еловеку: Усатов все знал, все мог сделать и на всех затрудняющихся и сомневающихся смотрел с чувством затаенного презрения и жалости. Однажды я сказал: - Экая досада! Парикмахерские закрыты, а мне нужно бы побриться. Усатов бросил на меня удивленный взор. - А ты сам побрейся. - Я не умею. - Что ты говоришь?! Такой пустяк. Хочешь, я тебя побрею. - А ты... умеешь? - Я? Усатов улыбнулся так, что мне сделалось стыдно. - Тогда, пожалуй. Я принес бритву, простыню и сказал: - Сейчас принесут мыло и воду. Усатов пожал плечами. - Мыло - предрассудок. Парикмахеры, как авгуры, делают то, во что сами не верят. Я побрею тебя без мыла! - Да ведь больно, вероятно. Усатов презрительно усмехнулся: - Садись. Я сел и, скосив глаза, сказал: - Бритву нужно держать не за лезвие, а за черенок. - Ладно. В конце концов, это не так важно. Сиди смирно. - Ой, - закричал я. - Ничего. Это кожа не привыкла. - Милый мой, - с легким стоном возразил я. - Ты ее сдерешь прежде, чем она привыкнет. Кроме того, у меня по подбородку что-то течет. - Это кровь, - успокоительно сказал он. - Мы здесь оставим, пока присохнет, а займемся другой стороной. Он прилежно занялся другой стороной. Я застонал. - Ты всегда так стонешь, когда бреешься? - обеспокоенно спросил он. - Нет, но я не чувствую уха. - Гм... Я, кажется, немножко его затронул. Впрочем, мы ухо сейчас заклеим... Смотри-ка! Что это... У тебя ус отвалился?! - Как - отвалился? - Я его только тронул, а он и отвалился. Знаешь, у тебя бритва слишком острая... - Разве это плохо? - Да. Это у парикмахеров считается опасным. - Тогда, - робко спросил я. - Может, отложим до другого раза? - Как хочешь. Не желаешь ли, кстати, постричься? Он вынул ножницы для ногтей. Я вежливо, но твердо отказался. Однажды вечером он сидел у нас и показывал жене какой-то мудреный двойной шов, от которого материя лопалась вслед за первым прикосновением. - Милый, - сказала мне жена. - Кстати, я вспомнила: пригласи настройщика для пианино. Оно адски расстроено. Усатов всплеснул руками. - Чего же вы молчите! Господи... Стоит ли тратиться на настройщика, когда я... - Неужели вы можете? - обрадовалась жена. - Господи! Маленькое напряжение слуха... - Но у тебя нет ключа, - возразил я. - Пустяки! Можно щипцами для сахара. Он вооружился щипцами и, подойдя к пианино, ударил кулаком по высоким нотам. Пианино взвизгнуло. - Правая сторона хромает! Необходимо ее подтянуть. Он стал подтягивать, но так как по ошибке обратил свое внимание на левую сторону, то я счел нужным указать ему на это. - Разве? Ну, ничего. Тогда я правую сторону подтяну сантиметра на два еще выше. Он долго возился, стуча по пианино кулаками, прижимал к деке ухо так сильно, что даже измял его, а потом долго для чего-то ощупывал педаль. После этих хлопот отер пот со лба и озабоченно спросил: - Скажи, дружище... Черные тебе тоже подвинтить? - Что черные? - не понял я. - Черные клавиши. Если тебе нужно, ты скажи. Их, кстати, пустяковое количество. Я взял из его рук щипцы и сухо сказал: - Нет. Не надо. - Почему же? Я всегда рад оказать эту маленькую дружескую услугу. Ты не стесняйся. Я отказался. Мне стоило немалых трудов потушить его энергию. Сам он считал этот день непотерянным, потому что ему удалось вкрутить ламповую горелку в резервуар и вывести камфарным маслом пятно с бархатной скатерти. Недавно он влетел ко мне и с порога озабоченно вскричал: - К тебе не дозвонишься! - Звонок оборвал кто-то. Вот приглашу монтера и заведу электрические. - Дружище! И ты это говоришь мне? Мне, который рожден электротехником... Кто же тебе и проведет звонки, если не я... На глазах его блестели слезы искренней радости. - Усатов! - угрюмо сказал я. - Ты меня брил - и я после этого приглашал двух докторов. Настраивал пианино - и мне пришлось звать настройщика, столяра и полировщика. - Ах, ты звал полировщика?! Миленький! Ты мог бы сказать мне, и я бы... Он уже снял сюртук и, не слушая моих возражений, засучивал рукава: - Глаша! Пойди купи тридцать аршин проволоки. Иван! Беги в электротехнический магазин на углу и приобрети пару кнопок и звонков двойного давления. Так как я сам ничего не понимал в проведении звонков, то странный термин "звонок двойного давления" вызвал во мне некоторую надежду, что электротехника - именно то, что можно было бы доверить моему странному другу. "Возможно, - подумал я, - что в этом-то он и специалист". Но когда принесли проволоку, я недоверчиво спросил специалиста: - Слушай... Ведь она не изолированная? - От чего? - с насмешливым сожалением спросил Усатов. - Что - от чего? - От чего не изолированная? - Ни от чего! Сама от себя. - А для чего тебе это нужно? Так как особенной нужды в этом я не испытывал, то молча предоставил ему действовать. - Отверстие в двери мы уже