жие, не здоровались и не смотрели друг на друга - в общем, покончили на этом долголетнее знакомство. Вскоре я изменил место ночлега - перешел из упаковочного цеха в комсомольское общежитие. И опять мне попалась необычайно высокая и просторная спальня, помещение бывшего кондитерского магазина "Реноме". Окно-витрина было во всю стену, и из него очень дуло по ночам, хотя мы забаррикадировались мешками и фанерой. Своды терялись где-то во мгле, так что, лежа навзничь, я мог воображать, будто забрался тайком в спальню сказочного великана. Впрочем, кровать была без балдахина и даже без пуховиков - обыкновенные солдатские нары, а в головах тускло отсвечивали винтовки в стойке. Все комсомольцы были одновременно и бойцами батальона особого назначения. Однажды осенью, только что вернувшись из уезда, мы сидели в общежитии и готовились чистить винтовки. Я уже разобрал затвор и аккуратно уложил его части на масленую тряпку, разостланною на нарах, как вдруг с грохотом распахнулась дверь. На пороге появился Андрей. Именно такой, каким я представлял его себе: в кожаной фуражке со звездой, в сапогах со шпорами, с кобурой на боку! Когда мы обнялись, щегольские кавалерийские ремни на Андрее воинственно заскрипели. И каюсь, сердце мое охватила самая заурядная зависть. Впрочем, мой друг держался так просто и я так рад был его возвращению, что это недостойное чувство очень быстро прошло. В конце 1921 года мы с Андреем перебрались в Москву. Тогда нелегко было найти в ней работу, но помог фронтовой товарищ Андрея. Он устроил нас грузчиками на базу. Мы стали развозить молоко "по точкам" - в магазины. Делалось это ночью. Так странно было передвигаться по безлюдному городу под тарахтенье бидонов и цокот копыт флегматичного битюга, будто дождь-невидимка неотступно сопровождал нас! Невысокие силуэты расплывались во тьме - Москва была еще преимущественно двухэтажной. Потом вдоль улицы тянуло предрассветным ветерком, из ворот, позевывая, выходили дворники и с ожесточением принимались мести и скрести мостовую. Наступал их час. Наш час, час молочников, кончался. Работа на базе была хороша тем, что день почти целиком оставался в нашем распоряжении. А это было важно. Мы готовились в вуз. Многое из того, что учили в школе, забылось. Кое-что вообще не успели пройти. Андрею приходилось особенно туго. - Я-то понимаю, в чем тут дело, - говорил он, тыча пальцем в карту России, которая висела у нас на стене. - Алгебру позабыл, наверно, вот здесь, под Сарептой. Как оглушило и бросило оземь взрывной волной, так и вышибло из головы всю алгебру. А по физике знания растерял уже на деникинском, когда гнали беляков без роздыху до самого Перекопа. Какая уж там физика! Теперь по клочкам все надо собирать!.. Но Андрей был на редкость настойчив, усидчив и терпелив. И я изо всех сил старался помочь ему, чем мог. Мы оба были приняты в университет. Помню то блаженное состояние изнеможения и полной умиротворенности, которое охватило нас. Не хотелось уходить отсюда, от этого высокого здания и приветливой зеленой листвы. Деревья задумчиво шелестели над головами. А посреди высоких флоксов и георгинов стоял Ломоносов. Очень хорошо было сидеть так, у подножия памятника, и смотреть на Манежную площадь. День был пасмурный, но это было ничего. И дождик, который то и дело принимался накрапывать, не мешал ничуть. Отсюда наши острова в Восточно-Сибирском море были куда лучше видны, чем из Весьегонска. До них, казалось, рукой было подать!.. 4. ХРАНИТЕЛИ КОМПАСА Теперь над нашим с Андреем письменным столом висел между расписанием лекций и отрывным календарем маленький компас-брелок - подарок Петра Ариановича. Стрелка, закрепленная неподвижно, указывала на северо-восток. Я бы сказал, что образ нашего учителя с годами как бы прояснился. Второстепенные черты отошли в тень, стушевались, на передний план выступило то главное, что составляет сущность человека. В ушах начинал звучать негромкий хрипловатый басок: "Всегда тянет узнать, посмотреть, что за тем вон поворотом или перевалом. Мог бы идти так очень долго, часами..." Или же слышалась песня о соколе: Сидит он уж тысячу лет, Все нет ему воли, все нет... Сразу по приезде в Москву я поспешил навести справки в Наркомпросе. Нет, в списках педагогов Петр Арианович не числился. Я обратился в отдел кадров Академии наук. И среди научных работников не было Петра Ариановича. После некоторых колебаний мы решились написать Веронике Васильевне. Ответа на письмо не получили. Потом узнали стороной, что Вероника Васильевна вышла замуж - вскоре после революции - и переехала на жительство в другой город. Оборвалась и эта тоненькая ниточка, связывавшая нас с Петром Ариановичем. Что же произошло с ним? Неужели умер?.. В это было трудно поверить. О таких людях, которые всеми помыслами и делами своими устремлены в будущее, не так-то просто сказать: "Умер". Умер, не нанеся