Вытащил я кошелек, посмотрел, есть ли у меня там десять рублей, вижу - есть, протянул ему: "На, брат, тебе, раз ты оказался такой счастливый!" Он даже и шапку снял при таком обороте дела, а я с дугою к себе домой. Прямо, можно сказать, не шел, а на крыльях летел..." Вот как далась Сурикову дуга на его "Боярыне Морозовой". Говоря это весело, с подъемом, Сыромолотов так же с подъемом работал кистью, и с холста на него уже глядело лицо старого Куна таким, каким оно только и могло быть в своем степном имении, в своем семейном кругу, когда сыновья его - кто инженер-электрик, кто инженер-химик, кто инженер-металлург - говорили о том, что, по его мнению, не относилось к деловым разговорам. IV Как всегда и для всякого художника за работой, время летело для Сыромолотова совершенно незаметно: просто даже не было ощущения времени. Однако совсем иначе чувствовала себя живая натура. Старый Кун не только начал усиленно кряхтеть и кашлять, просидев полтора часа в своем привычном кресле, но начал уже хмуро поглядывать даже и на своего сына, не только на портретиста, и Людвиг, наконец, решил прийти ему на помощь. По свойству своего темперамента он сделал это довольно бурно. - Браво, браво! Брависсимо!.. - выкрикивал он, став за спиной Сыромолотова. - Классически! Лучше нельзя и представить! Вы превзошли самого себя!.. Вот я сейчас позову маму, пусть полюбуется! И он бросился в соседнюю комнату, и с минуту его не было, чем воспользовался Сыромолотов, чтобы сделать еще несколько необходимых мазков, так как видел, что сеанс волей-неволей приходится закончить. Людвиг привел не только мать: вместе с толстой рыхлой старухой пришла еще и молодая, с виду скромная, немка, а за ними шумно ворвался Людвиг, держа за локоть вполне по-товарищески человека своих лет, но гораздо более степенного, ниже его ростом, лысоватого и в очках. Это было уже многолюдство, которое не могло, конечно, способствовать работе художника, и Сыромолотов поднялся и тут же положил кисть и палитру. Никакого подобия улыбки не появилось на его лице, когда сияющий Людвиг знакомил его с четою Тольбергов, пришедших в гости к Кунам по случаю праздничного дня и скромно дожидавшихся окончания сеанса; даже когда сам Тольберг с миной не меньшего знатока живописи, чем Людвиг Кун, стал расхваливать портрет, Сыромолотов протянул только: - Ну, ведь он еще далеко не закончен... - и начал укладывать в ящик все, что вынул из него во время работы. Его "натура", слабо переставляя ноги в матерчатых, вышитых не иначе как женою туфлях, тоже вместе с другими вглядывался в свой портрет и сказал, наконец, не совсем уверенно: - Мне кажется, что есть все-таки сходство, а? - Поразительное сходство! - живо отозвалась ему на это гостья, а ее супруг, поправив очки, сказал ей поучительным тоном: - Дело не в сходстве, а в технике, Эрна. Сходство может схватить и всякий другой, который делает себе из этого специальность, а что касается тех-ни-ки... Тут он многозначительно поднял указательный палец правой руки и сделал им энергичный отрицательный жест. Белокожая, к тому же и щедро напудренная, с обильными волосами, блестевшими тусклым золотом, в завитках, Эрна, по-видимому, настолько уже привыкла к замечаниям своего мужа, что не обратила внимания и на это, а продолжала изучающе переводить несколько излишне выпуклые глаза со старого Куна на его портрет. - Да, конечно, он бывает и таким, - расстановисто проговорила старуха, хотя к ней никто не обращался, - но больше он бывает другой... Она сказала это будто про себя, но Сыромолотов быстро повернул к ней голову и сказал со всею серьезностью, на какую был способен: - Портрет только еще начат, и судить о нем пока еще нельзя. - Но зато можно себе представить, что это будет такое, когда он будет окончен! - подхватил Людвиг и добавил, не меняя восхищенного выражения: - Мы все очень просим, Алексей Фомич, отобедать с нами. - О-о, благодарствую, я... я всегда обедаю у себя дома, - поспешил отказаться Сыромолотов; но оказалось, что отказаться от обеда у Кунов было не так легко. - Я уже поставила на стол вам прибор, - строго сказала старуха. - Может быть, вы не желаете видеть меня за столом вместе с вами? - кокетливо спросила Эрна. - Мы вас угостим хорошим старым вином, - придвинувшись к нему вплотную, сказал вполголоса, точно поведал тайну, старый Кун. Сыромолотов в ответ на все это радушие пробормотал было, что дома его будут ждать к обеду, но видел и сам, что довод этот неубедителен, так как Людвигу Куну известно было, что он несемейный, что дома у него только экономка... Не нашлось достаточных причин, чтобы отказаться: неудобным показалось уйти из дома, где никто пока не был ему противен, где его уход могли бы, пожалуй, счесть за обиду. Кроме того, ему представилась возможность наблюдать свою "натуру" не в воображаемой только, а действительно в семейной