нет, я с ума сошла.
Разве такое бывает? Помогите!
Тем временем вокруг башни на плоскогорье поднялось движение. Когда
занялся пожар, сбежался весь лагерь. Нападающие, только что встретившиеся с
картечью, встретились теперь с огнем. Говэн, Симурдэн, Гешан отдавали
приказание. Но что можно было сделать? Ручеек, бежавший по дну оврага,
совсем пересох, там не наберешь и десяти ведер воды. Всех охватил ужас. По
всему краю плоскогорья стояли люди, обратив испуганные лица в сторону
пожара.
Зрелище, открывшееся их взорам, было поистине страшным.
Люди смотрели и ничем не могли помочь.
Пламя, пробежав по веткам плюща, перекинулось в верхний этаж. Там ему
нашлась богатая пожива -- целый чердак, набитый соломой. Теперь пылал
чердак. Вокруг плясали языки пламени; ликование огня -- ликование зловещее.
Казалось, дыхание самого зла раздувает этот костер. Словно чудовищный Иманус
вдруг обернулся вихрем искр, слив свою жизнь со смертоносной жизнью огня, а
его звериная душа стала душою пламени. Второй этаж, где помещалась
библиотека, был еще не тронут огнем, -- толстые стены и высокие потолки
отсрочили миг его вторжения, но роковая минута неотвратимо приближалась; его
уже лизали языки пламени, подбиравшегося снизу, и ласкал огонь, бежавший
сверху. Его уже коснулось неумолимое лобзание смерти. Внизу, в подвале, --
огненная лава, наверху, под сводами, -- пылающий костер; прогорит хоть в
одном месте пол библиотеки -- и все рухнет в огненную пучину; прогорит
потолок -- и все погребут под собой раскаленные угли. Рене-Жан, Гро-Алэн и
Жоржетта еще не проснулись, они спали глубоким и безмятежным сном детства, и
сквозь волны огня и дыма, то окутывавшие окна, то уносившиеся прочь, было
видно, как в огненном гроте, в сиянии, равном сиянию метеора, мирно спят
трое ребятишек, прелестные, как три младенца Иисуса, доверчиво спящие в аду;
и тигр пролил бы слезы при виде этих лепестков розы, брошенных в горнило,
этого детского ложа в огненном склепе.
Мать в отчаянье ломала руки.
-- Пожар! Пожар! Спасите! Да что же вы все оглохли, что ли? Почему
никто не спешит им на помощь? Там ведь моих детей жгут! Да помогите же, вон
сколько вас тут! Я много дней шла, я две недели шла, и вот, когда я до них,
наконец, добралась, видите, что случилось. Пожар! Спасите! Ангелочки ведь!
Ведь это же ангелочки! Чем они провинились, невинные крошки? Собаку и ту
пожалели бы. Детки мои, детки спят там. Жоржетта, вон сами посмотрите,
разбросалась маленькая, животик у нее голенький. Рене-Жан! Гро-Алэн -- ведь
их Рене-Жан и Гро-Алэн зовут! Вы же видите, что я их мать. Что же это
творится? Какие времена настали! Я шла дни и ночи. Даже еще сегодня утром я
говорила с одной женщиной... На помощь! Спасите! Да это не люди, а чудовища
какие-то! Злодеи! Ведь старшенькому-то всего пять лет, а меньшой и двух
нету. Вон смотрите, какие у них ножки -- босонькие. Спят, святая дева Мария!
Рука всевышнего вернула их мне, а рука сатаны отняла. Подумать только,
сколько времени я шла! Дети мои, дети, я ведь вскормила их собственным
молоком!.. Да как же это?.. А я-то еще считала, что не будет хуже горя, если
я их не найду! Сжальтесь надо мной! Верните мне моих детей! Посмотрите, ноги
мои все в ссадинах, в крови, столько я шла! На помощь! Ни за что не поверю,
что люди дадут несчастным крошкам погибнуть в огне. На помощь, люди! На
помощь! Да разве может такое на земле случиться? Ах, разбойники! Да что это
за дом такой страшный? У меня украли детей, чтобы их убить. Иисусе
милостивый, верни мне моих детей! Я все, все готова сделать, только бы их
спасти. Не хочу, чтобы они умирали! На помощь! Спасите! Спасите! О, если б я
знала, что им так суждено погибнуть, я бы самого бога убила.
Грозные мольбы матери покрывал громкий гул голосов, подымавшихся с
плоскогорья и из оврага:
-- Лестницу!
-- Нет лестницы.
-- Воды.
-- Нет воды!
-- В башне на третьем этаже есть дверь.
-- Железная она.
-- Так взломаем ее!
-- До нее не достать.
А мать взывала с новой силой:
-- Пожар! Спасите! Да торопитесь же вы! Скорее! Спасите или уж убейте
меня. Мои дети! Мои дети! Ах, треклятый огонь, пусть их вынесут оттуда или
пусть меня в огонь бросят.
И когда на мгновенье замолкал плач матери, слышалось деловитое
потрескивание огня.
Маркиз опустил руку в карман и нащупал ключ от железной двери. Затем,
пригнувшись, он снова вступил под своды подземелья, через которое выбрался
на свободу, и пошел обратно к башне, откуда он только что бежал.