имеем. Надо протащить проволоку, привязать к ней кнопку, а потом прибить в кухне звонок. Видишь, как просто! - А где же у тебя элементы? - Какие элементы? - Да ведь без элементов звонок звонить не будет! - А если я нажму кнопку посильнее? - Ты можешь биться об нее головой... Звонок будет молчалив, как старый башмак. Он задумался. - Брось проволоку, - сказал я. - Пойдем обедать. Ему все-таки было жаль расставаться со звонком. Он привязался к этому несложному инструменту со всем пылом своей порывистой, дикой души... - Я возьму его с собой, - заявил он. - Вероятно, можно что-нибудь еще с ним сделать. Кое-что ему действительно удалось сделать. Он привязал звонок к висячей лампе, непосредственно затем оторвал эту лампу от потолка и непосредственно затем обварил моего маленького сына горячим супом. Недавно мне удалось, будучи в одном обществе, подслушать разговор Усатова с худой, костлявой старухой болезненного вида. - Вы говорите, что доктора не могут изгнать вашего застарелого ревматизма? Я не удивляюсь... К сожалению, медицина теперь - синоним шарлатанства. - Что вы говорите! - Уверяю вас. Вам бы нужно было обратиться ко мне. Лучшего специалиста по ревматизму вы не найдете. - Помогите, батюшка... - О-о... должен вам сказать, что лечение пустяковое: ежедневно ванны из теплой воды... градусов так 45 - 50... Утром и вечером по чайной ложке брауншвейгской зелени на костяном наваре... или еще лучше по два порошка цианистого кали в четыре килограмма. Перед обедом прогулка - так, три-четыре квадратных версты, а вечером вспрыскивание нафталином. Ручаюсь вам, что через неделю вас не узнаешь!.. История болезни Иванова Однажды беспартийный житель Петербурга Иванов вбежал, бледный, растерянный, в комнату жены и, выронив газету, схватился руками за голову. - Что с тобой? - спросила жена. - Плохо! - сказал Иванов. - Я левею. - Не может быть! - ахнула жена. - Это было бы ужасно... тебе нужно лечь в постель, укрыться теплым и натереться скипидаром. - Нет... что уж скипидар! - покачал головой Иванов и посмотрел на жену блуждающими, испуганными глазами. - Я левею! - С чего же это у тебя, горе ты мое?! - простонала жена. - С газеты. Встал я утром - ничего себе, чувствовал все время беспартийность, а взял случайно газету... - Ну? - Смотрю, а в ней написано, что в Ченстохове губернатор запретил читать лекцию о добывании азота из воздуха... И вдруг - чувствую я, что мне его не хватает... - Кого это? - Да воздуху же!.. Подкатило под сердце, оборвалось, дернуло из стороны в сторону... Ой, думаю, что бы это? Да тут же и понял: левею! - Ты б молочка выпил... - сказала жена, заливаясь слезами. - Какое уж там молочко... Может, скоро баланду хлебать буду! Жена со страхом посмотрела на Иванова. - Левеешь? - Левею... - Может, доктора позвать? - При чем тут доктор?! - Тогда, может, пристава пригласить? Как все почти больные, которые не любят, когда посторонние подчеркивают опасность их положения, Иванов тоже нахмурился, засопел и недовольно сказал: - Я уж не так плох, чтобы пристава звать. Может быть, отойду. - Дай-то Бог, - всхлипнула жена. Иванов лег в кровать, повернулся лицом к стене и замолчал. Жена изредка подходила к дверям спальни и прислушивалась. Было слышно, как Иванов, лежа на кровати, левел. Утро застало Иванова осунувшимся, похудевшим... Он тихонько пробрался в гостиную, схватил газету и, убежав в спальню, развернул свежий газетный лист. Через пять минут он вбежал в комнату жены и дрожащими губами прошептал: - Еще полевел! Что оно будет - не знаю! - Опять небось газету читал, - вскочила жена. - Говори! Читал? - Читал... В Риге губернатор оштрафовал газету за указание очагов холеры... Жена заплакала и побежала к тестю. - Мой-то... - сказала она, ломая руки. - Левеет. - Быть не может?! - воскликнул тесть. - Верное слово. Вчерась с утра был здоров, беспартийность чувствовал, а потом оборвалась печенка и полевел! - Надо принять меры, - сказал тесть, надевая шапку. - Ты у него отними и спрячь газеты, а я забегу в полицию, заявку господину приставу сделаю. Иванов сидел в кресле, мрачный, небритый, и на глазах у всех левел. Тесть с женой Иванова стояли в углу, молча смотрели на Иванова, и в глазах их сквозили ужас и отчаяние. Вошел пристав. Он потер руки, вежливо раскланялся с женой Иванова и спросил мягким баритоном: - Ну, как наш дорогой больной? - Левеет! - А-а! - сказал Иванов, поднимая на пристава мутные, больные глаза. - Представитель отживающего полицейско-бюрократического режима! Нам нужна закономерность... Пристав взял его руку, пощупал пульс и спросил: - Как вы себя сейчас чувствуете? - Мирнообновленцем! Пристав потыкал пальцем в голову Иванова: - Не готово еще... Не созрел! А вчера как вы себя чувствовали? - Октябристом, - вздохнул