обстановке, за столом, где Кун должен был распуститься, как цветок перед утренним солнцем, всеми лепестками своего венчика, тем более что на столе будет бутылка с "хорошим старым вином". И Сыромолотов, закрыв ящик, вместе со всеми вошел в столовую, где длинный стол был уже уставлен приборами. Это была обширная комната, украшенная не только большим резным дубовым буфетом, но и сервантом, тоже дубовым и с тою же резьбой. На это не мог не обратить внимания Сыромолотов, как художник, но, беглым взглядом окинув всю столовую, он заметил также и два портрета-олеографии: один весьма знакомый - императора Николая II, поясной, в натуральную величину, в рамке из бронзированного багета; другой, на противоположной стене, гораздо меньший по размерам и менее знакомый, в скромной рамке из черного багета, оказался, когда присмотрелся к нему Сыромолотов, Вильгельмом II, императором Германии; Николай был без головного убора, Вильгельм в каске. Как ни странным показалось Сыромолотову, что на обеденный стол Кунов с двух противоположных стен глядели владыки двух соседних монархий, но он воздержался от вопросов о том, что было принято в этом гостеприимном доме. Однако тень недоумения, скользнувшая по его лицу, была подмечена, очевидно, Людвигом, иначе зачем бы вдруг сказал он ему очень подчеркнуто, кивнув при этом на своего гостя: - Мы с моим другом Тольбергом состоим членами "Союза русского народа". - Вот как!.. Скажите, пожалуйста! - отозвался на это Сыромолотов тоном большого изумления, однако не нашелся ничего к этому добавить и сел на тот стул, какой предложил ему так явно к нему расположенный молодой Кун, севший с ним рядом. Как бы задавшись целью сразу разъяснить художнику, с кем именно сидит он теперь за одним столом, Людвиг продолжал торопливо: - Мой друг Тольберг есть вместе с тем и мой товарищ по школьной скамье: мы с ним учились не только в электротехническом институте, но даже и за границей, а практически мы работали на предприятиях Симменс - Гальске... И мы с ним дали святую клятву в своей области сделать для своей родины, для России, все! Все, что будет только в наших силах, и мы сделаем!.. Это же ведь как раз такая область, в которой Россия отстала, ай-ай-ай, как отстала... Так, что даже и сравнивать с Германией, например, нельзя. Сыромолотов посажен был так, что ему одинаково были видны портреты обоих монархов, и он мог, иногда взглядывая на них, сравнивать одного с другим. В то же время и оба друга-электрика тоже были перед ним, один справа, другой слева, и их желание осчастливить и осветить Россию так и блистало в каждом их взгляде. - Россия отстала, да, это совершенно верно, - сказал он, - но отстала она, быть может, по причине того, что велика очень, не так ли? - Нет, прошу меня извинить, не так, - решительно возразил теперь уже не Людвиг Кун, а Тольберг. - Россию можно рассматривать как метрополию плюс колонии на одном сплошном материке. О том, что отстала азиатская часть, мы не говорим, - это колония, но ведь европейская часть России могла бы идти вровень с остальной Европой, - вы согласны? - Если бы не монгольское иго, она и шла бы вровень, - ответил Сыромолотов, принимая из рук Людвига переданную ему тарелку супа. - О-о, монгольское иго!.. Когда оно было и когда сброшено? - очень живо подхватил Людвиг тему, на которую, очевидно, не раз говорил со своим другом. - В чем же вы видите причину нашей отсталости? - спросил его Сыромолотов. Задав этот вопрос, он почувствовал отсталым и себя самого, потому что не решился бы ответить на него категорически, точно и ясно, именно не решился бы, считая его очень трудным и сложным, поэтому с любопытством он ждал, что ответит Тольберг. Но ответил ему не Тольберг, а Людвиг Кун, притом так, как не ожидал Сыромолотов: - Причина одна: большинство русских плохо ценит свое достояние. - То есть? Как это прикажете понять? - спросил Сыромолотов, принимаясь за суп, хотя он отлично понял сказанное: ему никак не хотелось слышать это от какого-то Людвига Куна. Но Тольберг уточнил сказанное своим другом: - А между тем русским ведь есть за что себя уважать, - ого, еще бы! - За что же именно, позвольте узнать? - улыбаясь насмешливо, спросил Сыромолотов. - Да прежде всего прочего хотя бы за то, что заняли они на земном шаре сплошное пространство в Европе и в Азии, какого не имеет даже Китай, хотя населения там в два с половиной раза больше, - ответил ему Людвиг Кун, поспешив предупредить в этом Тольберга. - Гм-гм... Разумеется, - весело с виду сказал Сыромолотов, перед которым оказался бокал задорно пахнущего вина - золотистого, с искрами. К нему тянулись с такими же бокалами и старый Кун, и его жена, и Эрна. У Эрны как будто от одного только вида вина вдруг очень оживленное, даже шаловливое стало лицо, и она произнесла что-то вроде короткого тоста: - За здоровье автора очень-очень