треугольники, циркули, масштабы, ватерпасы, подзорные трубы, "микроскопиумы", на чучела разных диковинных зверей и птиц, на огромную кость мамонтовой головы, на чудовищных китайских идолов и мраморные личины прекрасных эллинских богов, на бесконечные полки книг в однообразных кожаных и пергаментных переплетах. Тихо- ну нравилась эта работа. Здесь, в царстве книг, была такая уютная тишина, как в лесу или на старом, людьми поки- нутом, солнцем излюбленном кладбище. Доносился только с улицы вечерний благовест, напоминавший звон китеж- ских колоколов, да сквозь отворенные в соседнюю комна- ту двери слышались голоса пастора Глюка и Брюса. От- ужинав, сидели они за столом, курили и пили, беседуя. Тихон только наклеил новые номера на инкварто и октаво, обозначенные в старой описи под номером 473: "Филозофия Францыско Бакона на английском языке в трех томах"; под номером 308: "Медитацион де прима филозофии чрез Декартес на голанском языке"; под но- мером 532: "Математикал элеманс натураль филозофии чрез Исака Нефтона". Ставя книги на полку, в глубине ее ощупал он и вытащил завалившееся, очень ветхое, изъеденное мышами октаво под номером 461: "Лионар- до Давинчи, трактат о живописном письме на немецком языке". Это был первый, изданный в Амстердаме, в 1582 году, немецкий перевод Trattato della pittura. В кни- гу отдельных листков вложен был гравированный на дере- ве портрет Леонардо. Тихон вглядывался в странное, чуждое и, вместе с тем, как будто знакомое, в незапамят- ном сне виденное, лицо и думал, что, верно, у Симона Мага, летавшего по воздуху, было такое же точно лицо. Голоса в соседней комнате стали раздаваться громче. Брюс о чем-то спорил с Глюком. Они говорили по-немец- ки. Тихон выучился этому языку у пастора. Несколько отдельных слов поразили его; и он с любопытством при- слушался, все еще держа в руках книгу Леонардо. - Как же вы не видите, достопочтенный, что Ньютон был не в здравом уме, когда писал свои комментарии к Апо- калипсису? - говорил Брюс.- Он, впрочем, в этом и сам признается в письме к Бентлею от 13 сентября 1693 года: "я потерял связь своих мыслей и не чувствую прежней твердости рассудка"- попросту, значит, рехнулся. - Ваше превосходительство, я желал бы лучше быть сумасшедшим с Ньютоном, чем здравомыслящим со всей остальною двуногою тварью! - воскликнул Глюк и зал- пом выпил стакан. - О вкусах не спорят, любезный пастор,- продол- жал Яков Вилимович, засмеявшись сухим, резким, точно деревянным смехом,- но вот что всего любопытнее: в то самое время, как сэр Исаак Ньютон сочинял свои Коммен- тарии,- на другом конце мира, именно здесь, у нас, в Московии, дикие изуверы, которых называют раскольни- ками, сочинили тоже свои комментарии к Апокалипсису и пришли почти к таким же выводам, как Ньютон. Ожи- дая со дня на день кончины мира и второго пришествия, одни из них ложатся в гробы и сами себя отпевают, другие сжигаются. Их за то гонят и преследуют; а я ска- заЛ бы об этих несчастных словами философа Лейбница: "я не люблю трагических событий и желал бы, чтобы всем на свете жилось хорошо; что же касается заблуж- дения тех, которые спокойно ждут кончины мира, то оно мне кажется совсем невинным". Так вот что, говорю я, всего любопытнее: в этих апокалипсических бреднях край- ний Запад сходится с крайним Востоком и величайшее просвещение - с величайшим невежеством, что действи- тельно могло бы, пожалуй, внушить мысль, что конец мира Приближается и что все мы скоро отправимся к черту!.. Он опять засмеялся своим резким, деревянным смехом или прибавил что-то, чего не расслышал Тихон, должно быть очень вольнодумное, потому что Глюк, у которого, как всегда в конце ужина, парик съехал на сторону, и в го- лове шумело, вдруг яростно вскочил, отодвинул стул и хо- тел выбежать из комнаты. Но Яков Вилимович удержал и успокоил его несколькими добрыми словами. Брюс был единственным покровителем Глюка. Он уважал и любил его за бескорыстную любовь к науке. Но, будучи скептиком, и даже, как утверждали многие, совершенным атеистом, не мог видеть бедного пастора, этого "Донкишота астро- номии", чтобы не подразнить его и не посмеяться над злополучными комментариями к Апокалипсису, над при- мирением науки с верою. Брюс полагал, что надо выбрать одно из двух - или веру без науки, или науку без веры. Яков Вилимович наполнил стакан Глюка и, чтобы уте- шить его, начал расспрашивать о подробностях ньютонова Апокалипсиса. Старик отвечал сперва t 'охотно, но потом опять увлекся и сообщил разговор Ньютона с друзьями о комете 1680 года. Когда его однажды спросили о ней, вместо ответа он открыл свои Начала и указал место, где указано: Stellae fixae refici possunt. Неподвижные звезды могут восстановляться от падения на них комет.