ею воспользоваться -- если, конечно, они тут, в толпе. Однако он сделал еще одну попытку. -- Мы просим извинить нас, -- сказал он вежливо. -- Мы с моим другом пьем только разбавленное вино, а как ты сам видишь, кувшин пуст. -- Это не помешает вам утолить жажду, -- ответил человечек. -- Найдутся и другие кувшины, а уж воды хватит, можешь не тревожиться. Ее не слишком-то пьют сегодня. Он оглянулся и, смеясь, кликнул слугу. Тот принес из гостиницы кувшин с водой, и человечек с глубоким поклоном протянул его Алану. -- Разбавляйте на свой вкус, молодые люди. Он налил себе вина из той же фляги и выпил. И только тогда осторожный Алан пригубил свою кружку. На следующее утро Анджела села на постели, зевая и протирая глаза. -- А-у-а! До чего я устала! Послушай, ты же обещал разбудить меня ночью и не разбудил. Это нечестно! -- Что?! -- Алан мгновенно проснулся и, спрыгнув с постели, бросился к своей сумке. -- Значит, ты заснул! -- сердито сказала Анджела. -- Да, кажется... Но ничего страшного не произошло -- она тут. Однако, еще не вытащив ее из сумки, он уже понял, что его пальцы сжимают не Алексида, а совсем другую книгу, более толстую и тяжелую. Глава двадцатая. СНОВА В ВЕНЕЦИИ -- Значит, в ваше вино подсыпали снотворного зелья? -- негромко спросил Альд, выслушав их рассказ. -- Не в вино, дядюшка, а в воду, -- поправила Анджела. -- Это было ловко подстроено. И Алексид теперь заперт в библиотеке герцога Молфетты? -- Наверное, -- грустно сказал Алан. -- Ну, не надо унывать! -- воскликнул книгопечатник, хотя ему и не удалось при этом совсем скрыть собственное горькое разочарование. -- Вы вернулись целыми и невредимыми -- твои родители совсем извелись от тревоги, Анджела, хоть я и говорил им, что в тебе даже не девять жизней, как в кошке, а все двадцать. Ведь, в конце концов, жизнь все-таки важнее литературы. На несколько минут в комнате воцарилось молчание. За открытым окном приветливо шумела Венеция, плескалась в канале вода, вдалеке перекликались гондольеры, ворковали голуби. -- Боюсь, мы бессильны, -- снова заговорил Альд. -- Вы не сумеете доказать, что рукопись у вас украли именно слуги герцога. Да к тому же с точки зрения закона она и не была вашей, так как вы тайно похитили ее из Варнского монастыря. -- И правильно сделали! -- горячо заявила Анджела. -- Не спорю, дорогая моя. Вы сделали то, что следовало сделать, -- другого выхода у вас не было. Однако ты видишь, что мы не можем обратиться в суд. Впрочем, меня заботит не то, кому принадлежит рукопись. Я ведь хотел только одного -- напечатать ее. А теперь на это нет ни малейшей надежды. Герцог -- заклятый враг книгопечатания и бывает счастлив только тогда, когда ему удается раздобыть рукопись, второго экземпляра которой нет ни у кого в мире. -- Его следовало бы прозвать не Ястребом, а Собакой на сене, -- вспылил Алан. -- Ну, кем бы он ни был, -- сказала вдруг Анджела, -- скоро его ждет неприятная неожиданность. Альд с беспокойством посмотрел на нее: когда Анджела говорила этим решительным тоном, ее родные всегда пугались. -- Надеюсь, дорогая, что ты не сделаешь никакой глупости. Какую, собственно, неприятную неожиданность ты имеешь в виду? -- Ты все равно напечатаешь "Овода". Они уставились на нее в полной растерянности. Первым обрел дар речи Альд. -- Каким образом? Герцог ни за что не разрешит. -- Обойдемся без его разрешения. Альд печально покачал головой и сказал ласково: -- Боюсь, ты еще не оправилась от этой страшной поездки. Вот выспись хорошенько, и тогда... -- Нет, я не помешалась, -- перебила его Анджела. -- Я понимаю, что говорю. -- В таком случае помешался я. По вашим же собственным словам выходит, что единственная сохранившаяся рукопись комедии попала в руки герцога. И, следовательно, Алексида больше не существует. -- Вовсе нет, дядюшка, он существует. -- Тогда, во имя всего святого, где он? Анджела ответила не сразу, наслаждаясь его недоумением. Потом она ликующе засмеялась и объяснила план, который ей самой только что пришел в голову. -- Алексид живет в моей памяти и в памяти Алана. Мы с ним знаем комедию наизусть. -- Пожалуй, действительно знаем! -- Алан был потрясен этой мыслью. -- Ведь там, в горах, нам нечего было делать, и мы... -- Конечно, знаем! -- Сияя от радости, Анджела бросилась к двери и распахнула ее. -- Дядюшка, можно я позову самых быстрых твоих переписчиков? Мы успеем продиктовать им первые сцены еще до ужина. Анджела оказалась права, и дело у них спорилось. Стихи Алексида были удивительно легкими и выразительными, так что стоило прочесть строку, и она прочно врезалась в память. Комедия была не очень длинной, как и