талантливого портрета. И глаза ее при этом стали какие-то даже преувеличенно яркие, какие бывают у девочек-подростков, когда ими овладевает восторг, и Людвиг Кун, сказав: "Браво!", поднялся со своим бокалом, а за ним поднялись все, даже слабый на ноги старик; пришлось подняться, чтобы чокнуться со всеми, и Сыромолотову. Его как бы чествовали. Он попал как бы не к обыкновенным заказчикам на художественный портрет, а в среду ценителей именно его таланта, из которых двое были хотя и такие же немцы, как и другие за этим столом, но в то же время почему-то ни больше ни меньше как члены "Союза русского народа" - до того любят Россию! Он, привыкший на все кругом смотреть жадными глазами художника, теперь как бы раздвоился: в первый раз это случилось с ним, что он как гость сидел у немцев, осевших в России. Теперь он не только смотрел, он слушал со всем вниманием, на какое был способен. В голове его вертелась чья-то старая, семидесятых годов прошлого века, пародия на стихи Пушкина о воронах: Август к Михелю бежит, Август Михелю кричит: - Михель, где бы нам нажиться, Как бы нам того добиться? Михель Августу в ответ: - А России разве нет? И два друга обнялись И в Россию поплелись. Вот они, эти самые, теперь уже как будто достаточно нажившиеся, но мечтающие нажиться колоссально, как Фальцфейн с его миллионами овец. Они уже начинают заводить галерею предков, для чего и приглашен ими он, один из крупнейших художников России, о котором, несомненно, они читали и слышали, картины которого кое-кто из них видел, может быть, в столичных хранилищах картин или хотя бы в художественных журналах, помещавших снимки с них. И, как бы подслушав его мысли, Эрна сказала сияя: - Теперь у вас захотят писаться все богатые помещики-немцы, какие есть в Крыму. - Почему же одни только помещики-немцы? - возразил жене Тольберг. - А фабриканты? А коммерсанты? А пивовары? А мукомолы?.. - После этого портрета на вас будут смотреть как на русского Ленбаха! - очевидно желая поддержать свою репутацию знатока живописи, с подъемом сказал Людвиг и начал снова наливать вино в бокалы. Сыромолотов считал своего современника берлинца Ленбаха посредственным художником, но постарался ничем не выказать обиды от такого сравнения. А мысль Эрны, что он может стать знаменитостью среди крымских немцев-богачей и создавать для них "галереи предков", неподдельно его веселила. Он даже приложил левую руку к сердцу и, наклоняя голову то в сторону Эрны, то в сторону ее мужа и Людвига, говорил с преднамеренным ударением и раздельно: - Польщен и тро-нут!.. Очень польщен и о-чень тронут! Его неустанно-напряженное "я" художника не переставало деятельно наблюдать свою натуру теперь уже не один на один, а сравнительно со всеми другими, сидевшими за столом, даже с Эрной, до лица которой только еще прикоснулся резец времени, проведший глубокие черты на лице старого Куна. Но и то, что он слышал здесь с разных сторон, воспринималось им как фон для этого резко вылепленного лица, тот самый фон, который тоже является предметом поисков для художников... Даже когда разговор с живописи перескочил на вегетарианство, и это тут же вплелось в сознании Сыромолотова в тот же самый осязательно необходимый фон. - Ваш Лев Толстой проповедовал вегетарианство, - говорил Людвиг, когда подали второе блюдо - свиную корейку под соусом из фасоли, - но мы, немцы, убежденные мясоеды. У нас не едят мясо только грудные младенцы, потому что не имеют еще зубов. - От мяса наша исключительная энергия во всех областях жизни, - поддержал его Тольберг. - Мы, лютеране, не знаем, что такое посты, у нас их совершенно нет. Чтобы чем-нибудь отозваться на это, Сыромолотов сказал: - Наш ученый Ломоносов, Михаил Васильевич, тоже был противник постов, но он имел в виду кое-что другое, а не энергию. Он писал, что посты наши препятствуют в России развитию скотоводства. - Ага! Вот видите, как! - подхватил это замечание Людвиг. - Зачем же и в самом деле разводить свиней, если их не есть? - А также и баранов, - развил его мысль отец. А Тольберг, наморщив лоб, чтобы припомнить как следует, сказал вдруг: - Ломоносов?.. Ведь он учился в Саксонии? - Да, в Саксонию был послан императрицей Елизаветой изучать фарфоровое дело, - сказал Сыромолотов, чем явно обрадовал свою "натуру", спросившего с большой живостью: - Значит, что же, ученик немецких мастеров по фарфору? - Да-да... Ломоносов и с ним двое других... Потом он был поставлен во главе фарфорового завода в России... Занимался также и мозаикой - есть мозаичные иконы его работы... Но он же, мне кажется, внес в науку и закон сохранения энергии, это вам, конечно, известно, - обратился к Тольбергу Сыромолотов. - Мне? Нет! Мне известно, что это закон Майера, немецкого ученого, - строптиво возразил Тольберг. - Да ведь Майер жил позже Ломоносова, и даже гораздо позже. Впрочем, я давно