ано или поздно схватит мой шеф, знаменитый комиссар Сан-Антонио, изображает из себя неуловимого злодея, все партии наклали в штаны. Они думают, что представляют французский народ, а сами сразу прячутся в кусты, как только возникает опасность! Его прерывает шквал оваций. Умеет же он говорить с народом простым и прекрасным языком, этот Верзила! Он находит такие слова и выражения, которые публика заглатывает с ходу. -- Тихо! -- гремит Морбле, которому не терпится напомнить о себе. Он наливает стакан вина и подвигает его Берю. -- Держи, друг мой, выпей это! Берю выпивает стакан одним глотком, и публика достойно приветствует этот подвиг. Войдя в раж, Толстяк хватает бутылку и, потрясая ею, поднимает вверх, словно боевое знамя и символ надежд. -- Вот что движет нашей партией! Он пьет из горлышка, вытирает губы рукавом и продолжает: -- Я, Берюрье, говорю убийце, если он находится в этом зале,-- я жду тебя, приятель, и я не боюсь тебя! Попробуй меня убрать, я к твоим услугам! Я отказываюсь продолжать описание вызванного этим заявлением восторга собравшихся. Его Величество продолжает свою речь: -- Если мой приятель Морбле и я создали PAF, то лишь для того, чтобы высказать свою точку зрения на местную проблему... И шутливо добавляет: -- И даже на проблему столичного департамента! В зале громко смеются. Толстяк в это время приступает ко второй бутылке. По его красной пылающей роже струится пот. -- Белькомбежцы и белькомбежки! Надо смотреть будущему в глаза, а не играть в бирюльки! Нужно принимать неотложные меры, или мерки, как сказал бы мой портной. Сейчас я вам их перечислю по порядку. Он поднимает большой палец. -- Начнем сначала: рабочий класс. Раздаются бешеные аплодисменты, поскольку эта формулировка всегда встречает отклик в любой аудитории. -- Вот как мне это все представляется: повышение зарплаты на восемьдесят процентов... Публика неистовствует. Он успокаивает ее и продолжает: -- Телевизоры на всех заводах. Нет никаких оснований, чтобы бедняги, которые надрываются у сверлильных и токарных станков, не могли посмотреть футбольный матч, если он проходит после обеда! То же самое для регби, пениса, атеизма, пенк-понга[36] и тому подобного. Затем обязательный винный перерыв два раза в смену с бесплатной раздачей напитков и дегустацией новых марок... Публика заходится от восторга. -- После рабочего класса -- крестьянский класс! -- провозглашает он, выбрасывая вперед указательный палец.-- Крестьяне -- это же негры и рабы, которые круглый год гробят свое здоровье под солнцем и в непогоду, чтобы вырастить хлеб или картошку. Правильно? Пора с этим покончить. Надо немедленно перейти к бесплатному распределению хлеба и картофеля! Почему бы и нет? А что делать с их землей, скажете вы мне? Так вот, на своей земле они построят стадионы и бассейны, так как всего этого не хватает молодежи. Толстяк выжидает, пока затихнет ураган аплодисментов. Его средний колбасоподобный палец присоединяется к большому и указательному. -- А сейчас я с вами поговорю о коммерсантах. С ними все просто: больше никаких налогов! Правительство пудрит нам мозги с понижением цен, а само повышает налоги. Это же надо! Если я упраздню налоги, цены сами упадут -- это само собой понятно! А если цены понижаются, тут же наступает эпоха изобилия! Снова раздаются аплодисменты. Он улыбается, довольный тем, что приносит людям столько радости. -- Спасибо, спасибо! Я вижу по вашей редакции[37], что вы согласны с программой PAF, и вы правы: PAF принесет вам счастье и довольство. -- В-четвертых, внутренняя политика. Здесь надо принимать срочные меры: дать анатомию[38] Бретани, Савойе, Эльзасу. Все Пиренеи, будь они Верхние, Нижние или Восточные, присоединить к Испании, которая сидит в дерьме. Увеличить дружественную Бельгию, в которой не прекращаются драки, за счет департаментов Сомма, Север, Эна, Мез, Мозель и Мерт-и-Мозель! (Он читает по бумажке, поскольку его память не могла бы удержать подобные детали.) А потом, раз уж мы друзья с фрицами и так как эти бедолаги разрезаны надвое, их надо компенсировать, передав им Лотарингию и Франш-Конте. Но это еще не все. Чтобы избежать раздоров по поводу того, что лучше -- туннель под Ламаншем или мост над ним, достаточно отдать Па-де-Кале английцам. Таким образом, Англия перестанет быть изолированной страной, и не будет больше действовать нам на нервы огромная переправа. Только после того, как мы примем эти решения, мы сможем считать, что, наконец, мы, французы, у себя дома, и у нас начнется прекрасная fhgm|, поверьте мне! Его мизинец присоединяется к остальным пальцам. -- Последний пункт моей программы -- внешняя политика: содружество со всеми! Можно же есть черную икру и пить виски, так? Зачем набрасываться на китайцев, спрашиваю я вас? Вы что, не любите рис? Я люблю. В плове или мясном рагу домашнего приготовления -- это же