II
От каменной двери до двери железной
Целая армия, парализованная невозможностью действовать, четыре с
половиной тысячи человек, бессильные спасти трех малюток, -- таково было
положение дел.
Лестницы действительно не оказалось; лестница, отправленная из Жавенэ,
не дошла до места назначения; пламя ширилось, словно из кратера выливалась
огненная лава; пытаться затушить его, черпая воду из пересохшего ручейка,
бегущего по дну оврага, было столь же нелепо, как пытаться залить извержение
вулкана стаканом воды.
Симурдэн, Гешан и Радуб спустились в овраг; Говэн поднялся в залу,
расположенную в третьем ярусе башни Тург, где находился вращающийся камень,
прикрывавший потайной ход, и железная дверь, ведущая в библиотеку. Как раз
здесь поджег Иманус пропитанный серою шнур, отсюда и распространилось по
замку пламя.
Говэн привел с собой двадцать саперов. Оставалась единственная надежда
-- взломать железную дверь. Засовы ее были сработаны на редкость искусно.
Саперы для начала пустили в ход топоры. Топоры сломались. Кто-то из
саперов заметил:
-- Против этой двери любая сталь -- стекло.
И верно, дверь была из кованого железа. Да еще обшита двойными
металлическими полосами в три дюйма толщины.
Решили взять железные брусья и, подсунув их под дверь, налечь на них;
железные брусья тоже сломались.
-- Как спички, -- заметил тот же сапер.
Говэн мрачно проговорил:
-- Только ядром и можно пробить эту дверь. Попытаться разве вкатить
сюда пушку?
-- Не поможет! -- вздохнул сапер.
Наступила минута горького унынья. Все в отчаянии бессильно опустили
руки. Молча, безнадежно, как побежденные, смотрели они на эту страшную
железную дверь. В узенькую щелку под ней пробивался багровый отблеск. А за
дверью бушевал огонь.
Страшный труп Имануса справлял здесь свою зловещую победу.
Еще несколько минут, и все пропало.
Что делать? Никакой надежды на спасение нет.
Глядя на отодвинутый камень, за которым зиял потайной ход, Говэн
воскликнул в отчаянье:
-- Но ведь маркиз де Лантенак ушел по этому ходу.
-- И по нему же вернулся, -- раздался чей-то голос.
И в каменной рамке потайного хода показалась среброволосая голова.
Это был маркиз.
Многие годы Говэн не видел его так близко, как сейчас, и невольно
отступил назад.
Да и все присутствующие замерли, окаменев в тех позах, в которых их
застало неожиданное появление маркиза.
В руках маркиз держал огромный ключ; высокомерным взглядом он словно
отодвинул от себя саперов, стоявших на его пути, подошел к железной двери,
наклонился и вставил ключ в замочную скважину. Ключ заскрипел, дверь
отворилась, за ней открылась огненная бездна. Маркиз вступил в нее.
Вступил твердой стопой, не склонив головы.
Все с трепетом следили за ним.
Не успел маркиз сделать несколько шагов по охваченной пламенем зале,
как вдруг паркет, подточенный огнем, дрогнул под пятой человека и рухнул
вниз, так что между дверью и маркизом легла пропасть. Но он даже не
обернулся и продолжал идти вперед. Скоро он исчез в клубах дыма.
Больше ничего не было видно.
Удалось ли маркизу добраться до цели? Не разверзлась ли под его ногами
новая бездна пламени? Значит, он пошел навстречу верной гибели? Никто не мог
ответить на этот вопрос. Перед Говэном и саперами стояла сплошная стена дыма
и огня. А по ту сторону ее был маркиз, живой или мертвый.
III
В которой спящие дети просыпаются
Тем временем дети все-таки открыли глаза.
Пламя, обходившее пока стороной библиотечную залу, окрашивало весь
потолок в розоватые тона. Впервые дети видели такую странную зарю и
внимательно глядели на нее. Жоржетта вся погрузилась в созерцание.
Пожар разворачивал перед ними все свое великолепие. В бесформенных
клубах дыма, роскошно окрашенных в бархатисто-темные и пурпуровые цвета, то
появлялись, то исчезали черные драконы и алые гидры. Искры, пролетая в
воздухе, оставляли за собой длинный огненный след, и казалось, что это
гонятся друг за другом враждующие кометы. Огонь по своей природе
расточитель: любой костер беспечно пускает на ветер целые алмазные россыпи,
ведь не случайно алмаз -- близкий родич углю. Стены третьего этажа местами
прогорели, и из образовавшихся брешей огонь щедро сыпал в овраг каскады
драгоценных камней; солома и овес, пылавшие на чердаке, заструились из всех
окон дождем золотой пыли, горящие зерна овса вдруг начинали сиять
аметистами, а соломинки превращались в рубины.
-- Кьясиво! -- заявила Жоржетта.
Все трое ребятишек приподнялись.
-- Ах! они просыпаются! -- закричала мать.
Рене-Жан встал на ноги, затем встал Гро-Алэн, затем поднялась Жоржетта.
Рене-Жан потянулся, подошел к окну и сказал:
-- Мне жарко!
-- Зяйко! -- повторила Жоржетта.
Мать окликнула их:
-- Дети! Рене! Алэн! Жоржетта!
