ул в газету. А пока мы с Андреем топтались на месте и увязали в длинных и вежливых придаточных предложениях, поправляя друг друга, нас опередили. В "Географическом вестнике" появилась статья известного геолога, академика Афанасьева. Она называлась "В защиту оптимизма". Подзаголовок был такой: "Ветлугин против Текльтона". "История полярных открытий - это история человеческого оптимизма, человеческой стойкости, - писал Афанасьев. - Казалось бы, конец, предел усилий, последняя черта! Но человек делает еще шаг - и за чертой неведомого открываются перед ним новые горизонты... К.К.Союшкин упоминал в своем интервью об ошибке Росса. Это характерная ошибка. Я бы сказал, психологическая ошибка. Росс усомнился в возможности обогнуть Америку с севера. Ему показалось, что он уткнулся в тупик. Но тупика на самом деле не было. По следам Росса прошел на следующий год другой исследователь, Парри, и не увидел гор. Освещение было иным, меньше ли содержалось в воздухе влаги, но мираж не появился. Путешественник двинул вперед свой корабль и прошел по чистой воде. На месте же гор Крокера на карте возник пролив Ланкастера, который можно увидеть там и сейчас... Вот поучительный пример из истории географических открытий, особенно поучительный для тех, кто высказывается сейчас против Земли Ветлугина!" "Не предрешаю вопроса о Земле, - заявил Афанасьев, - говорю лишь: не рубите сплеча! В науке верят не словам, а фактам. Фактов же пока слишком мало. И даже те, что есть, могут быть истолкованы по-разному". Далее академик назвал Петра Ариановича Ветлугина! С удивлением я и Андрей узнали в маститом авторе статьи того самого профессора, который благоволил к нашему учителю географии, переписывался с ним и высылал в Весьегонск новинки географической литературы. Афанасьев признавал, что Петр Арианович был одним из самых многообещающих его учеников: "П.А.Ветлугин был даровит. Труженик. Умница. И честный. Это очень важно в науке: быть честным, то есть не бояться выводов". Старый учитель Петра Ариановича оказался гораздо более осведомленным, чем мы. Петр Арианович, по его словам, был выслан в Сибирь за то, что принимал участие в работе подпольной большевистской типографии. В те годы волна рабочего революционного движения, которая после подавления революции 1905 года временно пошла на убыль, снова начала нарастать, подниматься. Она подхватила и Ветлугина, вернувшегося в Москву. Однако тогдашняя революционная ситуация (в Петербурге, как известно, уже воздвигались баррикады) была сорвана начавшейся мировой войной. Многие революционеры были арестованы. Среди них оказался и Петр Арианович. Находясь в ссылке, сначала в Акмолинской губернии, потом на Крайнем Севере Сибири, он, по сведениям Афанасьева, продолжал свою научную деятельность, проводил метеорологические наблюдения, изучал многолетние мерзлые горные породы. Видимо, Петр Арианович умер еще до Октябрьской революции, потому что настойчивые поиски, предпринятые академиком, к сожалению, не увенчались успехом. Вот какая это была статья - очень спокойная, сдержанная и в то же время внушительная. А ведь академик еще не знал об Улике Косвенной, которая продолжала блаженствовать на площадке молодняка, не подозревая о том, что она не только медвежонок, но и важный аргумент в научном споре... - Слушай, ему же надо об Улике, - всполошился Андрей, вскакивая со стула. - Надо старика повести в зоопарк или в крайнем случае показать ее фотографию. - И о голубых льдах рассказать... Афанасьеву мы позвонили из ближайшего же автомата. Нелегко было растолковать по телефону обстоятельства столь запутанного дела, пытаясь заодно как-то представиться, отрекомендоваться. Но, кажется, академик меня, в общем, понял. Он понял бы, я уверен, еще лучше, если бы Андрей не мешал мне. Мой друг топтался тут же, в тесной телефонной будке, делая многозначительные гримасы, хмуря брови и надоедливо бубня над самым ухом: "Про Улику ему объясни. Про голубые льды..." - Мы с вами так сделаем, - сказал наконец Афанасьев. - Сегодня у нас что? Суббота? Завтра, стало быть, воскресенье. Вот и прошу завтра ко мне на дачу. Обо всем и поговорим. Адрес такой. Записывайте... К Владимиру Викентьевичу Афанасьеву мы отправились не без трепета. Ведь это был покровитель нашего учителя, помогавший ему в самые трудные годы жизни, и, быть может, единственный человек, кроме нас, искренне расположенный к Петру Ариановичу и горевавший о его безвременной гибели. Мало того, это был академик, ученый с мировым именем, автор более двухсот научных трудов! Но с первых же слов Афанасьева чувство неловкости и связанности исчезло. Нам стало удивительно просто с ним - почти как с Петром Ариановичем. Он вышел на террасу, встречая нас, приветливо улыбающийся, очень похожий на елочного деда-мороза. У него была такая же пушистая четырехугольная борода и ласковые морщинки у глаз, но одет был не в тулуп и валенки, а