убедился, что споры о том, кому принадлежит то или другое открытие, совершенно бесполезны, - примирительно сказал, улыбаясь, Сыромолотов. - Я, например, буду говорить, что радиотелеграф - детище нашего ученого Попова, а итальянцы будут кричать: Маркони! Маркони! - и зашвыряют меня гнилыми апельсинами, - и что мне тогда прикажете делать? Или если скажу я, что первую паровую машину изобрел не Уатт, а наш уральский рабочий Ползунов, то как к этому отнесутся англичане? - Англичане? - оживленно отозвался на это Людвиг. - О-о! Они, пожалуй, даже не станут прибегать к такому средству, как гнилые апельсины, а скажут: "Очень хорошо, мистер Сыромолотов, Ползунов так Ползунов, но-о... если вы только имеете полномочия от какой-нибудь русской фирмы или от правительства, чтобы закупить большую партию машин, то можете адресоваться к нам, а не иметь дела с Германией..." Вот что вам скажут англичане. Сыромолотов не мог не улыбнуться горячности, с которой это было сказано, а Эрна вдруг обратилась к нему: - Я где-то читала или это я от кого-то слышала, не помню, - что в Мюнхене на выставке была ваша картина, правда? Она глядела на него при этом так оторопело-ожидающе, что Сыромолотов счел нужным выручить ее; он ответил неторопливо: - Да, давно уж это, еще в девятом году, - пять лет назад, - адресовались ко мне устроители, и я дал... Это была десятая международная выставка. - И получили золотую медаль? - спросил теперь уже муж Эрны. - И получил золотую медаль... и диплом к ней. - Вот видишь, я тебе говорила! - торжествовала Эрна, обращаясь к мужу, а старый Кун многозначительно подмигнул своей тяжеловесной супруге, добавив к этому оживленно: - В Мюнхене! На международной выставке! О-о, это есть большое отличие! И поднял указательный палец. И Сыромолотов именно теперь увидел особенно осязательно, что в молодости он был очень похож на своего сына, каким тот был теперь. Людвиг Кун весь так и сиял, выкрикивая: - Вот видите, вот видите, как вас оценили в Германии! Золотая медаль на подобной выставке - это ми-ро-вой три-умф, вот что это такое! Золотая медаль и диплом - это не гнилые апельсины, нет! В Германии таланты ценить умеют! - А почему же господин Сыромолотов живет здесь, если он такой знаменитый художник? - полюбопытствовала мать Людвига, обращаясь почему-то к своему сыну, точно неуверенная, что ее плохой русский язык поймет сам художник. - Да, в самом деле? - подхватил Людвиг. - Вам, разумеется, надобно жить в Петербурге, Алексей Фомич, а не здесь. - Мне здесь больше нравится, чем в Петербурге, - ответил на это Сыромолотов, уже не улыбаясь, а даже несколько недовольным тоном, так что Людвиг, видимо, заметил это, потому что заговорил о другом, очень круто изменив тему разговора: - Вы не "Биржевые ведомости" выписываете, Алексей Фомич? - Не-ет, а что? - удивленно отозвался на это Сыромолотов. - Так, знаете ли: я все-таки слежу за политикой... А в Албании теперь восстание против принца Вида... Любопытно, чем оно окончится. Вы как полагаете, повстанцы ли победят, их ли победят? - Совсем не читаю об этом, - буркнул Сыромолотов. - На что мне все это? - Оно и мне, конечно, не слишком нужно, да ведь с маленького может дойти до большого. Балканы - это, знаете ли, такой котел, что каша в нем вот уже сколько лет все варится и довариться никак не может. - Да ведь кончили уж там войну все эти болгары, турки, греки, сербы, навоевались уж досыта и отдыхают, однако до большого не дошло, - сказал Сыромолотов, думая, что все уж исчерпал по этому вопросу, но Тольберг возразил живо: - "До большого не дошло" в каком смысле? В том, что великие державы в эту войну не ввязались? Они еще не раскачались, быть может, но как будто уже раскачиваются и даже сильно. А Людвиг Кун вдруг вскочил из-за стола стремительно, сказал, наклоняясь к Сыромолотову: - Я вам сейчас принесу одну статейку! - и выскочил из столовой. Должно быть, то, за чем он выскочил, было у него под руками в его комнате - он не заставил себя ждать и двух минут. Он вошел с газетным листом в руках, и Сыромолотов разглядел, что это был номер "Биржевых ведомостей". - Вот, не угодно ли. Статья без подписи, но я наводил справки и узнал, что ее писал сам наш военный министр генерал Сухомлинов! - заговорил возбужденно Людвиг, садясь. - Статья называется "Россия хочет мира, но готова к войне". - Позвольте, это от какого же числа газета? - спросил Сыромолотов. - От двадцать седьмого февраля, вот, смотрите, - показал ему Людвиг. - От двадцать седьмого февраля, а сегодня - пятнадцатое июня, - значит, три с половиной месяца назад. Я эту статью берегу, как свое доброе имя, до того она... содержательна. Я даже могу из нее кое-что прочесть, если вы не будете иметь ничего против. - Пожалуйста, прочитайте, - согласился Сыромолотов, слегка, впрочем, пожав плечами, и Людвиг начал: - "С гордостью мы можем