Иванов. - До обеда - правым крылом, а после обеда левым... - Гм... плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками... Жена упала тестю на грудь и заплакала. - Я, собственно, - сказал Иванов, - стою за принудительное отчуждение частновладельч... - Позвольте! - удивился пристав. - Да это кадетская программа... Иванов с протяжным стоном схватился за голову. - Значит... я уже кадет! - Все левеете? - Левею. Уходите! Уйдите лучше... А то я на вас все смотрю и левею. Пристав развел руками... Потом на цыпочках вышел из комнаты. Жена позвала горничную, швейцара и строго за-претила им приносить газеты. Взяла у сына томик "Робинзона Крузо" с раскрашенными картинками и понесла мужу. - Вот... почитай. Может, отойдет. Когда она через час заглянула в комнату мужа, то всплеснула руками и, громко закричав, бросилась к нему. Иванов, держась за ручки зимней оконной рамы, жадно прильнул глазами к этой раме и что-то шептал... - Господи! - воскликнула несчастная женщина. - Я и забыла, что у нас рамы газетами оклеены... Ну, успокойся, голубчик, успокойся! Не смотри на меня такими глазами... Ну, скажи, что ты там прочел? Что там такое? - Об исключении Колюбакина... Ха-ха-ха! - проревел Иванов, шатаясь, как пьяный. - Отречемся от старого ми-и-и... В комнату вошел тесть. - Кончено! - прошептал он, благоговейно снимая шапку. - Беги за приставом... Через полчаса Иванов, бледный, странно вытянувшийся, лежал в кровати со сложенными на груди руками. Около него сидел тесть и тихо читал под нос эрфуртскую программу. В углу плакала жена, окруженная перепуганными, недоумевающими детьми. В комнату вошел пристав. Стараясь не стучать сапогами, он подошел к постели Иванова, пощупал ему голову, вынул из его кармана пачку прокламаций, какой-то металлический предмет и, сокрушенно качнув головой, сказал: - Готово! Доспел. Посмотрел с сожалением на детей, развел руками и сел писать проходное свидетельство до Вологодской губернии. Спермин Это была самая скучная, самая тоскливая сессия Думы. Вначале еще попадались некоторые неугомонные читатели газет, которые после долгого сладкого зевка оборачивались к соседу по месту в трамвае и спрашивали: - Ну, как Дума? А потом и эти закоренелые политики как-то вывелись... Голодным, оборванным газетчикам приходилось долго и упорно бежать за прохожим, заскакивая вперед, растопыривая руки и с мольбой в голосе крича: - Интересная газета!! Бурное заседание Государственной Думы!! - Врешь ты все, брат, - брезгливо говорил прохожий. - Ну, какое там еще бурное?.. - Купите, ваше сиятельство! - Знаем мы эти штуки!.. Отодвинув рукой ослабевшего от голода, истомленного нуждой газетчика, прохожий шагал дальше, а газетчик в слепой, предсмертной тоске метался по улице, подкатывался под извозчиков и, хрипло стеная, кричал: - Интересная газета! На Малой Охте чухонка любовника топором зарубила!! Купите, сделайте милость! И жалко их было, и досадно. Неожиданно среди общего сна и скуки, как удар грома, грянул небывалый скандал в Думе. Скандал был дикий, нелепый, ни на чем не основанный, но все ожило, зашевелилось, заговорило, как будто вспрыгнуло живительным летним дождиком. Негодованию газет не было предела. - После долгой спячки и пережевывания никому не нужной вермишели Дума наконец проснулась довольно своеобразно и самобытно: правый депутат Карнаухий закатил такой скандал, подобного которому еще не бывало... Встреченный во время произнесения своей возмутительной речи с трибуны общим шиканьем и протестами, Карнаухий выругался непечатными словами, снял с ноги сапог и запустил им в председательствующего... Когда к нему бросились депутаты, он выругал всех хамами и дохлыми верблюдами и потом, схватив стул, разбил голову депутату Рыбешкину. Когда же наконец прекратятся эти возмутительные бесчинства черносотенной своры?! Исключение наглого хулигана всего на пять заседаний должно подлить лишь масла в огонь, так как ободрит других и подвинет на подобные же бесчинства! Самая лучшая мера воздействия на подобных господ - суд и лишение депутатского звания! Газетчики уже не бегали, стеная, за прохожими. Голодное выражение сверкавших глаз сменилось сытым, благодушным... Издателю большой ежедневной газеты Хваткину доложили, что к нему явился депутат Карнаухий и требует личного с ним свидания. - Какой Карнаухий? Что ему надо? - поморщился издатель. - Ну, черт с ним, проси. Рассыльный ушел. Дверь скрипнула, и в кабинет, озираясь, тихо вошел депутат Карнаухий. Он подошел к столу, придвинув к себе стул, сел лицом к лицу с издателем и, прищурившись, молча стал смотреть в издателево лицо. Издатель подпер голову руками, облокотился на стол и тоже долго, будто любуясь, смотрел в красное широкое лицо своего гостя. - Ха-ха-ха! - раскатился издатель