сяца переворот не сделаешь. Надо вести солидную подготовительную работу по "экспорту" художественных ценностей. Я лично имею влияние на печать. Вернувшись из Москвы, предложу "Таймс" несколько статей под названием "Великий блеф". Для этого понадобится еще поездка в Россию, и не одна: надо подобрать документы, факты, цифры - иначе не поверят. Он смотрит на часы. С вечерним поездом необходимо выехать в Ленинград. Ночью - переход через границу, затем Хельсинки, в среду пароход на Штеттин. Рейли прощается с Якушевым, Потаповым и другими. Их ожидают два автомобиля. Рейли садится в первую машину, в ней - Пузицкий (один из испытанных чекистов, участвовавший в аресте Савинкова) и Старов. Во второй машине Потапов, Якушев. Теперь они дают волю своим чувствам. "Какой страшный человек", - говорит Потапов. Якушев рассказывает ему о разговоре с Рейли наедине. Они потрясены. Впрочем, им больше никогда не придется увидеть Сиднея Джоржа Рейли. Его предполагалось арестовать по дороге в Москву, в автомобиле, но он пожелал написать открытку друзьям за границу и собственноручно опустить ее в почтовый ящик. Открытка - доказательство, что он, Рейли, побывал в Москве. Чтобы знать, кому адресуется открытка, Рейли привозят на квартиру одного из чекистов - участника операции. Пока Рейли пишет открытку, Старов по телефону докладывает об обстановке в ОГПУ и получает приказ: арестовать Рейли после того, как будет опущена открытка. Рейли арестован и доставлен в ОГПУ. Первый допрос. Допрашивает Пилляр. Рейли называет себя, признает факт пребывания на советской территории, связь с организацией "Трест", которую считал контрреволюционной монархической организацией. Во время допроса Рейли проявляет выдержку, не показывает своего смятения, хотя ясно теперь, что "Трест" оказался орудием советской разведки. Рейли заключен в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Там он останется немногим больше месяца. На Маросейке, в квартире Стауница, Якушев узнает об аресте Рейли. Первая мысль - что будет с "Трестом"? Несомненно, арест Рейли подорвет доверие к "Тресту" и к Якушеву. Это тревожит руководство ОГПУ: надо сохранить "Трест". Он еще нужен, пока в него верит Кутепов и даже Врангель. И в эти тревожные часы принимается новое решение: Пузицкий с сотрудниками выезжают в ночь на 29 сентября в Ленинград; на границе, близ деревни Ала-Кюль, инсценирована перестрелка, шум; разыграна сцена, будто бы Рейли и его сопровождающие подошли к границе, случайно наткнулись на заставу и в завязавшейся перестрелке были убиты. По намеченному плану "Трест", не зная об инциденте на границе, должен был получить первую весть об этой катастрофе из Финляндии и только тогда забить тревогу. 29 сентября пришла из Хельсинки телеграмма от Марии Захарченко: "Посылка пропала. Ждем разъяснения". Подробнее о том, как "Трест" был спасен от провала инсценировкой гибели Рейли при переходе границы, будет рассказано позднее. 61 Рейли находился в одиночной камере. Он надеялся, что Интеллидженс сервис и британское правительство будут настаивать на его освобождении и высылке из Советского Союза. Вместе с тем его тревожила мысль: после неудач в 1918 году, после покаяния Савинкова удастся ли ему выбраться из этого провала? Хотелось верить, что будут приняты во внимание его заслуги в первой мировой войне, когда он проникал в Германию под видом офицера германского флота и добывал весьма ценные сведения для английской разведки. Он еще и еще размышлял о своем положении. "Трест" оказался поразительно ловкой мистификацией, если в него поверили великий князь Николай Николаевич, Кутепов, отчасти Врангель, а главное, поверили разведки прибалтийских стран, Франции и даже Англии. Британскую разведку Рейли считал первой в мире, никто не оспаривал ее многолетней славы. И вдруг Чека! Это учреждение, насчитывавшее всего семь лет существования, проводит такую сложную, хитроумную операцию. Савинков? Савинков не умел разбираться в обстановке, не понимал людей, был слишком самоуверен. Но как попал в руки ГПУ он, Рейли? Не утешала мысль, что его арест и потом освобождение (он в него верил) будут означать провал "Треста". В конце концов когда-нибудь эта игра должна была кончиться. Как специалист высокой марки, он не мог не признать артистических способностей Якушева, Старова. Если он их не разгадал, то как могли их разгадать Мария Захарченко и ее муж? То, что они участвовали в этой операции "втемную", не понимая целей "Треста", теперь ему было ясно. Захарченко он не мог не верить. Ее отношения с Кутеповым он знал хорошо. Сидней Джорж Рейли, старый волк, за гранью пятидесятилетнего возраста, изумлялся тому, что его провели сравнительно молодые люди: Артузову в то время было 34 года, Пилляру - 31 год, Старову - 28 