по-летнему - в майку, тапки и какие-то полосатые брючки. - Вот, Машенька, - сказал он церемонно, - позволь тебе представить... Мы последовали за его высокой седой женой на террасу и уселись вокруг стола, на котором был сервирован чай. Академик продолжал пытливо присматриваться к нам. - Ну-с, хорошо, - произнес он, пододвигая ко мне печенье. - Так как же думаете искать свою Землю-невидимку? - А мы хотим проверить гипотезу на слух. Если Землю никак не удастся увидеть, попробуем ее услышать. - А, эхолот! Ну что же, правильно. Кропотливо и медленно, зато надежно. Тем более ежели такой туман... В истории исследований Арктики метод, конечно, новый, необычный, но... И как думаете; отзовутся ваши острова? - Должны отозваться. Не могут не отозваться, - сказал Андрей, нахмурясь. - Ну, ну, "не могут", "должны"... Очень хорошо! Погромче кричите, настойчивей зовите, обязательно отзовутся! Лучики морщин побежали от глаз, он заулыбался. Затем уселся прочнее в кресло, со вкусом приготовляясь к обстоятельному разговору. - Значит, прямо с университетской скамьи в Арктику? - начал Афанасьев. - И сколько пробыли там? - Пять лет. - Собственно, меньше пяти, - уточнил Андрей. - Если считать перерывы... - И все в районе своего Восточно-Сибирского моря? - Хотелось, знаете ли, поближе к Земле Ветлугина, - пояснил я. - Боялись упустить какую-нибудь счастливую возможность. По-нашему и вышло! Возьмите хотя бы голубые льды или того же медвежонка... На этот раз спокойно и не спеша я перечислил все наши удачи и неудачи на пути к Земле Ветлугина. - А вы чего ждали-то? Легко ли "белые пятна" с карты стирать! - Нет, но... - Ждали, наверно, что трудное начнется вне Москвы, уже во время экспедиции в высокие широты, в преддверии Земли Ветлугина?.. О, это только последний этап, завершающий! Много торосов возникнет еще до Восточно-Сибирского моря. Не удивляйтесь! И тряхнет вас, и сожмет во льдах. Он с задором посмотрел на нас сбоку. Но, вероятно, на наших лицах написано было только изумление, а не страх, потому что Владимир Викентьевич сразу смягчился. Решительным движением он смахнул крошки со стола, точно среди них были и Союшкин с профессором Черепихиным, потом принялся прикидывать вслух: - В этом году экспедицию, конечно, не успеют снарядить. Но в будущем - вполне вероятно. А подготовку научную начать сейчас же, немедля! Причем привлечь к обсуждению представителей самых разнообразных специальностей: гидрологов, метеорологов, гидрогеологов, гидробиологов и прочее. Экспедиция, по-видимому, должна быть комплексной. А вы как считаете?.. С ним не только легко было разговаривать, с ним было легко думать. Мысли возникали сами собой от соприкосновения с этим удивительно разносторонним, по-молодому гибким умом. - Насчет тумана вполне правильно изволили заметить, - продолжал академик. - Амундсен, пролетев на дирижабле над полюсом, дальше не видел уже ничего, кроме тумана. Сам рассказывал мне об этом. Туман, по его словам, сгустился и держался на протяжении двадцати градусов, то есть более двух тысяч двухсот километров. Представляете? Внизу, понятно, могли остаться острова небольшой высоты, которые Амундсену не удалось заметить. - Да, разительная аналогия! Афанасьев интересовался не только возможностями применения эхолота. Он с увлечением вникал во все детали будущей экспедиции, даже встал из-за стола и быстро начертил на бумажной салфетке схему дополнительного крепления шпангоутов, которое считал очень важным для плавания в высоких широтах. Только о своем любимом ученике избегал говорить, старательно, будто опасный подводный риф, обходя в разговоре его имя. Стоило мне или Андрею упомянуть Петра Ариановича, как Афанасьев тотчас же, с неуклюжей поспешностью, заговаривал о другом. При этом Машенька, многозначительно глядя на нас, поднимала брови. Видимо, в доме Афанасьевых не принято было касаться этой печальной темы. В каких-нибудь полтора-два часа сложился в основном проект экспедиции к Земле Ветлугина. - Вам бы и возглавить экспедицию, - закинул я удочку. - А что такого? Я вполне! - Академик с бравым видом огляделся по сторонам. Но Машенька, как неусыпный телохранитель стоявшая за его креслом, тотчас же нагнулась и настойчиво-предостерегающе, хотя и очень ласково, положила мужу руки на плечи. Академик только сконфуженно покряхтел. Все было ясно без слов. - Нет, статью об экспедиции, статью поскорей! - с преувеличенной бодростью сказал он, немного оправясь. - И без лишнего полемического задора, без этой, знаете ли, модной ныне шумихи, трескотни! Обоснованную статью, выдержанную в нарочито спокойных тонах! Мы встали из-за стола, готовясь прощаться. Машенька напомнила мужу: - А как же письма? Ты решился? - Да, да. Конечно, я решился. Ты же видишь. Смешно и спрашивать. Академик ушел в комнаты и снова появился на террасе, неся в руках пакет, аккуратно перевязанный бечевкой. - Вот! - сказал он с некоторой торжественностью. - Здесь письма Пети Ветлугина из ссылки, из деревни Последней. Ничего особенного, но вам, наверное, интересно будет прочесть. Один ничтожный человек в Якутске задержал их доставкой из мести, из гнусного, мелкого, подлого чувства мести!.. Я не волнуюсь, Машенька, я просто говорю... Эти письма передали мне уже после революции. Они сохранились в архиве жандармского управления. Прочтете в сопроводительной записке... 