королевская еда!.. Я ничего не имею против мирного договора с Монако. Я приглашаю Насера приехать провести отпуск в Рамбуйе, чтобы раз и навсегда уладить спор о Суэцком канале. Я проведу нефтепровод из Сахары прямо в особняк Бен Беллы, так как нет никаких оснований, чтобы он кормил компанию "Шелл". Я организую партию в белот между Хрущевым и Кеннеди в пивной "Липп". Я приглашу Его Святейшество Поля VI в Авиньон, правда, от этого у него могут отвалиться руки и ноги, и он превратится в Поль-Трона[39]. Он смеется, в зале тоже смеются. Устанавливается атмосфера непринужденности. Берю просто великолепен. Он -- провидец. Он перекраивает мир по своей прихоти. Он месит и мнет его, словно резиновую жвачку. -- Все, что я вам говорю, это в общих чертах. Я знаю, можно сделать лучше. И, если вы меня изберете, я это сделаю. Каждый будет иметь свою долю, в детских садах зимой бесплатно будут выдавать по стаканчику кальвадоса. Для учащихся средних учебных заведений будет введено обязательное посещение борделей. Жандармы (он поворачивается к своему заместителю) будут получать двойную зарплату на Рождество и 14 июля. Морбле благодарит его поклоном и смахивает кстати набежавшую слезу. -- Отменим платные стоянки! Построим дороги, автострады, паркинги и мосты. Кино будет бесплатным. Транспорт -- тоже. Одним словом, PAF -- это спасение! PAF, белькомбежцы и белькомбежки, это единственное, за что вам следует держаться! Скоро PAF будет на всех устах и во всех сердцах! Да здравствует PAF! Да здравствует Белькомб! Вперед! И он приканчивает вторую бутылку под неописуемый восторг публики. ГЛАВА XIV Я чувствую необходимость поприветствовать Старика, потому что следует относиться с уважением к вышестоящему, а кроме того, я хочу подтвердить, что не утратил интерес к Берюрье. Он задумчив. Он низко кланяется маме, затем говорит мне, вяло пожимая мою превосходную, снабженную пятью пальцами, всегда готовыми к действию, руку, которую я ему протягиваю: -- Совершенно очевидно, мой дорогой, что ваш Берюрье уволен со службы с сегодняшнего вечера! Как бы вы ни были ко всему готовы, подобная новость не может не потрясти, не правда ли? Ощущение такое, будто я получил прямой удар в солнечное сплетение. -- Послушайте, господин директор... Я гляжу на удрученное лицо Фелиции. Что-то бормочу. Мой Толстяк уволен из полиции! Нет, я не могу этого допустить! Без Берю эта собачья работа ничего не стоит. Он -- это радость, улыбка и, следовательно, немного душа этой работы. К директору неожиданно обращается мама. -- Господин директор,-- четко говорит она тихим голосом,-- вы можете мне сказать, что я вмешиваюсь не в свои дела, но мне кажется, что господин Берюрье поступил так для пользы дела. Если вы его дезавуируете, уволив с работы, то газеты ухватятся за это dekn, раздуют его, и полиция от этого ничего не выиграет. Большой босс удивленно поворачивается к маме. В те редкие случаи, когда они встречались, Фелиция не произнесла ни слова. По натуре она робкая женщина. Когда она покидает пределы нашего особнячка, она чувствует себя потерянной. Наверное, она в самом деле испытывает глубокую симпатию к Верзиле, чтобы осмелиться противопоставить свое мнение столь важному лицу. -- Не считаете ли вы, дорогая мадам,-- с горечью говорит Старик,-- что сегодня вечером он в достаточной мере выставил полицию в смешном виде? Фелиция отрицательно качает головой. -- Берюрье человек простой, господин директор. Его выдвижение своей кандидатуры действительно напоминает фарс. Следовательно, те, кто смеется, на его стороне. Во время выступления я была поражена его обходительностью и присущим ему чувством юмора. Этот человек умеет нравиться людям, потому что у него чистая душа под -- бог мой, как бы это сказать?..-- отталкивающей внешностью. Старик поражен. -- Мадам,-- говорит он,-- вы мне кажетесь слишком снисходительной. Он прочищает горло. -- Ладно, мой дорогой Сан-Антонио, давайте заключим договор: вы мне находите преступника в течение двух суток, а я забываю то, что сказал по поводу вашего старого сообщника. Он кланяется, целует маме руку, отчего она краснеет, смутившись, и растворяется в ночи. Я разыскиваю Его Величество. Он просто цветет! Он лучезарен и слегка навеселе. -- Классно получилось, приятель! -- ликует он. -- Прекрасно, -- соглашаюсь я. -- Даже сам Пужад[40] не смог бы выступить лучше! -- Думаю, дело в мешке, как говорят при английском дворе. -- Что в мешке, мой румяный малыш? -- Мое избрание в палату депутатов. Я раскрываю от удивления рот. -- Ты что, в самом деле хочешь стать депутатом? -- Ну и хрен же ты собачий! -- взрывается Ромовая баба.-- Нет, ты слышишь, Пополь? -- говорит он, обращаясь к Морбле.