Дети огляделись вокруг. Они старались понять. Там, где взрослого
охватывает ужас, ребенок испытывает только любопытство. Кто легко
удивляется, пугается с трудом; неведение полно отваги. Дети так не
заслуживают ада, что даже при виде пламени преисподней пришли бы в восторг.
Мать крикнула снова:
-- Рене! Алэн! Жоржетта!
Рене-Жан обернулся; голос привлек его внимание; у детей короткая
память, зато вспоминают они быстрее взрослых; вчерашний день -- все их
прошлое; Рене-Жан увидел мать, счел ее появление вполне естественным, а так
как кругом творились какие-то странные вещи, он хоть и смутно, но
почувствовал необходимость в чьей-то поддержке и крикнул:
-- Мама!
-- Мама! -- повторил Гро-Алэн.
-- Мам! -- повторила Жоржетта. И протянула к матери ручонки.
Мать закричала раздирающим голосом:
-- Мои дети!
Все трое подбежали к окну; к счастью, пламя бушевало с противоположной
стороны.
-- Ой, как жарко, -- сказал Рене-Жан. И добавил: -- Жжется!
Он стал искать глазами свою мать.
-- Мама, иди сюда.
-- Мам, иди! -- повторила Жоржетта.
Мать с разметавшимися по плечам волосами, в разодранном платье, с
окровавленными ногами бросилась, не помня себя, вниз по откосу оврага,
цепляясь за ветки кустарника. Там стояли Симурдэн с Гешаном, и тут внизу, в
овраге, они были столь же бессильны, как Говэн наверху, в зеркальной зале.
Солдаты, в отчаянии от собственной бесполезности, теснились вокруг них. Жара
была непереносимая, но никто этого не ощущал. Они учли все -- наклон обрыва
у моста, высоту арок, расположение этажей и окон, недоступных для человека,
а также и необходимость действовать быстро. Но как преодолеть три этажа? Нет
никакой возможности туда добраться. Весь в поту и крови, подбежал раненый
Радуб, -- сабля рассекла ему плечо, пуля почти оторвала ухо; он увидел
Мишель Флешар.
-- Эге! -- сказал он. -- Расстрелянная, вы, значит, воскресли?
-- Дети, -- вопила мать.
-- Правильно, -- ответил Радуб, -- сейчас не время заниматься
привидениями.
И он начал карабкаться на мост. Увы, попытка оказалась безуспешной.
Обломав о каменную стену все ногти, он поднялся лишь на небольшую высоту;
устои моста были гладкие, как ладонь, без трещинки, без выступа; камни были
подогнаны, как в новой кладке, и Радуб сорвался. Пожар продолжал бушевать,
наводя ужас на окружающих; в пламенеющем квадрате окна ясно виднелись три
белокурые головки. Тогда Радуб погрозил кулаком небу и, впившись в него
взором, словно ища там виновника, произнес:
-- Так вот каковы твои дела, милосердный господь!
Мать упала на колени и, охватив руками каменный устой моста, молила:
-- Помогите!
Потрескивание горящих балок сопровождалось гудением огня. Стекла в
библиотечных шкафах лопались и со звоном падали на пол. Было ясно, что
перекрытия замка сдают. Не в силах человека было предотвратить катастрофу.
Еще минута, и все рухнет. Ждать оставалось одного -- страшной развязки. А
тоненькие голоса звали: "Мама, мама!" Ужас достиг предела.
Вдруг в окне, по соседству с тем, возле которого стояли дети, на
пурпуровом фоне пламени возникла высокая человеческая фигура.
Все подняли вверх голову, все впились взглядом в окно. Какой-то человек
был там, наверху, какой-то человек проник в библиотечную залу, какой-то
человек вошел в самое пекло. На фоне огня его фигура выделялась резким
черным силуэтом, только волосы были седые. Все сразу узнали маркиза де
Лантенака.
Он исчез, затем появился вновь.
Грозный старик высунулся из окна, держа в руках длинную лестницу.
Это была та самая спасательная лестница, которую заблаговременно убрали
в библиотеку, положили у стены, а маркиз подтащил к окну. Он схватил
лестницу за конец, с завидной легкостью атлета перекинул ее через оконницу и
стал осторожно спускать вниз, на дно рва. Радуб, стоявший во рву, не помня
себя от радости, протянул руки, принял лестницу и закричал:
-- Да здравствует Республика!
Маркиз ответил:
-- Да здравствует король!
-- Кричи все, что тебе вздумается, любые глупости кричи. Все равно ты
сам господь бог, -- проворчал Радуб.
Лестницу приставили к стене; между землей и горящим зданием
установилось сообщение; двадцать человек во главе с Радубом бросились к
лестнице и в мгновение ока заняли все перекладины с низу до самого верха,
наподобие каменщиков, которые передают вверх на стройку или спускают вниз
кирпичи. На деревянной лестнице выросла вторая живая лестница из
человеческих тел. Радуб, взобравшийся на самую верхнюю ступеньку, оказался у
окна, лицом к лицу с пламенем.
Солдаты маленькой армии, волнуемые самыми разнообразными чувствами,
теснились кто в зарослях вереска, кто на откосах рва, кто на плоскогорье, а
кто и на вышке башни.
Маркиз опять исчез, затем показался в окне, держа на руках ребенка.
Его приветствовали оглушительными рукоплесканиями.
Маркиз схватил первого, кто подвернулся ему под руку. Это оказался
Гро-Алэн.