на карту свои острова?.. Да, клад, завещанный Петром Ариановичем, оставался нетронутым. То был географический клад - острова, охраняемые льдами и туманом. И на пути к островам нельзя было "рыскать", как говорят моряки, то есть отклоняться от заданного курса. Стрелка компаса, закрепленная неподвижно, указывала на северо-восток! - Не забывай афоризм, - поучительным тоном повторял Андрей. - "Если хочешь достигнуть чего-нибудь в жизни, будь целеустремленным". Андрей гордился своей целеустремленностью. Я порой разбрасывался, по его мнению. - У тебя шквалистый характер, - сказал он однажды. - То есть? - Как ветер, налетающий порывами. - А у тебя? - О! Постоянно дующий легкий бриз, - сказал он, но сам не выдержал и захохотал. Вот уж ничего похожего на бриз, на его нежнейшее, ласкающее дуновение! Наружность моего друга соответствовала его характеру: остался букой, таким же, каким был в детстве. Он не имел уменьшительного имени. Язык не повернулся бы назвать его Андрюша или Андрейка. Андрей - это было то, что полагалось. Андрей - это было хорошо! Только крупный вздернутый нос нарушал общее впечатление. Очень забавны были эти широкие, будто любопытные, ноздри. И по-прежнему нос смеялся со всем лицом: покрывался мелкими складочками и морщинками, точно Андрей собирался чихнуть. Смеялся мой друг не часто, но зато уж закатывался надолго, совсем как Петр Арианович. ...Устроились мы в бывшем студенческом общежитии между Пречистенкой и Остоженкой. То была необычная квартира. За сравнительно короткий срок она переменила нескольких хозяев. До революции здесь обитал какой-то богатей, роскошествовавший в просторных высоких комнатах, отделанных под дуб, с тяжелыми лепными карнизами. Потом его вытряхнули вон, а дуб и карнизы остались, но уже перегороженные стеночками. По коридору, громко переговариваясь и хохоча, забегали студенты и студентки, на разные голоса завыли на кухне примусы, и в ванной поселился мрачный ветеринар с усами и бородой. В спешке понаделали слишком много комнат, и самого разного калибра. Одна была так велика, что в ней помещался чуть ли не целый курс, в другой, казалось, живет всего один лишь платяной шкаф, чудом уцелевший от богатея после всех перемен. Прошло пять-шесть лет, и характер квартиры вновь изменился. Большинство студентов окончило вузы, иные переженились, обзавелись детьми. Со всех сторон понаехали к ним родственники в провинциальных салопах и тулупчиках, коридор заполнился чемоданами, раскладушками, корзинами и картонками, а на кухне появились бранчливые старушонки, которые вместе с клопами понавезли уйму кухонных дрязг и распрей. В бывшем студенческом общежитии очутился даже нэпман с семьей, обменявшийся с кем-то комнатами. "Частнокапиталистический сектор", - называла его наша молодежь и особенно вызывающе выбивала чечетку перед обитой войлоком нэпманской дверью. А наряду с ним сохранился и одинокий пожилой студент, носивший усы торчком и эспаньолку образца 1913 года. Он учился в своем ветеринарном институте что-то уже одиннадцать или двенадцать лет. Бури и штормы проносились над его головой - мировая война, революция, гражданская война, - а он все учился и учился. Да, припоминаю: именно двенадцать! Как-то по коридору, напевая и приплясывая, промчалась одна из рабфаковок, а ветеринар, который по обыкновению корпел над своими учебниками, выскочил из ванной и закричал ей вслед: "Трулялям? Трулялям? Из-за этого вашего "трулялям" я двенадцать лет институт не могу кончить!" Возможно, дело было не только в "трулялям". Багровое лицо бедняги, к сожалению, выражало только натугу, ничего больше. Впрочем, он был безобидный, хоть и мрачный, и мы с Андреем быстро сошлись с ним. Мы вообще сразу освоились в этом мирке: сочувствовали "вечному студенту", ухаживали за рабфаковками, презирали старушонок, трусливо сгибавшихся над своими примусами ("Как бы сосед керосину не отлил"), и коллективно ненавидели проникший в нашу квартиру "частнокапиталистический сектор". Мадам, супруга нэпмана, чуть ли не каждый день ходила жаловаться на нас в домоуправление: "Из угловой комнаты студенты - ну, этот, кудрявый, и товарищ его, в кожаной куртке, - опять с семи утра топали по крыше, а крышу, учтите, три года не ремонтируют, крыша и без того течет". Мы занимались на крыше закалкой. Даже зимой выскакивали на чердак, голые по пояс, быстро пролезали в узкое чердачное окно и выбегали на крышу, делая руками такие движения, точно плыли брассом. Холодно? Вздор! Сейчас будет тепло! Пританцовывая, обеими горстями захватывали побольше хрустящего снега, с силой растирали спину, грудь. Потом - бегом вниз, по винтовой лестнице, к крану на кухне. Вода после снега казалась всего лишь прохладной. - Хорошо! Ух и хорошо же!.. Говорят, по-настоящему здоров тот, кто не ощущает своего здоровья. Это не так. Мы ощущали свое здоровье. Мы даже щеголяли приобретенной