сказать, что для России прошли времена угроз извне. России не страшны никакие окрики. У нас нет причин волноваться: Россия готова..." Каково, а? Сильно сказано? - Внушительно, - сказал Сыромолотов. - Дальше: "За последние пять лет в печати всего мира время от времени появлялись отрывочные сведения о различного рода мероприятиях военного ведомства в отношении боевой подготовки войск. И мы не сообщаем здесь ничего нового и неизвестного. Мы только группируем главнейшее из сделанного по указаниям монарха за это время. Всем известно, что на случай войны наш план обыкновенно носил оборонительный характер. За границей, однако, теперь знают, что идея обороны отложена и русская армия будет активной". Тут Людвиг Кун остановился и испытующе поглядел не только на Сыромолотова, но и на Тольберга тоже. - Гм... Активной, - неопределенно отозвался Сыромолотов. - Да, да, вот именно: активной!.. Но слушайте дальше. "Не составляет секрета, что упраздняется целый ряд крепостей, служивших базой по прежним планам войны, но зато существуют оборонительные линии с весьма серьезным фортификационным значением... Офицерский состав армия значительно возрос и стал однородным по образовательному цензу. Законопроект о прапорщиках запаса решает вопрос о качестве запасных офицеров". - Да ведь прапорщики запаса появились еще в русско-японскую войну, - заметил Сыромолотов. - Да, были и тогда, я сам тоже ведь прапорщик запаса, как и он, - сказал Тольберг, кивнув на своего друга, а Людвиг продолжал, только кивнув головой: - Вот что особенно важно: "Русская полевая артиллерия снабжена прекрасными орудиями, не только не уступающими образцовым французским и немецким орудиям, но во многих отношениях их превосходящими. Осадная артиллерия... имеется при каждой крупной боевой единице. Уроки прошлого не прошли даром. В будущей войне русской артиллерии никогда не придется жаловаться на недостаток снарядов! Артиллерия снабжена и большим комплектом и обеспечена правильно организованным подвозом снарядов..." Видите, как? И Людвиг многозначительно переглянулся со своим другом, хотя Сыромолотову было уже ясно, что статья эта хорошо была известна Тольбергу. Однако для него самого в ней теперь, при чтении со стороны, действительно оказалось что-то новое и притом важное новое, что, быть может, он пробежал бы мельком, если бы сам взял в руки газетный лист, и, отвечая на вопрос, к нему обращенный, он сказал: - Да, вот подите же... А Людвиг продолжал, воодушевляясь чем дальше, тем больше: - "Техника военно-инженерного дела за последнее время сильно развилась, и кто же не знает, что военно-автомобильная часть поставлена в России весьма высоко. Военный телеграф стал достоянием всех родов оружия. У самой маленькой части есть телефонная часть. Русская армия в изобилии снабжена прожекторами. Офицеры и солдаты показали себя мастерами в железнодорожном деле и могут обойтись без обычного железнодорожного персонала. Не забыто и воздухоплавание. В русской армии наибольшее значение придается аэропланам, а не дирижаблям. Тип аэропланов еще окончательно не решен, но кто же не знает о великолепных результатах аппаратов Сикорского, этих воздушных дредноутов русской армии? Русская армия явится, если бы обстоятельства к этому привели, не только громадной, но и хорошо обученной, хорошо вооруженной, снабженной всем, что дала новая техника военного дела". - Чья статья это, вы сказали? - обратился Сыромолотов к Людвигу. - Сухомлинова - военного министра. - Военного министра, - ого! - Ха-ха-ха! - развеселился Людвиг. - А тут дальше, представьте себе, есть такое место: "Русская армия, бывшая всегда победоносной, воевавшая обыкновенно на неприятельской территории, совершенно забудет понятие "оборона", которое так упорно прививали ей в течение предпоследнего периода нашей государственной жизни... Конечно, если какая-нибудь держава питает агрессивные замыслы против России, то наша боевая мощь ей неприятна, ибо никто уже не может теперь питать вожделений о какой бы то ни было части русской земли. "Si vis pacem, para bellum" - "Если хочешь мира, готовься к войне". Россия в полном единении со своим верховным вождем хочет мира, но она готова". - И одни готовы и другие тоже готовы, - неожиданно для Сыромолотова заговорил старый Кун, - а кто лучше готов - вот в чем является вопрос. - Позвольте, я не понял все-таки, против кого направлена эта статья? - спросил одновременно и Людвига Куна, и его отца, и Тольберга художник. - Как "против кого"? - удивился Людвиг. - Разумеется, против Австрии... Что удалось Японии в девятьсот пятом году, то, Австрия думает, может удаться и ей. - Ну что вы, что вы! - заулыбался, как шутке, Сыромолотов. - Япония была очень далеко, Австрия у нас под руками. Да со времен японской войны так действительно много нового введено в нашей армии. - А что, что именно введено