-- Он еще сомневается, хочу ли я стать депутатом! Да если посмотреть да разобраться, как складываются мои дела сейчас, я, может быть, еще и министром буду. В политике -- это не то, что в полиции, тут продвигаешься благодаря своей глотке. Я, конечно, не хочу хвастать, приятель, но что касается моей глотки, то она у меня -- слава богу, разве нет? Если хочешь, уметь болтать -- это особый дар! -- В ожидании депутатского кресла,-- обрываю я его,-- побереги свои перышки, Толстый. Не забывай, что убийца все еще разгуливает на свободе и подкарауливает тебя! Он хохочет, потом своим согнутым указательным пальцем манит меня в сторону. Я повинуюсь. -- Послушай, Сан-А,-- наклоняется он ко мне, дыша в лицо перегаром, который заставляет подумать о винодельческом кооперативе,-- я не верю в историю о чокнутом. Мое глубокое убеждение, что все эти преступления являются нормальными. Но последнее -- вовсе не преступление. -- Значит, это эскимо на палочке? -- шучу я, поскольку шутить полезно. -- Несчастный случай, я тебе уже говорил об этом. -- А два первых? -- Согласен, похоже на это, как сказала бы Далила, но это не дело рук сумасшедшего. Если бы я поверил в сумасшедшего, надеюсь, ты понимаешь, что я бы не стал выставлять свою кандидатуру. У меня всего лишь одна шкура, и я за нее держусь, приятель! Ты можешь представить Берту без меня? Ей больше некому будет наставлять рога! Я кладу руку на плечо Тучному -- На твоем месте, Толстый, я бы все-таки предусмотрел и эту возможность. Представь, что ты ошибаешься? Но он уже закусил удила. Дай бог, чтоб это были милосердные удила! -- Если ты беспокоишься о моем здоровье, можешь передохнуть, приятель я пью рыбий жир каждое утро! После того как произошел обмен этими любезностями, мы все возвращаемся в Сен-Тюрлюрю, чтобы предаться целительному сну. x x x На следующее утро мы встаем рано. Я чувствую себя бодрым, хотя не могу объяснить причину этой бодрости. У меня складывается впечатление, что период маразма заканчивается. Мой персональный внутренний голос предсказывает ясную погоду и нашептывает мне добрые обещания Берю распевает во весь голос. Он появляется на лестничном повороте, выбритый, в свежей рубашке, с улыбкой победителя Аустерлицкой битвы на губах Мне отрадно видеть, что мы настроены на одну и ту же волну. -- Ты, кажется, в отличной форме, Толстый? -- обращаюсь я к нему, дуя на обжигающий кофе. -- Да,-- соглашается он.-- Сегодня утром у меня пресс- конференция в кафе "Индустрия и Монумент -- объединенным мертвецам". И мне пришлось просмотреть основные направления моей программы, по поводу которой я держал речь вчера вечером. Я ничего не отвечаю. Он мне начинает надоедать, этот Берю. Пока он поглощает свой завтрак, состоящий из сала, ветчины, яичницы-глазуньи, сыра и литра красного вина, я спускаюсь, чтобы вывести автомобиль после этого возвращаюсь, чтобы поцеловать Фелицию Когда я вновь вхожу в столовую, Тучный вытирает лезвие своего перочинного ножа изнанкой галстука, засовывает свой рабочий инструмент в карман и встает. -- Придется утром купить другую шляпу,-- решает он, снимая свой фетровый ореол с вешалки. -- Да,-- поощряю я его,-- придется. Мы занимаем места в моей машине -- и погоняй, водитель! Направление -- Белькомб. -- Ох и возгордится моя толстуха, когда я стану депутатом,-- мечтательно говорит Постыдный.-- Представляешь, какой эффект это произведет на соседей! Я не говорю ему, что думаю по этому поводу во-первых, потому что не хочу его обидеть, во-вторых, потому что мое внимание сосредоточено на опасных выкрутасах, которые проделывает какой- то мальчишка, оседлавший слишком большой для него велосипед. При нашем приближении он теряет уверенность в себе. Я беру как можно правее и останавливаюсь. Но возникшая опасность приводит его в полную растерянность, и он устремляется прямо на машину. Напрасно пытаясь вывернуть в последний момент руль, он цепляется за мое левое переднее крыло и отлетает в сторону Его переднее колесо выписывает несколько "восьмерок", потом велосипед падает в пятидесяти метрах от машины. Мальчишка совершает планирующий полет и приземляется на обочине Мы с Толстым выходим из машины, wrna{ оказать ему помощь. Нам достаточно одного взгляда, чтобы убедиться, что он всего лишь поцарапался. Тем не менее от волнения он плачет. -- И не стыдно ездить на старом велосипеде без тормозов,-- выговаривает Его депутатствующее Величество. -- Ты же мог разбиться, малыш! Берю умолкает и достает из кармана записную книжку. Это совершенно новая записная книжка, которая недолго останется таковой, ибо карман Берю -- отнюдь не то место, где предметы сохраняют свою девственность. Он сосет кончик карандаша и делает на белой странице какие-то таинственные записи. -- Что ты делаешь? -- удивленно спрашиваю я. -- Это штука, которую я включу в свою программу: проверить тормоза детских велосипедов! Я утешаю мальчишку и сую ему в руку два банкнота, чтобы он поставил новые тормоза на свою кучу железного хлама. Он тут же вытирает слезы, а затем использует свой влажный носовой платок, чтобы унять кровь, которая сочится из его царапин. -- Все в порядке, малыш? -- Да, месье, спасибо. Мы направляемся к машине. Мы делаем два шага, и тут происходит непредвиденное. Взрыв раскалывает деревенскую тишину. Клубится черный дым, и взвивается пламя! Моя машина взлетела на воздух и пылает, как в американских фильмах. Я бегу к пожарищу. Но поздно. Машина объята сплошным огнем. Кто-то мне подложил под сиденье воспламеняющуюся мину. Будущий депутат зеленеет, как испорченная селедка. Его бескровные губы дрожат. -- Что это значит? -- бормочет он. -- Это значит, что сумасшедший, существование которого ты отрицаешь, пытался убрать тебя,-- заверяю я его.