лет. Да и работали они контрразведчиками еще очень мало - не более 6-7 лет. Удивляла Рейли интеллигентность Старова, его тактичность, эрудиция, подлинный артистизм. Роль рабочего с производства, депутата Московского Совета, выдвиженца он сыграл отлично. Следователь искусно вел допрос. Рейли признался и в том, что участвовал в налетах савинковских банд на советскую территорию и что перешел границу для продолжения своих преступных действий. Долгие часы велись беседы с Рейли. Обвиняемый понимал, что все о нем хорошо известно, и он мог только подтвердить то, в чем его обвиняли. Но Рейли все еще верил в свое освобождение. Ему хотелось вернуться в Англию героем, сохранившим все секреты британской разведки. О поведении Рейли можно судить по протоколам его допроса. Из протокола допроса С.Г.Рейли (7 октября 1925 года) "1925 года, октября 7-го дня я допрашивал обвиняемого гр-на Рейли Сиднея Георгиевича, 1874 года рождения, британского подданного. Рейли показал: родился в Клонмал (Ирландия), отец - капитан морской службы, постоянное местожительство - Лондон, в последнее время - Нью-Йорк, капитан британской армии, жена за границей, образование - университетское. Университет окончил в Гейдельберге (философский факультет) и королевский горный институт - в Лондоне; по специальности химик. Партийность - активный консерватор. Судился в 1918 году, в ноябре... по делу Локкарта (заочно)..." Далее в протоколе изложен рассказ Рейли о его деятельности после того, как ему удалось скрыться в 1918 году: "...С этого момента я назначаюсь политическим офицером на юг России и выезжаю в ставку Деникина; был в Крыму, на юго-востоке и в Одессе. В Одессе оставался до конца марта 1919 года и по приказанию верховного комиссара Британии в Константинополе был командирован в Лондон - сделать доклад о положении деникинского фронта и политическом положении на юге руководящим сферам, а также представителям Англии на мирной конференции в Париже. В 1919 и 1920 годах у меня были тесные отношения с представителями русской эмиграции разных партий... В это же время я выполнял очень обширный финансовый план английского правительства по поддержке русских торгово-промышленных кругов во главе с Ярошинским, Барком и т.д. Все это время состоял на секретной службе; моя главная задача состояла в освещении русского вопроса руководящим сферам Англии. В конце 1920 года я, сойдясь довольно близко с Савинковым, выехал в Варшаву, где он тогда организовывал экспедицию в Белоруссию. Я участвовал в этой экспедиции. Я был и на территории Советской России. Получив приказание вернуться, я выехал в Лондон. В 1923 и 1924 годах мне пришлось посвятить очень много времени моим личным делам. В борьбе с советской властью я был менее деятелен, хотя писал много в газетах (английских) и поддерживал Савинкова; продолжал по русскому вопросу консультировать во влиятельных сферах и в Америке, так как в эти годы часто ездил в Америку. 1925 год я провел в Нью-Йорке. В конце 1925 года я нелегально перешел финскую границу и прибыл в Ленинград, а затем в Москву, где и был арестован". Таковы письменные показания Сиднея Джоржа Рейли, данные им 7 октября. К этим показаниям можно дать некоторые комментарии. Рейли получил философское образование в Гейдельберге. По его деятельности нетрудно судить, какую "философию" почерпнул он в университете. Это были реакционные взгляды, исполненные ненависти к трудовым людям и впоследствии послужившие "теоретической" основой гитлеровцам для создания многочисленных лагерей смерти. Знания химии, которые приобрел Рейли, касались только свойств ядовитых газов и взрывчатых веществ. Рейли пытается представить себя главным образом в роли консультанта по плану финансовой поддержки "русских торгово-промышленных кругов" и по освещению "русского вопроса" во влиятельных сферах Англии и Америки. Неужели для этой цели он участвовал в "экспедициях" Савинкова на территории Советской России? Что это были за "экспедиции" - известно: убийства, грабежи, диверсии, зверства Булак-Балаховича и других савинковских подручных. Оказывается, все это лишь "сбор информации для влиятельных сфер". Из протокола допроса С.Г.Рейли (9 октября 1925 года) "...Я прибыл в Советскую Россию по собственной инициативе, узнав от Н.Н.Бунакова о существовании, по-видимому, действительно серьезной антисоветской группы. Антибольшевистским вопросом я усиленно занимался всегда и посвятил ему большую часть времени, энергии и личных средств. Могу, например, указать, что савинковщина с 1920 по 1924 год обошлась мне, по самому скромному подсчету, в 15-20 тысяч фунтов стерлингов. Я был в курсе русских дед на основании присылаемых мне информации из разных источников России, но не непосредственно, а также из источников английской и американской разведок". В этом показании нельзя не отметить то, что Рейли прибыл в Россию "по собственной инициативе". Рано или поздно он осуществил бы свою поездку в Россию. Инициатива "Треста" явилась лишь некоторым стимулом к этому. Стремление Рейли организовать "экспорт" музейных ценностей из России (он предлагал себя в качестве "первых рук") понятно: так он полагал вернуть затраченные им лично суммы на "экспедиции" Савинкова. Интересны показания Рейли о знакомстве с А.