на крыше неуязвимостью. В лютые морозы, когда на улице все горбились и прятали носы в воротники, я и Андрей беззаботно сдвигали фуражки на затылок. Ни кашне, ни меховых шапок, ни зимних пальто не носили из принципа. Подумаешь: 56-я параллель! Нам в будущем зимовать на 76-й или 86-й!.. Крыша была нашим владением не только зимой, но и летом. Выходили сюда в одних трусах и готовились к зачетам, подстилая коврик, чтобы не так обжигало железо. Надо было набрать побольше солнышка внутрь, про запас, в предвидении долгих бессолнечных зим в Арктике. На крыше, кроме того, удобно было проверять друг друга по метеорологии. - Какие облака проплывают, Андрей? - Цирусы. - Врешь, врешь! В учебник загляни. Кумулюсы! Видишь, пышные, будто взбитая мыльная пена. Крыша называлась у нас верхней палубой. Комнату снисходительно именовали кубриком. Она и в самом деле была похожа на кубрик: узкая, длинная, отделенная тонкой переборкой от соседней. Приятно было воображать себя на ледоколе, уже в пути. То и дело поглядывая на маленький компас, висевший рядом с расписанием занятий в университете, мы постепенно подвигались к нашим островам. Я шутил, что каждая прослушанная нами лекция, каждый сданный зачет приближает нас к островам по меньшей мере на милю, а то и на две... А с Лизой мы встретились в Библиотеке имени Ленина. Новое здание в середине двадцатых годов еще не было построено, и все многочисленные посетители, преимущественно студенты, теснились в старом зале. Был тот час, когда в зале делается особенно уютно от зеленого теплого света абажуров. Мы стояли с Андреем на "антресолях", у перил, как раз там, где прибита дощечка с надписью: "Стоять воспрещается" - и где, несмотря на это, всегда толкутся влюбленные парочки, а также одиночки, сосредоточенно прожевывающие свои бутерброды. - Петр Арианович сидел за одним из этих столов" - сказал я, глядя вниз. - Угу! - пробормотал Андрей. - Накануне приезда в Весьегонск... - Как странно, что мы здесь, где он обдумывал свою гипотезу! - Что же странного? Сначала он был, теперь мы... Стоявшая неподалеку девушка с любопытством вскинула на нас глаза. Я принял небрежную позу, прищурился и отвернулся. Вдруг меня тронули сзади за локоть и спросили таинственным шепотом: - Курс норд-ост, верно?.. Слова прозвучали как пароль. Я с удивлением оглянулся. Это могла быть только Лиза! Кто же, кроме нее, знал курс к нашим островам? Но девушка ничем не напоминала бывшую девчонку с косичками. Она была в клетчатом опрятном платьице, в туфельках на низком каблуке. Над головой не торчали смешные мышиные хвостики: волосы были острижены коротко, "под мальчика", по тогдашней моде, только надо лбом оставлена небольшая прядка, которой девушка встряхивала по временам. Однако ладошка была такой же теплой и твердой. И сразу вспомнилось, как мы, взявшись за руки, бежали по улицам Весьегонска, окутанным вечерним туманом. - Я сразу же поняла, что это вы, - с сияющим видом объявила она, продолжая держать нас за руки. - Ты так же щуришься, Леша, а Андрей глядит таким же букой. Но тут с кислым лицом приблизилась к нам библиотекарша и попросила "восторги по случаю встречи" перенести на лестницу. В тот же вечер Лиза затащила нас к себе. Она жила в общежитии студентов консерватории, хотя училась на рабфаке и к музыке не имела никакого отношения. Просто устроилась с девушкой, случайной попутчицей, с которой познакомилась в поезде, подъезжая к Москве. В открытые окна комнаты на третьем этаже несся многоголосый шум. От стены дома, стоявшего напротив, звуки отражались, как от огромного экрана. Львиный бас разучивал арию варяжского гостя, колоратурное сопрано старательно выводило рулады. Пиликали скрипки, рычали трубы, мимо струились нескончаемые гаммы, перегоняя друг друга. То был как бы музыкальный срез этого трудолюбивого, словно улей, дома. - В такой обстановке, - пошутил я, - немудрено самой начать писать фуги или оратории. - Пробовала. Не выходит, - вздохнула Лиза. - Соседки по комнате говорят, что мне белый медведь на ухо наступил: он тяжелее бурого. Вообще, по ее словам, она должна была еще "найти себя". А что это, собственно, означало: найти себя? - Обратилась бы в милицию, в бюро утерянных вещей, - поддразнивал я. Она не обиделась. Только повернула ко мне узкие, как у китаянки, красивые глаза и сказала: - До чего же хочется на Луначарского быть похожей!.. - Как? - притворно удивился я. - Чтобы в пенсне и с бородкой? - Чтобы все знать, как он! Чтобы уметь сразить врага остротой, сшибить с ног! Я недавно была на его диспуте с митрополитом Введенским... Подумаю еще, может, на литфак пойду. - Она опять вздохнула. - Отчего, ребята, я такая жадная? Всюду хочу поспеть сама. Музыку слушаю - хочу композитором быть или дирижером; книгу читаю - мечтаю писать; по мосту иду - хочу, чтобы мой был мост, чтобы я строила его. И всюду хочу первой... Это плохо? В