й Джон принимает гостя, спасшегося с затонувшего корабля,
испанца Алонсо де Монкаду который бежал от монашеской участи и преследований
Инквизиции. Он перенес ужасные страдания -- и описание его страданий под
пытками и в подземных казематах, из которых ему удалось бежать, является
классическим, -- но у него хватило сил отказать Мельмоту-ски-тальцу, когда
он в страшный час явился ему в узилище. В доме еврея, приютившего его после
побега, он открывает для себя манускрипт с описанием других приключений
Мельмота, включая его сватовство к Иммали, юной индианке с островов,
объявившейся в Испании под именем донны Исидоры; ужасное венчание с ней,
осуществленное мертвым отшельником ночью в разрушенной часовне брошенного и
проклятого монастыря. Рассказ Монкады занимает большую часть четырехтомного
произведения; и эта диспропорция считалась одни из главных недостатков
композиции романа.
В конце концов беседы Монкады и Джона прерываются появлением самого
одряхлевшего Мельмота-скитальца, острый взгляд которого весьма ослабел.
Время, обозначенное в его сделке, подходит к концу, и спустя полтора века он
возвращается домой, чтобы встретить свой конец. Наказав никому не входить в
комнату, что бы в ней ни происходило, он стал в одиночестве ждать смерть.
Юный Джон и Монкада слышат ужасные завывания, но ничего не предпринимают,
пока к утру не наступает тишина. Комната оказывается пустой. Грязные следы
ведут из боковой двери к утесу над морем, а возле края обрыва видна полоса,
словно тащили тяжелое тело. На выступе они обнаруживают шарф Скитальца,
однако больше никто его не слышал и не видел.
Такова эта история; и трудно не увидеть разницу между этим отлично
смодулированным, располагающим к размышлениям и искусно сотворенным ужасом
и, используя фразу профессора Сейнтсбери, -- "искусным, но довольно скучным
рационализмом миссис Радклифф и, как правило, ребяческой эктравагантностью,
плохим вкусом и иногда небрежным стилем Льюиса". Стиль Мэтьюрина сам по себе
заслуживает особой похвалы за свою якобы безыскусную, но яркую простоту и
живость, ставящие его выше помпезной вычурности, которой грешат
предшественники. Профессор Эдит Биркхед в своей истории готического романа
справедливо отмечает, что, "несмотря на все погрешности, Мэтьюрин был самым
великим так же, как и самым последним создателем готического романа".
"Мельмота" много читали, делались драматические версии романа, однако его
заключительная роль в истории готического романа лишила его популярности,
равной популярности "Удольфо" и "Монаха".
5. Второй урожай готического романа
Тем временем писатели не сидели сложа руки, и, помимо обильного хлама
типа "Ужасных тайн" (1796) маркиза фон Гросса, "Детей аббатства" (1798)
миссис Рош, "Золфойи, или Мавра" (1806) миссис Дакр и школьных сочинений
поэта Шелли -- "Застроцци" (1810) и "Сент-Ирвин" (1811) (оба -- имитации
"Золфойи"), появились значительные сочинения о сверхъестественном на
английском и немецком языках. Классическая по своим достоинствам, но очень
отличающаяся от других подобных сочинений укорененностью в восточной сказке,
а не в готическом романе, начало которому положил Уолпол, знаменитая
"История калифа Ватека" богатого дилетанта Уильяма Бекфорда была написана
по-французски, но впервые опубликована в английском переводе. Восточные
сказки, введенные в европейскую литературу в начале восемнадцатого столетия,
обрели вечную популярность благодаря неисчерпаемому богатству "Тысячи и
одной ночи" во французском переводе Галлана, ценимом за аллегории и
удовольствие. Лукавый юмор, который только восточный ум может соединить со
сверхъестественным, покорил искушенное поколение, и названия Багдад и Дамаск
вскоре стали столь же употребляемыми в популярной литературе, как до них
итальянские и испанские имена и названия. Бекфорд, начитанный в восточной
литературе, удивительно точно уловил необычную атмосферу и в своей
фантастической книге Убедительно передал надменную роскошь, лукавое
разочарование, вкрадчивую жестокость, изысканное вероломство, темный
призрачный ужас сарацинского духа. Его смех не в силах ослабить мрачное
звучание темы, и повествование продолжается с фантасмагорической пышностью,
в которой смех принадлежит скелетам, пирующим под причудливо разукрашенными
куполами. "Ватек" представляет собой рассказ внука калифа Харуна, который,
мучимый мечтой о внеземной власти, наслаждении и знаниях, которая присуща
обыкновенному готическому негодяю или байроническому герою (что, в сущности,
одно и то же), соблазнен злой силой искать неземной трон могущественных и
легендарных султанов, царствовавших в доадамову эпоху в огненных залах
Эбдиса, магометанского дьявола. Описания дворцов и развлечений Ватека,
интриг колдуньи-матери Каратис, ее волшебной башни с пятьюдесятью
одноглазыми негритянками, его паломничества к руинам Иштакара (Персеполя),
злой невесты Ноуронихар, которой он предательски овладел по дороге туда,
древних башен и террас Иштакара в ярком лунном свете и ужасных огромных
залов Эблиса, где, привлеченные заманчивыми обещаниями, все жертвы обречены
бродить, положив правую руку на раскаленное добела (на веки вечные) сердце,
являются величайшими достижениями в сверхъестественном колорите, из-за
которых книге обеспечено постоянное место в английской литературе. Не менее
значительными считаются три "Эпизода Ватека", которые предполагалось
вставить в основное повествование как рассказы жертв, томящихся, подобно
Вате-ку, в чертогах Эблиса, но которые оставались неопубликованными при
жизни автора и были найдены относительно недавно, в 1909 году,
литературоведом Льюисом Мелвиллом, собиравшем материалы для книги "Жизнь и
письма Уильяма Бекфорда". У Бекфорда, однако, совсем нет мистики, которая
необходима, если строго подходить к литературе о сверхъестественном; и его
повествование в общем-то отличают романские твердость и ясность, мешающие
по-настоящему паническому ужасу.