И.Гучковым, лидером "октябристов" в Государственной думе и военным министром в кабинете князя Львова: "Гучкова я знаю с 1910 года, когда нас связывал очень сильный общий интерес к авиации. Возобновил же знакомство с Гучковым только летом 1924 года при посредстве Савинкова, который ввиду своего отъезда просил меня поддержать связь с Гучковым... Из намеков Савинкова я понял, что он на Гучкова рассчитывает в получении технических средств для террора. В технические планы Савинкова и Гучкова я не был посвящен, но догадывался, что дело шло о каких-то новых газах". Рейли обмолвился Якушеву, что ему известны агенты английской разведки в советских учреждениях, но во время допросов об этом упорно молчал. Много распространялся на общие темы, забыв, что он обвиняемый, а не консультант "по русскому вопросу". Рейли все еще не понимал, что "влиятельные сферы", которые он консультировал раньше, теперь не заинтересованы в судьбе своего консультанта. Когда же Рейли было объявлено постановление коллегии ОГПУ о применении к нему высшей меры наказания, что приговор 1918 года будет исполнен, то былая выдержка изменила ему. 30 октября он написал следующее заявление: Председателю ОГПУ Ф.Э.Дзержинскому После происшедших у меня разговоров я выражаю согласие дать Вам вполне откровенные признания и сведения по вопросам, интересующим ОГПУ, относительно организации и состава великобританских разведок и, поскольку мне известно, также сведения относительно американской разведки, а также лиц в русской эмиграции, с которыми мне пришлось иметь дело. Сидней Рейли. Москва, Внутренняя тюрьма, 30 октября 1925 года Это заявление говорило о том, что Рейли уже не возлагал надежд на заступничество английского правительства. Теперь он хотел только выжить. Любой ценой! Даже раскрытием всех тайн своих покровителей. "Высокие" идеи, "философские" обоснования провокаций, диверсий и терроризма - все было отброшено. Сохранить жизнь! Ради этого Рейли шел на все. Можно вообразить, что переживал этот человек в бессонные ночи. Совсем недавно в ночном парижском кабаре провожали Савинкова: Рейли, его жена и Савинков пили за благополучное возвращение из России, смотрели на девиц, задирающих ноги в бешеном канкане, вокруг шумел ночной Монмартр... Нет Савинкова... Но Савинков все-таки не Рейли, такого не может случиться с "западным Лоуренсом"! И такое случилось. Может быть, он в тех же стенах, где был заключен его приятель и сподвижник... Рейли жаловался на бессонницу. С ним хорошо обращались. К нему вызвали врача, он прописал веронал. Как-то, беседуя с Пилляром, Рейли сказал, что, если бы удался переворот в 1918 году или позднее, вряд ли с арестованными красными обращались бы так гуманно, как с ним, Рейли. Приговор Революционного трибунала был приведен в исполнение 5 ноября 1925 года. 62 После ареста Рейли "Трест" переживал трудное время. Мария Захарченко рвалась в Москву, надеясь, что Рейли ранен, что он в больнице, надо любой ценой спасти его, иначе "Трест" будет скомпрометирован. Она писала Якушеву: "Мучительная, щемящая тоска и полная неизвестность... У меня в сознании образовался какой-то провал... У меня неотступное чувство, что Рейли предала и убила лично я... Я была ответственна за "окно"... Для пользы дела прошу взять нас или хотя бы меня на внутреннюю работу". Ей обещали вызов в Москву. В Хельсинки приехала жена Рейли - Пепита Бобадилья. Она встретилась с Марией Захарченко, показала последнее письмо Рейли, полученное через Бунакова. Рейли сам признавал возможность ареста. Захарченко убедила его жену в непричастности "Треста" к гибели Рейли. Ведь подозрение падало и на Марию Захарченко. Пепита поверила в гибель Рейли при переходе границы и поместила в "Дейли экспресс" траурное извещение о смерти Сиднея Джоржа Рейли, последовавшей на финской границе у деревни Ала-Кюль в ночь на 29 сентября 1925 года. Для того чтобы отвести всякое подозрение от "Треста", тотчас вслед за арестом Рейли в квартире Стауница была инсценирована тревога. Собрались Якушев, Ланговой, Зубов, Стауниц и Мукалов. Спектакль был дан для Мукалова и Стауница, которые не знали, что на самом деле произошло с Рейли. Мукалов застал полное смятение, люди нервно курили, жгли какие-то бумаги, всюду валялись брошенные окурки. Якушев