большинство афинских комедий, -- каких-нибудь полторы тысячи строк: во время представления к ним добавлялись еще музыка, танцы и пантомима. Как правило, действие разыгрывалось между двумя, реже тремя персонажами, и плавность диалога не нарушалась. Через полтора дня были уже закончены два аккуратных экземпляра "Овода" -- за это время они, кроме того, успели обсудить все сомнительные места. Кое-где Альд, большой знаток греческого языка и литературы, исправил возможные погрешности их памяти, но, когда работа была завершена, ни Анджела, ни Алан не сомневались, что записанный текст почти ничем не отличается от того, который они читали в Далмации. Было решено хранить все в строжайшей тайне, пока комедия не будет напечатана. Альд под благовидным предлогом пригласил к себе домой трех своих ученых друзей, членов основанной им академии, и дал им прочесть список. Все трое пришли в восторг. Сомневаться не приходилось: долгие поиски принесли достойные плоды. Из темниц Варны было спасено подлинное сокровище мировой литературы. -- Меня смущает только одно... -- сказал Альд. -- Что именно? -- с тревогой посмотрел на него Алан. -- Ведь герцог не может помешать тебе напечатать Алексида! -- Нет. Но это может сделать цензор республики. -- Я же объясняла тебе, -- вмешалась Анджела. -- У нас в Венеции есть цензор греческих книг, который следит, чтобы книгопечатни не выпускали подделок и не искажали текста. -- И без его разрешения я не имею права опубликовывать Алексида. -- Но мы его подучим, -- весело сказала Анджела, заметив тревогу на лице Алана. -- Ведь должность цензора греческих книг занимает Марк Мусур -- первый дядин помощник и близкий друг всей нашей семьи. -- Прекрасно! -- с облегчением сказал Алан. -- Значит, все будет хорошо. -- К сожалению, Марк сейчас в Риме, -- заметил Альд. -- Боюсь, нам придется протомиться в неизвестности не меньше недели. -- Ничего, -- возразила Анджела. -- Марк, конечно, поверит нам на слово -- он ведь знает меня с пеленок! -- Она лукаво усмехнулась. -- А если он вдруг заупрямится и начнет говорить про свой долг, я уж знаю, как к нему подольститься. -- В этом-то я не сомневаюсь, -- согласился Альд. -- Но как бы то ни было, я пока приготовлю набор, чтобы комедию можно было сразу напечатать, едва Марк вернется и даст нам разрешение. Однако они ошиблись. На этот раз и Анджела переоценила свои силы. Они сидели вчетвером в кабинете книгопечатника -- Альд, Марк Мусур и Алан с Анджелой. Критянин смотрел на них грустно, но с твердой решимостью. -- Не настаивай больше, синьорина, прошу тебя. Мне очень тяжело отказывать вам. Ведь твой дядя столько лет был мне заботливым и щедрым другом... -- Пусть это тебя не тревожит, -- спокойно перебил его Альд. -- Забудь пока про нашу дружбу -- она останется прежней, Марк, какое бы решение ты сегодня ни принял. Ты должен поступать так, как велят тебе долг и совесть. Критянин благодарно наклонил голову. -- Мне приходится представить себе, что я сказал бы, если бы ко мне явились трое неизвестных людей и рассказали бы эту историю -- историю о необыкновенных приключениях... -- Пусть необыкновенных, но ведь возможных? -- перебила его неукротимая Анджела. -- Да, возможных, -- согласился он. -- Некоторые редкие рукописи были найдены именно таким образом. И затерянный в глуши монастырь -- самое вероятное место для подобных открытий. Хорошо известно и то, что герцог Молфетта не слишком щепетилен в выборе средств для пополнения своей библиотеки. Ну, а пираты и турки... -- Он пожал плечами. -- Любой человек, путешествующий в наши неспокойные дни по Восточной Европе, должен ждать подобных встреч. Я, конечно, верю каждому вашему слову. Но не знай я вас, я все же усомнился бы. Он был прав, и им оставалось только это признать. -- Поставьте себя на мое место, -- умоляюще сказал Мусур. -- На место венецианского цензора греческих книг. Вам рассказывают эту историю. Вы спрашиваете: "Где же рукопись?" А вам отвечают: "Мы не можем предъявить рукопись, она таинственно исчезла, но мы восстановили комедию по памяти". -- Он грустно улыбнулся. -- Сейчас греческие книги пользуются таким спросом по всей Европе, что в ход пошли подделки. Долг цензора -- защищать читателей от подобных мошенников, а также от небрежности переписчиков, искажений текста при наборе... и ошибок памяти. -- И это правильно, -- с горечью сказал Альд. -- Иначе Европа была бы уже наводнена скверными греческими книгами, и мы не могли бы отличить подделки от подлинника. -- Но послушай же! -- Анджела чуть не плакала от злости. -- Ведь ты знаешь, что мы не мошенники, ты знаешь, какая у меня хорошая память, и ты