нового? - так и вскинулся Людвиг Кун. - Да ведь вот же вы сами сейчас читали, что нового. - Ну, это, знаете, ведь общие фразы... Это официальная статья. А вы, может быть, от кого-нибудь слышали из военных, что введено нового, - скажите. Этим очень интересуются в Берлине, туда и можно бы было написать в одну газету, а? Это большое бы имело значение: частным корреспондентам гораздо больше там дают веры, чем вот таким, официальным. Официальные лица, вы сами понимаете, разумеется, должны, обязаны так писать, за это они огромное жалованье получают, а как на самом деле, если посмотреть со стороны, а? И Людвиг впился глазами в глаза Сыромолотова так назойливо, что тот даже отмахнулся от него рукой, сказав при этом: - Помилуйте, что вы, откуда же я такие тонкости могу знать! V Как все отмежевавшиеся от других, чтобы они как можно меньше мешали делу, Сыромолотов начинал уже негодовать на себя за то, что остался обедать у Кунов. Поднимать настроение вином он вообще не привык, так как этот необходимый для него, как художника, подъем настроения обычно чувствовал всегда: ему не случалось забывать о том, что он художник. Между тем выпитое им у Кунов вино не обостряло его зрения, а туманило, а главное, то, что говорилось кругом, выпадало из круга обычных его интересов. Прилежным чтецом газет он никогда не был. На то, чтобы пробежать газету, он тратил не больше пяти минут в день, и менее всего могли интересовать его статьи каких бы то ни было министров. Однако почему-то выходило так, что начинали переставляться помимо его воли предметы в рамке той картины, какую он для себя прочертил: далеко на задний план уходила его "натура", а на передний выдвинулся этот инженер-электрик, с прядью белесых волос, свисающей на лоб, и с назойливыми, тоже белесыми, глазами, молодой Кун, которому все свое внимание отдавали другие: и Куны и Тольберги. Даже Эрна не говорила с матерью Людвига о чем-нибудь постороннем, как это принято у женщин, когда они долго уже сидят в обществе мужчин, а неослабно следила за разговором, затеянным Людвигом. Вот он сказал вдруг: - Вам, Алексей Фомич, как художнику, должны быть яснее подспудные эти, как бы сказать, течения жизни, которые могут ведь вдруг и прорваться наружу и, пожалуй, затопить даже, а? - Мне? - искренне удивился Сыромолотов. - Мне, художнику, подспудное? Нет, с подспудным я не имею дела, а только с тем, что именно не подспудно, что я могу видеть своими глазами... А подспудное - это что же такое? Политика, что ли? - Назовите хотя бы и политикой, - улыбнулся Людвиг. - Вы, конечно, скажете, что вы - не политик, не строите общественной жизни... - Да, да... даже и электричеством не занимаюсь, - вставил Сыромолотов. - Очень хорошо! Этим занимаемся мы с ним, - кивнул Людвиг на Тольберга, - но вы, художник, обладаете таким чутким аппаратом, который, одним словом, может сразу обобщить разные там факты и сделать вывод... Почему, например, наш военный министр Сухомлинов, хотя он и не подписался, выступает вдруг со статьей "Мы готовы"? - В самом деле, что его могло заставить это сделать? Получил приказ от царя, что ли? - В том-то и дело, в том-то и дело, что, может быть, и получил приказ! - подхватил Людвиг. - Ведь нужно знать, почему это вдруг - "Мы готовы". Для кого собственно это писалось? Это - вопрос, разумеется, но... Вот я вам принесу показать одну статейку... И он, как и раньше, стремительно вышел из комнаты, унося при этом газету. Вернулся он так же быстро, как и в первый раз, но теперь в его руках была уже не газета, а записная тетрадь в черной клеенке. - Вот это я сам перевел на русский язык из одной подобной статьи, - сказал он садясь. - Статья называется "Вооружайтесь". Она довольно длинная, я прочту только начало, чтобы вы могли судить... "Вооружайтесь, вооружайтесь! Вооружайтесь для решительного боя! Балканы мы должны приобресть. Нет другого средства для того, чтобы остаться великой державой. Для нас дело стоит так: быть или не быть. Перед нами - экономический крах, а за нами - распад монархии. Мы сможем возродиться только тогда, когда приобретем все Балканы, как всем ходом истории предназначенную только нам колонию для сбыта нашего промышленного перепроизводства, нашего духовного перепроизводства, для вывоза туда излишка нашего населения... Вооружайтесь, вооружайтесь! Приносите деньги лопатами и шапками! Отдавайте серебряные кубки, серебряные ложки; отдавайте золото и драгоценные камни, чтобы обменять их на железо; несите последний грош! Отдавайте ваши последние силы на вооружение, неслыханное, невиданное с тех пор, как стоит свет! Знайте, дело идет о последнем решительном бое великой монархии! Дайте ружье в руки отрока, дайте патроны в руки старца. Вооружайтесь беспрестанно, лихорадочно, не теряя минуты! Вооружайтесь ночью и днем, чтобы быть готовыми, когда настанет решительный бой. Иначе дни