комнате у нее было очень уютно, несмотря на то, что там жили еще четыре девушки. Наша Лиза умела создать уют из пустяков, из ничего, воткнув в стакан букетик ландышей или разбросав на этажерке вырезанные из цветной бумаги салфеточки. У нее был талант, свойственный, кажется, только женщинам: обживать любое, самое неуютное помещение. Она обжила бы, по-моему, даже льдину среди океана, заставив морских зайцев и нерп потесниться к краешку. Наблюдая за тем, как она носится по комнате, накрывая на стол, я заметил так, к слову: - Представляю себе жену полярного путешественника именно такой, как ты. Домовитой, заботливой и... - А! Это значит: ждать-поджидать, поддерживать огонь в очаге? Англосаксонские образцы! Вычитано из книг! - Ну что ты! - удивился я. - Какие же образцы? Вообрази усталого путешественника с заиндевелой бородой, с которой падают сосульки на коврик перед камином... И я изобразил путешественника довольно яркими красками. - Разве ему, - продолжал я, - не нужен отдых, не нужна заботливая, любящая жена? - Нужна, - смягчилась Лиза. - Но самой женщине мало этого. Уж если быть женой путешественника, то такой лишь, как Ольга Федченко или Мария Прончищева! Чтобы с мужем всюду рука об руку, чтобы вместе и в горы Средней Азии, и в тундру на собаках... Вот какая была она, эта Лиза! Не правда ли, жадная? 5. "СИДЕЛИ ДВА МЕДВЕДЯ" Незаметно Лиза усвоила в разговоре с нами интонации старшей сестры, хотя была моложе нас. Журила за непрактичность, неэкономность, неаккуратность. Убеждала "вводить в организм" супы, а не есть впопыхах и всухомятку. Перед ее появлением я и Андрей с ожесточением подметали комнату. И все-таки Лиза оставалась недовольна, хватала веник и подметала по-своему. - Опять бегали на ледоход смотреть? - возмущалась она и недоверчиво оглядывала нас с головы до ног. - Ну конечно, брюки в снегу, пальто тоже... Дети! Ну просто дети! Со мной, впрочем, Лиза обращалась ласковее, чем с Андреем, вероятно, потому, что он был такой серьезный. Мой друг обладал большим чувством собственного достоинства, умел всюду себя поставить - завидная черта! Но с девушками у него разговор не клеился. "Гордый какой-то", - говорили девушки. А это была не гордость, а застенчивость. Порой бы он и хотел пошутить с девушками, да шутки не получались. Андрей добросовестно старался разобраться в новой обстановке. - О чем ты разговариваешь с ними? - спрашивал он меня. - Я наблюдал за тобой. Черт тебя знает, чуть ли не с каждой девушкой говоришь так, словно бы влюблен в нее. На них это действует, наверное? Что я мог на это ответить? Все дело, думаю, было в прическе. Проклятые волосы! Как ни смачивал их под краном, как ни закручивал туго-натуго повязкой на ночь, ни за что не желали лежать спокойно - разлетались и лохматились от малейшего дуновения ветра. Это придавало мне отчаянно-легкомысленный вид. Так вот, если возможны положения, при которых человек должен соответствовать своему внешнему виду, то это как раз был именно тот самый случай. Шучу, понятно! Просто мне было немногим более двадцати лет, а в этом возрасте человек пребывает в состоянии постоянной восторженной влюбленности, как бы в легком опьянении своей молодостью. Влюбленность, как известно, трудно переносить молча. Тянет выговориться, обязательно поделиться с кем-нибудь. Однако Андрей, по макушку погруженный в учебу, сурово отстранял все попытки дружеских излияний. Лиза явилась как нельзя более кстати. Она принадлежала к той категории женщин, которым как-то чрезвычайно легко, сами собой, поверяются сердечные тайны. Была отзывчива и вместе с тем оптимистична - отличное сочетание! Бывало, мы уединялись с ней в уголке и начинали шептаться, сблизив головы. Это раздражало Андрея. - Опять Лешка исповедуется? - Я же не называю имен, - откликался я. - И ничего плохого не говорю. Я советуюсь. Лиза - девушка. Она может понять женскую психологию, подать нужный квалифицированный совет... - Каждые полгода нужен тебе новый совет! Лиза, в общем, сочувствовала мне, но с оттенком неодобрения. На память приходило первое посещение Петра Ариановича в Весьегонске, когда она перевязывала ссадины на моей руке. Проворные пальчики двигались очень осторожно, чтобы не причинить боль, но губы были сердито оттопырены. Так получалось и теперь. - Разбрасываешься! - говорила она. - Размениваешь свое чувство на гривенники! - Посмотрю, как ты не будешь разменивать! - отвечал я снисходительно. - У тебя поучусь! - Гривенников не будет! Мне, знаешь, подавай все сразу, в большущем золотом слитке. Я ведь жадная. Случалось, что и Андрей вступал в разговор. - Ну как, Лиза? - усмехаясь, спрашивал он. - Отпустила ему грехи? То-то. Вчера опять потряхивал чубом своим перед девушками. Не пойму я, Лешка, откуда у тебя слова берутся! Из книг, что ли, вычитываешь? Готовишься перед объяснением? - Слова? - удивлялся я. - А они сами приходят