будто бы рвался ехать в Ленинград, его не пускали: он, мол, более других нужен "Тресту". Однако поехал Зубов с Мукаловым. Им было поручено расследовать то, что произошло в ночь на 29 сентября на границе. Мукалову показали письмо Марии Захарченко. Тут же составили ответ: "Болезнь кончилась смертью детей". Свидетельство Мукалова, убежденного монархиста, имело значение для эмигрантов. Из Финляндии ждали Марию Захарченко, но приехал Радкевич. Он тоном допроса потребовал объяснений у Стауница: - Что произошло с Рейли? Сверкая глазами, держал руку в кармане, похоже было, что готов применить оружие. Стауниц был в смятении, просил Радкевича рассказать, какие сведения о гибели Рейли есть на финской стороне. Радкевич остыл и рассказал, что в назначенный час он и капитан Рузенштрем подошли к границе, ждали и вдруг услышали крики и выстрелы. Кинулись к реке, думали, что проберется кто-то раненый. Не допускали мысли, что это могло произойти с Рейли и его провожатыми. Решили, что перестрелка была с контрабандистами. До утра ждали Рейли на берегу реки Сестры. Напрасно. С русской стороны появились разъезды конных пограничников. Радкевич окончательно убедился в правильности версии катастрофы у деревни Ала-Кюль и был отправлен за границу через "окно" в районе Столбцов. От варшавского представителя "Треста" Артамонова еще 8 октября пришло письмо: "Происшествие, по-видимому, все же случайность. "Тресту" в целом опасность не угрожает. А это уже большое счастье, так же как и то, что Якушев не поехал провожать Рейли". Доверие 2-го отдела польского генерального штаба к "Тресту" выразилось в том, что главным его деятелям - Якушеву, Потапову, Ланговому, Стауницу и Дорожинскому - опять были посланы маленькие браунинги с золотыми монограммами и часы каждому. Тем временем ОГПУ готовило новую акцию "Треста" с целью укрепления его позиций в эмигрантских кругах за границей после поимки Рейли. Борьбу с монархистами, шпионами, террористами, направляемыми эмигрантскими организациями, ни в коем случае нельзя было ослаблять. Владимир Маяковский тогда писал: Крепче держись-ка! Не съесть врагу. Солдаты Дзержинского Союз берегут. 63 В конце 1925 года в сферу "Треста" был вовлечен известный деятель эмиграции Василий Витальевич Шульгин. Первая встреча Шульгина с Якушевым произошла в 1923 году в Берлине, в присутствии Климовича. Встречу эту хорошо помнил Шульгин, помнил, как сенатор Чебышев заподозрил в Якушеве замаскированного врага. Но предпочтительно было поверить такому специалисту политического сыска, как Климович - бывший директор департамента полиции: в то время он вполне доверял Якушеву. Член Государственной думы Василий Витальевич Шульгин, помещик Волынской губернии, вместе с А.И.Гучковым присутствовал при отречении Николая Второго от престола. Шульгин был убежденным монархистом, состоял при штабе Деникина в годы гражданской войны. Его присутствие при подписании царем отречения от престола ярые монархисты воспринимали как измену их идеалу, и отношение к Шульгину было почти враждебное. Конечно, не стремление укрепить свое положение в белой эмиграции двигало Шульгиным, когда он с помощью Якушева решился поехать в Советскую Россию, не поручение кого-либо узнать на месте, что за подпольная организация "Трест", о которой после провала Рейли вновь возникли темные слухи. Шульгиным руководило чисто человеческое чувство: он стремился в Россию, чтобы узнать, какая судьба постигла его сына, пропавшего без вести в Крыму в 1920 году. Ходили слухи, что сын Шульгина якобы взят в плен буденновцами. Спустя сорок с лишним лет Шульгин говорил автору этой книги, что он поддался мистическим настроениям, которые владели им, и поверил одной "ясновидящей", убеждавшей, что его сын жив. Еще в 1921 году, когда Крым был уже советским, Шульгин совершил туда опасное путешествие с целью найти сына. Десять человек, среди которых был и Шульгин, отправились из Варны на шхуне и высадились близ Гурзуфа. Из этой экспедиции вернулись только пятеро, и среди них был Шульгин. Сына не нашел, но в поисках не отчаялся. В 1924 году ему пришла в голову мысль связаться с Якушевым, как руководителем "Треста". Эту мысль подал Климович. "Можете ли вы помочь мне разыскать сына?" - запросил Шульгин через Климовича, который вел переписку с Якушевым. Якушев ответил утвердительно. Тогда Шульгин спросил о возможности приезда в Москву его самого. На это последовал такой ответ: "Гарантировать полную безопасность не могу, но приглашаю вас в Москву". Шульгин полагал, что спустя почти пять лет отыскать сына здоровым и невредимым едва ли возможно. Если бы он был в живых, то, конечно, дал бы знать отцу о себе. Но та же "ясновидящая" убедила Шульгина в том, что сын находится в больнице для душевнобольных. Это