В своей любви к Востоку Бекфорд остался в одиночестве. Другие писатели,
тяготевшие к готической традиции и европейской жизни, предпочли следовать по
пути, проложенному Уолполом. Среди бесчисленных авторов литературы ужаса в
те времена можно упомянуть теоретика утопической экономики Уильяма Годвина,
следом за знаменитым, но не сверхъестественным "Калебом Уильямсом" (1794)
выпустившего в свет нарочито мистического "Сент-Леона" (1799), в котором
тема эликсира жизни, добытого воображаемым тайным орденом розенкрейцеров,
подана простодушно, но убедительно. Кое-что из учения розенкрейцеров, своей
тайнственностью привлекавших к себе всеобщий интерес, можно найти у модного
шарлатана Калиостро и у Френсиса Баррета в "Маге" (1801), любопытном и
небольшом трактате о принципах и ритуалах оккультизма, перепечатанном в 1896
году, у Булвер-Литтона и у покойного Джорджа У. М. Рейнольдса, написавшего
"Фауст и демон" и Вагнер и оборотень". "Калеб Уильяме", хотя в нем и нет
ничего сверхъестественного, все же несет на себе некоторые черты литературы
ужаса. Это рассказ о слуге, преследуемом хозяином, которого он уличил в
убийстве, написан с выдумкой и искусством и с удовольствием читается даже в
наши дни. Драматическая версия романа под названием "Железный сундук" также
имела большой успех. Однако Годвин был слишком учителем и мыслителем, чтобы
создать истинный шедевр литературы ужаса.
Его дочь и жена Шелли была более удачлива, и ее неподражаемый
"Франкенштейн, или Современный Прометей" (1817) стал классикой литературы
ужаса. Сочиненный в соревновании с мужем, лордом Байроном и доктором Джоном
Уильямом Полидори, "Франкенштейн" миссис Шелли оказался единственным
дописанным до конца, и критики не смогли доказать, будто бы лучшие места в
нем принадлежат перу Перси Биши Шелли. У романа есть некоторый привкус
этического дидактизма, что портит его. Он рассказывает об искусственном
человеке, созданном из мертвых фрагментов Виктором Франкенштейном, молодым
шведским медиком. Сотворенное "в безумной интеллектуальной гордыне",
чудовище обладает умом человека, но жуткой внешностью. Отвергнутое людьми,
обиженное, оно начинает убивать всех, кто дорог Франкенштейну. Оно требует,
чтобы Франкенштейн сотворил для него жену, и, когда тот в ужасе
отказывается, не желая, чтобы весь мир оказался заселенным монстрами, оно
уходит с угрозой "вернуться в брачную ночь" своего творца. В эту ночь
невеста оказывается задушенной, а Франкенштейн начинает охоту на чудовище, в
итоге попадая в Арктику. В конце, ища укрытия на корабле человека, который
рассказывает нам эту историю, Франкенштейн сам оказывается убитым ужасным
объектом своего поиска и творением своей непомерной гордыни. Некоторые сцены
во "Франкенштейне" незабываемы, например, когда только что сотворенное
чудовище входит в комнату своего творца, отодвигает полог и глядит на него в
желтом лунном свете слезящимися глазами -- "если это можно было назвать
глазами". Миссис Шелли написала еще романы, в том числе довольно известного
"Последнего человека", однако повторить успех ей не удалось. На
"Франкенштейне" лежит печать космического ужаса, хотя иногда он на редкость
затянут. Доктор Полидори развивал идею ужаса в повести "Вампир", в которой
мы читаем об учтивом негодяе истинно готического или байронического типа и в
которой есть по-настоящему страшные куски, например жуткая ночь в отдаленной
греческой роще.