-- А поскольку ему недолго резвиться, он заодно решил убрать и меня. Не случись происшествия с этим сопляком, нам бы пришлось жарковато! -- Ты... ты... ты... ты...-- начинает Толстяк. -- Ты в заику играешь? -- иронизирую я. -- Ты... ты считаешь, что это он меня имел в виду? -- Готов заключить с тобой пари на тысячу против одного, дурачок! Ты бы должен был уже сообразить, что в этом краю профессия кандидата обеспечивает человеку покой. Вечный покой! Мы смотрим, как догорает моя колесница, окруженная толпой крестьян. Нас расспрашивают. -- Это самовозгорание,-- поясняю я уверенно, чтобы не дать им повода для сомнений. Ничего не скажешь, день начинается прекрасно. А я был так оптимистически настроен! -- Ты хоть застраховал машину? -- ворчит Ужасный. -- Да, мой Толстоморденький. Но, что касается тебя, ты должен застраховать свою жизнь. Берю молчит. Его философия терпит крах. То be or not to be, that the question![41] Это как раз то, что он себе сейчас говорит... По-французски... И на свой манер! ГЛАВА XV Я оставляю Берюрье заботу комментировать для прессы и для моих коллег перипетии покушения, избежать которого нам удалось по воле провидения, и запираюсь в комиссариате, отдав дежурным ophj`g никого ко мне не впускать. -- Сегодня с утра, господин комиссар, вам уже дважды звонил Ляплюм,-- предупреждает меня секретарь.-- Он оставил номер телефона, по которому вы можете его отыскать. Я прошу соединить меня с ним. Вскоре торопливый голос инспектора Ляплюма ласкает мою евстахиеву трубу. -- Готово, месье комиссар. Я отыскал автора телефонного звонка. -- Не может быть! -- Честное слово! Он сияет от счастья. Должен признаться, что если он в самом деле нашел корреспондента графа Гаэтана де Марто-и-Фосий, то сделал отличное дело. -- Кто это? -- Женщина. Некая Наташа Баннэ, славянского происхождения. Проживает в одном семейном пансионате на бульваре Пор-Руаяль. -- Чем она занимается? -- Насколько мне известно, ничем. Она красивая блондинка двадцати пяти лет, с большущими голубыми глазами и пепельнорусыми волосами. -- Она живет сама? -- Да. -- Где остановился ты? -- В этом самом пансионате, что и она. Я снял комнату через две двери от ее номера. Жду ваших указаний. Я размышляю. Ляплюм думает, что нас прервали, и в отчаянии повторяет: "Алло! алло! алло!" -- Успокойся, сынок. Я думаю. Ты должен попытаться с ней познакомиться. Мое предложение не вызывает у него энтузиазма. -- Безнадежное дело, месье комиссар! Я не обладаю вашей артистичной внешностью. Женщины не бросаются на меня, а когда мне случается овладеть ими, мне достается больше упреков, чем благодарностей. -- Прекрасно, следи за ней, я приеду сам. Вот так. Это решение пришло неожиданно. Совершенно неожиданно! Я услышал, как говорю это, не испытывая необходимости что-то решать. Что меня подтолкнуло? Желание понюхать парижский воздух. Я записываю адрес Ляплюма, вешаю трубку, чтобы тут же попросить номер хибары Приди-Папуля. -- Соедините меня с Пино,-- прошу я телефонистку после того, как представляюсь. Звонки принимаются разыскивать этого доходягу. Наконец до меня долетает его насморочный голос, едва различимый, настолько заложены его носовые пазухи. -- А, это ты Сан-А? -- мямлит Развалина.-- Представь себе, что я страшно простудился. Я как раз думаю, не поспать ли мне... -- Поспишь в другой раз, старик,-- решаю я за него,-- а сейчас прыгай в машину и езжай в Белькомб-на-Му. -- Что? -- задыхается он от возмущения.