было похоже на правду, потому что у сына была дурная наследственность со стороны матери. А в таком состоянии он не мог дать знать о себе. Когда Якушев сообщил, что Шульгин намерен приехать в Россию, то в ОГПУ к этому отнеслись с интересом. После дела Рейли поездка Шульгина и его благополучное возвращение могли бы доказать силу "Треста" и укрепить его позиции в белой эмиграции. И Дзержинский поручил "Тресту" пригласить Шульгина, помочь в поисках его сына и вместе с тем дать возможность убедиться в существовании МОЦР, не мешать возвращению за границу. Так решалась поездка Шульгина. Через много лет, в летний день, под Москвой, Василий Витальевич Шульгин спокойно рассказывал об этом путешествии как участник событий и как литератор, искусно описывая действовавших в этих событиях лиц. - Вы спрашиваете о внешности Якушева? Внешность его была такая, как и у большинства петербургских чиновников. Это был солидный человек, с солидными манерами. Ему было, когда я его знал, лет за пятьдесят. Он был бодр, рассказывал мне, как с котомкой за плечами много раз тайно переходил границу. А каковы были эти переходы, вы можете судить, если прочтете в моей книге "Три столицы", как я переходил границу... Якушев носил золотое пенсне, что всегда придавало ему импозантность... Василий Витальевич незаметно ушел в прошлое... Он сам - в то время еще крепкий и смелый человек - шел пешком через границу в зимнюю стужу. Теперь изменился его внешний облик, серебряной стала борода, но глаза по-прежнему вспыхивали молодым огнем. Мысли Шульгина стали другими, и, как бы то ни было, эта перемена в нем началась зимой 1925/26 года, когда Шульгин увидел, что Россия не мертва, как он думал за границей. В 1926 году в стане оголтелых монархистов кутеповых и климовичей Шульгин имел мужество написать: "Когда я шел туда, у меня не было родины. Сейчас она у меня есть". И он не отказался от этих слов даже после того, когда стало ясно, при каких условиях совершилась его поездка, когда "Трест" перестал существовать. Это не означает, что на страницах книги Шульгина "Три столицы" не было злых нападок на советский строй. "...Книга полна таких выпадов против советской власти... которые сейчас мне даже неприятны" - эти слава не только были сказаны, но и написаны Шульгиным в одной из его статей. Как же происходила поездка Шульгина? Прежде всего он отправился в город Ровно, тогда еще находившийся в буржуазной Польше. Здесь он отрастил седую бороду. Его многие знали в лицо: в газетах иногда появлялись портреты членов Государственной думы. Но теперь он не выглядел прежним Шульгиным. Ровно, уездный город Волынской губернии, некогда принадлежал со всеми угодьями князьям Любомирским. Шульгин знал этот город в то время, когда в нем высшей властью был полицейский исправник и когда здесь стояли два пехотных танка - Курский и Путивльский. Но и тогда князь Любомирский был главной персоной в Ровно. Старый родовой замок князей стоял на островке среди прудов, а новый "палац" - в глубине английского парка. Ровно был польским городом Волынского воеводства, но, как и раньше, он оставался островом, окруженным крестьянским морем. А крестьяне говорили на украинском языке. В этом городе знали Шульгина, и он знал этот город. Шульгин изменил свою внешность и стал похожим, как он сам писал, "не то на факира, не то на раввина". И еще писал в своей книге Шульгин: "В Ровно, естественно, надо думать, была сильная коммунистическая ячейка". В этом он, конечно, не ошибался. В Варшаве Шульгин встретился с представителем "Треста" Артамоновым (Липским). Тот его направил на пограничную станцию, а далее им уже занимались деятели "Треста". В книге Шульгина интересно рассказывается о переходе границы, о револьверах "в обеих руках", утомительных перебежках по глубокому снегу, о метели - все было так, как написано. Но только переход был абсолютно безопасным - он осуществлялся через "окно" в районе Столбцов. Единственное, что было опасным, - это мороз и сильная метель. Из-за них Шульгину и его спутнику Ивану Ивановичу (на самом деле Михаилу Ивановичу Криницкому, сотруднику ОГПУ) пришлось возвратиться на польскую сторону. Люди, которые должны были их встретить с советской стороны, из-за метели к ним не добрались. Шульгину пришлось ночевать на хуторке в Польше. Сюда за ним пришли трое "контрабандистов". Старший "контрабандист" сказал Шульгину: "Я знаю, кто вы..." Далее автор "Трех столиц" приписывает "старшему" несколько положенных "контрабандисту" фраз, которых тот не думал произносить. Эти "детали" выдуманы были Шульгиным для отвода глаз, чтобы не бросить тень на "Трест". Небольшое отступление. Осенью 1963 года я навестил Александра Алексеевича Лангового, полковника Советской Армии в отставке. Он сказал: - Если