2. НА КРАЮ СВЕТА Вернувшись домой, мы занялись письмами Петра Ариановича. Самое страшное в них были даты. Аккуратно проставленные в уголках пожелтевших от времени страниц, они первыми бросались в глаза. Подумать только: письма написаны более пятнадцати лет назад - и забыты, не отправлены по назначению. А Петр Арианович ничего не знал об этом! Так мстил ему какой-то экзекутор или столоначальник из Якутска, надо думать, мелкая сошка, но, видимо, обладавшая неограниченными возможностями портить жизнь людям. О нем небрежно упоминалось в одном из писем. "При проезде своем через Якутск, - писал Петр Арианович, - я имел небольшую перебранку с местным мелким чиновничком и, к удовольствию окружающих, поставил его на место". Однако "мелкий чиновничек, поставленный на место", вскоре с лихвой расквитался со своим обидчиком. Он попросту перестал отсылать его письма в Россию, а также передавать письма с воли. Вся корреспонденция незаконно задерживалась в Якутске, в тамошней канцелярии, и по вскрытии и прочтении вкладывалась в особую папку с надписью: "Переписка ссыльного поселенца П.Ветлугина". Чего только, наверное, не передумал бедный ссыльный в свои долгие бессонные ночи на берегу пустынного моря! Почему не пишут Вероника, профессор Афанасьев, московские товарищи? Почему, наконец, не пишет мать? (А мать, сгорбленная, жалкая, металась в это время по Весьегонску, упрашивая бывших сослуживцев сына заступиться, похлопотать, узнать у начальства, что же стряслось с ее Петюнюшкой, жив ли он, заболел ли, храни бог, не умер ли!) Да, трудно пришлось тогда Петру Ариановичу. В одном из писем Афанасьеву есть фраза: "Полгода прошло, как ни от кого не имею вестей. Это, поверьте, самое тяжелое здесь. Будто наглухо заколотили в избе последнее слюдяное оконце..." То-то, верно уж, ликовал "мелкий чиновничек" в Якутске, читая и перечитывая это письмо. И радостно ерзал взад и вперед на своем стуле, и подхихикивал в кулак, и корчил рожи другим канцеляристам, словно развеселившаяся злая обезьяна. Почему-то мне казалось, что он был похож на нашего Фим Фимыча, весьегонского помощника классных наставников. Та же маленькая голова на жилистой верткой шее, тот же западающий рот, те же мертвенно-тусклые, белесые, больные глаза. Тень, тень! Ни шагу без тени! Куда бы ни ступал Петр Арианович, даже за Полярный круг, длинная, дергающаяся тень тотчас появлялась за его спиной. Однако не часто доводилось радоваться мстительному якутскому канцеляристу. Общий тон писем был бодрый, несмотря ни на что. О пребывании в деревне Последней Петр Арканович писал Афанасьеву в таких же легких тонах, что и матери, о своем пребывании в казахской степи. Видимо, не хотел волновать старика, больше говорил о картинах природы: описывал северное сияние ("Час, не меньше, стоял как вкопанный, не мог отвести глаз - такая красота!") или летнюю неводьбу на Севере, в которой ему довелось участвовать ("Рыбы в устье нашей реки полным-полно, серебристая, толстая, чуть ли не сама сигает в сеть!"). Деревня Последняя, где назначено было ему жить, представляла собой, собственно, посад, то есть избы располагались не в два ряда, а в один. Все они стояли на низком галечном берегу, в тундре, и только длинные, развешанные между ними рыбачьи сети оживляли однообразный пейзаж. Петра Ариановича мучительно долго доставляли туда: сначала на перекладных, потом по железной дороге и, наконец, на барже по одной из многоводных сибирских рек. И впрямь, судя по письмам, то был край света!.. Именно в такой деревеньке жил, наверно, отважный корщик Веденей "со товарищи". Может быть, даже, происходил отсюда, из Последней, и много лет назад, помолясь богу и простившись с домочадцами, отвалил на своем коче от здешних пологих берегов, "чтобы новые незнаемые землицы для Русской державы проведывать идти". С обостренным вниманием и симпатией вглядывался Петр Арианович в лица окружавших его крестьян. Он тешил себя безобидной иллюзией, старался угадать в них праправнуков Веденея. Еще раз - и в такой необычной обстановке! - наблюдал Петр Арианович удивительную жизненную силу русского человека, который умеет примениться к любым, самым суровым условиям жизни, не теряя при этом исконных качеств русского характера. Все в деревне были безлошадными. На Севере лошади были ни к чему. Рыба кормила русских за Полярным кругом. Вокруг не росло ни одного, даже самого маленького, деревца. Зато южнее, за тысячи верст, была тайга, необозримые