Тогда же сэр Вальтер Скотт часто задумывался о сверхъестественном,
пропитывая им свои романы и стихи, а иногда сочиняя отдельные повествования
типа "Комната, завешанная гобеленами, или Рассказ странствующего Вилли" в
"Красной рукавице", где призрачное и дьявольское становится еще убедительнее
благодаря нелепо-уютной атмосфере и обыденной речи. В 1830 году Скотт
опубликовал "Письма о демонологии и колдовстве", которые до сих пор являются
нашим лучшим собранием европейского фольклора о ведьмах. Другим знаменитым
писателем, не чуравшимся сверхъестественного, был Вашингтон Ирвинг, ибо,
хотя большинство его призраков слишком забавны, чтобы быть персонажами
литературы ужаса, отдельные шаги в этом направлении можно заметить во многих
его сочинениях. "Немецкий студент" в "Рассказах путешественника" (1824) --
лукавый и выразительный пересказ старинной легенды о мертвой невесте, тогда
как отмеченный космическим ужасом "Искатель монет" в том же томе
представляет собой нечто большее, чем намек на появление пиратов в тех
местах, где когда-то побывал капитан Кидд. Томас Мур тоже присоединился к
авторам литературы ужаса, написав поэтического "Алсифрона", позднее
переделанного в роман "Эпикуреец" (1827). Хотя речь идет всего лишь о
приключениях молодого афинянина, одураченного египетскими жрецами, Муру
удается создать настоящую атмосферу сверхъестественного ужаса, когда речь
заходит о подземных лабиринтах под святилищами Мемфиса. Де Квинси не раз в
гротескной или вычурной манере описывал страх, хотя с бессвязностью и
претензией на научность, которые мешают назвать его профессионалом.
Та эпоха видела растущую славу Уильяма Гаррисона Эйнсуорта, чьи
романтические романы изобилуют загадочным и страшным. Капитан Марриет писал
не только рассказы типа "Оборотня", но и был автором знаменитого
"Корабля-призрака" (1839). основанного на легенде о "Летучем голландце",
призрачном и проклятом корабле, который вечно бороздит море возле мыса
Доброй Надежды. В то же время появились истории о сверхъестественном
Диккенса -- например "Сигнальщик", рассказ о грозном предостережении, в
основе которого самый обычный материал, изложенный столь правдоподобно, что
он может быть отнесен в одинаковой мере к нарождавшейся психологической
школе и умиравшей готической школе. Одновременно поднималась волна интереса
к спиритуалистическому шарлатанству, медиумизму, индуистской теософии и
прочим подобным вещам, собственно, как и в наши дни; так что количество
историй о сверхъестественном, укорененном в "психологии" или псевдонауке,
было довольно значительным. За это отчасти ответственен плодовитый и
популярный Эдуард Булвер-Литтон; однако, несмотря на огромные дозы
напыщенной риторики и пустой романтики, его успех в создании некоего
странного очарования отрицать нельзя.
Рассказ "Дом и разум", в котором есть намеки на розенкрейцеров и на
некоего злого и бессмертного человека, возможно Сен-Жермена, таинственного
придворного Людовика XV, все еще считается одним из лучших рассказов о
странных домах. Роман "Занони" (1842) содержит те же элементы,
представленные с большим искусством, и предлагает неведомый мир, влияющий на
наш мир и охраняемый ужасным Существом на пороге, которое ловит всех, кто
желает войти в него. Здесь мы имеем дело с добрым братством, существовавшим
несколько веков, пока не остался всего один человек, и колдун-халдей,
сохранивший цветущий юный вид, погиб как герой на гильотине Французской
революции. Хотя все повествование пропитано банальным романтическим духом с
оттенком дидактики и скучной символики и не очень убедительно, ибо не
выдержана та атмосфера, которая должна быть при соприкосновении с нездешним
миром, все же "Занони" -- великолепный романтический роман; он читается с
подлинным интересом даже не очень образованным читателем. Отметим, что,
описывая посвящение в старинное братство, автор не избежал искушения
использовать готический замок в духе Уолпола.
В "Странной истории" (1862) Булвер-Литтон демонстрирует определенно
возросшее мастерство в создании сверхъестественных образов и настроений.