- "По- чему же вы не писали о солнце так же откровенно, как о звездах?" - "Потому, что солнце ближе нас касается",- отвечал Ньютон и потом прибавил, смеясь: "я, впрочем, сказал достаточно для тех, кто желает понять!" Как мотылек, летящий на огонь, комета упадет на солнце,- воскликнул Глюк,- и от этого падения солнеч- ный жар возрастет до того, что все на земле истребится огнем! В Писании сказано: небеса с шумом пройдут, сти- хии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят. Тогда исполнятся оба пророчества - того, кто верил, и того, кто знал. - "Hypotheses поп fingo! Я не сочиняю гипотез!" - за- ключил он вдохновенно, повторяя великое слово Ньютона. Тихон слушал - и давнее, вещее карканье трех стари- ков, трех воронов соединялось для него с точнейшими выводами знания. Закрыв глаза, увидел он глухой пере- улок, занесенный снежными сугробами, и в конце его, внизу, над белым снегом, меж черных изб, на краю черно- синего неба огромную, прозрачную, нежную звезду. И так же, как в детстве, знакомое чувство сжало сердце его нестерпимым восторгом и ужасом. Он уронил книгу Лео- нардо, которая задела, падая, трубку астролябии и повали- ла ее на пол с грохотом. Прибежал. Глюк, Он знал, что Ти- хон страдает припадками. Увидев его вверху лестницы, дро- жащего, бледного, он бросился к нему, обнял, поддержал и помог сойти. На этот раз припадок миновал. Пришел также Брюс. Они расспрашивали Тихона с участием. Но он мол- чал: чувствовал, что нельзя ни с кем говорить об этом. - Бедный мальчик! - сказал Яков Вилимович Глю- ку, отводя его в сторону.- Наш разговор напугал его. Здесь они все таковы -только и думают о кончине мира. Я заметил, что в последнее время какое-то безумие рас- пространяется среди них, как зараза. Бог знает, чем кон- чит этот несчастный народ! По выходе из школы, Тихон должен был поступить, как все шляхетные дети, в военную службу. Пахомыч умер. Глюк собирался в Швецию и Англию, по поруче- нию Брюса, для закупки новых математических инстру- ментов. Он приглашал с собою Тихона, который, забыв свои детские страхи и предостережение Пахомыча, все с большей любовью предавался изучению математики. Здоровье окрепло, припадки не повторялись. Давнее лю- бопытство влекло его в другие края, в "царство Стеколь- ное", почти столько же для него таинственное, как не- видимый Китеж-град. По ходатайству Якова Вилимовича, навигацкий ученик Запольский, в числе других "младен- цев Российских", послан был царским указом для окон- чания наук за море. Они приехали с Глюком в Петер- бург в начале июня 1715 года. Тихону исполнилось 25 лет: он был ровесником царевича Алексея, но по виду все еще казался мальчиком. Через несколько дней из Кроншлота отходил купеческий корабль, на котором они должны были плыть в Стокгольм - Стекольный. Вдруг все изменилось. Петербург видом своим, столь не похожим на Москву, поразил Тихона. Целыми днями он бродил по улицам, смотрел и удивлялся: бесконечные каналы, першпективы, дома на сваях, вбитых в зыбкую пучину болот, построенные в ряд "линейно", по указу, "так чтобы никакое строение за линию или из линии не строи- лось", бедные мазанки среди лесов и пустырей, крытые по-чухонски дерном и берестою, дворцы затейливой архи- тектуры "на прусский манир", унылые гарнизонные ма- газейны, цейхаузы, амбары, церкви с голландскими шпи- льцами и курантным боем - все было плоско, пошло, буд- нично и в то же время похоже на сон. Порою, в пасмур- ные утра, в дымке грязно-желтого тумана, чудилось ему, чTо весь этот город подымется вместе с туманом и разле- тится, как сон. В Китеже-граде то, что есть - невиди- мо, а здесь в Петербурге, наоборот, видимо то, чего нет; оба города одинаково призрачны. И снова рождалось нем жуткое чувство, которого он уже давно не испы- тывал - чувство конца. Но оно не разрешалось, как преж- де, восторгом и ужасом, а давило тупо бесконечною тос- кою. Однажды на Троицкой площади, у "кофейного дома" Четырех Фрегатов, встретил он человека высокого роста в кожаной куртке голландского шкипера. И точно так же, как и в Москве, на Красной площади, у Лобного ме- ста, где торчавшая на коле мертвая голова отца его смот- рела пустыми глазницами прямо в глаза этому самому че- ловеку,- Тихон тотчас узнал его: это был Петр. Страш- ное лицо как будто сразу объяснило ему страшный город: У них обоих была одна печать. В тот же день встретил он старца Корнилия, обрадо- вался ему, как родному, и уже не покидал его. Ноче- вал у старца в келье, дни проводил на плотах, на барках С утаенными, беглыми людьми. Слушал рассказы о житии великих пустынных отцов на далеком севере, в лесах По- морских. Онежских и Олонецких, где Корнилий, уйдя из Москвы, провел много лет, о тамошних страшных гарях - многотысячных самосожжениях. Оттуда шел он теперь за Волгу на Керженец проповедовать "красную смерть". Тихон учился недаром. Многому, чему верили эти люди, он уже не верил; думал иначе, но чувствовал так же, как они. Самое главное - чувство конца - у них было общее с ним. То, о чем он никогда ни с кем не говорил, чего никто из ученых людей и не понял бы, они пони- мали - этим только и жили. Все, что с раннего детства он слышал от Пахомыча, теперь вдруг ожило в душе его С новой силою. Опять потянуло его в леса, в пустыни, в сокровенные обители, в "благоутишное пристанище". Как будто при свете белых ночей над простором Невы, сквозь бой голландских курантов, опять ему слышался звон китежских колоколов. И опять, с томительной гру- стью и сладостью, повторял он стих об Иосафе царевиче: Прекрасная мати пустыня! Пойду по лесам, по