лесные пространства. Весной полая вода подмывала берега, с корнями выворачивала высоченные деревья и волокла вниз по течению к океану. Все лето население собирало плавник на берегу или вылавливало баграми из воды. На толстых стволах появлялись зарубки: кресты, зигзаги, галочки - владелец ставил свою "примету", свое тавро. Требовалось очень много дров, потому что зимы были свирепые, особенно когда задувало с материка. Снег заносил избы по крышу, и приходилось откапываться, как после обвала. Труд был единственным средством против тоски. Надо было работать, работать, наводить, ставить "пасти", собирать плавник, то есть жить, как живут все вокруг. Для Петра Ариановича такой образ жизни имел и другое значение. Ведь он по-прежнему мечтал о том, чтобы отправиться на поиски островов в Восточно-Сибирском море. ("Конечно, впоследствии, при более благоприятных обстоятельствах", - осторожно добавлял он.) Пребывание в ссылке на берегу Ледовитого океана можно было, таким образом, рассматривать как своеобразную тренировку, подготовку к будущей экспедиции. "Я здоров абсолютно, - писал Петр Арианович из ссылки профессору Афанасьеву. - За здоровьем слежу. В общем, берегу его, только не так, как мне наказывала мать: не кутаюсь, не отлеживаюсь в сорокаградусные морозы на лежанке или на печи. Меня бы не уважали здесь, если бы я стал отлеживаться. Охочусь, рыбалю, много хожу на лыжах. Почти целый день на воздухе, в физическом труде. Вечером - за книгой либо за беседой. Не даю себе скучать". "Судьба улыбнулась мне, - сообщал далее Петр Арианович, - послала товарища! А ведь пословица говорит: "Добрый товарищ - полпути". Мы живем вместе. Он рабочий, кузнец, занялся на Севере старым своим ремеслом, и я помогаю ему у наковальни. Поглядели бы на меня, дорогой профессор, каков я в кожаном фартуке, с тяжелым молотом в руках. Что ни говори, кусок хлеба на старости", - шутил он. И опять повторял: "Добрый товарищ - полпути". Неужели же речь шла только о том, чтобы скоротать вместе время ссылки? Не собирался ли Петр Арианович, выждав удобный момент, двинуться по маршруту Веденея - на северо-восток, к своим островам? Но где бы он добыл судно, ездовых собак, сани? И потом, он был ссыльный, которому не разрешали покидать место ссылки. Стало быть, упоминая о "пути", Петр Арианович делал намек на возможность побега?.. Последнее письмо с "края света" было датировано седьмым августа 1916 года. На этом вести обрывались. 3. СЛЕД В ВОЗДУХЕ Лето в том году выдалось неважное, и пневмония уложила Афанасьева в постель раньше обычного срока. А помощь академика была бы как нельзя более кстати. Спор, к сожалению, начался в чрезвычайно неблагоприятных для нас условиях - в четырех стенах Института землеведения. Произошла закономерная вещь. В начале тридцатых годов даже это захолустное научно-исследовательское учреждение было неожиданно поставлено в необходимость заняться наконец "актуальной географической тематикой". Выбор главной темы определил уже известный читателю реферат "О так называемых...". Положение осложнялось еще и тем, что тогдашние крупнейшие ученые-полярники, такие, как Шмидт, Визе, Зубов и другие, сосредоточили все свое внимание на проблеме скорейшего освоения Северного морского пути. Им было просто некогда, не до гипотетических земель. Поэтому ни Шмидт, ни Визе, ни Зубов не участвовали и не могли участвовать в затеянном нами споре о Земле Ветлугина. Союшкину и Черепихину это, конечно, было на руку; нам с Андреем - нет. Союшкин при этом оказался очень увертливым. Проявлял готовность пользоваться любыми приемами в споре, лишь бы взять верх. Так, он не постеснялся даже привлечь в качестве союзника старого провинциального сплетника и остряка, моего дядюшку! Понятно, с полемической точки зрения было очень выгодно выставить в смешном виде автора гипотезы о неизвестных островах, отрекомендовать его этаким шутом гороховым, чудаком и недоучкой, почти что сумасшедшим. Это подрывало доверие к самой гипотезе. Расчет безошибочный. Вот почему бывший первый ученик вытащил на свет старые весьегонские анекдоты и сплетни и, заботливо отряхнув и сдунув с них пыль, тотчас же пустил по кругу. Афанасьева он тоже изображал отчасти чудаком ("верит, представьте себе, не только в Землю Ветлугина, но и в Землю Санникова и в Землю Андреева"). Однако то, что было простительно академику с мировым именем, написавшему свыше двухсот научных трудов, доктору Кембриджского и Оксфордского университетов, то ни под каким видом не дозволялось дилетанту, безвестному преподавателю уездного реального училища. Летом 1931 года спор проходил при явном преимуществе Союшкина. Расстановка сил была не в нашу пользу. Напрасно я и Андрей ссылались на Улику Косвенную, по-прежнему выставленную для всеобщего обозрения в Московском зоопарке. Союшкин заявил, что расчеты наши взяты с потолка: возраст медвежонка не может иметь никакого