неожиданным хохотом. - Хо-хо-хо! - затрясся всем своим грузным телом Карнаухий. - Хи-хи-хи! - Го-го-го! - Хе! - Гы! - Да и ловкач же ты, Карнаухий! Сквозь душивший его хохот Карнаухий скромно заявил: - Чего ж ловкач... Как условлено, так и сделано. Доне муа того кельк-шозу, который в той железной щикатулке лежит! Издатель улыбнулся. - Как условлено? - А то ж! Издатель встал, открыл шкапчик, вынул несколько кредиток и, осмотревшись, сунул их в руку Карнаухому. - Эге! Да тут четвертной не хватает! - А ты министрам кулак показывал, как я просил? Нет? То-то и оно, брат. Ежели бы показал, так я, тово... Я честный - получай полностью! А раз не показал - согласись сам, брат Карнаухий... - Да их никого и не было в ложе. - Ну, что ж делать - значит, мое такое счастье! Карнаухий крякнул, покачал укоризненно головой, сунул деньги в карман и взялся за шапку. - Постой, брат, - остановил его издатель, потирая лоб. - Ты ведь, тово... Исключен на пять заседаний? Это хорошо, брат... Так и нужно. Пока ты забудешься. А там я б тебе еще работку дал. Скажи... не мог бы ты какого-нибудь октябриста на дуэль вы-звать? - Так я его лучше просто отдую, - добродушно сказал Карнаухий. - Ну, вот... Придумал тоже! Дуэль - это дело благородное, а то - черт знает что - драка. Карнаухий пощелкал пальцами, почесал темя и согласился: - Что ж, можно и дуэль. На дуэль своя цена будет. Сами знаете... - Не обижу. Только ты какой-нибудь благовидный предлог придумай... Подойди, например, к нему и привяжись: "Ты чего мне вчера на пиджак плюнул? Дрянь ты октябристская!" Можешь толкнуть его даже. - А ежели он не обидится? - Ну, как не обидится. Обидится. А потом, значит, ты сделай так... Долго в кабинете слышался шепот издателя и гудящий бас Карнаухого. Провожая его, издатель сделал страшное лицо и сказал: - Только ради Создателя - чтобы ни редактор, ни сотрудники ничего не знали... Они меня съедят. - Эге! Когда Карнаухий вышел на улицу, к нему подскочил веселый, сытый газетчик и крикнул: - Грандиозный скандал! Исключение депутата Карнаухого на пять заседаний!! Карнаухий улыбнулся и добродушно проворчал: - Тоже кормитесь, черти?! Октябрист Чикалкин К октябристу Чикалкину явился околоточный надзиратель и объявил, что предполагавшееся им, Чикалкиным, собрание в городе Битюги с целью сообщения избирателям результатов деятельности его, Чикалкина, в Думе - не может быть разрешено. - Почему? - спросил изумленный Чикалкин. - Потому. Неразрешенные собрания воспрещаются! - Так вы бы и разрешили! Околоточный снисходительно усмехнулся: - Как же это можно: разрешить неразрешенное собрание. Это противозаконно. - Нo ведь, если вы разрешите, оно уже перестанет быть неразрешенным, - сказал, подумавши немного, Чикалкин. - Так-то оно так, - ответил околоточный, еще раз усмехнувшись бестолковости Чикалкина. - Да как же его разрешить, если оно пока что - неразрешенное? Посудите сами. - Хорошо, - сказал зловеще спокойным тоном Чикалкин. - Мы внесем об этом в Думе запрос. - Распишитесь, что приняли к сведению, - хладнокровно кивнул головой околоточный. Когда октябрист Чикалкин остался один, он долго, взволнованный и возмущенный до глубины души, шагал по комнате... - Вы у меня узнаете, как не разрешать! Ладно!! Запрос надо формулировать так: известно ли... И тому подобное, что администрация города Битюга своими не закономер... Чикалкин вздохнул и потер бритую щеку. - Гм. Резковато. За версту кадетом несет... Может, так: известно ли и тому подобное, что ошибочные действия администр... А что такое ошибочные? Ошибка - не вина. Тот не ошибается, кто ничего не делает. Да что ж я в самом деле, дурак... Запрос! За-прос! Не буду же я его один вносить. А фракция - вдруг скажет: несвоевременно! Ну, конечно, скажет... Такие штуки всегда несвоевременны. Запрос! Эх, Чикалка! Тебе, брат, нужно просто министру пожаловаться, а ты... Право! Напишу министру этакое официальное письмецо... Октябрист Чикалкин сел за стол. - Ваше высокопревосходительство! Сим довожу до вашего сведения, что произвол властей... Перо Чикалкина застыло в воздухе. В столовой гулко пробило два часа. - ...что произвол властей... В столовой гулко пробило половину третьего. - ...что произвол властей, которые... Рука онемела. В столовой гулко пробило пять. - ...