-- Но у меня температура 38,2 градуса! -- Это доказывает, что обмен веществ у тебя функционирует. Делай, что я тебе говорю: это неотложно и серьезно. -- Но что случилось? -- хнычет развалина -- Случилось то, что жизнь Берю в опасности. Мне нужен верный и опытный человек, чтобы обеспечить его защиту, улавливаешь? -- Но я... Я вешаю трубку, чтобы положить конец его рассказу о своем гриппе и своих болях. Он, должно быть, еще продолжает балаболить там, на другом конце провода. Я знаю, что Насморочный приедет и сделает свою работу. Хилый, болтливый, этот папаша Пино постоянно пребывает одной ногой в могиле, другой на банановой кожуре, но удар держит хорошо -- Есть какие-нибудь новости о Матье Матье? -- спрашиваю я у дежурных. -- По-прежнему никаких,-- отвечают мне. Я приказываю моим господам-помощникам раздобыть любой ценой его фотографию -- Когда вы ее найдете, разошлите во все газеты для опубликования и пошлите одну в уголовную картотеку Мне говорят "Yes", я отвечаю "О'кэй" Затем сажусь в новый автомобиль и устремляюсь в Париж, через Сен-Тюрлюрю, так как рассчитываю заскочить в отель. x x x Я нахожу Фелицию мертвой от страха и пытаюсь ее успокоить -- Мама, это не меня хотели убрать, а Берю. И вообще все складывается как нельзя лучше. -- Да, ты так считаешь? -- восклицает моя добрая дорогая мама. -- Ну да. Надо, чтобы дело шевелилось. Плохо, когда наступает застой. Я отправляюсь в Париж для одной серьезной проверки. А тебе я хочу поручить небольшое расследование. -- Мне? -- удивляется моя славная мама. -- Послушай, мама Бомбу сунули под сиденье машины в промежуток между моментом, когда я вывел ее из гаража, и моментом, когда мы в нее сели. Между этими моментами прошло не более десяти минут. Постарайся узнать, кто в это время здесь бродил, кто мог приблизиться к машине. -- Ты не думаешь, что бомбу могли подложить ночью? -- Уверен, что нет. Кто мог предвидеть время нашего выезда из отеля, поскольку, ложась спать, я и сам этого не знал. Поверь мне, сделано это было тогда, когда я говорю. -- Почему ты не хочешь поручить расследование твоим инспекторам? -- спрашивает она Я улыбаюсь ей -- По очень простой причине, мама Здесь деревня. Люди страшатся полиции. Чем больше чиста их совесть, тем больше они ее боятся. Как только легавый приступает к расспросам, они начинают играть в молчанку. К тебе же у них нет недоверия, и они будут говорить. Понимаешь? -- Я сделаю невозможное,-- обещает Фелиция. За эти слова она получает право на супер-гран-родственный поцелуй своего малыша. Полтора часа спустя я прибываю в столицу x x x Гостиница оказывается скромным, слегка буржуазным семейным пансионатом, расположенным в глубине двора и -- любопытная деталь -- напоминающим мне своей атмосферой особняк покойного графа. В бюро я обнаруживаю достойную особу с седыми, выкрашенными в синий цвет волосами, с головы до ног одетую в сиреневое. Я справляюсь о Ляплюме, и она вызывает его по внутреннему телефону. Я ожидаю своего сотрудника в салоне, обставленном ивовой мебелью, которая отчаянно жалуется, когда ею пользуются Появляется Ляплюм в одной рубашке. -- Ну что, парень,-- спрашиваю я его,-- как твои дела? -- На том же самом месте,-- жалуется он -- Я попытался было onsu`fhb`r| за нашей дамой, но это бесполезно! -- Она ушла? -- Нет, она слушает радио в своей комнате. Несколько секунд я раскачиваюсь в кресле, спрашивая себя, что же следует предпринять Ляплюм легким и незаметным жестом касается моего плеча -- Вот она,-- выдыхает он. Я вижу идущую девчонку, о которой самое малое, что можно сказать, так это немедленно следует удалить с ее пути всех сердечников. Она так прекрасна, что у вас перехватывает дыхание, разрывается аорта, спинной мозг превращается в серпантин! Ну и девушка, бог мой! Наташа Баннэ -- это ходячее великолепие Я поднимаюсь, словно загипнотизированный, и следую за ней Она выходит на бульвар с единственным и любимым сыном Фелиции, который следует за ее ножками на каблуках-шпильках. Париж пахнет Парижем в высшей степени. Воздух пропитан нежностью, поскольку летом движение автомобилей незначительно. Я немного обгоняю ее, не в силах оторвать взгляда от красавицы. Что может быть лучше, чем идти по городу с глазами, прикованными к грудям девушки. Груди эти, поверьте мне, стоят грудей Софи Лорен! Она спускается по Пор-Руаялю к бульвару Сен-Мишель, потом по бульвару Сен-Мишель к кафе "Дюпон-Латен". Я вхожу вслед за ней в это многошумное заведение. В Латинском квартале на лето всегда остается какое-то количество студентов, с которыми можно завязать знакомство в какой-нибудь пивной. Несколько красивых негров, сопровождаемых красивыми блондинками (что вполне в порядке вещей), и несколько красивых брюнеток, сопровождаемых красивыми блондинами (что также вполне естественно), болтают на многих и разных языках. Моя Наташа усаживается в спокойном уголке за лестницей и заказывает скромную еду в полном соответствии с калорийными рекомендациями "Эля"[42]. К счастью, я нахожу свободный столик рядом с ней. Я голоден, как людоед, но воздерживаюсь от пантагрюэлистекого заказа: это выглядело бы несерьезно. В жизни никогда не следует упускать из виду психологическую сторону дела. Неприлично заглатывать сочное мясо, когда собираешься очаровать сестричку, которая мучает свой желудок режимным грейпфрутом с ветчиной. Поэтому я, набирая очки, заказываю полужареное мясо. Она заказывает полбутылки минеральной воды, а я отваживаюсь на кружку пива. В этом есть какая-то новизна, разумность, что-то прогепатическое, если не эпатирующее. И игра начинается. Наташа