Роман, несмотря на подавляющие длинноты, имеет отлично разработанный сюжет,
поддержанный вовремя происходящими случайностями, и псевдонаучную атмосферу,
которая удовлетворяла вкусам рациональных и важных викторианцев; это
отличное повествование, пробуждающее незатухающий интерес, который
поддерживается многими чувствительными -- мелодраматическими -- сценами, как
бы промежуточными кульминациями. Вновь у нас таинственный потребитель
эликсира жизни в образе бездушного колдуна Маргрейва, чьи черные дела с
драматической яркостью предстают в декорациях современного тихого
английского города и австралийского буша; вновь появляется таинственный и
неведомый мир, существующий рядом с нами -- на сей раз показанный с большей
силой и живостью, чем в "Занони". Одну из двух больших колдовских сцен, в
которой некая злая сила заставляет героя встать, не просыпаясь, ночью, взять
в руки странный египетский жезл и вызвать некие безымянные сущности в
населенном привидениями и имеющем вид мавзолея павильоне знаменитого
алхимика эпохи Ренессанса, несомненно, можно считать достойной быть в ряду
великих в литературе ужаса. Выражено вполне достаточно, и притом вполне
экономно. Лунатику дважды повторяют незнакомые слова, и, когда он повторяет
их, дрожит земля, все собаки в округе воют на полувидимые расплывающиеся
тени, которые идут перпендикулярно лунным лучам. Когда же становится
известной третья часть заклинания, душа лунатика вдруг восстает против
произнесения незнакомых слов, словно она поняла весь бездонный ужас того,
что скрыто для разума; и в конце концов видение не присутствующей при этом
возлюбленной и добрый ангел изгоняют злые чары. Этот фрагмент отлично
показывает, насколько далеко ушел лорд Литтон от банальной пышности и
велеречивости и приблизился к кристально ясной сущности литературного ужаса,
принадлежащего ареалу поэзии. Когда читаешь у Литтона некоторые подробности
колдовства, то становится очевидным, что он на удивление всерьез занимался
оккультными науками и был знаком со странным французским ученым и
каббалистом Альфонсом Луи Констансом (Элифасом Леви), которому удалось
постичь тайны древней магии и вызвать из небытия греческого колдуна
Аполлония Тианского, жившего во времена Нерона.
Представленная здесь романтическая, полуготическая и квази-моралистская
традиция продолжалась чуть ли не до конца девятнадцатого столетия благодаря
таким авторам, как Джозеф Шеридан, Ле Фаню, Уилки Коллинз, покойный сэр
Генри Райдер Хаггард (автор великолепного сочинения "Она"), сэр Артур Конан
Доил, Г. Д. Уэллс и Роберт Луис Стивенсон -- из которых последний, несмотря
на ужасное тяготение к изящным маньеризмам, создал классические произведения
"Маркхейм", "Похититель" и "странная история доктора Джекиля и мистера
Хайда". Мы можем уверенно заявить, что школа выжила, ибо именно к ней
принадлежит та современная литература ужаса, которая занята более событиями,
нежели атмосферой, адресуется скорее к разуму и не заботится о нагнетании
зла и психологическом правдоподобии, определенно симпатизирует человечеству
и желает ему благоденствия. Не будем отрицать сильное воздействие этой
литературы, ведь благодаря "элементу человечности" она получает гораздо
более широкую аудиторию, чем чисто художественный кошмар. Если в ней меньше
ужаса, то это потому, что разбавленный продукт не может иметь концентрацию
чистого.
Как роман вообще и произведение литературы ужаса в частности наособицу
стоит знаменитый "Грозовой перевал" (1847) Эмили Бронте с его сумасшедшими,
открытыми ветрам йоркширскими пустошами и порожденной ими жестокой
извращенной жизнью. Хотя изначально была задумана история о человеческой
жизни и страстях, пребывающих в конфликте и агонии, ее эпический космический
размах не оставляет в стороне и внеземной ужас. Хатклиф, видоизмененный
байронический негодяй, -- странный темноволосый бродяга, найденный некоей
семьей на улице и произносивший какую-то тарабарщину, пока не стал жить с
приемными родителями, которых довел до могилы. Не раз в самом романе
высказывается предположение, что он не столько человек, сколько дьявольский
дух, причем нереальное становится еще ближе из-за несчастного
ребенка-призрака, увиденного гостем в верхнем окне дома. У Хатклифа и Кэтрин
Ирншоу завязываются более глубокие и ужасные отношения, чем человеческая
любовь. После ее смерти он дважды разрывает ее могилу, и его преследует
нечто неосязаемое, что может быть только ее душой. Она все более и более
завладевает его жизнью, и в конце концов он ощущает странные изменения и
отказывается есть. По ночам он или бродит вне дома, или открывает окно возле
кровати. Когда он умирает, окно остается открытым, хотя идет дождь, и его
застывшее лицо смягчается улыбкой. Хоронят Хатклифа возле холма, на который
он приходил восемнадцать лет, и подпаски рассказывают, что он гуляет со
своей Кэтрин на церковном кладбище и по пустоши, когда идет дождь. Их лица в
дождливые ночи также можно видеть в верхнем окне на Грозовом перевале.
Сверхъестественный ужас, описанный мисс Бронте, не просто отклик не
готический роман, но соответствующее по напряженности отражение человеческой
реакции на неведомое. В этом отношении "Грозовой перевал" стал символом
перехода от одной литературной традиции к другой и свидетельством
становления новой и значительной школы.