Гро-Алэн закричал:
-- Боюсь!
Маркиз передал Гро-Алэна Радубу, который в свою очередь передал его
солдату, стоявшему ниже, а тот таким же образом передал следующему, и пока
перепуганный плачущий Гро-Алэн переходил из рук в руки, маркиз снова исчез и
через секунду появился у окна, держа на руках Рене-Жана, который плакал,
отбивался и успел ударить Радуба, когда маркиз подавал ему малыша.
Маркиз в третий раз скрылся в зале, куда уже ворвалось пламя. Там
оставалась одна Жоржетта. Лантенак подошел к ней. Она улыбнулась. И этот
человек, будто высеченный из гранита, почувствовал вдруг, что глаза его
увлажнились. Он спросил:
-- Как тебя зовут?
-- Зойзета, -- ответила она.
Маркиз взял Жоржетту на руки, она все улыбалась, и в ту минуту, когда
Радуб уже принимал малютку из рук маркиза, душа этого старика, столь
высокомерного и столь мрачного, внезапно озарилась восторгом перед детской
невинностью, и он поцеловал ребенка.
-- Вот она, наша крошка! -- кричали солдаты. Жоржетту тем же путем
снесли с лестницы, и она очутилась на земле под крики обожания. Люди хлопали
в ладоши, стучали ногами; седые гренадеры плакали, а она улыбалась им.
Мать стояла внизу у лестницы, задыхаясь от волнения, уже ничего не
сознавая, опьяненная этим нежданным счастьем, разом вознесенная из мрака
преисподней в светлый рай. Избыток радости по-своему ранит сердце. Она
протянула руки, схватила сначала Гро-Алэна, затем Рене-Жана, наконец
Жоржетту, осыпала их поцелуями, потом захохотала диким смехом и лишилась
чувств.
Со всех концов слышались громкие крики:
-- Все спасены!
И впрямь, все, кроме старика маркиза, были спасены.
Но никто не думал о нем, возможно и сам он тоже.
Несколько мгновений он задумчиво стоял на подоконнике, словно ждал,
чтобы огонь сказал свое последнее слово. Потом, не торопясь, перешагнул
через подоконник и, не оборачиваясь, медленно и величаво, прямой и словно
застывший, стал спускаться по лестнице спиной к бушующему пламени, среди
общего молчания, торжественно, как призрак. Те, кто еще замешкались на
лестнице, быстро скатывались вниз, все почувствовали трепет и расступались в
священном ужасе перед этим человеком, будто перед сверхъестественным
видением. А он тем временем горделиво спускался в подстерегавший его мрак;
они отступали, а он приближался к ним; ничто не дрогнуло в его бледном,
словно из мрамора изваянном лице; в его недвижном, как у привидения, взгляде
не промелькнуло ни единой искорки чувства; при каждом шаге, который
приближал его к людям, смотревшим на него из темноты, он казался выше,
лестница сотрясалась и скрипела под его тяжелой стопой, -- казалось, это
статуя командора сходит в свою гробницу.
Когда маркиз спустился, когда он достиг последней ступеньки и уже
поставил ногу на землю, чья-то рука легла на его плечо. Он обернулся.
-- Я арестую тебя, -- сказал Симурдэн.
-- Я одобряю тебя, -- сказал Лантенак.
Книга шестая
ПОСЛЕ ПОБЕДЫ НАЧИНАЕТСЯ БИТВА
I
Лантенак в плену
И в самом деле, маркиз спустился в могильный склеп.
Его увели.
Подземный каземат, расположенный под нижним ярусом башни Тург, был
незамедлительно открыт под строгим надзором самого Симурдэна; туда внесли
лампу, кувшин с водой, каравай солдатского хлеба, бросили на пол охапку
соломы, и меньше чем через четверть часа после того, как рука священника
схватила маркиза, за Лантенаком захлопнулась дверь.
Затем Симурдэн отправился к Говэну; в это время где-то далеко, в
Паринье, на колокольне пробило одиннадцать часов; Симурдэн обратился к
Говэну:
-- Завтра я соберу военнополевой суд. Ты в нем участвовать не будешь.
Ты -- Говэн, и Лантенак -- Говэн. Вы слишком близкая родня, и ты не можешь
быть судьей; я сам порицаю Филиппа Эгалитэ за то, что он судил Капета.
Военнополевой суд соберется в следующем составе: от офицеров -- Гешан, от
унтер-офицеров -- сержант Радуб, а я буду председательствовать. Все это тебя
больше не касается. Мы будем придерживаться декрета, изданного Конвентом, и
ограничимся лишь тем, что установим личность бывшего маркиза де Лантенака.
Завтра военнополевой суд, послезавтра -- гильотина. Вандея мертва.
Говэн не ответил ни слова, и Симурдэн, озабоченный важной миссией,
которая ему предстояла, отошел прочь. Нужно было назначить время и место
казни. Подобно Лекинио в Гранвиле, подобно Тальену в Бордо, подобно Шалье в
Лионе, подобно Сен-Жюсту в Страсбурге, Симурдэн имел привычку, считавшуюся
похвальной, лично присутствовать при казнях; судья должен был видеть работу
палача; террор 93 года перенял этот обычай у старинного французского
парламента и испанской инквизиции.
Говэн тоже был озабочен.