болотам, Пойду по горам, по вертепам... Надо было решить, надо было выбрать одно из двух: или навсегда вернуться в мир, чтобы жить, как все живут, служить человеку, который погубил отца его и, может быть, погубит Россию; или навсегда уйти из мира, сде- латься нищим, бродягою, одним из утаенных, беглых лю- дей, "настоящего града не имеющих, грядущего - взыски- вающих"; на запад с пастором Глюком - в город Стеколь- ный, или на Восток со старцем Корнилием - в невиди- мый Китеж-град. Что он выберет, куда пойдет? Он сам еще не знал, колебался, медлил последним решением, как будто ждал чего-то. Но в эту ночь, после разговора на плоту о Петре-антихристе, почувствовал, что медлить нельзя. Завтра отправляется корабль в Стокгольм и зав- тра же старец Корнилий, которому грозил донос, должен бежать из Петербурга. Он звал с собою Тихона. "Я теперь как на ножевом острие,- опять подумал он.- В которую сторону свалюсь, в ту и пойду. Одна жизнь, одна смерть. Раз ошибешься, второй не попра- вишь". Но в то же время он чувствовал, что не имеет силы решить, и что две судьбы, как два конца мертвой петли, соединяясь, стягиваясь, давят и душат его. Он встал, взял с полки рукописную книгу - "Слово св. Ипполита о вто- ром пришествии" и, чтобы отдохнуть от мыслей, начал рассматривать, при свете лампады, горевшей перед обра- зом, заставные картинки. На одной из них, слева, сидел на престоле Антихрист, в зеленом, с красными отворота- ми и медными пуговицами, Преображенском мундире, в треуголке, со шпагою, похожий лицом на царя Петра Алексеевича, и указывал рукою вперед. Перед ним, впра- во, Преображенской и семеновской гвардии отряд направ- лялся к скиту среди темного леса. Вверху на горах с тремя пещерами молились иноки. Солдаты, руководимые синими бесами, взбирались вверх по горному склону. Вни- зу подпись: "тогда пошлет в горы и вертепы, и пропасти земные полки свои бесовские, дабы искать укрывшихся от глаз его и тех привести на поклонение себе". На дру- гой картинке солдаты расстреливали связанных старцев: "оружием от диявола падут". За дощатой перегородкой в соседнем чулане все еще пыхала и плакала баба Алена, молясь Царю Небесно- му о царе Петре Алексеевиче. Тихон положил книгу, Опустился на колени перед образом. Но молиться не мог. Тоска напала на него, какой он еще никогда не испыты- вал. Пламя догоревшей лампады, последний раз вспыхнув, потухло. Наступила тьма. И что-то подползало, подкра- дывалось в этой тьме, хватало его за горло темною, теплою, мЯГКОЮ, словно косматою, лапою. Он задыхался. Холод- ный пот выступал на теле. И опять ему казалось, что он летит стремглав, проваливается в черную тьму, как зияю- щую бездну - пасть самого Зверя. "Все равно",- поду- маЛ он, и вдруг нестерпимым светом загорелась в сознании мысль: все равно, какой из двух путей он выберет, куда пойдет - на Восток или Запад; и здесь, и там, на по- следних пределах Востока и Запада - одна мысль, одно Чувство: скоро конец. Ибо, как молния исходит от Востока и видна бывает даже до Запада, так будет пришествие сына Человеческого. И в нем как будто сверкнула эта по- следняя соединяющая молния. "Ей, гряди. Господи Иису- се - воскликнул он, и в то же мгновение в конце кельи вспыхнул белый, страшный свет. Раздался оглушительный треск, как будто небо распалось и рушилось. Это была та самая молния, которая так напугала Петра, что он выро- нил икону из рук у подножия Венус. Баба Алена услы- шала сквозь вой, свист и грохот бури ужасный нечелове- ческий крик: у Тихона сделался припадок падучей. Он очнулся на корме барки, куда, во время припадка, вынесли его из душной кельи. Было раннее утро. Вверху голубое небо, внизу белый туман. Звезда блестела на во- стоке сквозь туман, звезда Венеры. И ьа острове Кейву- саре, Петербургской стороне, на Большой Дворянской, над Куполом дома, где жил Бутурлин, "митрополит всепьяней- ший", позолоченная статуя Вакха, под первым лучом солн- ца, вспыхнула огненно-красной, кровавой звездою в тума- нE, как будто земная звезда обменялась таинственным взглядом с небесною. Туман порозовел, точно в тело блед- ных призраков влилась живая кровь. И мраморное тело богини Венус в средней галерее над Невою сделалось теп- лым и розовым, словно живым. Она улыбнулась вечною Улыбкой солнцу, как будто радуясь, что солнце восходит И здесь, в гиперборейской полночи. Тело богини было воздушным и розовым, как облако тумана; туман - жи- ВЫм и теплым, как тело богини. Туман был телом ее - все было в ней, и она во всем. Тихон вспомнил свои ночные мысли и почувствовал в душе спокойную решимость: не возвращаться к пастору Глюку и бежать со старцем Корнилием. Барка, на которой он лежал, сдвинутая бурей, уперлась кормою в тот самый плот, где ночью шел разговор об Анти- христе. Иванушка, успевший выспаться, сидел на том же ме- сте, как ночью, и пел ту же песенку. И музыка, или только призрак музыки - заглушенные туманом звуки менуэта: Покинь, Купидо, стрелы, Уже мы все не целы - сливались с унылой, протяжною песнью Иванушки, ко- торый, глядя на Восток - начало дня, пел вечному Запа- ду - концу всех дней: Гробы вы, гробы, колоды дубовые, Всем есте, гробы, домовища вечные! День