увидите Василия Витальевича Шульгина, передайте ему привет от "старшего контрабандиста". Это был я. Смелый и испытанный в конспирации враг советской власти, убежденный монархист Шульгин так и не догадался, что эти переодевания, револьверы на изготовке, советы "старшего контрабандиста", как вести себя в случае встречи с пограничниками, - все это было инсценировкой. Итак, в ночь на 23 декабря 1925 года Шульгин был принят через "окно" в Столбцах и отправился в Киев с врученным ему паспортом на имя Иосифа Карловича Шварца. Спутником Шульгина был Антон Антонович (Сергей Владимирович Дорожинский). Шульгин описывает его так: "В глаза мне метнулось тонкое, сухое лицо в пенсне, которое блеснуло, как монокль... Он был бы на месте где-нибудь в дипломатическом корпусе". У Шульгина не раз являлась мысль спросить: "Да кто же вы такой, Антон Антоныч?" В Киеве Шульгин остановился в гостинице "Бельгия", а Антон Антонович - в "Континентале". "Первые дни он (Шульгин) был очень сдержан, - писал в своем докладе Дорожинский, - затем постепенно разошелся, сделался как будто искренним... охарактеризовал всю эмиграцию в целом, поделил ее на группы, дав определение каждой... В первую очередь он выдвигает Врангеля, считая его большим человеком с железным характером. Отношения между Врангелем и Кутеповым основаны на личных счетах. Кутепов поручил "племянникам" (Марии Захарченко и Радкевичу) держать его в курсе всего, что будет делать Шульгин в России". Шульгин рассказывал, что, оставаясь врагом советской власти, он был глубоко поражен тем, что ему пришлось увидеть в Советском Союзе. "Мы там представляем себе Россию вымирающую, обтрепанную, грязную... Действительность говорит другое: как глупы все те, кто верит тому, что пишет пресса Запада". В первых разговорах с Дорожинским Шульгин мало спрашивал о "Тресте", но упоминал, что "защищал" "Трест" в Париже от Чебышева и Врангеля, но теперь видит, что во главе этой организации стоят солидные люди, ведущие дело умно и хитро. В Киеве за Шульгиным, конечно, велось наблюдение: Дорожинский не мог неотрывно быть с ним; кроме того, надо было знать, не было ли у Шульгина каких-нибудь явок не по линии "Треста". Шульгин заметил эти наблюдения и довольно красочно описал свои драматические переживания: за ним гонялось "черное пальто"; кто-то подглядывал через стеклянную дверь; он "спасался" на трамвае, на извозчике, убегал через железнодорожную насыпь, пролезал под вагонами. "Да, пожалуй, это и был бой... Поединок! - восклицает в своей книге Шульгин. - Вдруг вся милиция и все ГПУ поставлены на ноги и ищут высокого старика в коротком пальто, в сапогах, с седой бородой". Дорожинский принимал меры "предосторожности", как мог успокаивал Шульгина. Тот даже засел на четыре дня в гостинице и сносился с Дорожинским особой сигнализацией, глядел сквозь занавеску, ожидая, когда наконец появится его ангел-хранитель - высокая дендистая фигура, у которой "пенсне блестело моноклем". В Киеве Шульгин решил расстаться с седой бородой, в парикмахерской пробовал ее выкрасить, но она из-за скверной краски оказалась красно-зеленой. Страх не проходил, и, чтобы успокоить своего подопечного, Дорожинский увез Шульгина в Москву. 4 января 1926 года в Москве, на вокзале, их встретил сотрудник ОГПУ Шатковский (в книге Шульгина он назван Василием Степановичем) и поселил гостя на даче в Лосиноостровской. Дорожинский расстался с ним, и теперь Шульгин оказался на попечении возвратившихся и" Ленинграда "племянников". Это имело тот смысл, что он общался с подлинными контрреволюционерами, за которыми, естественно, велось наблюдение. Шульгин описал пребывание на зимней даче под Москвой. В целях конспирации он в своей книге изменил обстановку и действующих лиц, а позднее писал уже так, как было в действительности: "Я был отдан Марии Владиславовне Захарченко-Шульц и ее мужу под специальное покровительство. Муж ее был офицер... По ее карточкам, снятым в молодости, это была хорошенькая женщина, чтобы не сказать красивая. Я ее узнал уже в возрасте увядания, но все-таки кое-что сохранилось в ее чертах. Она была немного выше среднего роста, с тонкими чертами лица... Испытала очень много, и лицо ее, конечно, носило печать всех этих испытаний, но женщина была выносливая и энергии совершенно изумительной. Она была помощником Якушева. Между прочим, она работала "на химии", то есть проявляла, перепечатывала тайную корреспонденцию, которая писалась химическими чернилами. Это была работа очень изнурительная. Оба супруга, она и муж, часто навещали меня, они жили там же, возле меня, постоянно выезжая в Москву, оттуда примерно час езды до их дома... Мне приходилось вести откровенные беседы с Марией Владиславовной. Однажды она мне сказала: "Я старею... Чувствую, что это мои последние силы. В этот "Трест" я вложила все свои силы, если это оборвется, я жить не буду". В другой раз Захарченко жаловалась Шульгину на медлительность Якушева. "Разочаровавшись постепенно в Якушеве, она идеализировала другого члена этой организации". Этот "другой" был Стауниц. 