отношения к спору о Земле. Напрасно - в который уже раз! - подробно комментировалось свидетельство Веденея "со товарищи". На это отвечали с непередаваемо кислой усмешкой: "Сказка". Напрасно мы приводили примеры с Амундсеном, Нобиле и Парри. Союшкин величественно вставал за своим письменным столом, как памятник самому себе, потом обличительным жестом указывал на фотографии, которыми был увешан его кабинет. То были мои и Андрея фотографии, сделанные весной во время полета в район "белого пятна". Вот когда пригодилась закалка, полученная нами на мысе Шмидта и на острове Большой Ляховский, да, пожалуй, и раньше, в годы юности, когда я "догонял" Андрея, а "догнав", примостился подле него на колымаге, громыхающей пустыми бидонами, повторяя вслух даты из всеобщей истории и геометрические теоремы. Нам повезло с Андреем. Юность у нас была трудная. Если бы Союшкин знал, какой она была трудной, то, возможно, не ввязался бы в драку с нами - поостерегся бы. Во всяком случае, он, наверное, перекрестился или, по крайней мере, широко перевел дух, когда наше с Андреем пребывание в Москве закончилось и мы улетели на мыс Челюскин - зимовать (на этот раз вместе). Вряд ли, однако, наш бывший первый ученик произвел бы указанные выше действия (перекрестился, перевел дух), знай он о том, что на мысе Челюскин нам предстоит свести самое близкое знакомство с Тынты Куркиным. Имя и фамилия эти широко известны в Арктике. Тынты - охотник и каюр, то есть погонщик собак, который провел несколько лет на острове Врангеля вместе с Ушаковым и Минеевым, будучи их ближайшим помощником. Мы вскоре подружились с ним. Как-то вечерком Тынты зашел посидеть в комнату-келью, которую мы с Андреем занимали вдвоем. Без особого интереса он пересмотрел "картинки" на стене: вид Весьегонска, кусок кремлевской стены, еще что-то. Потом надолго задержался взглядом на снимке Улики Косвенной. - В клетке живет, ой-ой! Бедный! - Старый каюр, прищурясь, внимательно рассматривал фотографию медвежонка. - Поймали его где? Андрей подробно и с удовольствием, как всегда, рассказал историю Улики Косвенной. Тынты слушал внимательно, не прерывая. Я уже успел погрузиться в прерванную работу, как вдруг снова раздался скрипучий голос: - Это ты правильно говоришь, что Земля. Есть Земля! - Старый охотник принялся неторопливо выколачивать пепел из трубки о ножку стола. - Откуда знаешь, Тынты? - А как же! Птиц видал. Летели в ту сторону. Значит, Земля! Мы вскочили со своих мест и подсели поближе к охотнику, сохранявшему свой величественно-невозмутимый вид. - Ну, ну, Тынты! Оказалось, что в бытность свою на острове Врангеля Ушаков широко пользовался в научной работе помощью эскимосов-зверопромышленников. Был среди них и Тынты, который под руководством начальника острова обучился некоторым простейшим фенологическим и метеорологическим наблюдениям и очень гордился этим. Однажды он отправился за мамонтовой костью в северную часть тундры. Был разгар полярной весны. Поиски утомили Тынты, и промышленник присел на обсохший моховой бугорок, чтобы в выданной ему Ушаковым клеенчатой тетради сделать несколько записей о силе ветра, облачности и т.д. Подняв голову, он увидел табунки гаг и кайр, которые летели вдоль побережья. Через минуту или две с неба заструился характерный прерывистый гомон: показались гуси, летевшие строем клина. Тынты ощутил волнение охотника и, отбросив клеенчатую тетрадку, схватился за ружье. Но две или три стаи кайр и гаг круто изменили курс - чуть ли не под прямым углом - и полетели уже не вдоль берега, а в открытое море, на север. За ними, как привязанные, потянулись и гуси. Как положено наблюдателю, охотник аккуратно занес удивительный факт в тетрадку. А осенью товарищи Тынты наблюдали над островом Врангеля перелет нескольких стай гусей с севера на юг. Объяснение напрашивалось: по-видимому, где-то севернее, на другом конце Восточно-Сибирского моря, был остров или группа островов, на которых летовали, то есть проводили лето, птицы! Важное сообщение Тынты тотчас же было передано по радио в Москву, потом с помощью наших московских друзей опубликовано в одной из газет. Довод был блистательный. "След уводит по воздуху к Земле Ветлугина" - так называлась статья. У Союшкина, однако, опять нашлись возражения. "Почему надо предполагать, что птицы летуют на Земле? - спрашивал он. - А кромка льдов? Забыли о ней?" Известно, что жизнь в летние месяцы бьет ключом у кромки вечных льдов. Вода здесь как бы удобрена питательными веществами. В ней пышно цветет фитопланктон, который по значению можно сравнить с ряской в реке. Он привлекает к кромке льдов рыб. Вдогонку за рыбами прилетают птицы, приплывают тюлени, и, наконец, к "большому обеденному столу" развалистой походкой поспешает белый медведь. "Длинная цепочка, как видите, - заключал Союшкин с торжеством. - И одно из ее звеньев - птицы!" Торжество его, впрочем, было