к вечеру приближается, Солнце идет к Западу, Секира лежит при корени. Приходят времена последние! На берегу Невы, у церкви Всех Скорбящих, рядом с домом царевича Алексея, находился дом царицы Марфы Матвеевны, вдовы сводного брата Петрова, царя Феодора Алексеевича. Феодор умер, когда Петру было десять лет. Восемнадцатилетняя царица прожила с ним в супружестве всего четыре недели. После его смерти она помешалась в уме от горя и тридцать три года проявила в заключе- нии. Никуда не выходила из своих покоев, никого не узна- вала. При чужеземных дворах считали ее давно умершею. Петербург, который она мельком видела из окон своей ком- наты - мазанковые здания, построенные "голландскою и прусскою манирою", церкви шпицом, Нева с верейками и барками, каналы,- все это представлялось ей как страш- ный нелепый сон. А сновидения казались действительно- стью. Она воображала, что живет в Московском Кремле, в старых теремах, и что, выглянув в окно, увидит Ивана Великого. Но никогда не выглядывала, боялась света днев- ного. У нее в хоромах была вечная темнота, окна заве- шены. Она жила при свечах.. Вековые запаны и завесы скрывали от взоров людских последнюю московскую цари- цу. Торжественный и пышный царский чин соблюдался на Верху. Служители далее сеней не смели входить без "обсылки". Здесь время остановилось, и все навеки было неподвижно - так, как во времена Тишайшего царя Алек- сея Михайловича. Безумная сказка сложилась в ее боль- ном уме, будто бы муж ее, царь Феодор Алексеевич жив и живет в Иерусалиме, у Гроба Господня, молится за Русскую землю, на которую идет Антихрист с несмет- ными полчищами ляхов и немцев; на Руси нет царя, а тот царь, который и есть, не истинный; он - самозванец, обо- ротень, Гришка Отрепьев, беглый пушкарь, немец с Куку- евской Слободы; но Господь не до конца прогневался на православных; когда исполнятся времена и сроки, единый благоверный царь всея Руси, Феодор, солнышко красное, вернется в свою землю с грозною ратью, в силе и славе, и побегут перед ним басурманские полчища, как ночь перед солнцем, и сядет он вместе с царицею на дедовский престол, и восстановит суд и правду в земле своей; весь народ придет к нему и поклонится; и низринут будет Антихрист со всеми своими немцами. Тогда скоро и миру конец и второе страш- ное пришествие Христово. Все это близко, при дверях. Недели через две после праздника Венеры в Летнем саду, царевна Мария пригласила Алексея в дом царицы Марфы. Здесь уже не раз бывали у них тайные свида- ния. Тетка передавала ему вести и письма от матери, опальной царицы Евдокии Феодоровны, во иночестве Еле- ны, первой жены Петра, насильно постриженной им и за- ключенной в Суздальско-Покровском девичьем монастыре. Алексей, войдя в дом царицы Марфы, долго проби- рался по темным брусяным переходам, сеням, клетям, подклетям и лестницам. Всюду пахло деревянным маслом, рухлядью, ветошью, как будто пылью и гнилью веков. Всюду были келийки, горенки, тайнички, боковушки, чу- ланчики. В них ютились старые-престарые верховые боя- рыни и боярышни, комнатные бабы, мамы, казначеи, нортомои, меховницы, постельницы, юродивые, нищие, странницы, государевы богомольцы, дураки и дурки, девочки-сиротинки, столетние сказочники-бахари и игрецы- домрачеи, которые воспевали былины под звуки за- унывных домр. Дряхлые слуги в полинялых мухояровых кафтанах, седые, шершавые, точно мохом обросшие, хва- тали царевича за полы, целовали его в ручку, в плечико. Слепые, немые, хромые, седые, сивые от старости, безли- кие, следуя за ним, скользили по стенам, как призраки, кишели, копошились, ползали в темноте переходов, как в сырых щелях мокрицы. Навстречу ему попался дурак LUaMblpa, вечно хихикавший и щипавшийся с дуркою Мань- кою. Самая древняя из верховых боярынь, любимая ца- рицею, так же, как и она, выжившая из ума, толстая, вся заплывшая желтым жиром, трясущаяся, как студень, Сундулея Вахрамеевна повалилась ему в ноги и почему-то завыла, причитая над ним, как над покойником. Цареви- чу стало жутко. Вспомнилось слово отца: "оный двор царевны Марфы от набожности есть гошпиталь на уро- дов, юродов, ханжей и шалунов". Он с облегчением вздохнул, вступив в более светлую и свежую угловую горницу, где ожидала его тетка, царев- на Марья Алексеевна. Окна выходили на голубой и сол- нечный простор Невы с кораблями и барками. Голые бревенчатые стены, как в избе. только в красном углу киот с образами и тускло теплившеюся лампадкою. По стенам лавки. Сидевшая за столом тетка привстала и обня- ла царевича с нежностью. Марья Алексеевна одета была по- старинному, в повойнике, в шерстяном шушуне смирного, то есть темного, вдовьего цвета, с коричневыми крапинка- ми. Лицо у нее было некрасивое, бледное и одутловатое, как у старых монахинь. Но в злых тонких губах, в умных, острых, точно колючих, глазах было что-то властное и твер- дое, напоминавшее царевну Софью - "злое семя Мило- славских". Так же, как Софья, ненавидела она брата и все дела его, "душою о старине горела". Петр щадил ее, но называл старою вороною за то, что она ему вечно каркала. Царевна подала Алексею письмо от матери из Суздаля. То был ответ на недавнюю, слишком