в нужный момент. Да и не в словах дело, Андрей. Прикосновение решает, длинный ответный взгляд, интонация... Я излагал это с глупо самодовольным видом и, так сказать, в популярной форме, снисходя к невежеству товарища... О, как нелеп я был тогда! И не нашлось никого, кто бы встал со стула и стукнул меня кулаком по глупой кудрявой башке! Лиза, во всяком случае, могла бы и должна была бы это сделать. Но нет! Слушала меня, чуть приоткрыв рот, с почти благоговейным вниманием. Потом тихонько вздохнула. - Мне бы, знаешь, все-таки хотелось, чтобы были слова, - сказала она. - Ведь это раз в жизни бывает, если по-настоящему, правда? И слова при этом должны быть единственными, настоящими. Чтобы повторять и повторять их самой себе, когда станет грустно, или во время разлуки, и вообще во все трудные минуты жизни... Андрей быстро вскинул на нее глаза и тотчас же опустил, будто сделал заметку в уме. Я не обратил на это внимания. Был слишком упоен, поглощен собой... Да, глупая кудрявая башка! Мы нередко ходили в театры, в музеи, на публичные лекции втроем, "сомкнутым строем": Лиза посредине, я и Андрей по бокам. За все время только один раз я и Лиза остались вдвоем. Андрей совсем было собрался идти с нами, но в последний момент его вызвали в райком: мой друг был секретарем нашей факультетской партийной организации. Очень красиво выглядела Москва-река! Похоже было, что устроители весеннего молодежного карнавала в Нескучном саду одолжили на время радугу, сняли с неба и аккуратно уложили ее между деревьями. Стоя на берегу, мы смотрели с Лизой на воду. Ветви закрывали от нас небо, но праздничный фейерверк был хорошо виден и в воде. Сначала, как обычно, говорили об отсутствующих: хвалили Андрея за целеустремленность, потом Лиза запела вполголоса, немилосердно фальшивя: Живет моя отрада В высоком терему... Оборвала, вопросительно посмотрела на меня. Я предложил съесть мороженого. Затем мы катались на "чертовом колесе", хохотали над своими дурацкими изображениями в зеркальной "комнате смеха" и немного потанцевали на танцплощадке под баян. Почему-то опять очутились на старом месте, на нашей аллейке у воды. Было очень тепло. По Москве-реке плыли украшенные фонариками катера с пассажирами, толпившимися на верхней палубе. Оттуда нам кричали что-то, какую-то карнавальную чепуху. Я был в приподнятом настроении, что называется, "в ударе". Только что пришла в голову мысль: в поисках островов в Восточно-Сибирском море воспользоваться помощью эхолота. Хорошо бы сразу рассказать об этом Андрею, проверить, правильна ли мысль. Но Андрея не было. Рядом была только Лиза. - Понимаешь, - начал я издалека, - в сплошном тумане штурман находит место корабля по глубинам. На карте обозначены глубины. Если применить этот принцип к гипотетическим землям... Лиза обернулась ко мне. Голос ее странно дрогнул: - Какая ночь, Леша! Я рассеянно посмотрел на небо. Ночь была, как говорили в старину, "волшебная", вся пронизанная дрожащим призрачным светом. Лиза сказала тихо: - Такой ночи больше не будет! Никогда уже не будет! Меня удивило ее волнение. Эти слова прозвучали проникновенно и грустно и даже словно бы с укоризной! Глаза Лизы были обращены ко мне - широко раскрытые, блестящие, все с тем же странным вопросительным выражением. Мне захотелось взять ее за руку и спросить, что с нею, не устала ли она от "чертова колеса" или от этой дурацкой "комнаты смеха". Но между нами не приняты были нежности. - Я хотел тебе рассказать о глубинах, - начал я неуверенно. Но Лиза продолжала молчать. - Ты здорова? - спросил я, беря ее за руку. - Что с тобой, Рыжик? Неистово защелкал соловей в листве над нашими головами. Вдруг сзади затрещали кусты, послышалось прерывистое дыхание, и на тропинку подле нас прыгнул, почти свалился с косогора Андрей. - Ф-фу, жара! - сказал он, отдуваясь и вытирая шею платком. - В мыле весь, так бежал!.. Извините, ребята, что запоздал... Я с удивлением увидел на нем галстук. - Поздравляю! Андрей галстук нацепил! Ну уж если сам партийный секретарь нацепил... Галстук как бы знаменовал переход к новой эпохе. Долгое время он наряду с канарейкой, гитарой и фокстротом считался принадлежностью капиталистического мира и пренебрежительно именовался "гаврилкой". С течением времени "гаврилка" был амнистирован. Однако на смельчаков, впервые надевших его, глядели с опаской и недоверием. Итак, Андрей надел галстук! К чему бы это?.. Мы долго еще гуляли по парку, распевая песни. Лиза заводила: Сидели два медведя На ветке на одной... Мы с Андреем подхватывали: Один смотрел на небо, Другой качал ногой. И опять заводила Лиза: И так они сидели Всю ночку напролет... А мы мрачно подтверждали: Один смотрел на небо, Другой качал ногой... Кончилось тем, что Андрей потерял свой галстук. (Под шумок, пользуясь темнотой, он снял его с шеи и засунул в задний карман брюк.) Мы с Лизой помирали со смеху, а он вертелся на месте, пытаясь посмотреть, не свешивается ли галстук из кармана. 