что произвол властей, которые... Стало смеркаться. - Которые... произвол, котор... И вдруг Чикалкину ударило в голову: - А что, если... Он схватил начатое письмо и изорвал его в клочья. - Положим... Не может быть!.. А вдруг! Октябрист Чикалкин долго ходил по комнате и наконец, всплеснув руками, сказал: - Ну, конечно! Просто нужно поехать к исправнику и спросить о причине неразрешения. В крайнем случае - припугнуть. Чикалкин оделся и вышел на улицу. - Извозчик! К исправнику! Знаешь? - Господи! - с суеверным ужасом сказал извозчик, - да как же не знать-то! Еще позавчерась оны меня обстраховали за езду. Такого, можно сказать, человека, да не знать! Скажут такое. - Что же он - строгий? - спросил Чикалкин, усаживаясь в пролетку. - Он-то? Страсть. Он, ваше высокоблагородие, будем прямо говорить - строгий человек. И-и! Порох! Чиновник мне один анадысь сказывал... Ему - слово, а он сейчас ножками туп-туп да голосом: в Сибирь, говорит, вас всех!! Начальство не уважаете!! - Что ж он - всех так? - дрогнувшим голосом спросил Чикалкин. - Да уж такие господа... Строгие. Если что - не помилуют. Октябрист Чикалкин помолчал. - Ты меня куда везешь-то? - неожиданно спросил он извозчика. - Дык сказывали - к господину исправнику... - Дык сказывали! - передразнил его Чикалкин. - А ты слушай ухом, а не брюхом. Кто тебе сказывал? Я тебе, дураку, говорю - вези меня в полицейское управление, а ты к самому исправнику!.. Мало штрафуют вас, чертей. Заворачивай! - Да, брат, - заговорил Чикалкин, немного успокоившись. - В полицейское управление мне надо. Хе-хе! Чудаки эти извозчики... ему говоришь туда, а он тебя везет сюда. Так-то, брат. А мне в полицейское управление и надо-то было. Собрание, вишь ты, мне не разрешили. Да как же! Я им такое неразрешение покажу! Сейчас же проберу их хорошенько, выясню, как и что. Попляшут они у меня! Это уж такая у нас полиция - ей бы только придраться. Уже... приехали?.. Что так скоро? - Старался, как лучше. - Могу я видеть пристава? - спросил Чикалкин, входя. - То есть... господина пристава... можно видеть? - Пожалуйте. - Что нужно? - поднялся навстречу Чикалкину грузный мужчина с сердитым лицом и длинными рыжими усами. - Я хотел бы этого... спросить вас... Могу ли я здесь получить значок для моей собачки на предмет уплаты городского налога? - Э, черт! - отрывисто вскричал пристав. - Шляются тут по пустякам! В городской управе нужно получать, а не здесь. Герасимов, дубина стоеросовая! Проводи. Камень на шее I Однажды, тихим вечером, на берегу морского залива очутились два человека. Один был художник Рюмин, другой - неизвестно кто. Рюмин, сидя на прибрежном камне, давно уже с беспокойством следил за поведением неизвестного человека, который то ходил нерешительными, заплетающимися ногами вдоль берега, то останавливался на одном месте и, шумно вздыхая, пристально смотрел в воду. Было заметно, что в душе неизвестного человека происходила тяжелая борьба... Наконец он махнул рукой, украдкой оглянулся на Рюмина и, сняв потертый, неуклюжий пиджак, - очевидно, с чужого плеча, - полез в воду, ежась и испуская отчаянные вздохи. - Эй! - закричал испуганно Рюмин, вскакивая на ноги. - Что вы там делаете? Незнакомец оглянулся, сделал рукой прощальный жест и сказал: - Не мешайте мне! Уж я так решил... - Что вы решили? Что вы делаете?! - Ослепли вы, что ли? Не видите - хочу утопиться... - Это безумие! Я не допущу вас до этого!.. Неизвестный человек, балансируя руками, сделал нерешительный шаг вперед и воскликнул: - Все равно - нет мне в жизни счастья. Прощайте, незнакомец! Не поминайте лихом. Рюмин ахнул, выругался и бросился в воду. Вытащить самоубийцу не представляло труда, так как в том месте, где он стоял, было мелко - немного выше колен. - Безумец! - говорил Рюмин, таща неизвестного человека за шиворот. - Что вы задумали?! Это и грешно и глупо. Извлеченный на берег самоубийца сопротивлялся Рюмину лениво, без всякого одушевления. Брошенный сильной рукой художника на песок, он встал, отряхнулся и, потупившись, сунул художнику в руку свою мокрую ладонь. - Пампасов! - сказал он вежливо. - Каких пампасов? - изумленно спросил Рюмин. - Это я - Пампасов. Нужно же нам познакомиться. - Очень приятно, - все еще дрожа от напряжения, отвечал Рюмин. - Моя фамилия - Рюмин. Надеюсь, вы больше не повторите своей безрассудной попытки? Пампасов неожиданно схватился за голову и завопил: - Зачем вы меня спасли? Кто вас просил?! Пустите меня туда, в эти прозрачные зеленоватые волны... Я обрету там покой!.. Рюмин дружески обхватил его за талию и сказал: - Ну, успокойтесь... Чего, в самом деле... Я уверен, все обойдется. Самое сильное горе, самое ужасное потрясение забываются... - Да у меня никакого потрясения и не было, - проворчал, уронив голову на руки, Пампасов. - Тогда чего же вы... - С голоду... С нужды... Со стыда перед людьми за это рубище, которое я принужден носить на плечах... - Только-то? - оживился Рюмин. - Да ведь это сущие пустяки! Этому горю можно помочь в десять минут! Вы будете одеты, накормлены и все такое. - Я милостыни не принимаю, - угрюмо проворчал Пампасов. - Какая же это милостыня? Заработаете - отдадите. Пойдем ко мне. Я здесь живу недалеко. Пампасов встал, стряхнул со своей мокрой грязной