6. Литература о сверхъестественном в континентальной Европе
На континенте литература ужаса процветала. Знаменитые рассказы и романы
Эрнста Теодора Вильгельма Гофмана (1776-1822) являются символом продуманных
декораций и зрелой формы, хотя в них есть тяготение к излишней легкости и
экстравагантности, зато отсутствуют напряженные моменты наивысшего,
перехватывающего дыхание ужаса, что под силу и куда менее изощренному
автору. Обычно в них больше абсурдного, нежели ужасного. Самой художественно
совершенной из историй сверхъестественном на континенте является "Ундина"
Фридрр Гейнриха Карла, барона де ла Мотт Фуке. В этом повествовании о духе
воды, ставшем женой смертного и обретшем человеческую душу, есть деликатное,
тонкое мастерство, благодаря которому оно значительно не только для
какого-то одного литературного жанра, и есть естественность, приближающая
повествование к народной сказке. В сущности, сюжет взят из "Трактата о феях"
Парацельса, врача и алхимика эпохи Ренессанса, Ундина, дочь могущественного
царя морей, была обменена отцом на маленькую дочь рыбака, с тем что она
обретет , выйдя замуж за земного юношу. Встретив благородного юношу
Хильдебранда в доме своего приемного отца, который был построен возле моря и
на опушке леса, она вскоре выходит за него замуж и едет с ним в его родовой
замок Рингстеттен. Хильдебранду, однако, постепенно надоедает неземная жена
и особенно надоедает ее дядя, злой дух водопада Кюхлебома, тем более что
юноша испытывает все большую нежность к Бертальде, той caмой дочери рыбака,
на которую была обменена Ундина. В конце концов, по время прогулки по Дунаю,
спровоцированный невинным проступком любящей жены, он произносит злые слова,
возвращая ее в первоначальное состояние, которое по существующим законам
можно изменить лишь однажды, чтобы убить его, если он окажется неверным ее
памяти. Позднее, когда Хильдебранд собирается жениться на Бертальде, Ундина
готова выполнить свой печальный долг, но делает это со слезами на глазах.
Когда юношу хоронят рядом с его предками на деревенской кладбище, закутанная
в белое, женская фигура оказывается в похоронной процессии, но после молитвы
исчезает. Там, где она стояла, появляется серебристый ручеек, который с
журчанием прокладывает себе дорогу вокруг могилы и вливается в озеро по
соседству. Деревенские жители до сих пор показывают его приезжим, говоря при
этом, что Ундина и Хильдебранд соединились после смерти. Многие места в
повествовании и его атмосфера говорят о Фуке как о значительном писателе в
жанре литературы ужаса, особенно если учесть описания населенного
привидениями леса, в котором встречаются снежно-белые великаны и всякие
безымянные кошмары.
Не столь известна, как "Ундина", но замечательна своим убедительным
реализмом и свободой от готических приемов история о "Янтарной ведьме"
Вильгельма Мейнхольда, еще одного немецкого гения фантастики начала
девятнадцатого столетия. Действие происходит во время Тридцатилетней войны,
а записи якобы найдены священником в старой церкви, и в них речь идет о
дочери автора, Марии Швейдлер, которая несправедливо обвинена в колдовстве.
Отыскав месторождение янтаря, она по разным причинам скрывает его ото всех,
и неожиданное богатство придает основательность обвинению со стороны злого
родовитого охотника на волков Виттиха Аппельманна, который безуспешно
преследовал девушку своими постыдными домогательствами. Деяния настоящей
ведьмы, которая впоследствии находит жуткий конец в тюрьме, приписываются
злополучной Марии, и после типичного суда над ведьмами с данными под пыткой
показаниями Марию должны сжечь, но ее вовремя спасает возлюбленный --
благородный юноша из соседних мест. Великая сила Мейнхольда -- в
правдоподобии случайного и неслучайного, он умеет убеждать в присутствии
неведомого и в том, что грозные события реальны или близки к реальности. В
самом деле, его якобы достоверность настолько тщательно продумана, что
популярный журнал как-то опубликовал главные события "Янтарной ведьмы" как
реально происходившие в семнадцатом столетии!
В наше время немецкую литературу ужаса с честью представляет Ганс Хайнц
Эверс, который обосновывает свои темные концепции отличным знанием
психологии. Романы вроде "Ученика колдуна" и "Алруна", рассказы типа "Паука"
имеют определенные достоинства, относящие их к классике жанра.
В ареале сверхъестественного Франция была не менее активной, чем
Германия. Виктор Гюго в таких повествованиях, как "Ганс из Исландии", и
Бальзак в "В шкуре дикого козла", "Серафите" и "Луи Ламбере" тоже в большей
или меньшей мере использовали сверхъестественное, правда, в целом лишь как
средство полнее выявить человеческое начало и без настоящей демонической
силы, которая характерна для истинного создания литературы ужаса. Впервые
этот жанр появляется у Теофиля Готье, если говорить о французах, именно у
него мы находим призрачную сверхъестественную тайну, которая, хотя он и не
полностью использует ее возможности, мгновенно узнаваема как нечто истинное
и значительное. В рассказах "Аватар", "Нога мумии", "Клари-мон" есть
запретное, которое возбуждает, мучает и иногда пугает; и египетские видения
из "Одной ночи Клеопатры" на редкость выразительны. Готье удалось ухватить
душу старого Египта с его таинственной жизнью и величественной архитектурой
и раз и навсегда выразить вечный ужас нижнего мира катакомб, где до конца
времен миллионы спеленутых трупов будут смотреть во тьму стеклянными
глазами, ожидая чего-то страшного и неведомого. Гюстав Флобер умело
продолжил традицию, начатую Готье, во множестве поэтических фантазий типа
"Искушение святого Антония" и, если бы не сильные реалистические
пристрастия, мог бы создать гобелены ужасов. Позднее словно поток принес
многих странных поэтов и фантастов, принадлежавших к символистской и
декадентской школам, чьи темные интересы сосредоточились в основном на
ненормальностях человеческой мысли и чувства, чем на сверхъестественном, а
также искусных рассказчиков, чьи ужасы добыты из черных, как ночь, колодцев
космической нереальности. Из первых, то есть из "художников греха",
прославленный Бодлер, находившийся под большим влиянием По, самый
значительный; тогда как автор психологической прозы Жорис-Карл Гюисманс,
истинный сын 1890-х годов, одновременно суммировал и завершил традицию. Из
вторых известность обрел Проспер Мериме, чья "Венера Илльская" в
немногословной и убедительной прозе представляет ту же древнюю
статую-невесту, которую Томас Мур описал в балладе "Кольцо".