недолгим. "Вы правы, птицы встречаются у кромки льдов, - писал гидробиолог Вяхирев. - Гаги и кайры отдыхают здесь, ищут и находят корм. Гаги, но не гуси! Те питаются травкой и поэтому не могут надолго отрываться от земли. Кроме того, только там выполняют свою основную летнюю обязанность - выводят птенцов. А нам известна одна-единственная птица на земном шаре, которая настолько неприхотлива, что устраивает гнездовье на айсбергах. Это пингвины, встречающиеся лишь в Антарктике..." Немедленно в спор о кайрах и гусях ввязалось несколько орнитологов: трое за нас, двое против. В общем, сообщение Тынты Куркина возбудило большое оживление среди советских полярников. Наши радисты только покряхтывали. Ведь им приходилось сообщать нам, хоть и в общих чертах, обо всех перипетиях спора. Но, помимо спорщиков, на свете существовали еще и влюбленные. Незадолго перед отъездом в Арктику один из зимовщиков женился. С дороги он принялся изливать свои чувства по телеграфу, но нерегулярно, от станции к станции. Зато, прибыв на место назначения, стал посылать не менее одной нежной радиограммы в день. Возможно, именно это дало толчок чувствам, дремавшим в душе Андрея. Как-то вечером, когда я, вытянувшись на койке, просматривал перед сном "Справочник по температурным колебаниям моря Лаптевых", мой друг подошел ко мне и осторожно положил на одеяло четвертушку бумаги. - Вот, понимаешь, накорябал тут кое-что, - сказал он, смущенно покашливая. - Как-то раз не спалось, понимаешь... Это были стихи. Андрей писал стихи! Я почти с ужасом, снизу вверх, посмотрел на него. Он отвернулся: - Читай, читай... Стихи были плохие, на этот счет не могло быть двух мнений. Рифмовались "розы" и "грезы", "любовь", "кровь" и даже "северное сияние" и "стенания". Я бы не поверил в то, что это написано Андреем, деловитым, суховатым, собранным, если бы не знал его почерка. Бросалось в глаза несоответствие текста с почерком. Он был очень экономный, прямой и мелкий, без всяких завитушек. Было ясно само собой, что человек слишком занят, чтобы заниматься какими-то завитушками. И вдруг пожалуйте; "стенания", "сияние"! - Ну как? - спросил новоявленный стихотворец сдавленным голосом. Он, видите ли, жаждал похвал! Я сделал вид, что не нахожу слов. - А ты прочти еще раз, - попросил Андрей. Для очистки совести я прочел еще раз, стараясь выискать хоть что-нибудь сносное. Эге-ге! Что это? У вдохновительницы моего друга - узкие глаза и рыжеватая кудрявая челочка надо лбом! Интересно! Я пристально посмотрел на стихотворца. - Андрей! - строго сказал я. - Ну что еще? - У нее узкие глаза? Андрей побагровел и попытался выдернуть у меня из рук стихотворение. Я отстранил его: - И ты молчал? Очень хорошо? Столько времени скрывал от лучшего друга!.. Ай да Андрей! Я узнаю случайно из какого-то стихотворения, плохого к тому же... Узнаю последним! - Почему же последним? - пробормотал Андрей, отворачиваясь. - Наоборот, ты узнаешь первым. - А Лиза? - Ну что ты! Она не знает ничего. Я удивился. - Видишь ли, в данном случае я обращаюсь к тебе как к человеку компетентному, - сказал Андрей, присаживаясь на мою койку. Я сделал протестующий жест. - Ну все равно! В общем, ты изучил все их женские штуки, ухищрения и повадки. А я, понимаешь, как-то подзапустил в своей жизни этот момент. Не было времени, что ли, черт его знает... К моим обязанностям на полярной станции прибавилась, таким образом, еще одна: я стал тайным советником и консультантом по любовно-поэтическим делам! Признаюсь, меня огорчал и возмущал скудный набор эпитетов, которыми располагал мой друг. - Вот ты пишешь "карие". Темно-карие, светло-карие... Слабо это. Бедно. У нее янтарные глаза! - втолковывал я Андрею. - Цвета темного янтаря! А волосы - светлого янтаря. Вот сочетание! - Янтарные? - переспрашивал Андрей с растерянным видом. - Да, да, именно янтарные! Спасибо тебе! - Но о девичьих глазах, брат, писали уже миллион раз. Ты обрати внимание на брови. Вот что характерно для нее! У Лизы умные брови! Такие спокойные, прямые... - Умные, прямые, - повторял за мной Андрей. Долгими вечерами толкуя о прямых бровях и темно-янтарных глазах, я и сам по-новому увидел Лизу. Конечно, она была хорошенькая и очень милая. Но я как-то прозевал это, потому что привык видеть в Лизе девчонку с торчащими рыжими косичками, подругу детства, почти сестру. Сейчас отблеск чужой любви упал на нее и волшебно преобразил в моих глазах. Понятно, я от всей души желал, чтобы они поженились, Андрей и Лиза, лучшие мои друзья. И все же иногда немного грустно становилось на душе. До сих пор дружба поровну разделялась между нами троими. Однако на двоих да еще на одного старой дружбы могло уже и не хватить. Сложная арифметика, и довольно грустная. Но что бы там ни было, я честно трудился для пользы друга. Того и гляди, думал я, на Большую землю вдогонку за перелетными птицами помчатся любовные радиограммы Андрея. Но до этого не дошло. Андрей не пожелал возвещать о своих чувствах на весь свет, выходить в эфир с любовным объяснением. - Тут, знаешь, надо осторожно, планомерно, - пояснял он шепотом. - С глазу на глаз. При этом он многозначительно похлопывал ладонью по своим стихотворениям. По-видимому, все же возлагал на них какие-то надежды. 