Австрии сочтены!.." - Какая-то истерика, а не статья! - перебил Сыромолотов. - Кто же писал это? Неужели австрийский военный министр? - Нет, что вы! - рассмеялся Людвиг. - Министры так не напишут, а подпись под статьей - Кассандер, но это, само собой понятно, псевдоним. - Кассандер? Что-то знакомое, однако, - старался припомнить Сыромолотов. - Кассандру вы знаете - жрицу, пророчицу, из Гомера, - подсказал ему Тольберг. - Да-да, Кассандра... Значит, и этот заговорил сознательно таким пифическим языком, чтобы напугать веселых венцев? А на самом-то деле, я думаю, ничего страшного нет, а? Просто вроде наемных плакальщиц над покойниками: "Поди-ка, поплачь, Матренушка!" - "Да уж я плакать-то, милый, горазда, а вот сколько ты за это мне дашь?" Говоря это, Сыромолотов надеялся, что с ним тут же согласятся оба инженера, но они только улыбнулись, однако повели отрицательно головами. Ответить же ему не успел ни один из них, потому что как раз в это время, хотя обед уже кончался, появились в доме Кунов новые гости. Сначала были слышны в коридоре их голоса, потом поднялись им навстречу все Куны: гости оказались почетные. И когда Тольберг, тоже поднимаясь, поймал спрашивающий взгляд Сыромолотова, он шепнул ему на ухо: - Это - Люстих с женой. Сыромолотов когда-то слышал, что Люстих - один из богатейших помещиков степного Крыма, и не без любопытства смотрел, как, пропуская вперед свою жену, появился в столовой этот худощавый, среднего роста, бритый, как ксендз, пожилой человек неопределенных лет. Однако он именно "появился", в то время как его супруга мощно вплыла: по сравнению с нею он казался как бы бестелесным, она же сразу заняла собою чуть ли не половину столовой. И если после того, что шепнул ему Тольберг, у Сыромолотова завертелись было в мозгу снова слова из пародии на Пушкина: "Август к Михелю бежит, Август Михелю кричит...", то при первом же взгляде на фрау Люстих их сменило совершенно изумленное: "Даст же господь женщине такие неизмеримые формы!.." Мало того, что она была высока, как это крайне редко встречается, она еще и раздалась вширь настолько, что перед нею даже толстая фрау Кун показалась просто слегка сытенькой, а Эрна - девочкой-подростком, которой еще года три надо ходить в гимназию. И голос у этой великанши оказался густой и жирный, когда сказала она, обращаясь к обоим старым Кунам сразу по-немецки: - Мы к вам только на одну минуту. Представьте, мы узнали от почтмейстера такую ужасную новость, что сейчас же едем к себе в имение!.. Мы очень расстроены. - Ах, боже мой! Что? Что такое? - уже заранее подняла испуганно руки фрау Кун, а герр Кун только стоял с открытым ртом и выпученными глазами, старавшимися выкарабкаться еще более из сложно запутанных мешков. Но нужно было все-таки, чтобы поздоровались с вошедшими и чета Тольбергов и Людвиг и чтобы Людвиг представил новым гостям Сыромолотова. Как ни велико было нетерпение фрау Кун, фрау Люстих поневоле затормозила стремительный свой разбег. Кроме того, узнав, что перед нею не одни немцы, а есть еще и русский, она перешла на русский язык. - Только что получена телеграмма, господа, что убит националистами эрцгерцог австрийский Франц-Фердинанд вместе со своей женой, в Сараеве. Убийцы - сербы... Сначала бросали бомбы, потом стреляли из револьвера... Она сказала это с тою поспешностью, какой требовала подобная новость, и с тем акцентом, какой появляется у лиц, говорящих на чужом языке, когда они очень взволнованы. Сказано было не много, но Куны и Тольберги были так поражены, что только переглядывались друг с другом безмолвно, а более спокойно отнесшийся к словам великанши Сыромолотов спросил ее: - Откуда же все-таки получена телеграмма? - Телеграмма из Берлина, - ответила та, а муж ее добавил: - Обыкновенно, как это принято, - телеграмма от телеграфного агентства, но только сегодня она публиковаться не будет. - Потому что сегодня ведь воскресенье, - газета уже вышла, - пояснила фрау Люстих. - А завтра она не выйдет, потому что понедельник, - заметил Людвиг, - но могут выпустить специальный бюллетень! - Если только разрешит губернатор, - вставил Люстих. - Ведь убит не кто-нибудь, а, можно сказать, фактический глава Австро-Венгрии: император Франц-Иосиф стал очень дряхлый. Он тоже говорил с акцентом, но все-таки более свободно, чем его супруга. - Это может иметь оч-чень большие последствия, - проникновенно решил старый Кун. - Колоссальные! - пробасила фрау Люстих. - Это нас так поразило, что мы... - Да, мы благодаря этому спешим домой, - закончил за нее муж, - поэтому позвольте откланяться. И хотя Куны, опомнившись, начали было усиленно просить вестников происшествия в каком-то далеком Сараеве присесть за стол, они распрощались и ушли к своей машине, а в сознание Сыромолотова угловато резко вошла тяжеловесная, как сама фрау Люстих, новость, принесенная ею. Все