Холодный ветер дул со стороны леса. Говэн, передав Гешану командование
лагерем, удалился в свою палатку, которая стояла на лугу у лесной опушки
близ башни Тург; он взял свой плащ с капюшоном и закутался в него. Плащ этот
по республиканской моде, скупой на всяческие украшения, был обшит простым
галуном, что указывало на высокий чин. Говэн вышел из палатки и долго ходил
по лугу, обагренному кровью, так как здесь началась схватка. Он был один.
Пожар все еще продолжался, но на него уже не обращали внимания. Радуб
возился с ребятишками и матерью, пожалуй, не уступая ей в материнских
заботах о малютках; замок мирно догорал, солдаты рыли могилы, хоронили
убитых, перевязывали раненых; они разбирали редюит, очищали залы и лестницы
от трупов, наводили порядок на месте побоища, сметали прочь грозный хлам
победы, -- словом, с военной сноровкой и быстротой занялись тем, что было бы
справедливо назвать домашней уборкой после битвы. Говэн не видел ничего.
Погруженный в свои мысли, он рассеянно скользнул взглядом по черному
пролому башни, где по приказу Симурдэна был выставлен удвоенный караул.
Этот пролом -- можно было в ночном мраке различить его очертания --
находился приблизительно шагах в двухстах от луга, где Говэн старался
укрыться от людей. Он видел эту черную пасть. Через нее начался штурм три
часа тому назад; через нее Говэн проник в башню; за ней открывался нижний
ярус с редюитом; из нижней залы дверь вела в темницу, куда был брошен
маркиз. Караул, стоявший у пролома, охранял именно эту темницу.
В то время как его взгляд угадывал неясные очертания пролома, в ушах
его, будто похоронный звон, звучали слова: "Завтра военнополевой суд,
послезавтра -- гильотина".
Хотя пожар удалось обуздать, хотя солдаты вылили на огонь всю воду,
которую только удалось раздобыть, пламя не желало сдаваться без боя и время
от времени еще выбрасывало багровые языки; слышно было, как трещат потолки и
с грохотом рушатся перекрытия; тогда взмывал вверх целый вихрь огненных
искр, будто кто-то встряхивал горящим факелом; яркий отблеск света на
мгновение озарял небосклон, а тень от башни Тург, став вдруг гигантской,
протягивалась до самого леса.
Говэн медленно шагал взад и вперед во мраке перед черным зевом пролома.
Иногда он, сцепив пальцы, закидывал руки за голову, прикрытую капюшоном. Он
думал.
II
Говэн размышляет
Мысль Говэна впервые проникала в такие глубины.
На его глазах совершился неслыханный переворот.
Маркиз де Лантенак вдруг преобразился.
И Говэн был свидетелем этого преображения.
Никогда бы он не поверил, что сплетение обстоятельств, пусть самых
невероятных, может привести к подобным результатам. Никогда, даже во сне,
ему не привиделось бы ничего подобного. То непредвиденное, что высокомерно
играет человеком, овладело Говэном и не выпускало его из своих когтей. Говэн
с удивлением замечал, что невозможное стало реальным, видимым, осязаемым,
неизбежным, неумолимым.
Что думал об этом он сам, Говэн?
Теперь уже нельзя уклоняться; надо делать выводы.
Перед ним поставлен вопрос, и он не смеет бежать от него.
Кто же поставил этот вопрос?
Сами события.
Да и не только одни события.
Коль скоро события, которые суть величина переменная, ставят перед нами
вопрос, то справедливость, являющаяся величиной постоянной, понуждает нас
отвечать.
За черной тучей, застилающей небо, есть звезда, которая шлет нам свой
свет.
Мы равно не можем избежать и этой тени и этого света.
Говэну учинили допрос.
Он стоял перед грозным судьей.
Перед своей совестью.
Говэн чувствовал, как все вдруг зашаталось в нем. Его решения самые
твердые, клятвы самые святые, выводы самые непреложные, -- все это вдруг
заколебалось в самых глубинах его воли.
Бывают великие потрясения души.
И чем больше он размышлял над всем виденным, тем сильнее становилось
его смятение.
Республиканец Говэн верил, что он достиг, -- да он и впрямь достиг, --
абсолюта. Но вдруг перед ним только что открылся высший абсолют.
Выше абсолюта революционного стоит абсолют человеческий.
То, что произошло, нельзя было отбросить прочь; случилось нечто весьма
важное, и Говэн сам был участником этого; был внутри этого круга, не мог из
него выйти; пусть Симурдэн говорит: "Тебя это не касается", -- он все равно
чувствовал нечто сходное с тем, что должно испытывать дерево в ту минуту,
когда его рубят под корень.
У каждого человека есть свои основы жизни; потрясение этих основ
вызывает в нем жестокое смятение; и Говэн испытывал такое смятение.
Он с силой сжимал обеими руками голову, словно надеясь, что сейчас
хлынет из нее свет истины. Разобраться в том, что произошло, было делом
нелегким. Свести сложное к простому всегда очень трудно; перед Говэном как
бы был начертан столбец грозных цифр, и ему предстояло подвести итог
слагаемых, данных судьбою, -- есть от чего закружиться голове. Но он силился
собраться с мыслями, старался отдать себе отчет, подавить поднимавшийся в
душе протест, вновь и вновь пытался восстановить ход событий.