13 января 1926 года состоялась встреча Шульгина с Якушевым и Потаповым. Якушев был уже знаком Шульгину, Потапов - "сдержанный, тактичный, обаятельный собеседник" - разыгрывал роль будущего военного министра, военного руководителя "Треста". При нем Радкевич держался почтительно, по-военному. Шульгин поделился с Потаповым планом, который возник еще перед переходом границы: - У меня в двух верстах от границы, на польской стороне, имение. Что, если под видом фабрики гнутой мебели там организовать базу для врангелевских офицеров? Потапов ответил, что польский штаб до сих пор не решил дело с "лесными концессиями", предназначенными для такой же цели. В принципе план надо одобрить, и этим займется "Трестхоз"*. ______________ * Никакого "Трестхоза" в действительности не было. Беседа была не совсем деловая. Потапов вспоминал прошлое, свою близость ко двору, императрицу Александру Федоровну, - возможно, она была холодна к нему, потому что считала его близким ко двору Николая Николаевича. У Шульгина тоже были воспоминания, связанные с императрицей: - Я был представлен ее величеству вместе с другими членами Государственной думы, нас было тридцать. Церемониймейстер представил меня: "Депутат Шульгин от Волынской губернии". Она смотрела на меня с видом отчаяния, потом спросила: "Волынская губерния? Какая она?" Я был смущен и все же нашелся: "Скажу одним словом - мягкая". Она глядит не понимая. "Климат мягкий, наречье, природа холмистая, мягкая, характер людей мягкий". Затем, нарушая этикет, спросил: "Вы там не изволили быть?" Она ответила, как бы жалуясь: "Не была. А где я была? Я десять лет в Царском Селе, как в тюрьме". И вдруг замолчала. Я сказал: "Надеюсь, вы посетите эту губернию?" - "Непременно". И вот как бывает: член Государственной думы от этой "мягкой" губернии принял отречение царя, а первым восстал лейб-гвардии Волынский полк. Шульгин мог многое рассказать о том, что предшествовало Февральской революции. - Я как-то обедал у Юсуповых, Феликс Юсупов был женат на дочери великого князя Александра Михайловича. Был и великий князь Кирилл Владимирович, говорили о том, что династия накануне крушения, - это было еще до убийства Распутина. Кирилл молча кивал, но в глаза не смотрел, я обратил на это внимание. Шульгин говорил Потапову и Якушеву, что он буквально потрясен всем, что увидел в России. Россия, ее организм не умерли, как они думают там, на Западе. - Жизнь бьет ключом, и, больше скажу, ее буйный размах перегоняет Запад, в этом я убежден. - Мы здесь варимся в этом котле; вам, как свежему человеку, виднее, - согласился Потапов. - И мы считаем, что этот подъем на пользу будущей России. Переворот только назревает... Все произойдет само собой, - разумеется, при нашем содействии. Центр внутри страны есть - это "Трест", - добавил Якушев. - А силы извне? Они существуют... В Белграде, в русской церкви, стоят наши знамена. Их семьдесят, при них офицерский караул. День и ночь стоит караул в форме своих старых полков... Потапов тоже видел эти знамена, но они будили в нем иные чувства, чем у Шульгина. Шульгин вспоминал о своем расхождении с черносотенцами: когда еврея Бейлиса обвиняли в ритуальных убийствах, он, Шульгин, напечатал в своей газете "Киевлянин" статью, в которой обвинил прокурора и следственные органы в давлении на суд. За эту статью Шульгина приговорили к трем месяцам тюрьмы, хотя вскоре и помиловали. Находясь в эмиграции, он не мог мириться с кровожадными намерениями ультраправых, мечтавших о погромах и кровавых расправах в случае переворота. Главное, что волновало сейчас Шульгина, была судьба его сына, пропавшего без вести. Были сведения, что он будто бы находится в больнице для душевнобольных в Виннице. - Я могу сам поехать в Винницу, скажем, под видом скрипача из ресторанного оркестра. - Ничего этого не нужно. Мы пошлем в Винницу своего человека. Вам следует только написать записку сыну, чтобы он доверился нашему человеку. И Шульгин написал: "Дорогой Ляля! Я тебя ищу. Доверься представителю этого письма. Лиза жива, Димка тоже. Чтобы тебя узнать наверное, расскажи что-нибудь предъявителю письма из Свальнокотских сказок. Храни тебя Господь. Твой Биб". Записку отдал Якушеву. Затем Шульгин выразил желание поехать в Ленинград. - Опасно. - Уж если в Киеве, где меня каждая собака знала и никто не узнал, то в Питере наверняка не узнают. Тут произошел инцидент, несколько взволновавший Шульгина: кто-то стукнул два раза в окно. Якушев