одежды песок, вздохнул и, спрятав голову в плечи, зашагал за своим спасителем. II Рюмин дал Пампасову новое платье, предоставил в его распоряжение диван в мастерской и вообще старался выказать ему самое деликатное внимание, будто чувствуя себя виноватым перед этим несчастным, затравленным судьбой неудачником, смотревшим с нескрываемым восхищением на сигары, куриные котлеты, вино, тонкого сукна пиджак и прочее, чем заботливо окружил его Рюмин. Пампасов жил у Рюмина уже несколько дней, и художник, принявший в бедняге самое искреннее, деятельное участие, рыскал по городу, отыскивая работу своему протеже. Так как Пампасов однажды в разговоре сказал: "Мы, братья-писатели", то Рюмин искал главным образом литературной работы... Через две недели такая работа нашлась в редакции небольшой ежедневной газеты. - Пампасов! - закричал с порога оживленный Рюмин, влетая в комнату. - Ликуйте! Нашел вам работу в газете! Пампасов медленно спустил ноги с дивана, на котором лежал, и, подняв на Рюмина глаза, пожал плечами. - Газета... Литературная работа... Ха-ха! Сегодня один редактор - работаешь. Завтра другой редактор - пошел вон! Сейчас газета существует - хорошо, а сейчас же ее закрыли... Я вижу, Рюмин, что вы хотите от меня избавиться... - Господи!.. - сконфуженно закричал Рюмин. - Что вы этакое говорите... Да живите себе, пожалуйста. Я думал, вам скучно - и искал что-нибудь... - Спасибо, - сказал Пампасов, тронутый. - Должен вам сказать, Рюмин, что труд - мое призвание, и я без какой-нибудь оживленной, лихорадочной работы как без воздуха. Эх! - Он размял свои широкие, мускулистые плечи и, одушевившись, воскликнул: - Эх! Такую силищу в себе чувствую, что кажется, весь мир бы перевернул... Труд! Какая в этом односложном слове мощь... Он опустил голову и задумался. - Так бы хотел пойти по своему любимому пути... Работать по призванию... - А какой ваш любимый путь? - несмело спросил Рюмин. - Мой? Педагогика. Сеять среди детей семена знания, пробуждать в них интерес к науке - какое это прекрасное, высокое призвание... III Однажды Рюмин писал картину, а Пампасов, по обыкновению, лежал на диване и читал книгу. - Дьявольски приходится работать, - сказал Рюмин, выпуская на палитру свежую краску. - Картины покупаются плохо, платят за них дешево, а писать как-нибудь, наспех, не хочется. - Да, вообще живопись... В сущности, это даже не труд, а так что-то. Самое святое, по-моему, труд! Рюмин ударил себя кулаком по лбу. - Совсем забыл! Нашел для вас целых два урока! И условия довольно невредные... Хотите? Пампасов саркастически засмеялся. - Невредные? Рублей по двадцати в месяц? Ха-ха! Возиться с маленькими идиотами, которым только с помощью хорошего удара кулаком и можно вдолбить в голову, что дважды два - четыре. Шлепать во всякую погоду ногами, как говорится, за семь верст киселя хлебать... Прекрасная идея, что и говорить. Изумленный Рюмин опустил палитру. - Да вы ведь сами говорили... - Рюмин! - страдальчески наморщив брови, сказал Пампасов. - Я вижу, я вам надоел, я вам в тягость. Конечно, вы вырвали меня из объятий смерти, и моя жизнь всецело в ваших руках... Ну, скажите... Может быть, пойти мне и положить свою голову под поезд или выброситься из этого окна на мостовую... Что же мне делать? В сущности, я ювелир и безумно люблю это благородное занятие... Но что делать? Где выход? Что, спрошу я, - есть у меня помещение, инструменты, золото и драгоценные камни, с которыми можно было бы открыть небольшое дело? Нет! Будь тысяч пятнадцать - двадцать... Пампасов шумно вздохнул, повалился навзничь и, подняв с полу книгу, погрузился в чтение... IV Рюмину опротивела своя собственная квартира и ее постоянный обитатель, переходивший от дивана к обеденному столу и обратно, чем вполне удовлетворялась его неугомонная жажда лихорадочного труда. Рюмин почти перестал курить сигары и пить вино, так как то и другое уничтожалось бывшим самоубийцей, а платье и ботинки изнашивались вдвое быстрее, потому что облекали два тела и четыре ноги - попеременно... Рюмин давно уже ухаживал за какой-то интересной вдовой, с которой познакомился на прогулке... Он был несколько раз у нее и приглашал ее к себе, рассчитывая на время ее визита услать куда-нибудь назойливого самоубийцу. Однажды, возвращаясь из магазина красок домой и войдя в переднюю, Pюмин услышал в мастерской голоса: - Но ведь я не к вам пришла, а к Николаю Петровичу! Отстаньте от меня. - Ну, один раз поцелуйте, что вам стоит!.. - Вы говорите глупости! Я вас не знаю... И потом, если об этом узнает Николай Петрович... - Он? Он придет, уткнет нос в берлинскую лазурь, возьмет в зубы палитру и ухом не поведет. Это простак чрезвычайный! Миледи! Если вы дадите поцелуй - я его сейчас же отдам вам обратно. А? - Сумасшедший! Что