сухую и краткую запи- сочку сына: "Матушка, здравствуй! Пожалуй, не забывай меня в своих молитвах". Сердце Алексея забилось, когда он стал разбирать безграмотные строки с неуклюже наца- рапанными, детскими буквами знакомого почерка. "Царевич Алексей Петрович, здравствуй. А я, бедная, в печалях своих еле жива, что ты, мой батюшка, меня покинул, что в печалях таких оставил, что забыл рожде- ние мое. А я за тобою ходила рабски. А ты меня скоро забыл. А я тебя ради по сие число жива. А если бы не ради тебя, то бы на свете не было меня в таких напастях и в бедах, и в нищете. Горькое, горькое мое житие! Лучше бы я на свет не родилась. Не ведаю, за что мучаюся. А я же тебя не забыла, всегда молюся за здоровье твое Пресвя- той Богородице, чтобы она сохранила тебя и во всякой бы чистоте соблюла. Образ здесь есть Казанской Пресвятой Богородицы, по явлению построена церковь. А я за твое здоровье обещалась и подымала образ в дом свой, да сама ночью проводила, на раменах своих несла. А было мне На плечах (церковнослав.). видение месяца Майя двадцать третие число. Явилася пресветлая и пречистая Царица Небесная и обещалась у Господа Бога, своего Сына, упросить, да печаль мою на радость претворить. И слышала я, недостойная, от пресвет- лой Жены - рекла она такое слово: "предпочла-де ты Мой образ и проводила до храма Моего, и Я-де тебя возвеличу и сына-де твоего сохраню". А ты, радость моя, чадо мое, имей страх Божий в сердце своем. Отпиши, друг мой, Оле- шенька, хоть едину строчку, утоли мое рыдание слезное, дай хоть мало мне отдохнуть от печали, помилуй мать свою и рабу, пожалуй, отпиши! Рабски тебе кланяюся". Когда Алексей дочитал письмо, царевна Марья отдала ему монастырские гостинцы - образок, платочек, выши- тый шелками собственною рукою смиренной инокини Еле- ны, да две липовые чашечки, "чем водку пьют". Эти жа- лобные подарки больше тронули его, нежели письмо. - Забыл ты ее,- произнесла Марья, глядя ему пря- мо в глаза.- Не пишешь и не посылаешь ей ничего. - Опасаюсь,- молвил царевич. - А что? - возразила она с живостью, и острые гла- за точно укололи его.-Хотя бы тебе и пострадать? Ни- чего! Ведь за мать, не за кого иного... Он молчал. Тогда она начала ему рассказывать шепо- том на ухо, что слышала от пришедшего из обители Суз- дальской юрода Михаила Босого: тамошняя радость обве- селила, там не прекращаются видения, знамения, пророче- ства, гласы от образов; архиерей Новгородский Иов ска- зывает: "тебе в Питербурхе худо готовится; только Бог тебя избавит, чаю; увидишь, что у вас будет". И старцу Виссариону, что живет в Ярославской стене замурован, было откровение, что скоро перемене быть: "либо государь умрет, либо Питербурх разорится". И епископу Досифею Ростовскому явился св. Дмитрий царевич и предрек, что не- которое смятение будет и скоро совершится. - Скоро! Скоро! - заключила царевна.- Много во- пиющих: Господи мсти и дай совершение и делу конец! Алексей знал, что совершение значит смерть отца. - Попомни меня! - воскликнула Марья пророчески.- Питербурх не долго за нами будет. Быть ему пусту! И взглянув в окно на Неву, на белые домики среди зеленых болотистых топей, повторила злорадно: - Быть пусту, быть пусту! К черту в болото прова- лится! Как вырос, так и сгинет, гриб поганый. И месте его не найдут, окаянного! Старая ворона раскаркалась. - Бабьи сказки,- безнадежно махнул рукой Алек- сей.- Мало ли пророчеств мы слышали? Все вздор! Она хотела что-то возразить, но вдруг опять взгляну- ла на него своим острым, колючим взором. -Что это, царевич, лицо у тебя такое? Не можется, что ли? Аль пьешь? - Пью. Насильно поят. Третьего дня на спуске кора- бельном замертво вынесли. Лучше бы я на каторге был или лихорадкою лежал, чем там был! - А ты пил бы лекарства, болезнь бы себе притво- рял, чтобы тебе на тех спусках не быть, коли ведаешь такой отца своего обычай. Алексей помолчал, потом тяжело вздохнул. - Ох, Марьюшка, Марьюшка, горько мне!.. Уже я чуть знаю себя от горести. Если бы не помогала сила Божья, едва можно человеку в уме быть... Я бы рад хоть куды скрыться... Уйти бы прочь от всего! - Куда тебе от отца уйти? У него рука долга. Везде найдет. - Жаль мне,- продолжал Алексей,- что не сделал так, как приговаривал Кикин, чтобы уехать во Францию или к кесарю. Там бы я покойнее здешнего жил, пока Бог изволит. Много ведь нашей братьи-то бегством спаса- лося. Да нет такого образа, 'чтобы уехать. Уж и не знаю, что со мною будет, тетенька, голубушка!.. Я ничему не рад, только дай мне свободу и не трогай никуды. Либо отпусти в монастырь. И от наследства бы отрекся, жил бы, отдалясь от всего, в покое, ушел бы в свои деревнишки, где бы живот скончать! - Полно-ка ты, полно, Петрович! Государь ведь чело- век не бессмертен: воля Божья придет - умрет. Вот, го- ворят, болезнь у него падучая, а такие люди недолго жи- вут. Даст Бог совершение.... Чаю, что не умедлится... Пого- ди, говорю, доведется и нам свою песенку спеть. Тебя в народе любят и пьют про твое здоровье, называя на- деждою Российскою. Наследство тебя не минует! - Что наследство, Марьюшка! Быть мне постриже- ну, и не то, что ныне от отца, а и после него мне на себя ждать того же: что Василья, Шуйского, постригши, отдадут куда в полон. Мое житье худое... Василий Шуйский, русский царь в 1606-1610 гг., умер в поль- ском плену (1616). - Как же быть, соколик? Час терпеть, век жить. По- терпи, Алешенька! - Долго я терпел, больше не могу! - воскликнул он с неудержимым порывом, и лицо его побледнело.