6. ЛЬДЫ НЕВИДАННОЙ ГОЛУБИЗНЫ На полярной станции обходятся обычно услугами одного гидролога. Поэтому после окончания университета мне с Андреем пришлось, к сожалению, расстаться. На выбор нам были предложены две вакансии. Одна, роскошная, лучше трудно придумать, - на новенькую, созданную лишь в прошлом году метеорологическую станцию, расположенную на юго-восточном берегу острова Большой Ляховский. То была первая метеостанция "нашего" Восточно-Сибирского моря! Что надо еще?! Зато вторая вакансия никак не могла понравиться: на одну из старейших русских метеостанций - Маточкин Шар. О! Новая Земля! Карское море! За тысячи миль от наших островов! Мы в нерешительности смотрели друг на друга. - Жребий, Леша? - Ясно, жребий! И, как в детстве при разрешении спорных вопросов, Андрей, кряхтя и посапывая, принялся старательно сворачивать в трубочку две бумажки. Ему и тут повезло, а мне нет. - Что делать! - сказал я, подавляя вздох. - Буду снова догонять тебя. Как в девятнадцатом, помнишь? Андрей сочувственно кивнул. Но я догнал его на этот раз быстрее, чем думал. Да, чтобы не забыть! Кое у кого из моих читателей (читательниц) могут возникнуть ко мне претензии: недостаточно подробно, мол, написал о любви, пробормотал что-то невнятное себе под нос и сломя голову побежал дальше по своим неотложным делам. Так вот, давайте условимся заранее. Я не принимаю этих претензий! "Архипелаг", учтите, не повесть о любви, отнюдь нет. Мне бы никогда и не поднять подобную повесть, что вы! Я же гидролог-полярник, всю жизнь привык иметь дело лишь с сугубо научными, взвешенными чуть ли не на аптекарских весах, фактами. И соответственно "Архипелаг" - _историко-географическое_ повествование! Только так и надо его рассматривать. С этой точки зрения Лиза ни в какой степени не является героиней "Архипелага". Не обманывайтесь на этот счет, прошу вас. Но кто тогда героиня? Должна же быть в повести героиня! Согласен. Однако особенности моего, повторяю, историко-географического повествования таковы, что в центре его нечто неодушевленное, хотя и вполне реальное, даже романтическое. Земля Ветлугина, точнее, гипотеза о Земле Ветлугина! Как в случаях и со многими другими героинями повестей, мы с вами присутствовали, можно сказать, при появлении гипотезы на свет, а в дальнейшем станем наблюдать постепенное ее развитие - при чрезвычайно, добавлю, драматических обстоятельствах. Каждый новый, добытый нами факт будет как бы добавлять нечто новое в облике героини. И загадочный характер ее окончательно прояснится только на самых последних страницах. Итак, не пугайтесь, читатель, беспрестанно возникающих на вашем пути многочисленных научных фактов. Это не орнамент, это ткань повествования. Разнообразные сочетания фактов (я бы сказал, узоры) определяют раскрытие идеи повести, а также толчками двигают сюжет вперед. Сделав это необходимое предупреждение, я со значительно более легким сердцем спешу дальше. ...Осмотревшись, я сразу понял, что Арктика не любит слишком восторженных и порывистых, и постарался придержать себя. Здесь нельзя суетиться, но нельзя и мешкать. Как ветер, дующий день за днем, постепенно обтесывает, шлифует камни, так Арктика формирует душу человека. Однако не надо думать, что при этом он и впрямь стоит неподвижно, как камень. Полярник утверждает свое "я", свое собственное человеческое достоинство в неустанной борьбе с природой Крайнего Севера. И если это горожанин, как я, то он как бы рождается заново. Молодые зимовщики, прибывшие вместе со мной на Маточкин Шар, очень тяжело переносили мрак полярной ночи. Он казался им зловещим, гнетущим. Кое-кто называл его беспросветным. Беспросветный? Вот уж нет! Какой же это беспросветный, если в небе исправно светят луна и звезды, гораздо более яркие и красивые, чем в умеренных широтах? А кроме того, Арктику осеняют северные сияния! Не знаю, может быть, решающую роль сыграло мое воображение, с детских лет взбудораженное Арктикой. В детстве, случалось, сияния даже снились мне. Они раскачивались, подобно кисее, над моей кроватью, со звоном и шорохом распадались на мириады длинных серебристых нитей, потом отвердевали, как сталактиты, и вот уже это были непередаваемо красивые, искрящиеся ворота в сказку! Наутро после такого сна у меня всегда бывало прекрасное настроение. Но то, что я увидел на Маточкином Шаре в начале зимы, было, конечно, куда красивей снов! Северные сияния попросту околдовали меня. В них и впрямь было что-то колдовское, одновременно манящее и грозное. И они струились, мерцали, переливались всеми цветами радуги, а ведь сны, к сожалению, почти никогда не бывают цветными. В непроглядном мраке возникало облачко. Оно поднималось - легкое, почти прозрачное. Свет, исходивший от него, делался ярче и ярче. Он был совсем не такой, как будничный свет луны или звезд. Иногда северное сияние медленно и торжественно гасло. Но порой исчезало мгновенно, будто киномеханик одним поворотом ручки выключил проекционный аппарат. Да, северные сияния и рассветы - это было самое удивительное, что я увидел в Арктике до того момента, как под крылом самолета появились вдруг льдины необычайно яркой, ослепительной голубизны. Сейчас расскажу о них. ...