не сразу обращает на меня внимание, и напрасно. Если существуют зрелища, которые полностью оправдывают деятельность братьев Лиссак[43], ваш покорный слуга как раз и представляет одно из них со своим обволакивающим взглядом. Сила моего взгляда такова, мой магнетизм настолько мощен, что красавица в конце концов поворачивает свою прекрасную русую головку в мою сторону. Нет надобности всматриваться в глубину ее зрачка, чтобы понять, что мои усилия не пропадают даром. Тут же я начинаю чувствовать себя очень хорошо и понимаю, чего мне не хватало в Белькомбе. Парижа! Парижа, с его пьянящим воздухом, его красавицами, его запахом... Расслабляющий отдых в Сен-Тюрлюрю привел меня к отупению. Здесь я вновь обретаю свой тонус, свою сущность и свою стремительность. Я подобен тем японским бумажным цветам, которые, будучи поставлены в стакан с водой, мгновенно разбухают. Я был сморщен, словно печень, пораженная циррозом. Но apnq|re меня в Париж -- и свершается чудо. И, поскольку сегодняшним утром в парижском воздухе ощущается что-то вроде предустановленной гармонии, появляется торговец лотерейными билетами. Тип этот похож на чесоточную крысу с перхотью на плечах. Он передвигается от столика к столику, но дела у него идут плохо. И тут он устремляется к столику Наташи и начинает ей вовсю предлагать купить счастье. Наташа отказывается. Ей хочется, чтобы этот тип оставил ее в покое. Но он продолжает настойчиво к ней цепляться. Сидящая в одиночестве красивая девушка -- идеальная жертва. Он становится назойливым. Он даже доходит до того, что нагло кладет перед ее тарелкой лотерейный билет. И тут рыцарь Байяр, способный заменить сливочное масло и шпанскую мушку, встает и устремляется к докучливому приставале. -- Но ведь мадемуазель говорит вам, что ей не нужны билеты! -- чеканю я впечатляющим голосом. Он смотрит на меня, хлопает обсыпанными перхотью ресницами и ворчит: -- Ты чего сюда суешься? Я сую ему тысячу франков и беру у него три билета. -- Проваливай! Он сразу же отказывается от выражения недовольства и уходит, пытаясь сохранить достоинство. -- Спасибо,-- говорит мне нежное дитя. Я улыбаюсь ей, держа в руке три билета. -- Давайте поспорим, что я вытащил выигрышные номера! -- Вполне возможно! -- Именно так приходит удача, достаточно почитать "ИсиПари"[44], чтобы в этом убедиться. Если я выиграю, разделим выигрыш пополам, согласны? Ну и вот: это началось, ребята, как в 1914! Спустя четыре минуты мы пьем вместе кофе, а через четверть часа прогуливаемся по бульвару Сен-Мишель. Девочка эта прекрасна и чудесно пахнет. Ее теплота похожа на весеннюю теплоту. Черт возьми, я становлюсь лириком! Придется принять очистительное! Она говорит мне, что ее зовут Наташа, что меня очень удивляет. Она дочь бывшего русского дипломата, недавно умершего князя Игоря Банничкова. Живет она скудно на маленькую ренту и пишет книгу о традициях молдавско-валашского искусства в современных направлениях. -- У вас много друзей? -- спрашиваю я. -- Нет. У нее едва заметный акцент, унаследованный от папы. Это восхитительно. И я предпринимаю попытку поискать его между ее зубами, настолько он приятен. Она не противится этому. Мы фрахтуем тачку и просим отвезти нас в Булонский лес. Птички и садисты предаются любви в его зарослях. Мы находим более или менее укромный уголок (за нами наблюдают всего лишь сорок восемь любопытных, спрятавшихся в кустах) и начинаем любовное воркование высшего класса со столкновением слизистых и соло в четыре пальца на подвязках. Я исповедую эту девицу. Есть ли у нее любовники? В этом не было бы ничего удивительного, учитывая ее возраст и физические данные. Она отвечает, что свободна сейчас, что я ее подхватил как раз после разрыва... Меня это заинтересовывает, и мое возбуждение передается также и уху. -- Как может мужчина вас покинуть? -- возмущенно взрываюсь я.-- Это просто немыслимо. -- Не он меня покинул, а я его! -- Это другое дело. Только не говорите мне, что он вам hglemk: я не могу это ни допустить, ни потерпеть. Она становится серьезной, ее скулы каменеют, взгляд делается неподвижным. -- Нет, это гораздо серьезней. -- Да что вы! Расскажите мне все, любовь моя! Вместо сорока восьми нас окружают теперь сто двенадцать любопытных, словно японцы в сингальских джунглях во время последней войны. Они сдерживают дыхание, надеясь увидеть заключительную часть наших игр. Девчонка ничего не замечает. -- Я узнала, что этот человек -- коммунист! -- говорит она. -- Что вы говорите? -- Да, вы не ослышались,-- отвечает она живо.