- Хоть бы уж один конец! Истома пуще смерти... Он хотел что-то прибавить, но голос его пресекся. Он глухо простонал: "О, Господи, Господи!" - уронил руки на стол, прижал к ладоням лицо, стиснул голову пальцами и не заплакал, а только весь, как от нестерпимой боли, съежил- ся. Судорога бесслезного рыдания сотрясла все его тело. Царевна Марья склонилась над ним, положила на пле- чо его свою маленькую, твердую и властную руку; точно такие же руки были у царевны Софьи. - Не малодушествуй, царевич,- проговорила она мед- ленно, с тихою и ласковою строгостью.- Не гневи Бога, не ропщи. Помни Иова: благо есть надеятися на Господа, понеже весь живот наш и движение в руце Божией. Может Он и противными полезно нам устроить. Аще Бог с кем, что сотворит тому человек? Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое. Господь воздаст за мя! Положись весь на Христа, Алешенька, друг мой сердешненькой: выше силы не попустит он быть искушению. Она умолкла. И под эти родные, с детства знакомые звуки молитвенных слов, под этою ласковою, твердою ру- кою, он тоже затих. Постучались в дверь. То Сундулея Вахрамеевна при- шла за ним от царицы Марфы. Алексей поднял голову. Лицо его все еще было блед- но, но уже почти спокойно. Он взглянул на образ с тускло теплившеюся лампадкою, перекрестился и сказал: - Твоя правда, Марьюшка! Буди воля Божья во всем. Он за молитвами Богоматери и всех святых, как хощет, совершит или разрешит о нас, в чем надежду мою имел и иметь буду. - Аминь! - произнесла царевна. Они встали и пошли в постельные хоромы царицы Марфы. Несмотря на солнечный день, в комнате было темно, как ночью, и горели свечи. Ни один луч не проникал сквозь плотно забитые войлоками, завешенные коврами окна. В спертом воздухе пахло росным ладаном и гуляфною водкою - розовою водою - куреньями, которые клали в печные топли для духу. Комнату загромождали казен- ки, поставцы, шкафы, скрыни, шкатуни, коробьи, ларцы, кованые сундуки, обитые полосами луженого железа подго- ловки, кипарисовые укладки, со всеми мехами, платьями и белою казною - бельем. Посередине комнаты возвыша- лось царицыно ложе под шатровою сенью - пологом из алтабаса пунцового, с травами бледно-зеленого золота, с одеялом из кизылбашской золотной камки на соболях с горностаевой опушкой. Все было пышное, но ветхое, ис- тертое, истлевшее, так что, казалось, должно было рассы- паться, как прах могильный, от прикосновения свежего воздуха. Сквозь открытую дверь видна была соседняя ком- ната - крестовая, вся залитая сиянием лампад перед ико- нами в золотых и серебряных ризах, усыпанных драго- ценными камнями. Там хранилась всякая святыня: кресты, панагии, складни, крабицы, коробочки, ставики с мощами; смирна, ливан, чудотворные меды, святая вода в вощан- ках; на блюдечках кассия, в сосуде свинцовом миро, ос- вященное патриархами; свечи, зажженные от огня небесно- го; песок Иорданский; частицы Купины Неопалимой, дуба Мамврийского; млеко Пречистой Богородицы; камень лазо- ревый - небеса, "где стоял Христос на воздухе"; камень во влагалище суконном - "от него благоухание, а какой камень, про то неведомо"; онучки Пафнутия Боровского; зуб Антипия Великого, от зубной скорби исцеляющий, отобранный на себя Иваном Грозным из казны убиенного сына. У ложа в золоченых креслах, похожих на "царское место", с резным двуглавым орлом и "коруною" на спин- ке, сидела царица Марфа Матвеевна. Хотя зеленая мурав- леная печка с узорчатыми городками и гзымзами была жарко натоплена, зябкая больная старуха куталась в те- логрею киндячную на песцовом меху. Жемчужная рясна и поднизи свешивались на лоб ее из-под золотого кокош- ника. Лицо было не старое, но точно мертвое, каменное; гу- сто набеленное и нарумяненное, по древнему чину Мос- ковских цариц, казалось оно еще мертвеннее. Живы были только глаза, прозрачно-светлые, но с неподвижным, как будто невидящим, взором; так смотрят днем ночные пти- цы. У ног ее сидел на полу монашек и что-то рассказывал. Когда вошел царевич с теткою, Марфа Матвеевна поздо- ровалась с ними ласково и пригласила послушать страннич- ка Божья. Это был маленький старичок с личиком совсем детским, очень веселым; голосок у него был тоже веселый, певучий и приятный. Он рассказывал о своих странствиях, о скитском житие на Афоне и Соловках. Сравнивая их, отдавал предпочтение обители греческой перед русскою. - Называется обитель та Афонская Сад Пресвятой Богородицы, на него же всегда зрит с небес Матерь Пречи- стая, снабдевает и хранит его нерушимо. И помощью ее стоит он и цветет, и плод приносит, внешний и внут- ренний, вне - красный, внутрь - душеспасительный. И всяк проникнувший в тот сад, как бы в преддверие райское, и узревший доброту и красоту его, не захочет вспять возвратиться. Воздух там легкий, и высота холмов и гор, и теплота, и свет солнечный, и различие