Ужасные истории могучего и циничного Ги де Мопассана, написанные, когда
душевная болезнь уже начинала овладевать им, стоят особняком, будучи скорее
болезненными плодами реалистического ума в патологическом состоянии, чем
продуктами здорового воображения, естественно расположенного к фантазиям и
восприятию нормальных иллюзий неведомого мира. Тем не менее они представляют
собой большой интерес, с великолепной силой предлагая нам необъятность
безымянных ужасов и безостановочное преследование несчастного человека
страшными грозными представителями внешней тьмы. Из этих рассказов "Орля"
считается шедевром. Речь идет о появлении во Франции невидимого существа,
которое живет на воде и молоке, управляет чужим разумом и как будто
представляет собой головной отряд орды внеземных организмов, явившихся на
землю, чтобы покорить человечество, и это напряженное повествование не имеет
равных в своем роде, несмотря на зависимость в подробном описании
присутствия невидимого монстра от рассказа американца Фиц-Джеймса О'Брайена.
Из других убедительных созданий де Мопассана назовем "Кто знает?", "Спектр",
"Он", "Дневник безумца", "Белый волк" и стихи под названием "Ужас".
Соавторство Эркмана-Шатриана обогатило французскую литературу многими
сверхъестественными чудесами типа "Оборотня", в котором передаваемое по
наследству проклятие вырабатывает себя до конца в традиционном готическом
замке. Соавторы с потрясающей силой живописали жуткую атмосферу полуночи,
хотя и держали за правило объяснять все естественными причинами или научными
чудесами; поэтому несколько коротких сюжетов содержат больше ужаса, чем
"Невидимый глаз", в котором злая старая карга плетет полночное колдовство,
заставляя всех жильцов некоей комнаты в трактире по очереди вешаться на
потолочной балке. "Ухо совы" и "Смертельные воды" полны тьмы и тайны. Во
втором есть знакомый огромный паук, часто используемый авторами литературы о
сверхъестественном. Вилье де Лиль-Адан тоже принадлежал к школе ужаса; его
"Пытка надеждой", история об осужденном на костер узнике, которому позволено
бежать лишь для того, чтобы он в полной мере прочувствовал ужас возвращения
в темницу, -- одна из самых душераздирающих историй в истории литературы.
Однако этот вид литературы нельзя назвать литературой ужаса, скорее, он сам
по себе, так называемая conte cruel, в которой искажение чувств происходит
из-за драматических танталовых мук, разочарований, ужасных реальных событий.
В этом ключе почти всегда писал Морис Левель, короткие эпизоды которого
отлично адаптируются для сценических версий триллеров в "Гран-Гиньоль".
Действительно, французский гений гораздо легче работает с черным реализмом,
чем с неведомым, так как неведомое требует, чтобы воплотить его убедительно,
врожденного мистицизма северного жителя.
Пышной, но до недавних пор неизвестной была еврейская ветвь литературы
о сверхъестественном, которая выжила и расцвела в безвестности, благодаря
значительному наследству древней восточной магии, апокалипсической
литературы и каббалистики. Семитский ум, как кельтский и тевтонский, похоже,
обладает выраженными мистическими наклонностями, а богатство подпольной
традиции ужаса, выжившей в гетто и синагогах, должно быть куда больше, чем
обычно воображают. Сама каббалистика, столь значительная в Средневековье,
является философской системой, объясняющей вселенную как эманации Бога,
включающие неизвестные пространства и неизвестных существ, помимо видимого
мира, из которого можно вызвать черные силы, если знать особые тайные
заклинания. Все это тесно связано с мистической интерпретацией Ветхого
Завета, когда каждая буква древнееврейского алфавита наделяется
эзотерическим значением -- обстоятельство, которое придает древнееврейским
буквам нездешнее сияние и силу в популярной литературе о магии. Иудейский
фольклор сохранил в себе ужас и тайны прошлого, и если его получше изучить,
то очевидно, что он всерьез повлияет на литературу о сверхъестественном.