-- Коммунист. Я этого не знала. Он был элегантен, благороден. Граф все- таки, и я ему верила. Но, увы! Все рушится. Представляете себе эту шекспировскую драму? Я, дочь великого князя Банничкова, укрывшегося во Франции, разоренного Советами, являюсь любовницей какого-то коммуниста! Я думала, что убью его. -- Расскажите-ка, расскажите-ка мне об этом, это захватывающе. Я понимаю ваши страдания, моя дорогая. И я разделяю ваш справедливый гнев. Она ловит божью коровку, которая ползет по шву ее чулка, целует ее и возвращает ей свободу. -- Я познакомилась с ним в Париже. Я любила его два года и принадлежала ему. Это устаревшее изысканное выражение вызывает во мне восторженное тремоло. Когда в середине двадцатого века девушка заявляет вам по поводу какого-нибудь хмыря, что она "принадлежит" ему, есть отчего взять в руки свои мужские причиндалы, прокалить их с помощью паяльной лампы и окрасить суриком, не так ли? -- Трогательно,-- изрыгаю я,-- бесконечно трогательно! Ваша жизнь -- это роман! Как это прекрасно, как величественно, как великодушно! Садисты Булонского леса придвигаются на двадцать сантиметров ближе к нам. Она продолжает. -- Десять дней назад мой друг прислал мне избирательный плакат. На нем под серпом и молотом была его фотография. Как я не умерла в этот момент? Этот вопрос я буду задавать себе всю оставшуюся жизнь. О, человеческий организм более устойчив, чем думают. -- Конечно,-- соглашаюсь я.-- И что вы сделали? -- Я порвала с ним. -- По телефону? -- Да. Он не заслужил даже прощального письма. Я сказала ему, что запрещаю меня видеть, что я испытываю к нему лишь ненависть и презрение. -- Настоящий кусок жизни! -- вкрадчиво говорю я.-- Похоже на пьесу Бернстайна, ухудшенного Жоржем Онэ! -- Да, похоже. Необычайно красивая слеза блестит на ее ресницах. Она моргает, и слеза падает в траву, как капля утренней росы! Ой-ой- ой! Придется принять таблетку аспирина -- что-то творится с моей головой. -- И как же этот граф отреагировал? -- Он был в отчаянии! Он умолял меня по телефону! Он клялся, что, если я порву с ним, он покончит с собой. Он открыл ящик стола и сказал, что берет пистолет. Ноги моего дыхания запутываются в сетях моего изумления. -- Что было дальше, моя нежная красавица? -- Я повесила трубку. Я терпеть не могу угнетающих сцен. -- Он покончил с собой? -- каркаю я. Она пожимает плечами. -- Ну что вы, мужчины слишком трусливы! Я предпринимаю усилия, достойные похвалы, чтобы восстановить ритм моего дыхания. -- Скажите, прекраснейшая Наташа, очарование глаз, восторг сердца, вы, которая посрамляет розы и заставляет бледнеть утро, вы когда-нибудь читаете газеты? -- Конечно,-- говорит она.-- Я читаю "Ар", "Кандид" и "Минют". -- Я хочу сказать, ежедневные газеты! -- Нет,-- возмущается моя прекрасная блондинка.-- Конечно же, нет. Я ненавижу эту скандальную прессу, которая причиняет нам столько зла. -- А телефонный разговор, о котором вы говорите,-- это было утром на прошлой неделе? Точнее, во вторник? Она широко открывает глаза и рот. Ее грудь высоко поднимается. Брови удивленно изгибаются. -- Да, откуда вы это знаете?.. -- Я забыл вам сказать, что я обладаю даром ясновидения. -- До такой степени? Это потрясающе! Она опрокидывается на лужайку и смотрит в голубое небо, в котором застыли легкие облака. -- В самом деле, именно во вторник на прошлой неделе. Вы фантастический человек,-- невнятно говорит она, проводя своим шаловливым языком по пухлым губкам. Я награждаю ее страстным поцелуем. Когорта наблюдателей испускает вздох и придвигается к нам еще ближе. -- У меня есть лишь один недостаток,-- говорю я.-- Я являюсь руководителем партячейки своего квартала. Она фыркает, встает, дает мне пощечину и убегает. Я ее не останавливаю. Мне больше нечего ей сказать, и я знаю, где ее можно найти. Расстроенные садисты рассеиваются по лесу. ГЛАВА XVI Я направляюсь в свою конуру. Каждый раз, когда мне приходится провести недели две вдали от нее, по возвращении меня всегда удивляет ее странный запах. Это запах администрации. Старая мебель, старая драпировка, старые бумаги. У старых бумаг, заметьте, запах не одинаков. Он зависит не столько от качества бумаги, сколько от текста, который на ней напечатан. При одном и том же качестве бумаги пачка уведомлений имеет другой запах, нежели пачка ордеров. Попробуй пойми почему! Архивная регистрационная книга пахнет иначе, чем регистрационная книга бакалейщика. Я рассыпаю приветы и шутки. Затем поднимаюсь в отдел уголовной картотеки. Сотрудник отдела говорит мне, что он как раз получил через курьера фото одного типа, некоего Матье Матье. Я беру снимок. На нем изображена группа рыбаков, снятых с гирляндой форели. На заднем плане виднеется невзрачное лицо. Кто- то из Белькомбежской полиции обвел его жирным кружком. -- Можно увеличить эту рожу,-- говорю я.-- Надо бы отнести фото в лабораторию. Но папаша Катаплазм, король уголовной картотеки, встряхивает своим яйцеобразным черепом, который похож на суппозиторий, смонтированный на подшипниках. -- Не стоит, обойдемся лупой. Он берет вышеозначенный оптический прибор и углубляется в hgswemhe снимка. У этого человека, поверьте мне (а если не верите, пусть вам выкрасят щеки ртутно-хромовой краской), так вот, у этого человека, повторяю я, поскольку у вас совсем нет памяти, мозг, способный посрамить ЭВМ фирмы И.