трое Кунов пошли провожать гостей до калитки, может быть с целью узнать от них что-нибудь еще, а Эрна сообщительно обратилась к Сыромолотову: - Конечно, вы должны были обратить внимание больше на фрау Люстих, чем на ее мужа, однако имение их принадлежит ему, а не ей. - Они с Кунами соседи по имениям, - добавил к этому сам Тольберг. - Где же именно их имение, я так и не удосужился спросить? - Возле станции Курман, недалеко от города... Люстихи - очень богатые люди, - осведомил его Тольберг, как будто имея в виду, что вот если бы ему посчастливилось получить заказ на семейный портрет этой четы, он мог бы хорошо заработать. Поняв его замечание именно так, Сыромолотов недовольно улыбнулся в усы, но в это время ворвался в столовую Людвиг с готовым восклицанием: - Ну, знаете, это может вызвать положительно черт знает что! - Подождем все-таки телеграмм, - попытался охладить его друг. - К завтраму их будет, конечно, больше, чем пришло сегодня. Завтра будет яснее, что там собственно произошло. - Но ведь факт останется фактом: австрийский эрцгерцог убит. - Я думаю, что эрцгерцогов в Австрии и без убитого довольно, - попробовал беспечным тоном сказать Сыромолотов, но Людвиг с нескрываемым возмущением исказил вдруг свое обычно благожелательное к нему лицо. - Что вы, что вы, Алексей Фомич! - выкрикнул он. - Надо же знать, кто такой был Франц-Фердинанд... Это был самый способный из племянников Франца-Иосифа, из племянников, потому что детей у него, кроме Рудольфа, трагически погибшего, не было. - Вот как! Не было разве? - довольно равнодушно отнесся к этому Сыромолотов. - Так долго на свете жить, как этот Франц-Иосиф, и не позаботиться о такой пустяковине, как наследник, - это, послушайте, даже странно! - Он и позаботился: убитый негодяями эрцгерцог был прекрасный наследник, - раззадоренно продолжал выкрикивать Людвиг, - и из него должен был выйти выдающийся император!.. Пусть даже не такой, как Вильгельм Второй, но все-таки... незаурядный... И вот его нет... Этого не простит никому история! Нет, не простит! Сыромолотов наблюдал теперь Людвига Куна, приподняв удивленно брови: тот горячился так, как будто убитый австрийский эрцгерцог был по крайней мере его хороший знакомый. - История не простит или Франц-Иосиф? Или те, кто правил под его именем? - спросил он. - В конечном итоге это все равно, разумеется, кто именно, - может быть, даже третье лицо, со стороны, но немцы к такой подлости, как это убийство из-за угла, отнесутся единодушно строго, - вот моя точка зрения! В это время вошли Карл Кун и мать Людвига, и Сыромолотов заметил оторопелое выражение лица своей "натуры". - Ты слышал, что сказал мне на прощанье герр Люстих? - обратился старый Кун к сыну. - Что именно? - встревоженно спросил сын. - Что это... как бы выразить... хороший предлог к очень большой войне, - с заметным трудом подыскал слова отец и вопросительно вперил выцветающие глаза в горячие глаза сына. - Я совершенно так же это понял, - не замедлил согласиться сын. VI Обед кончился скомканно, и как-то до такой степени не по себе стало Сыромолотову, что он едва удержался от желания взять домой ящик с красками и кистями, чтобы больше уж сюда не являться. А желание было сильное, так что удержаться от него было нелегко. Он решил, впрочем, посвятить портрету старого Куна еще не больше одного сеанса, чтобы облегчить и себя и свою "натуру". Домой возвращался он по тем же самым улицам, по каким шел утром, но утренней открытости ко всему кругом теперь уже не было в нем. Людей, во множестве возникавших перед глазами на несколько моментов при встрече с ними на улице, совершенно заслоняли те несколько человек, которых он уносил в себе из дома Кунов. В жизни Сыромолотова вообще мало было людей, которых он мог бы назвать "своими", но до такой остроты, как теперь, он - ему казалось так - никогда раньше не чувствовал "чужих". В чем именно заключалась их "чужесть", этого он толково объяснить даже самому себе, пожалуй, не смог бы: он чувствовал это инстинктивно, но очень сильно. Не чужесть даже, а совершенно непримиримая враждебность, какими бы масками внешних приличий она ни прикрывалась. Он не столько доводами рассудка, сколько пространственно ощущал это: ему было тесно идти. Впечатлительный, как всякий большой художник, он и по улице домой шел как будто не один, а рядом с Людвигом Куном и Тольбергом, с монументальной фрау Люстих и ее тощеватым, но жилистым мужем. Отрывая от них свое внимание для того, чтобы не столкнуться с тем или иным встречным или обойти кого-нибудь впереди из очень медленно идущих, он ни на минуту не забывал, что идет как бы рядом с кучкой чужих людей, начавших было даже и говорить на своем языке в его присутствии. Не в отношении только себя лично, но и в отношении всех, кого привык он считать своими, чувствовал он теперь их враждебность, несмотря на