древес и плодов, и близость прежеланного края, Иерусалима, творят веселие вечное. Соловецкий же остров имеет уны- ние и страх, ожесточение и тьму, и мраз, тартару подоб- ный. Обретается же на острове том и нечто душе вредя- щее: живут множество птиц белых - чайки. Все лето пло- дятся, детей выводят, гнезда вьют на земле при путях, где ходят монахи в церковь. И великая от птиц сих тще- та творится инокам. Первое, лишаются благоутишия. Вто- рое, как видят их бьющихся да играющих, да сходящихся, то мыслью пленяются и в страсти приходят. Третье, что и жены, и девицы, и монашки часто бывают в обители той. В Афонской же горе сего соблазна нет: ни чайки не прилетают, ни жены не приходят. Единая Жена, двумя крылами орлицы парящая - Церковь святая,- привитает в пустыне той сладостной, доколе не исполнится воля Господня и времена, кои положил Он во власти своей. Ему же слава вовеки. Аминь. Когда он кончил рассказ, царица попросила выйти из комнат всех, даже Марью, и осталась наедине с царевичем. Она его почти не знала, не помнила, кто он и как ей род- ством доводится, даже имя его все забывала, а звала просто внучком, но любила, жалела какою-то странною вещею жа- лостью, точно знала о судьбе его то, чего он сам еще не знал. Она долго смотрела на него молча своим светлым неподвижным взором, словно застланным пленкою, как взор ночных птиц. Потом вдруг печально улыбнулась и стала тихо гладить ему рукою щеку и волосы: - Сиротинка ты мой бедненький! Ни отца, ни мате- ри. И заступиться некому. Загрызут овечку волки лютые, заклюют голубчика белого вороны черные. Ох, жаль мне тебя, жаль, родненький! Не жилец ты на свете... От этого безумного бреда последней царицы, казавшей- ся здесь, в Петербурге, жалобным призраком старой Моск- вы, от этой тлеющей роскоши, от этой тихой теплой ком- наты, в которой как будто остановилось время, веяло на царевича холодом смерти и ласкою самого дальнего дет- ства. Сердце его грустно и сладко заныло. Он поцеловал мертвенно-бледную, исхудалую руку, с тонкими пальцами, с которой спадали тяжелые древние царские перстни. Она опустила голову, как будто задумалась, перебирая круглые кральковые четки: от тех кральков - кораллов - дух нечистый бегает, "понеже кралек крестообразно растет". - Все мятется, все мятется, очень худо деется!- за- говорила она опять, точно в бреду, с возрастающей тре- вогою.- Читал ли ты, внучек, в Писании: Дети, послед- няя година. Слышали вы, что грядет, и ныне в мире есть уже. Это о нем, о Сыне Погибели сказано: Уже пришел он к вратам двора. Скоро, скоро будет. Уж и не знаю, дождусь ли, увижу ли друга сердешненького, солнышко мое красное, благоверного царя феодора Алексеевича? Хоть бы одним глазком взглянуть на него, как придет он в силе и славе, с неверными брань сотворит, и побе- дит, и воссядет на престоле величества, и поклонятся, и воскликнут ему все народы: Осанна! Благословен гря- дый во имя Господне! Глаза ее загорелись было, но тотчас вновь, как угли пеплом, подернулись прежнею мутною пленкою. - Да нет, не дождусь, не увижу! Прогневила я, греш- ная, Господа... Чует, ох, чует сердце беду. Тошно мне, внучек, тошнехонько... И сны-то нынче снятся все такие недобрые, вещие... Она оглянулась боязливо, приблизила губы к самому уху его и прошептала: - Знаешь ли, внучек, что мне намедни приснилось? Он сам, во сне ли, в видении ли, не ведаю, а только он сам приходил ко мне, никто другой, как он! - Кто, царица? - Не разумеешь? Слушай же, как тот сон мне при- снился - может, тогда и поймешь. Лежу я, будто бы на этой самой постели и словно жду чего-то. Вдруг настежь дверь, и входит он. Я его сразу узнала. Рослый такой, да рыжий, а кафтанишка куцый, немецкий; во рту пип- ка, табачище тянет; рожа бритая, ус кошачий. Подошел ко мне, смотрит и молчит. И я молчу, что-то, думаю, будет. И тошно мне стало, скучно, так скучно - смерть моя... Перекреститься хочу - рука не подымается, молит- ву прочесть - язык не шевелится. Лежу как мертвая. А он за руку меня берет, щупает. Огонь и мороз по спи- не. Взглянула я на образ, а и образ-то представляется мне разными видами; будто бы не Спасов лик пречистый, а немчин поганый, рожа пухлая, синяя, точно утоплен- ник... А он все ко мне: - Больна-де ты, говорит, Марфа Матвеевна, гораздо больна. Хочешь, я тебе моего дохтура пришлю? Да что ты на меня так воззрилась? Аль не узнала? - Как, говорю, мне тебя не узнать? Знаю. Мало ли мы таких, как ты, видывали! - Кто же-де я, говорит, скажи, коли знаешь? - Известно, говорю, кто. Немец ты, немцев сын, солдат барабанщик.- Осклабился во всю рожу, порскнул на меня, как кот шальной.- Рехнулась же ты, видно, старуха, совсем рехнулась! Не немец я, не барабанщик, а боговенчанный царь всея Руси, твоего же покойного мужа царя Феодора сводный брат.- Тут уже злость меня взяла. Так бы ему в морду и плюнула, так бы и крикнула: пес ты, собачий сын, самозванец, Гришка Отрепьев, анафема - вот ты кто! - Да ну его, думаю, к шуту. Что мне с ним браниться? И плюнуть-то на него не стоит. Ведь это мне только сон, греза нечистая попу- щением Божиим мерещится. Дуну, и сгинет, рассыплет- ся.- Петр, говорит, имя мое.