вы... делаете?.. Послышался тихий смех и звук сочного поцелуя. "Негодяй! - заскрежетал зубами Рюмин. - Ему мало моего платья, квартиры, еды и моих нервов... Он еще пользуется и моими женщинами!" Рюмин повернулся и ушел. Вернулся поздно вечером. Разбудил спавшего Пампасова и сурово сказал, смотря куда-то в сторону: - Эй! Вы видите, нос мой не уткнут в берлинскую лазурь и в зубах нет палитры. Завтра утром можете уходить от меня. - Зачем же вы меня спасли? - удивился Пампасов. - Сначала спасал, потом прогоняет. Очень мило, нечего сказать. Голова его упала на подушки, и через минуту послышалось ровное дыхание спящего человека. С ненавистью посмотрел Рюмин в лицо Пампасову, заскрипел зубами и злобно прошипел: - У, проклятый! Так бы и дал тебе по голове... V Утром Пампасов проснулся веселый, радостный, совершенно забыв о вчерашнем разговоре. - Встали? - приветствовал его стоявший перед картиной Рюмин. - Помните, что я вам вчера сказал? Можете убираться. Пампасов побледнел. - Вы... серьезно? Значит... вы опять толкаете меня в воду? - Пожалуйста! Пальцем не пошевелю, чтобы вытащить вас. Да вы и не будете топиться!.. - Не буду? Посмотрим! Пампасов взглянул на мрачное, решительное лицо Рюмина, опустил голову и стал одеваться. - Прощайте, Рюмин! - торжественно сказал он. - Пусть кровь моя падет на вашу голову. - С удовольствием! Пойду еще смотреть, как это вы топиться будете. Вышли они вместе. На берегу залива виднелись редкие фигуры гуляющих. У самого берега Пампасов обернул к Рюмину решительное лицо и угрюмо спросил: - Так, по-вашему, в воду? - В воду. Рюмин хладнокровно отошел и сел поодаль на камень, делая вид, что не смотрит... А Пампасов принялся ходить нерешительными, заплетающимися ногами вдоль берега, изредка останавливаясь, смотря уныло в воду и шумно вздыхая. Наконец он махнул рукой, украдкой оглянулся на приближавшихся к нему двух гуляющих, снял пиджак и, нерешительно ежась, полез в воду. - Что он делает? - в ужасе воскликнул один из гуляющих... - Это безумие! Нельзя допустить его до этого. Со своего места Рюмин видел, как к Пампасову подбежал один из гуляющих, вошел по колено в воду и стал тащить самоубийцу на берег. Потом приблизился другой, все трое о чем-то заспорили... Кончилось тем, что двое неизвестных взяли под руки Пампасова и, в чем-то его увещевая, увели с собой. До Рюмина донеслись четыре слова: - Я милостыни не принимаю!.. Изумительный случай ИЗ ЖИЗНИ ХУДОЖНИКОВ Художник Семиглазов решил выставить на весенней выставке "Союза молодежи" две картины: 1) Автопортрет. 2) Nu1 - портрет жены художника. Обе картины, совсем законченные, стояли на мольбертах в его мастерской, радуя взоры молодого художника и его подруги жизни. Изредка художник обвивал любящей рукой талию жены и, подняв гордую голову, надменно говорил: - О, конечно, критика не признает их! Конечно, эти тупоголовые кретины разнесут их в пух и прах! Но что мне до того! Искусство выше всего, и я всегда буду писать так, как чувствую и понимаю. Ага! Как сейчас, вижу я их. "Почему, - будут гоготать они бессмысленным смехом, - почему у этой женщины живот синий, а груди такие большие, что она не может, вероятно, двигать руками? Почему на автопортрете один глаз выше, другой ниже? Почему все лицо написано красным с черными пятнами"... О, как я хорошо знаю эту тупую напыщенную человеческую пыль, это стадо тупых двуутробок, этот караван идиотов в оазисе искусства! - Успокойся, - ласково говорила любящая жена, гладя его разгоряченный лоб. - Ты мой прекрасный гений, а они форменные двуутробки! В дверь мастерской постучались. - Ну? - спросил художник. - Входите. Вошел маленький болезненный старикашка. Голова его качалась из стороны в сторону, ноги дрожали от старости, подгибались и цеплялись одна за другую... Дряхлые руки мяли красный фуляровый платок. Только глаза юрко и проворно прыгали по углам, как мыши, учуявшие ловушку. - А-а! - проскрипел он. - Художник! Люблю художников... Живопись - моя страсть. Вот так хожу я, старый дурак, из одной мастерской в другую, из одной мансарды в другую и ищу, облезлый, я, глупый крот, гениальных людей. Ах, дети мои, какая хорошая вещь - гениальность. Жена художника радостно вспыхнула. - В таком случае, - воскликнула она, - что вы скажете об этих картинах моего мужа?! - Ага, - оживился старик. - Где же они? - Вот эти! Он остановился перед картинами и замер. Стоял пять минут... десять... Супруги, затаив дыхание, стояли сзади. Медленно повернул старик голову, заскрипев при этом одеревеневшей шеей. Медленно, шепотом спросил: - Это... что же... такое? - Это? - сказал художник. - Я и моя жена. Эта вот мужская голова - я, а эта обнаженная женщина - моя жена. Старик изумленно замотал головой и вдруг крикнул: - Нет! Это