Б.М. -- Я узнаю этого господина,-- неспешно произносит он из-под своих усов старой крысы. -- Не может быть. Вы знаете Матье Матье? -- Это не его фамилия. Имя, да... действительно Матье. Вспомнил! Матье Матиас! Могу даже вам сказать, что он разыскивается полицией. Хотя уже нет, из-за срока давности... Подождите-ка, сейчас посмотрим. Кажется, он убил свою жену в состоянии опьянения... Он роется в ящике с карточками на букву "М". Его малюсенькие пальчики перелопачивают их с быстротой сошедшей с ума ротационной машины. -- Мы говорим "Матиас"... Ма... ти... ас! Вот, нашел! Он выхватывает четырехугольник лощеной бумаги, к которому приколота фотография. Ошибки нет, с поправкой в десять -- двенадцать лет это тот же самый человек, что и на снимке с рыбаками. Он читает: "Матиас Матье, родился 18 января 1905 года в Безезиле-Финде[45] (департамент Сена-и-Эр), проживает в тупике профессора Гродю в Аньере. Женат на Гуняфье[46] Соланж. Токарь. Убил свою жену 23 апреля 1953 года в состоянии алкогольного опьянения. Скрылся. Разыскивается прокуратурой департамента Сена". Я возвращаю карточку папаше Катаплазму. -- Спасибо. Это все, что я хотел узнать. Похоже, что дела начинают набирать обороты. Приободренный, я направляюсь к Старику. x x x С руками за спиной, с наморщенным лбом, с сияющей орденской ленточкой и озабоченным взглядом Босс расхаживает по ковру своего кабинета. -- По вашему мнению, мой добрый друг (я опять становлюсь его добрым другом), по вашему мнению (повторяет он, ибо он знает, что ваша память совсем плоха), графа Марто-и-Фосий убил, стало быть, садовник? Я отрицательно качаю головой. -- Не обязательно, господин директор... Он хмурит брови. -- Как не обязательно? -- У меня складывается впечатление, что граф покончил с собой. Послушайте, я изложу вам свою версию событий. Бредовый телефонный звонок от сумасшедшей Наташи был для Гаэтана де Марто- и-Фосий роковым. Она ему сообщает, что между ними все кончено. Он ее умоляет. Она непреклонна. Он прежде всего граф. Его менталитет, восходящий к крестоносцам, одерживает верх. Он угрожает самоубийством. Она смеется и тут же обрывает разговор. Тогда он стреляет в себя... -- Тремя пулями в сердце! -- шутит Босс. -- Именно так. Не забывайте, что ему пришлось наклониться над столом, на котором находился телефон. Чтобы направить на себя оружие, он должен был опереться локтем на этот стол. Его палец судорожно сжался... Три пули вошли одна за другой... Он упал... -- Но он... -- Знаю, -- перебиваю я. -- Он держал трубку правой рукой, и он me был левшой. По-моему, вот тут-то и вмешался Матье Матиас. Привлеченный выстрелами, садовник вошел в кабинет. Поскольку никто не появлялся, он занялся организацией мизансцены, по причине мне пока неизвестной, но которую он нам, надеюсь, объяснит, если нам удастся его разыскать. -- Это бессмыслица! -- восклицает Стриженый. -- Обычно преступления стремятся представить как самоубийство, а не самоубийство выдать за убийство. -- Обычно так и бывает, господин директор. Но бывают и исключения, которые подтверждают правило. Я чувствую, что Матье и является одним из этих исключений -- Ну хорошо, а дальше что? -- Затем он вернулся к своей работе и стал выжидать. Камердинер поднял тревогу, и Матье побежал за врачом. Босс становится все более и более скептичен. Он супится, а его нос выкачивает остатки воздуха из легких. -- Почему он исчез? Я смеюсь. -- Вот что произошло, патрон Матье подстригает кусты. Раздаются три выстрела. Он входит. Видит, что его хозяин мертв, и понимает, что тот покончил с собой. В ящике, в котором граф хранил револьвер, есть что-то, что вызывает вожделение у Матье,-- деньги! Он кладет их себе в карман. Но он боится вызвать подозрение, если поднимет тревогу. Поэтому он хочет сделать так, чтобы подумали, будто мотивом преступления явилась кража. Он вкладывает телефонную трубку в руку графа, затем уносит деньги, прячет их в коробку из-под завтрака и закапывает ее в кустах. Продолжение нам известно: он идет за доктором, отвечает на вопросы полицейских и т. д. На следующий день он возвращается, откапывает коробку и исчезает. -- Прикончив перед тем своего пса? -- Да. Не забывайте, что Матье пьяница. Зверь, убивший до этого свою жену. Собака хотела идти за ним. Для него это было слишком опасно. И тогда он заколол бедное животное вилами и ушел. Безусловно, он поселился в какой-нибудь деревне, как сделал это более десяти лет назад. Может быть,-- шучу я,-- его теперь называют Матиас Матиас. Мы его найдем, патрон. И вы увидите, что я был прав. Старик улыбается -- Ну что ж, это возможно. Я же убежден, что графа убил он. Он щелкает пальцами. -- Но, скажите-ка, я вот о чем думаю, а как же с остальным