Все же спустя год мне удалось попасть поближе к Земле Ветлугина, перемахнув через весь СССР, с Новой Земли на Дальний Восток. В те годы Северный морской путь эксплуатировался еще по частям. Таймырский полуостров, выдававшийся далеко к северу, разделял путь на два отрезка: западный и восточный. Последний-то и обслуживала наша дальневосточная экспедиция, корабли которой регулярно ходили между Владивостоком и Колымой. Труднее всего доставалось кораблям в проливе Лонга, который часто забит льдами. Решено было в помощь караванам использовать воздушную разведку. Неподалеку от каверзного пролива, на мысе Северном, впоследствии переименованном в мыс Шмидта, создали базу авиации, а меня прикомандировали к ней в качестве гидролога-ледовика. Я должен был давать ледовые прогнозы. Мы вылетали в авиаразведку, кружили надо льдами, фотографировали их, изучали с воздуха. Наших радиосообщений нетерпеливо ждали на кораблях, двигавшихся к проливу с востока или с запада. Иногда по условиям разведки случалось забираться и дальше пролива Лонга, пересекать воздушное пространство над черно-белой громадой острова Врангеля и обследовать состояние льдов у его северных берегов. Теперь я "догнал" Андрея, даже опередил его! Был намного ближе к Земле Ветлугина, чем он. Чтобы убедиться в этом, соедините прямыми линиями на карте мыс Шмидта, юго-восточную оконечность острова Большой Ляховский и точку в северо-восточном углу Восточно-Сибирского моря, где, по расчетам Петра Ариановича, располагались его острова. У вас получится разносторонний треугольник. Вершина его - Земля Ветлугина, не так ли? Моя сторона вдвое короче Андреевой. Поэтому мне и посчастливилось перехватить льдины, которые нежданно-негаданно очутились у северного берега острова Врангеля. Произошло это так. Возвращаясь после очередного облета района, я увидел несколько голубых льдин, которые сбились в стайку неподалеку от берега. Голубые? Не может быть! Пилот по моей просьбе снизился и начал делать круги. Распугивая тюленей, снова и снова проносились мы на бреющем надо льдами, а я все не мог надивиться, наглядеться, не в силах был оторвать от глаз бинокль. Торосы? Обломки больших торосов? Как бы не так! Во-первых, цвет! Торосы обычно зеленоватые, а эти льдины - ярко-голубые, какими бывают айсберги. Во-вторых, размеры. Среди торосов айсберги выделяются, как грецкие орехи в рассыпанной крупе. В-третьих, кристаллизация льдов. Торосы более ноздреваты, быстрее тают, так как разъедающая их морская соль помогает разрушению. Все приметы были налицо! Сомневаться не приходилось: подо мной айсберги, обломки айсбергов. Они находились в полуразрушенном состоянии, но возникли, несомненно, на суше, а не в море. Где же? Только не на острове Врангеля. Остров Врангеля не рождает айсбергов, на нем не имеется ледников. Других островов поблизости нет. Но я-то ведь знал, что за горизонтом лежит Земля Ветлугина, еще не нанесенная на карту. Стало быть, айсберги приплыли оттуда?.. К несчастью, еще в самом начале полета я израсходовал все кассеты своего фотоаппарата. Непростительная небрежность! Снимать было нечем! На базу пришлось вернуться с пустыми руками. Мы собирались - с новым набором кассет - снова лететь к голубым льдинам. Не удалось. Не пустила погода. Поднялся снежный ураган и бушевал над нашим районом три дня. А когда мы опять прилетели на старое место, то удивительных голубых льдин уже не было. Вероятно, их разметало и унесло в море. Начальник базы отнесся к моему сообщению с обидным недоверием. Впрочем, поломавшись с полчаса, он дал себя уговорить и послал запрос-радиограмму Минееву, который сменил к тому времени Ушакова на острове Врангеля. Минеев ответил немедленно. Нет, эскимосы, промышлявшие песца на северном берегу, не замечали никаких необычных льдин в море. - Наверное, не обратили на них внимания, - сказал я. - Надвигался снежный ураган. Надо было успеть осмотреть капканы... Я осекся под взглядом начальника базы... Лишь Андрей - душа, настроенная в унисон с моей, - понял меня и разделил мое огорчение. Когда мы встретились в Москве, он внимательно, не прерывая, выслушал рассказ об удивительных голубых льдинах, потом сплюнул и с досадой поскреб всей пятерней в затылке. Ведь это было так важно - айсберги у острова Врангеля. 