Лучшие образцы использования его в литеатуре -- пока еще немецкий "Голем"
Гюстава Мейринка и драма "Диббук" еврейского автора, который писал под
псевдонимом Анский. "Голем" с его таинственными призрачными чудесами и
ужасами недосягаем для нас, так как выпущен в Праге и рассказывает с
поразительным мастерством о пражском старинном гетто, где были дома с
призрачными остроконечными крышами. Имя Голем принадлежит мифическому
искусственному великану, который якобы был создан и оживлен средневековым
раввином, знавшим нужные заклинания. Пьеса "Диббук", переведенная и изданная
в Америке в 1925 году, потом была поставлена в виде оперы. В ней с
уникальной силой повествуется о злом духе умершего человека, вселившемся в
живого человека. И големы, и диббуки -- традиционные персонажи, которые
довольно часто встречаются в поздней еврейской литературе.
7. Эдгар Аллан По
В 1830-х годах произошло литературное "рождение", впрямую повлиявшее не
только на историю литературы о сверхъестественном, но и на жанр рассказа в
целом; а не впрямую -- на формирование судьбы великой европейской
эстетической школы. Нам, американцам, очень повезло, что это "рождение"
произошло у нас, потому что мы можем назвать своим самого знаменитого и
самого несчастливого нашего соотечественника Эдгара Аллана По. Слава пришла
к По не сразу, и хотя сейчас в среде "продвинутой интеллигенции" модно
занижать его значение и влияние, однако зрелому и понимающему критику
невозможно отрицать невероятную ценность его творчества и поразительную силу
его разума, ставшего первооткрывателем многих художественных просторов.
Правда, его наблюдения уже как будто были предсказаны, но именно он первым
осознал новые возможности, придумал для них соответствующую форму и дал им
систематический выход. Правда и то, что впоследствии авторы могли создавать
более талантливые произведения, но ведь именно он учил их примером и
теорией, расчищая им путь и ведя их по нему, чтобы они создавали что-то
более великое. Какие бы ни были у По ограничения, он сделал то, чего никто
никогда не делал и не мог сделать, и именно ему мы обязаны тем, что имеем
современную литературу ужаса в ее окончательном и совершенном виде.
До Э. А. По большинство писателей, работавших со сверхъестественным
материалом, в основном двигались на ощупь, не понимая психологической основы
тяготения к ужасу, и им в большей или меньшей степени мешала привязанность к
ничего не значащим литературным условностям, например: счастливый конец,
победа добра в целом, ложное морализаторство, а также следование принятым
стандартам и ценностям, старания вложить собственные чувства в повествование
и стать на сторону приверженцев тех идей в искусстве, которые были приняты
большинством. По же, как настоящий художник, решил быть безличным; он знал,
что функция художественной литературы отображать и интерпретировать события
и чувства вне зависимости от того, куда они ведут и что доказывают, --
добрые они или злые, приятные или отталкивающие, стимулирующие или
ввергающие в уныние, автор всегда должен быть внимательным и умелым
рассказчиком, а не благожелателем, учителем или продавцом идей. Он ясно
видел, что всякая жизнь и мысль одинаково подходят в качестве объекта для
художника, а так как, в силу своего характера, он тянулся к странному и
мрачному, то и решил стать интерпретатором этих могучих чувств и частых
событий, которые сопровождаются болью, а не удовольствием, уничтожением, а
не расцветом жизни, ужасом, а не покоем и которые в основе своей враждебны
или безразличны к вкусам и известным традиционным чувствам человечества, а
также к здоровью, душевному покою и нормальному возрастающему благосостоянию
отдельных людей.
Призраки По, таким образом, обрели убедительную злобность, которой не
было у их предшественников, и установили новый реалистический стандарт в
истории литературного ужаса. Безличная художественность, кроме того,
соединялась с научным; подходом, довольно редко встречавшемся в прошлом, а
так как По в большей степени изучал разум человека, чем готическую традицию,
то работал со знанием истинных источников ужаса, что удваивало воздействие
повествования и освобождало его от нелепостей, свойственных обычному
возбудителю ужаса. Как только это появилось, остальные писатели были
вынуждены перенять его опыт, чтобы иметь возможность хоть как-то с ним
соперничать, поэтому основное направление литературы ужаса начало
претерпевать коренные изменения. По также определил и формальный уровень; и
хотя сегодня некоторые из его собственных работ кажутся немного
мелодраматичными и простодушными, мы можем твердо заявить о его влиянии в
таких вопросах, как создание единого настроения и достижение единого
впечатления, не говоря уж о безжалостном избавлении от тех поворотов сюжета,
которые не имеют отношения к главному действию и не ведут к кульминации
повествования. На самом деле, можно сказать, что По создал рассказ в его
современном виде. Возвышенные им до уровня высокой литературы болезни,
пороки, распад тоже были далеко идущим достижением, ибо, жадно схваченная,
присвоенная и усиленная его знаменитым французским поклонником Шарлем Пьером
Бодлером, эта тема стала основой своеобразных эстетических движений во
Франции, сделав, таким образом, По в каком-то смысле отцом декадентов и
символистов.