Он мысленным взором оглядывал их одно за другим.
Кому не доводилось хоть раз в жизни, в роковой час, заглядывать в свою
совесть и спрашивать у самого себя, какой надлежит выбрать путь -- идти ли
вперед, или вернуться назад?
Говэн только что был свидетелем чуда.
Пока на земле шла борьба, шла борьба и на небесах.
Борьба добра против зла.
Сердце, наводившее ужас, только что признало себя побежденным.
Если учесть, что в этом человеке было столько дурного -- необузданная
жестокость, заблуждения, нравственная слепота, злое упрямство, надменность,
эгоизм, -- то с ним поистине произошло чудо.
Победа человечности над человеком.
Человечность победила бесчеловечность.
С помощью чего была одержана эта победа? Каким образом? Как удалось
сразить этого колосса злобы и ненависти? С каким оружием вышли против него?
с пушкой, с ружьями? Нет, -- с колыбелью.
Перед глазами Говэна зажегся ослепительный свет. В разгар гражданской
войны, в неистовом полыхании вражды и мести, в самый мрачный и самый
яростный час, когда преступление все заливало заревом пожара, а ненависть
все окутывала зловещим мраком, в минуты борьбы, где все становилось оружием,
где схватка была столь трагична, что люди уже не знали, где справедливость,
где честность, где правда, -- вдруг в это самое время Неведомое --
таинственный наставник душ -- только что пролило над бледным человеческим
светом и человеческой тьмой свое извечное великое сияние.
Лик истины внезапно воссиял из бездны над мрачным поединком меж ложным
и относительным.
Неожиданно проявила себя сила слабых.
На глазах у всех три жалких крохотных существа, трое глупеньких
брошенных сироток, что-то лепечущих, чему-то улыбающихся, восторжествовали,
хотя против них было все -- гражданская война, возмездие, неумолимая логика
кары, убийство, резня, братоубийство, ярость, злоба, все фурии ада; на
глазах у всех пожар, который вел к жесточайшему преступлению, отступил и
сдался; на глазах у всех были расстроены и пресечены злодейские замыслы; на
глазах у всех старинная феодальная жестокость, старинное неумолимое
презрение к малым сим, зверство, якобы оправданное требованиями войны и
государственными соображениями, предубеждения надменного и безжалостного
старика -- все растаяло перед невинным взором младенцев, которые почти и не
жили еще. И это естественно, ибо те, кто мало жил, не успели еще сделать
зла, они -- сама справедливость, сама истина, сама чистота, и великий сонм
ангелов небесных живет в душе младенца.
Зрелище поучительное; более того -- наставление, урок. Неистовые
ратники безжалостной войны вдруг увидели, как перед лицом всех злодеяний,
всех посягательств, всяческого фанатизма, всех убийств, перед лицом мести,
раздувающей костер вражды, и смерти, шествующей с погребальным факелом в
руке, над бесчисленным множеством преступлений подымалась всемогущая сила --
невинность.
И невинность победила. Каждый вправе был сказать: "Нет, гражданской
войны не существует, не существует варварства, не существует ненависти, не
существует преступления, не существует мрака; чтобы одолеть все эти
призраки, достаточно было возникнуть утренней заре -- детству".
Никогда еще, ни в одной битве, так явственно не проступал лик сатаны и
лик бога.
И ареной этой битвы была человеческая совесть -- совесть Лантенака.
Теперь началась вторая битва, еще более яростная и, может быть, более
важная, и ареной ее была тоже совесть человека -- совесть Говэна.
Человеческая душа -- это поле битвы.
Мы отданы во власть богов, чудовищ, гигантов, имя коим -- наши мысли. И
часто эти страшные бойцы растаптывают своей пятой нашу душу.
Говэн размышлял.
Маркизу де Лантенаку, окруженному, запертому, обреченному, объявленному
вне закона, затравленному, как дикий зверь на арене цирка, зажатому, как
гвоздь в тисках, осажденному в его убежище, которому суждено было стать его
тюрьмой, замурованному стеной железа и огня, все же удалось ускользнуть.
Произошло чудо -- он скрылся. Он совершил побег, то есть сделал то, что
требует высшего искусства в такой войне. Он снова мог стать хозяином леса,
мог укрыться в нем, стать хозяином Вандеи и продолжать войну, стать хозяином
мрака и исчезнуть во мраке. Он снова стал бы грозным бродягой, зловещим
скитальцем, вожаком невидимок, главой подземных обитателей леса, владыкой
Дубравы. Говэн добился победы, но Лантенак вернул себе свободу. Лантенак уже
был в полной безопасности, располагал необозримыми просторами для
продвижения, неистощимым выбором надежных убежищ. Он вновь становился
неуловимым, неуязвимым, недосягаемым. Лев попался в западню, но вырвался на
волю.
И вот он вернулся в силки.
Маркиз де Лантенак по собственной воле, по внезапному решению, никем не
понуждаемый, покинул верный мрак леса, лишился свободы и пошел навстречу
самой страшной опасности, и пошел без страха. В первый раз Говэн увидел его,
когда он бросился навстречу пламени, рискуя жизнью, и второй раз -- когда он
спускался с лестницы, которую своими руками отдал врагу, с той лестницы, что
принесла спасение другим, а ему принесла гибель.
Почему он пошел на это?