4. ТРИ ФЛАКОНА САБИРОВА Но мы не застали Лизу, когда вернулись с мыса Челюскин. Лиза была на практике, на какой-то новостройке. Это было досадно. Мы, признаться, уже разбаловались - привыкли к тому, что она всегда встречает нас в Москве на аэродроме. И наша комната без нее выглядела неуютной. А чай? Разве так полагалось заваривать праздничный чай в день возвращения зимовщиков из Арктики? - Безобразие! - бурчал я, следя за тем, как Андрей толстыми кусками нарезает колбасу. (Он совсем не умел нарезать колбасу.) - Нашла, видишь ли, время по новостройкам своим раскатывать. Тут вон какая карусель закручивается с перелетными птицами! Нам ободрение, поддержка нужны. А она... Я покосился на Андрея и замолчал. Лицо моего друга было печально и замкнуто. Ободрение, поддержка! И вечно я что-нибудь брякну вот так невпопад! Раздался стук в дверь, негромкий, но настойчивый. - Разрешите? - вежливо спросили за дверью. - Да, да, пожалуйста! Дверь отворилась, и в комнату, прихрамывая, вошел молодой человек небольшого роста, но очень коренастый, в плотно облегавшем морском кителе. Смуглая кожа, с чуть проступавшим под ней румянцем, была туго натянута на могучих, как бы каменных, скулах. Казалось, они подпирают снизу глаза и делают прищур их еще более узким. Над верхней губой чернели коротенькие, подбритые по-модному усики. - Не узнаете? - спросил моряк, дружелюбно улыбаясь. - Сабиров. С "Ямала". Второй помощник капитана... Узнать было, конечно, нелегко. Члены команды "Ямала" в дни эвакуации выглядели на одно лицо: усталые, худые, заросшие многодневной щетиной. Впрочем, я запомнил Сабирова. Ему повредили ногу при катастрофе, и товарищи вели его под руки. Меня удивило, что он брел по льду согнувшись, придерживая что-то локтем за пазухой. Сейчас второй помощник был чисто выбрит, имел бодрый, веселый вид. - Сабиров? - сказал Андрей, припоминая. - Это вы пререкались с пилотом, требовали уложить вас так, чтобы не трясло, а он сказал: "Боится толчков, точно стеклянный"? - Правильно! Я и был стеклянный. Посетитель осторожно вытащил из оттопыренных карманов кителя три небольших флакона, до половины наполненных водой. - Не простая вода, - предупредил он. - Из Восточно-Сибирского моря! - И с некоторой торжественностью поставил флаконы среди вороха писем на стол. - Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь, - сказал Андрей, приглядываясь к посетителю. - Ведь вы казах, судя по наружности?.. Никогда не видел казаха-моряка. Сабиров деликатно, бочком, подсел к столу. Да, он казах, родился в Акмолинске [теперь г.Целиноград]. Дед его, бывший погонщик верблюдов, был очень удивлен, когда ему сказали, что внук решил стать моряком. Казах хочет стать моряком! "Оглянись, Саит, - требовал он. - Что видишь вокруг? Степь. Десятки дней надо ехать степью, чтобы добраться до ближайшего моря. Наше ли, казахов, дело водить по морям корабли?" "Но Казахстан - это часть Советского Союза, - почтительно возражал деду Саит. - Ты ведь знаешь, что Советский Союз - морская держава. Казах - гражданин великой морской державы. Почему бы казаху не водить корабли?" В ответ на ворчливые ссылки на историю, на то, что испокон веку не бывало еще казахов-моряков, внук только пожимал широкими плечами: ну что ж, он, Саит, значит, будет первым в истории казахом-моряком, только и всего! Впрочем, когда упрямец, закончив в Ленинграде мореходное училище, совершил свое первое кругосветное плавание и приехал в гости к деду, старик смягчился. Усевшись на полу на коврах и маленькими глотками отхлебывая чай из плоских чашек, родичи слушали моряка, с удивлением покачивали головами. Подумать только: он обошел вокруг Земли! Тайфун вертел его в страшной водяной карусели, и туманы стеной смыкались перед ним! Деду Саит привез поющую раковину, купленную в Коломбо. Весь вечер бывший погонщик верблюдов просидел на почетном месте в своем праздничном халате, держа раковину в руках и поднося попеременно то к одному, то к другому уху. Внутри удивительного подарка был спрятан негромкий мелодичный гул, как бы отголосок далекого прибоя. Заботливо завернутая в пестрый халат поющая раковина осталась под Акмолинском, а молодой штурман дальнего плавания продолжал плавать под южными широтами. Наконец судьба моряка бросила Саита из-под тропиков далеко на север, за Полярный круг. Сухогрузное судно "Ямал", на котором казах-моряк шел вторым помощником, поднялось Беринговым проливом и двинулось на запад. Неблагоприятная ледовая обстановка помешала плаванию. Льды потащили "Ямал" на северо-запад, примерно по тому