- Как сказал он: "Петр"," так меня ровно что и осенило. Э, думаю, так вот ты кто! Ну, погоди же. Да не будь дура, языком не могу, так хоть в уме творю заклятие святое: "Враг сатана! отгонись от меня в места пустые, в леса густые, в пропасти земные, в моря бездонные, на горы дикие, бездомные, безлюдные, иде же не пресещает свет лица Господня! Рожа окаян- ная! изыде от меня в тартарар, в ад кромешный, в пекло преисподнее. Аминь! Аминь! Аминь! Рассыпься! Дую на тебя и плюю". Как прочитала заклятье, так он и сгинул, точно сквозь землю провалился - нет от него и следа, только табачищем смердит. Проснулась я, вскрикнула, при- бежала Вахрамеевна, окропила меня "пятой водою, окури- ла ладаном. Встала я, пошла в молельную, пала перед образом Владычицы Пречистой Влахернския Божией Ма- тери, да как вспомнила и вздумала обо всем, тут только и уразумела, кто это был. Царевич давно уже понял, что приходил к ней отец не во сне, а наяву. И вместе с тем чувствовал, как бред сумасшедшей передается ему, заражает его. - Кто ж это был, царица? - повторил он с жадным и жутким любопытством. - Не разумеешь? Аль забыл, что у Ефрема-то в кни- ге о втором пришествии сказано: "во имя Симона Петра имеет быть гордый князь мира сего - Антихрист". Слы- шишь? Имя его - Петр. Он самый и есть! Она уставила на него глаза свои, расширенные ужа- сом, и повторила задыхающимся шепотом: Он самый и есть. Петр-Антихрист... Антихрист! КНИГА ТРЕТЬЯ ДНЕВНИК ЦАРЕВИЧА АЛЕКСЕЯ ДНЕВНИК ФРЕЙЛИНЫ АРНГЕЙМ 1 мая 1714 Проклятая страна, проклятый народ! Водка, кровь и грязь. Трудно решить, чего больше. Кажется, грязи. Хо- рошо сказал датский король: "ежели московские послы снова будут ко мне, построю для них свиной хлев, ибо где они постоят, там полгода жить никто не может от смрада". По определению одного француза: "Московит - человек Платона, животное без перьев, у которого есть все, что свойственно природе человека, кроме чистоты и разума". И эти смрадные дикари, крещеные медведи, которые становятся из страшных жалкими, превращаясь в европей- ских обезьян, себя одних считают людьми, а всех осталь- ных скотами. В особенности же к нам, немцам, ненависть у них врожденная, непобедимая. Они полагают себя осквер- ненными нашим прикосновением. Лютеране для них не- многим лучше дьявола. Ни минуты не осталась бы я в России, если бы не долг любви и верности к ее высочеству моей милостивой госпоже и сердечному другу, кронпринцессе Софии, Шар- лотте. Что бы ни случилось, я ее не покину! Буду писать этот дневник так же, как обыкновенно говорю, по-немецки, отчасти по-французски. Но некоторые шутки, пословицы, песни, слова указов, отрывки разгово- ров, рядом с переводом, буду сохранять и по-русски. Отец мой - чистый немец из древнего рода саксонских рыцарей, мать - полька. За первым мужем, польским шляхтичем, долго жила она в России, недалеко от Смо- ленска, и хорошо изучила русский язык. Я воспитыва- лась в городе Торгау, при дворе польской королевы, где также было много московитов. С детства слышала рус- скую речь. Говорю плохо, не люблю этого языка, но хоро- шо понимаю. Чтобы хоть чем-нибудь облегчить сердце, когда бывает слишком тяжело, я решила вести записки, подражая бол- туну из древней басни, который, не смея вверить тайны своей людям, нашептал ее болотным тростникам. Я не же- лала бы, чтобы строки эти когда-либо увидели свет; но мне отрадно думать, что они попадутся на глаза единст- венному из людей, чье мнение для меня всего дороже в мире,- моему великому учителю, Готфриду Лейбницу. * * * В то самое время, когда думала о нем, получила от него письмо. Просит разузнать о жалованье, которое сле- дует ему в качестве состоящего на русской службе, тай- ного юстиц-рата. Юстиц-рат (Justizrat)-советник юстиции. Боюсь, что никогда не увидит он этого жалованья. Чуть не плакала от грусти и радости, когда читала письмо его. Вспоминала наши тихие прогулки, и беседы в галереях Зальцдаленского замка, в липовых аллеях Гер- ренгаузена, где нежные зефиры в листьях и шелест фон- танов как бы вечно напевают нашу любимую песенку из Mercure Galant: Mercure Galant (франц.)-Любезный Меркурий [посланец Chantons, dancons, tout est tranquille Dans cet agreable sejour. Ah, ce charmant asil-! N'y parlens que de jeix, de plaisirs et d'amours. Будем петь, танцевать, все безмятежно В этом чудесном месте. Ах, прелестный приют! Будем говорить здесь только об играх, о наслаждениях и о люб- ви (франц.). Вспоминала слова учителя, которым я тогда почти ве- рила: "Я славянин, как и вы. Мы с вами должны радо- ваться, что в жилах наших течет славянская кровь. Этому племени принадлежит великая будущность. Россия соеди- нит Европу с Азией, примирит Запад с Востоком. Эта страна - как новый горшок, еще не принявший чужого вкуса: как лист белой бумаги, на котором можно написать все, что угодно; как новая земля, которая будет вспаха- на для нового сева. Россия впоследствии могла бы про- богов - миф. j светить и самую Европу, благодаря тому, что избегла бы тех ошибок, которые у нас уж слишком вкоренились". И он заключил с вдохновенной улыбкой: "Я, кажется, призван судьбою быть русским Соленом, законодателем нового мира. Овладеть умом