не вы. - Нет, я. - Уверяю вас - это не вы! Художник нахмурился. - Тем не менее это я. - Вы думаете, что вы такой? - Да. - Смотрите: почему на картине ваше прекрасное молодое лицо покрыто зловещими черными пятнами на красном фоне? Почему один глаз у вас затек, а руки сведены и растут: одна из лопатки, а другая из шеи... Почему рот кривой? - Потому что я такой... - А вы... сударыня... Вы такие? Я не поверю, чтобы ваше тело было похоже на это. - Разденься! - бешено крикнул художник. - Докажи этому слепому слизняку! И, не задумываясь, разделась любящая жена и обнажила себя всю. Стояла молодая, прекрасная, сверкая юным белым телом и стройной, едва расцветшей грудью. - И она, по-вашему, похожа, - прищурился старичок. - У нее синий кривой живот? Красные толстые ноги без икр, зловещие рубцы на шее, переломанные руки и громадные почерневшие груди с сосками величиною в апельсин. - Да! - торжественно сказал художник. - Она такая. - Да! - крикнула любящая жена. - Я такая. Старичок неожиданно упал на колени. - Ты! - воскликнул он, простирая руки к потолку. - Ты, которому я всегда верил и который обладает силой творить чудеса! Сделай же так, чтобы эта молодая чета имела полное сходство с этими портретами. Сделай их подобными порожденным творчеством этого гениального художника. Жена взглянула на мужа и вдруг пронзительно закричала: на нее в ужасе глядело искаженное лицо мужа, красное, с черными пятнами, с затекшим глазом и сведенными в страшную гримасу губами... Руки несчастного покривились, как у калеки, и на груди вырос горб, точь-в-точь такой, как художник по легкомыслию изобразил на портрете. - Что с тобой? - вскричал бешено муж. - О Боже! Что сделала ты с собой?! С непередаваемым чувством отвращения смотрел единственный незатекший глаз художника на жену... Перед ним стояла уродливая страшная багровая баба с громадными черными грудями и толстыми красными ногами. Синий живот вздулся, и чудовищные соски на прекрасной прежде, почти девственной груди распухли и пожелтели. Это была чума, проказа, волчанка, ревматизм и тысяча других самых отвратительных болезней, сразу накинувшихся на прекрасное прежде тело. И... удивительная вещь: теперь ужасное лицо мужа и отвратительное тело жены как две капли воды были похожи на портреты... - Ну, я пойду, - сказал равнодушно старичок, пряча в карман свой громадный платок. - Пора, знаете, как говорится: посидел - пора и честь знать... - Милосердный Боже! - вскричал художник, падая на колени в порыве ужаса и отчаяния. - Что вы с нами сделали? - Я? - удивился старик. - Я? Подите вы! Это разве я? Это вы сами с собой сделали. Разве вы теперь не похожи? Как две капли воды. Прощайте, мои пикантные красавцы. Он прищелкнул пальцами и умчался с быстротой, несвойственной его возрасту. Супруги остались одни. Художник стер слезу с единственного глаза и обвил синий стан супруги искалеченной рукой. - Бедная моя... Погибли мы теперь. - Не смей ко мне прикасаться! - крикнула жена. - У тебя глаз вытек и на лице черные пятна. - Сама ты хороша! - злобно сказал художник. - На двухнедельный труп похожа... - Ага... Так? - крикнула жена. Она бросилась, как бешеная тигрица, на свой портрет и в мгновение изорвала его в клочки. И совершилось второе чудо: снова стала она молода и прекрасна. Снова тело ее засверкало белизной. И, увидев это, с визгом бросился художник Семиглазов на свой "автопортрет". И, растерзав его, сделался он через минуту так же молод и здоров, как и прежде. От картин же остались жалкие обрывки. Недавно я был на выставке "Союза молодежи". Устроитель выставки сказал мне: - Да, штуки тут все любопытные. Прекрасная живопись. Но нет гвоздя, на который мы так надеялись. Можете представить - наша слава, наша гордость - художник Семиглазов в припадке непонятного умоисступления изорвал свои лучшие полотна, которые могли быть гвоздем выставки: Nu - портрет своей жены и свой автопортрет. Крыса на подносе - Хотите пойти на выставку нового искусства? - сказали мне. - Хочу, - сказал я. Пошли. I - Это вот и есть выставка нового искусства? - спросил я. - Эта самая. - Хорошая. Услышав это слово, два молодых человека, долговязых, с прекрасной розовой сыпью на лице и изящными деревянными ложками в петлицах, подошли ко мне и жадно спросили: - Серьезно, вам наша выставка нравится? - Сказать вам откровенно? - Да! - Я в восторге. Тут же я испытал невыразимо приятное ощущение прикосновения двух потных рук к моей руке и глубоко волнующее чувство от созерцания небольшого куска рогожи, на котором была нарисована пятиногая голубая свинья. - Ваша свинья? - осведомился я. - Моего товарища. Нравится? - Чрезвычайно. В особенности эта пятая нога. Она придает животному такой мужественный вид. А где глаз? - Глаза нет. - И верно. На кой