Чтобы спасти троих детей.
Что его ждет, этого человека?
Гильотина.
Итак, этот человек ради трех маленьких ребятишек -- своих детей? --
нет; своих внуков? -- нет; даже не детей своего сословия -- ради трех
крохотных ребятишек, которых он почти и не видел, трех найденышей, трех
никому не известных босоногих оборвышей, ради них он, дворянин, он, принц,
он, старик, только что спасшийся, только что вырвавшийся на свободу, он,
победитель, ибо его бегство было торжеством, поставил на карту все, рисковал
всем, все загубил и, спасая трех ребятишек, гордо отдал врагу свою голову,
склонив перед ним свое доселе грозное, а теперь божественное чело.
А что собирались сделать?
Принять его жертву.
Маркиз де Лантенак должен был пожертвовать или своей, или чужой жизнью;
не колеблясь в страшном выборе, он выбрал смерть для себя.
И с этим выбором согласились. Согласились его убить.
Такова награда за героизм!
Ответить на акт великодушия актом варварства!
Так извратить революцию!
Так умалить республику!
В то время, как этот старик, проникнутый предрассудками, поборник
рабства, вдруг преображается, возвращаясь в лоно человечности, -- они,
носители избавления и свободы, неужели они не поднимутся над сегодняшним
днем гражданской войны, закосневшие в кровавой рутине, в братоубийстве?
Неужели высокий закон всепрощения, самоотречения, искупления,
самопожертвования существует лишь для защитников неправого дела и не
существует для воинов правды?
Как! Отказаться от борьбы великодушия? Примириться с таким поражением?
Будучи более сильными, стать более слабыми, будучи победителями, стать
убийцами, дать богатую пищу молве, которая не преминет разнести, что на
стороне монархии спасители детей, а на стороне республики убийцы стариков!
И на глазах у всех этот закаленный солдат, этот могучий
восьмидесятилетний старик, этот безоружный боец, даже не взятый честно в
плен, а схваченный за шиворот в тот самый миг, когда он совершил благородный
поступок, старик, сам позволивший связать себя по рукам и ногам, хотя на
челе его еще не высох пот от трудов величественного самопожертвования, этот
старец взойдет по ступеням эшафота, как восходят к славе. И голову его,
вокруг которой витают, моля о пощаде, невинные ангельские души трех
спасенных им младенцев, положат под нож, и казнь его покроет позором
палачей, ибо люди увидят улыбку на устах этого человека и краску стыда на
лике республики.
И все это должно свершиться в присутствии его, Говэна, военачальника!
И он, который мог бы помешать этому, он отстранится! И он сочтет себя
удовлетворенным высокомерно брошенной фразой: "Тебя это не касается!" И
голос совести не подскажет ему, что в подобных обстоятельствах бездействие
-- есть соучастие! И он не вспомнит о том, что в столь важном акте участвует
двое: тот, кто действует, и тот, кто не препятствует действию, и что тот,
кто не препятствует, худший из двух, ибо он трус!
Но не сам ли он предуготовил эту смерть? Он, Говэн, милосердный Говэн,
разве не объявил он, что милосердие не распространяется на Лантенака и что
он предаст Лантенака в руки Симурдэна?
Да, он в долгу у Симурдэна, он обещал ему эту голову. Что ж, он платит
свой долг. Вот и все.
Но та ли это голова, что прежде?
До сего дня Говэн видел в Лантенаке лишь варвара с мечом в руках,
фанатического защитника престола и феодализма, истребителя пленных,
кровавого убийцу, -- порождение войны. И этого Лантенака он не боялся; этого
палача он отдал бы палачу; этот неумолимый не умолил бы Говэна. Ничего не
могло быть легче, путь, намеченный заранее, был зловеще прост, все было
предрешено: тот, кто убивает, -- того убьют; оставалось только следовать, не
уклоняясь, этой до ужаса прямолинейной логике. Внезапно эта прямая линия
прервалась, нежданный шквал открыл иные горизонты, вдруг произошла
метаморфоза. На сцену вышел Лантенак в новом облике. Чудовище обернулось
героем, больше чем героем -- человеком. Больше чем просто человеком --
человеком с благородным сердцем. Перед Говэном был уже не прежний
ненавистный убийца, а спаситель. Говэн был ослеплен потоками небесного
света. Лантенак сразил его молнией своего благодеяния.
Могло ли преображение Лантенака не преобразить Говэна? Как? и этот свет
не зажжет ответного света? Человек прошлого пойдет впереди, а человек
будущего поплетется за ним! Этот варвар, этот защитник суеверий воспарит
ввысь, внезапно окрыленный, и сверху будет взирать, как тонет в грязи и
мраке человек идеала! Говэн пойдет по проторенным колеям жестокости, а
Лантенак вознесется к неведомым вершинам!
И еще одно.
Узы родства!
Кровь, которую он прольет, -- ибо позволить пролить кровь -- все равно,
что самому пролить ее, -- разве это не его, не Говэна кровь? Родной дед
Говэна умер, но двоюродный дед жив. И этот двоюродный дед зовется маркиз де
Лантенак. И разве не восстанет из гроба старший брат, дабы воспрепятствовать
младшему сойти в могильный мрак? Разве не накажет он своему внуку с
уважением взирать на этот нимб серебряных кудрей, подобных тем, что
обрамляли чело старшего брата? И разве не сверкнет, будто молния, между
Говэном и Лантенаком негодующий взор мертвеца?
