей могиле, в глубину катакомб, а потом появлялась на людях с заплаканными глазами, и товарищи боялись при ней проронить хотя бы слово, которое могло напомнить ей тяжелую утрату. Бадаев сказал Тамаре Маленькой: - Ты скажи Галине, если хочет, пусть собирается. Пойдем за пятую шахту, по дороге нагонит. Он подал команду выходить на задание. Один за другим партизаны исчезали, словно проваливались во мраке катакомб. Только огневые точки мерцающих фонарей указывали их путь. Но вот группа вышла к штольне, свернула вправо, и гирлянда фонарей, похожая на светящуюся телеграфную ленту Морзе, начала сокращаться. Мелькнул последний фонарь, и в провале штольни, куда ушли партизаны, снова воцарился мрак. Техника связи с Москвой была совсем не проста. Коротковолновую радиостанцию приходилось развертывать каждый раз на новом месте. Из донесений своих разведчиков Молодцов хорошо знал, как судорожно и зло охотилась румынская сигуранца за его передатчиком. Обе стороны - и Молодцов и румыно-германские контрразведчики - яснее ясного представляли себе, что значило лишить катакомбистов связи с Москвой. Технические отряды румынских и немецких радиопеленгаторов, вместе с агентами гестапо и сигуранцы, несли круглосуточные дежурства, особенно усиливая их ночью. То там, то здесь они засекали таинственную коротковолновую станцию русских, немедленно выезжали на место, но, прибыв в район Нерубайского, Усатова, Куяльника или в открытую степь, контрразведчики никого и ничего не находили. Советская рация исчезала бесследно, чтобы через ночь, через несколько дней снова послать в эфир свои позывные. Дорого заплатила бы контрразведка за то, чтобы обнаружить ящик, такой безобидный с виду, обтянутый брезентом, и такой неожиданно тяжелый, будто бы налитый свинцом... Большинство выходов из катакомб находилось теперь под неусыпным наблюдением румынских жандармов и полевых частей, выставленных для борьбы с партизанами. Люди Бадаева все чаще обнаруживали плотные завалы, залитые бетоном либо загороженные минами, готовыми взорваться от малейшего прикосновения. А неуловимая рация продолжала работать... Через день, через два, иногда чуточку реже, то там, то здесь звучали позывные радиостанции катакомбистов, и следом в эфир летели группы цифр, непонятные противнику, но грозные и тревожные в своей таинственности. Владимир Молодцов подробно и постоянно информировал Центр обо всем, что происходит в оккупированной Одессе, в глубоком тылу врага. Уже сама по себе работа подпольной станции была событием героическим. Но еще больший героизм, еще большее напряжение воли, сил, находчивости требовались от людей, добывавших нужные сведения либо совершавших боевые дела, о которых сообщалось в Москву. Незримые помощники чекиста Молодцова опирались в своей опасной работе на многочисленные группы непокоренных советских людей, которые продолжали борьбу с врагом. Невидимая, но действенная борьба эта сливалась с военными усилиями всего советского народа, с борьбой на фронте, простиравшемся на тысячи километров. Вслед за сообщением о взрыве многоэтажного здания НКВД на улице Энгельса Кир передал в центр донесение о взрыве плотины Хаджибейского лимана, который доставил "серьезные неудобства войскам", как сообщалось в секретном донесении гестапо, адресованном из Одессы а Берлин. Двумя этими взрывами непокоренная Одесса заявила о своем существовании, объявила войну оккупантам, сказала в полный голос, что борьба продолжается, борьба не на жизнь, а на смерть. Кир распространил свою деятельность далеко за пределы Одессы. Его люди организуют крушения поездов за сотню километров от города, сообщают о действиях противника в отдаленных от города районах. "В городе Первомайске, - передает Кир, - установлен склад горючего на три тысячи тонн в бочках. Здесь же стоят две тысячи