вышел и вернулся с неизвестным человеком, который передал пакет и, сказав по-польски: "Довидзеня*, пан", ушел. О нем сообщили Шульгину: "Связной из польского посольства. Принес пакет из Варшавы, направленный с диппочтой". Это была инсценировка, чтобы убедить Шульгина в солидности "Треста". ______________ * До свидания. Шульгин заговорил о Польше, о лимитрофах: "После переворота их придется терпеть в течение нескольких лет". Потом о Климовиче как мастере конспирации, которого незаслуженно оттерли Кутепов и кутеповцы. "Они и Врангеля не допускают к "Тресту", видимо из ревности". Якушев заметил, что "Трест" находит политику Врангеля неправильной. "Трест" считает себя подвластным Николаю Николаевичу, но не докладывает ему, как ведет дело, а ставит перед фактом. - Мы боимся двора его высочества, все разболтают, старые болтуны. И у Врангеля есть советчики, настраивающие его не в пользу "Треста". - Да, Врангеля убеждают в том, что "Трест" не чист, иначе бы он давно провалился. И это меня возмущает, особенно после того, что я видел здесь, - сказал Шульгин. И тут Якушев впервые заговорил о книге, в которой автор "Дней" и "Двадцатого года" мог бы описать свою поездку в Россию. Еще в то время, когда донесения Дорожинского, а затем письма Шульгина были получены в Москве, у Дзержинского и его товарищей по работе появилась мысль, что впечатления Шульгина, его размышления о том, что он увидел в Советской стране через пять лет после 1920 года, могли бы открыть глаза многим эмигрантам, и не только эмигрантам, на те перемены, которые произошли в России. Репутация Шульгина как монархиста была общеизвестна, и, если бы он добросовестно описал все, что видел в СССР, это бы имело значение, повлияло бы на людей, не знающих правды о родине. Деятели "Треста" получили задание: подсказать Шульгину мысль о создании книги, отражающей его пребывание в Киеве, Москве и Ленинграде, тщательно скрывая способ, каким он очутился в Советской России, и людей, которые ему помогли. Об этом и сказал Якушев при свидании с Шульгиным 16 января 1926 года. В октябре 1927 года в послесловии к книге "Три столицы" ее автор писал: "Я никогда бы не решился ее издать, я слишком боялся повредить "Тресту". Мысль эту подал мне Федоров (Якушев): "Я надеюсь, что по вашем благополучном возвращении мы прочтем еще одно талантливое произведение автора "Дней" и "Двадцатого года" (повторялось несколько раз). Очень важно, чтобы эмиграция знала, что Россия жива и не собирается помирать". И я "клюнул" на эту мысль..." Можно представить себе ту суету, которая поднялась в эмиграции после благополучного возвращения Шульгина из Советского Союза. В Ленинграде ему понравился спектакль "Заговор императрицы". Между прочим, Шульгин отметил, что артист, игравший Распутина, не передал "той таинственной силы, которая должна же быть в этом человеке, раз он мог завладеть императорской четой". Розыски сына Шульгина оказались бесполезными. В Виннице его не нашли, - возможно, он умер и был похоронен под другой фамилией. Состоялся прощальный ужин на квартире "Треста". Шульгин шутил: "Как часто за границей я говаривал: с каким удовольствием я сейчас бы съел рябчика с брусничным вареньем, а теперь его ем в Москве. Все похоже на сон..." В ночь на 6 февраля Шульгин выехал в Минск, провожал его Антон Антонович (Дорожинский). Прощание было сердечное. Шульгин обещал "сохранение самой действенной духовной связи". Переводил Шульгина через границу Иван Иванович (Михаил Иванович Криницкий). Шли опять "с револьверами в руках". Перейдя границу, Шульгин подарил свое оружие Ивану Ивановичу. Из Варшавы, через Артамонова, вскоре пришло письмо "Тресту": "Еще раз хочется поблагодарить вас за все. На расстоянии это еще виднее. Полуторамесячный инцидент представляется мне сейчас чем-то далеким и совершенно удивительным: как будто добрый волшебник взял меня за руку и, показав царство грез, вернул обратно на землю. Займусь отчетом, который хотел бы закончить возможно скорее. Искренне преданный вам..." Отчетом Шульгин называл будущую книгу "Три столицы". А "дорогому Антону Антоновичу" он писал: "Нежно Вас целую". 3 марта 1926 года он сообщал: "Отчет может вызвать шум. Не испугаются ли шума давшие согласие и не смогут ли они, ссылаясь на поднявшуюся шумиху, взять согласие обратно. Быть может, придется ознакомить их предварительно с отчетом и, так сказать, спросить, не считают ли они отчет непозволительной, с их точки зрения, сенсацией". Было решено переслать рукопись по частям в "Трест" для предварительного чтения. По мнению Шульгина, ее следовало просмотреть в "Тресте" с точки зрения безопасности для организации. Рукопись "Три столицы" читалась не только Якушевым, но и руководящими сотрудниками ОГПУ. Книга Шульгина разожгла с