Неужели цель революции -- извратить природу человека? Неужели она
совершилась лишь для того, чтобы разбивать семейные узы, душить все
человеческое? Конечно, нет. Восемьдесят девятый год поднялся над землей,
чтобы утвердить непреложные истины, а отнюдь не за тем, чтобы их отрицать.
Разрушить все бастилии -- значит освободить человечество; уничтожить
феодализм -- значит заново создать семью. Виновник наших дней -- начало
всяческого авторитета и его хранитель, и нет поэтому власти выше
родительской, отсюда законность власти пчелиной матки, которая выводит свой
рой: будучи матерью, она становится королевой; отсюда вся бессмысленность
власти короля, человека, который, не будучи отцом, не может быть
властелином, отсюда -- свержение королей; отсюда -- республика. А что такое
республика? Это семья, это человечество, это революция. Революция -- есть
будущее народов; а ведь Народ -- это тот же Человек.
Теперь, когда Лантенак вернулся в лоно человечества, следовало решить,
вернется ли он, Говэн, в лоно семьи.
Теперь следовало решить, соединятся ли дед и внук, озаренные единым
светом, или же тот шаг вперед, который сделал дед, вызовет, как противовес,
отступление внука вспять.
Это и было предметом того страстного спора, который вел Говэн с
собственной совестью, и решение, казалось, напрашивалось само собой: спасти
Лантенака.
Да... Но как же Франция?
Тут головоломная задача вдруг обращалась совсем иной стороной.
А Франция? Франция при последнем издыхании! Франция, отданная врагу,
беззащитная, безоружная Франция! Даже простой ров не отделяет ее от
неприятеля -- Германия перешла Рейн; она не ограждена более даже стеной --
Италия перешагнула через Альпы, а Испания через Пиренеи. Ей осталось одно --
бескрайняя бездна, океан. Ее заступница -- пучина. Она может еще опереться
на этот щит, она, великанша, призвав в соратники море, может сразиться с
землей. И тогда она неодолима. Но, увы, даже этого выхода у нее нет. Океан
больше не принадлежит ей. В этом океане есть Англия. Правда, Англия не
знает, как его перешагнуть. Но вот нашелся человек, который хочет
перебросить ей мост, человек, который протягивает ей руку, человек, который
кричит Питту, Крэгу, Корнваллису, Дундасу, кричит этим пиратам: "Сюда!" --
человек, который взывает: "Англия, возьми Францию!" И человек этот -- маркиз
де Лантенак.
Этот человек в нашей власти. После трех месяцев погони, преследований,
ожесточенной охоты он, наконец, пойман. Длань революции опустилась на Каина;
рука 93 года крепко держит за шиворот роялистского убийцу; по таинственному
предначертанию свыше, которое вмешивается во все людские деяния, этот
отцеубийца ждет теперь кары в фамильном замке, в их лантенаковском узилище;
феодал заключен в феодальную темницу; камни его собственного замка возопили
против него и поглотили его; того, кто хотел предать свою родину, предал его
родной дом. Сам господь бог возжелал этого. Пробил назначенный час;
революция взяла в плен врага всего общества; отныне он не может сражаться,
не может бороться, не может вредить; в этой Вандее, где тысячи рук, он, и
только он, был мозгом; умрет он, умрет и гражданская война; теперь он
пойман; счастливая и трагическая развязка; после долгих месяцев избиения и
резни он здесь, этот убийца, и теперь настал его черед умереть.
Так неужели же у кого-нибудь подымется рука спасти его?
Симурдэн, другими словами, сам 93 год, крепко держал Лантенака, другими
словами, монархию, так неужели же найдется человек, который пожелал бы
вырвать из тисков эту добычу? Лантенак, воплощение того груза бедствий, что
именуется прошлым, маркиз де Лантенак уже в могиле, тяжелые врата вечности
захлопнулись за ним; и вдруг кто-то живой подойдет и отопрет замок; этот
преступник против всего общества уже мертв, вместе с ним умерли мятеж,
братоубийство, бойня, жестокая война, и вдруг кто-то пожелает воскресить их!
О, какой насмешкой осклабился бы этот череп!
И с каким удовлетворением промолвит этот призрак: "Прекрасно, я снова
жив, слышите вы, глупцы!"
И с каким рвением возьмется он вновь за гнусное свое дело! С какой
радостью окунется неумолимый Лантенак в пучину ненависти и войны! С каким
наслаждением уже завтра он будет любоваться пылающими хижинами, убитыми
пленниками, приконченными ранеными, расстрелянными женщинами!
Да полно, уж не переоценивает ли сам Говэн так завороживший его добрый
поступок старика?
Трое детей были обречены на гибель: Лантенак их спас.
Но кто обрек их на гибель?
Разве не тот же Лантенак?
Кто поставил их колыбельки среди пламени пожара?
Разве не Иманус?
А кто такой Иманус?
Правая рука маркиза.
За действия подчиненного отвечает начальник.
Следовательно, и поджигатель и убийца сам Лантенак.
Чем же так прекрасен его поступок?
Просто не довершил начатого. И ничего более.
Замыслив преступление, он отступил. Ужаснулся самого себя. Вопль матери
разбудил дремавшую