Поэт и критик по натуре и главному призванию, логик и философ вкусом и
манерой, По ни в коей мере не был защищен от недостатков и аффектаций. Его
претензии на основательную и скрытую ученость, его вымученные попытки
ходульного, натужного псевдоюмора и частенько случавшиеся всплески опасных
предрассудков должны быть поняты и прощены. Гораздо важнее другое -- взгляд
мастера на ужас, который существует вокруг и внутри нас, и на червяка,
который корчится и пускает слюни в жуткой близости. Проникая в мучительный
ужас в веселеньком издевательстве, называемом жизнью, и в напыщенном
маскараде, называемом мыслью и чувством, его взгляд обретал силу и
пересоздавал увиденное в черных колдовских формах и видениях, пока в
стерильной Америке тридцатых и сороковых годов не расцвел такой лунный сад с
гигантскими ядовитыми грибами, каким не может похвастаться сам Сатурн в
своих подземных владениях. Космический ужас заполняет и стихи, и рассказы
По. Ворон, который стучит прямо в сердце, вампиры, которые бьют в колокола,
склеп Улялюм октябрьской черной ночью, странные шпили и куполы на морском
дне, "дикая волшебная звезда, что мерцает нам сквозь года" -- все это и
многое другое злобно смотрит на нас из маниакальных страхов в бурлящем
поэтическом кошмаре. А в прозе перед нами распахиваются челюсти пропасти --
и мы видим непостижимые аномалии, которые мы как будто с ужасом осознаем
благодаря ловким намекам, в невинности которых мы едва ли можем усомниться,
пока напряженный глухой голос говорящего не внушает нам страх перед
неведомым; демонические сущности и существа, которые болезненно дремлют,
пока не просыпаются на одно жуткое апокалипсическое мгновение, чреватое
безумием или разрушительными воспоминаниями. Ведьминский шабаш ужасов
предстает перед нами без пышных украшений -- и это зрелище еще ужаснее из-за
высокого мастерства, с которым каждое отдельное нечто введено в очевидное
соотношение с известными страхами материального мира.
Рассказы По конечно же распадаются на несколько групп; и не во всех
одинаково чистый экстракт призрачного ужаса. Логические и рационалистические
рассказы, предвестники современных детективных историй, не имеют отношения к
литературе ужаса, тогда как другие рассказы, возможно написанные под
влиянием Гофмана, экстравагантны и располагаются на границе гротеска. Третья
группа имеет дело с ненормальной психикой и мономанией, описанных так, что
они вызывают ужас, но не сверхъестественный ужас. И наконец, остались
рассказы, которые представляют литературу сверхъестественного ужаса в ее
самом чистом виде и которые обеспечивают автору постоянное место как богу и
отцу всей современной дьявольской литературы. Разве можно забыть ужасный
раздутый корабль, поднятый на гребень волны в "Рукописи, найденной в
бутылке", -- темные намеки на его неисчислимые лета и чудовищную величину,
на его жуткую команду невидимых стариков, на его бег под всеми парусами
сквозь льды арктической ночи на юг, словно его гонит вперед неодолимое
дьявольское течение, вперед -- к некоему жуткому знанию, постигнув которое
он должен погибнуть?
Есть еще бесподобный М. Вальдемар, благодаря гипнозу сохраняющий свой
вид в течение семи месяцев после смерти и произносящий бессмысленные звуки,
но буквально за мгновение до того, как он должен быть расколдован, от него
остается лишь "большая вонючая лужа". В "Рассказе А. Гордона Пима"
путешественники прибывают сначала на странный южный полюс, где живут
людоеды, где совсем нет снега и огромные каменные лощины имеют вид
гигантских египетских иероглифов, с помощью которых можно прочитать ужасную
и самую важную тайну Земли, а потом они прибывают в еще более странные
места, покрытые льдом, где гиганты в саванах и птицы с белыми плюмажами
сторожат таинственный туманный поток, который течет с немыслимых высот и
впадает в горячее белое море. "Мерценгерштейн" ужасает жуткими намеками на
чудовищный метемпсихоз -- сумасшедший, но родовитый господин сжигает конюшню
извечного врага своей семьи; огромный, никому не ведомый конь появляется из
пламени после того, как в нем погибает владелец; есть старинный гобелен с
оборванным куском, на котором изображен гигантский конь крестоносца --
предка погибшего; сумасшедший постоянно совершает прогулки на гигантском
коне, одновременно боясь и ненавидя его; еще есть бессмысленные предсказания
по поводу враждующих домов; и наконец, когда сгорает дворец сумасшедшего, он
погибает в пламени, внесенный в него по широкой лестнице странным конем.
Потом дым над руинами обретает форму гигантского коня. "Человек толпы"
рассказывает о некоем человеке, который днями и ночами находится в толпе
словно боясь остаться в одиночестве, и хо