7. УЛИКА КОСВЕННАЯ На протяжении нескольких лет мой и Андрея постоянный адрес был - Арктика, причем северо-восточная. Старались не очень отрываться от "своего" моря, держаться поблизости - на всякий случай! В переулок между Пречистенкой и Остоженкой наведывались лишь от времени до времени. Лиза исправно встречала и провожала нас, единственный оседлый участник триумвирата. Ее метания кончились. Она поступила в строительный институт, наконец-то "найдя себя" в одной из наиболее романтических профессий того времени. Весной 1931 года Андрей по-прежнему находился на острове Большой Ляховский, а я был в бухте Тикси, когда из северо-восточного угла Восточно-Сибирского моря донеслись тревожные сигналы "SOS". Их передавало сухогрузное судно "Ямал", зажатое плавучими льдами и дрейфовавшее с ними на северо-запад. Сигналы приняли одновременно несколько полярных станций, так как за "Ямалом" с недавних пор было установлено непрерывное наблюдение в эфире. Судно принадлежало нашей дальневосточной экспедиции. Летом 1930 года оно побывало в устье Колымы, а на обратном пути во Владивосток встретило сплоченные льды и пыталось укрыться в Колючинской губе, но проникнуть туда не смогло и вмерзло в припай у входа в губу. Часть зимы прошла благополучно. Однако в феврале 1931 года сильные ветры оторвали кусок припая вместе с "Ямалом" и потащили в Чукотское море. Так начался дрейф, все эти зигзаги, вензеля и петли, от которых кругом идет голова, когда смотришь на карту. Легонько покусывая корабль, то сжимая, то отпуская его, как кошка, забавляющаяся пойманной мышью, плавучие льды донесли его почти до координат Земли Ветлугина и здесь раздавили. "Ямал" пошел ко дну. Команда успела выбраться на лед. Тотчас же были организованы спасательные работы. Первым к месту аварии долетел самолет, базировавшийся на острове Большой Ляховский. Я прилетел позже Андрея с группой самолетов, отправленных из бухты Тикси. Дел было невпроворот. Гидрологам и метеорологам, включенным в состав спасательной экспедиции, приходилось быть начеку. Погода капризничала. Сжатия учащались. То и дело по льдам словно бы прокатывалась судорога. Нетрудно представить, что произошло бы, если бы в разгар эвакуации сюда проник циклон с обычными для него жестокими ветрами. Нам так и не пришлось повидаться с Андреем: расписание самолетов не совпадало. Я узнал лишь, что он сделал серию фотографических снимков, пролетая над районом "белого пятна". Делал их, понятно, и я, расходуя кассеты более осмотрительно, чем когда-то над проливом Лонга. И что же? Льды и туман... Туман и льды... Больше ничего! Да, да, представьте себе! Я пользовался каждым появляющимся в тумане окном-просветом, чтобы сделать снимок. Их было не так много, этих просветов. И на пленке они ничем не отличались друг от друга. Ни единого, даже самого маленького, черного пятнышка! Ни признака суши! Между тем я самым тщательным образом определял направление, и не по магнитному компасу, который может подвести в тех местах, а по солнечному указателю курса. Фотоснимки, сделанные с большой высоты и охватывавшие значительную площадь, последовательно фиксировали наш путь. Над предполагаемым районом Земли Ветлугина летчик сделал несколько кругов. Я был так обескуражен неудачей, что, вернувшись в Тикси, безропотно отдал проявленные фотопустышки напористому весельчаку-корреспонденту центральной газеты - просто как-то обмяк, душевно ослабел. Однако заметьте, ни на минуту не позволил себе усомниться в Петре Ариановиче, в точности его расчетов, в правильности научного предвидения. Так и заявил корреспонденту - признаюсь, даже с некоторой запальчивостью. Тот был поражен. - Но вы же не видели землю! - сказал он. - Туман... туман... Корреспондент продолжал удивленно смотреть на меня. - Туман помешал! - с раздражением пояснил я. - Длинные полосы тумана лежали над районом "белого пятна". За ними, конечно, и прячется земля!.. В Москву я вернулся в отвратительном настроении. Еще бы! Побывать, хоть и мимоходом, над заповедными ветлугинскими координатами - и безрезультатно! Земля не пожелала показаться из тумана. Я сам после этого ходил как в тумане. Был так рассеян, так погружен в свои мысли, что, прилетев из Тикси в Москву, забыл чемодан в аэропорту, но унты и шапку-треух зачем-то прихватил с собой. А день выдался на редкость жаркий, что иногда случается в Москве в конце мая. Москвичи разгуливали в легковесных панамках и незапятнанных белых брюках, москвички в совсем уж невесомых сарафанах самой игривой и пестрой расцветки. Один я выглядел как заморское диво: в свитере, в пиджаке и суконных брюках, под мышкой унты, в руке треух, которым обмахивался вместо веера. Мое появление в трамвае, где пассажиры стояли впритык, не вызвало энтузиазма. - Хотя бы на подножке ехали! - простонал кто-то. - Такая духотища здесь, а тут еще вы с унтами со своими. Стоявший навытяжку толстяк повертел шеей, потом, покосившись на унты, спросил слабым голосом: - С периферии? - Из Арктики. Это признание сразу же сделало меня центром внимания в трамвае. Ропот прекрати