пути, на котором нашел свою гибель корабль Текльтона. Жизнь на дрейфующем "Ямале" была заполнена неустанной разнообразной работой, не оставлявшей времени для уныния или паники. Больше всего усилий требовала борьба со сжатиями. Вдруг раздавался сигнал: "К авралу!" - и команда выбегала наверх. Из мрака полярной ночи доносился зловещий скрип. Он нарастал, делался резче, пронзительнее. Тишина. И снова скрежет. Все ближе, громче! При свете прожекторов видно, как ледяные валы подползают к судну. Применялась активная оборона. Это означало, что моряки с аммоналом спускались на лед. Они старались добраться взрывом до воды. Гидравлический удар распространяется на значительной площади, взбаламученная взрывом вода ломает и крошит лед, распирает его снизу. Пробить ломами многолетний лед нелегко, поэтому вначале закладывали небольшой заряд в трещину, проходившую поблизости, затем, выбрав из нее обломки льда, опускали туда основной заряд, весом в несколько десятков килограммов. Бикфордов шнур горел минуты полторы, подрывники успевали за это время отбежать к кораблю. Раздавался грохот. Льдины давали трещины. Обломки образовывали своеобразную пружинящую подушку, которая смягчала давление льдов на корабль. На такие вылазки Сабиров всегда отправлялся с пустыми бутылками и мотком троса. Он добровольно взял на себя обязанности гидролога. Льды несли "Ямал" по краю "белого пятна". Когда-то в этих же местах побывал Текльтон, но научные результаты его экспедиции были ничтожны. Надо было использовать для науки вынужденный дрейф "Ямала". Пробы воды с различных горизонтов сохраняются обычно в специальных бутылках. Под рукой у Сабирова такой посуды, понятно, не было. Приходилось изворачиваться. Тайком от кока он опустошал буфет. Какой-нибудь надменный ученый в мантии и шапочке, возможно, ужаснулся бы, увидев, что морская вода, взятая для научных исследований, разлита в склянки из-под лекарств, в узкогорлые флаконы неизвестного происхождения и даже в темные бутылки из-под пива. Впрочем, каждую взятую пробу Сабиров тщательно закупоривал и заливал парафином. Этикетки были смыты с бутылок, вместо них выведены белилами порядковые номера. Едва пробивали первым взрывом дыру во льду, как Сабиров поспешно разматывал трос, на конце которого закреплен был самодельный батометр. Надо было успеть взять пробу в течение того времени, пока подготовят второй, основной, заряд аммонала. Восточно-Сибирское море - самое мелкое из всех советских арктических морей. Второй помощник имел возможность обходиться без лебедки. "Вот оно, наше Восточно-Сибирское море! - с гордостью говорил он товарищам, указывая на множество разнокалиберных бутылок, расставленных на полочках над его койкой. - Все здесь, в моей каюте! Расфасовано, расписано, занумеровано..." Второму помощнику не удалось доставить свое "расфасованное море" на материк. Весной в район дрейфа примчался циклон. Не раз трепали Сабирова жестокие штормы в Северной Атлантике, довелось побывать и в центре тайфуна в Японском море, но страшнее всего показался ему циклон в Арктике. "Ямал" был раздавлен льдами и пошел ко дну. При поспешной эвакуации на лед Сабиров успел захватить с собой только три флакона, оставленных с вечера в коридоре. Он пытался взять еще несколько, но тщетно. Дверь в каюту была завалена и зажата сломавшимися переборками. Товарищи едва вытащили его самого из коридора под руки. Вывезенный на материк второй помощник долго отлеживался в госпитале. Только в середине зимы он отнес доставленные им склянки в лабораторию. По счастью, это были последние пробы, взятые в высоких широтах, в районе "белого пятна", где батометр доставал до дна. Сабиров никогда ничего не слыхал о Земле Ветлугина. Лишь в санатории на Южном берегу Крыма попались ему в руки газеты, оживленно обсуждавшие эту волнующую загадку Арктики. Но и тогда второй помощник не думал, что три спасенные склянки примут участие в споре. Между тем в них заключался самый убедительный, самый неоспоримый довод! Дело в том, что часто с водой захватывалось со дна и немного грунта. В двух склянках грунт был обычный, морской, каким ему и положено быть. Зато в последней, третьей склянке неожиданно обнаружили примесь мелкозернистого гравия. - Гравий? Неужели? - Мы с Андреем в волнении выскочили из-за стола. Каждый моряк знает, что на далеком расстоянии от берега морское дно устлано илом и нежнейшим бархатистым песком. Гравий же попадается в открытом море лишь на подходах к островам или к мелководью. Вода размывает берег, подтачивает его и волочит свои трофеи по дну, унося их иногда на десятки километров от места размыва. След к Земле Ветлугина, таким образом, проходил не только по льду (медвежонок), не только по воздуху (птицы), но и подо льдом, в воде (гравий в морском грунте). Да, в недобрый час решился зубрила с первой парты на школярскую выходку: "списал" у нас с Андреем, или, деликатнее выр