знаешь дядю Альда. Неужели он согласился бы принять участие в подделке? Посуди сам -- ты ведь так долго работал у него. -- В том-то и беда, синьорина Анджела. -- Я не понимаю. -- Все скажут, что я сделал поблажку своему нанимателю. А это тоже не так уж приятно. Алан в первый раз вмешался в разговор: -- А нельзя ли сохранить эти обстоятельства в тайне? -- О нет! Публикация неизвестной греческой комедии вызовет огромный интерес. Все ученые Европы захотят узнать, где и когда ее нашли. Они потребуют предъявить рукопись оригинала, и наше объяснение их не удовлетворит. Альд тяжело вздохнул и поднялся на ноги, давая понять, что разговор окончен. -- Ты прав, -- сказал он. -- Я теперь вижу, что это невозможно. Пойдут сплетни, и твое и мое доброе имя будет запачкано. Анджела все-таки не заплакала. Наоборот, в ее глазах вновь загорелась решимость. -- Ну что ж! -- воскликнула она. -- Остается одно. -- А именно, моя дорогая? -- Я сама поговорю с Ястребом. -- Это бесполезно, Анджела. Ты только зря потеряешь время. -- Сначала выслушай, что я придумала. Разумеется, им не грозила никакая опасность. Алан и Анджела вновь и вновь повторяли это друг другу в течение тех нескольких дней, пока они ожидали, чтобы печатники и переплетчики (поклявшиеся свято хранить тайну) закончили, наконец, свою работу. Герцог Молфетта не посмеет и пальцем тронуть дочь почтенного гражданина венецианской республики, которая среди бела дня открыто придет к нему. Да и зачем ему это может понадобиться? Он ведь торжествует победу, добившись своего: единственный сохранившийся в мире экземпляр комедии Алексида надежно заперт в его библиотеке. -- К тому же, -- заключила Анджела, -- Ястреб все-таки человек благородный -- по нынешним итальянским понятиям. Но несмотря на все эти рассуждения, поднимаясь вслед за ней по мраморным ступеням к дверям, из которых в вечер карнавала ему удалось вырваться лишь с таким трудом, Алан ощутил невольный трепет. Что ж, тогда он все-таки заставил герцога уступить. Пусть Анджела попробует добиться того же. Они назвали свои имена, и вскоре слуга, вернувшись в великолепную прихожую, сказал, что его светлость готов их принять. И снова Алан вздрогнул, когда слуга повел их по длинным галереям, которые он помнил столь живо. Его рука невольно легла на эфес шпаги. Он был в новом костюме и при шпаге -- по ходатайству Альда городские власти дали ему разрешение носить оружие. Анджела была блистательна. В парчовом платье с зеленой отделкой она плыла по мраморному полу, словно принцесса. Теперь никто не догадался бы, что эти золотисто-рыжие волосы от природы были черными, но, к большой досаде девушки, с ее лица еще не сошел немодный загар, напоминавший об их путешествии. Ястреб сидел все в том же кресле с высокой спинкой. Как и в прошлый раз, он не сразу прервал молчание. Алану даже показалось, что старик сидит тут в этой позе с тех самых пор, как они расстались. На нем был тот же костюм из коричневого бархата, а унизанные перстнями белые пальцы играли с тем же драгоценным медальоном. И только увидев за спиной герцога Чезаре Морелли, угрюмо и тревожно посматривавшего на них, Алан избавился от о той иллюзии. -- Ну? -- как всегда вкрадчиво спросил, наконец, герцог. -- Ваше посещение -- для меня большая честь, но, признаюсь, я не догадываюсь о его цели. -- Я принесла подарок твоей светлости, -- любезно сказала Анджела. -- Рад это слышать. Я опасался, что услышу просьбу, на которую с величайшим сожалением должен был бы ответить отказом. Холодные глаза герцога смотрели на них с подозрением. Чезаре подобрался, словно кот, готовящийся к прыжку, и, скользнув вокруг стола, встал рядом с Анджелой. Алан чуть не засмеялся. Уж не опасаются ли они отравленных кинжалов? Ну, то, что их ждет, покажется им ненамного приятнее. Он протянул Анджеле небольшой предмет, завернутый в шелк, и она положила сверток на стол перед герцогом. -- В знак уважения от моего дяди и моего отца, -- сказала она с легкой улыбкой и, изящно поклонившись, отступила на шаг. -- Хотя ты и гнушаешься плодами их трудов, быть может, твоя светлость соблаговолит принять этот образчик их искусства. Герцог развернул шелк и зло сощурился при виде новенькой книги, аккуратно переплетенной в телячью кожу. Он открыл ее, взглянул на титульный лист и испустил прерывистый вздох: заголовок над дельфином и якорем Альда гласил: "Овод", комедия Алексида". Наверное, герцог побледнел бы, но его лицо и так всегда было мраморно-бледным. Выражение его глаз тоже не изменилось, и только на виске, словно голубая молния, задергалась жилка, а голос стал глухим от ярости, когда он сказал: -- Как ты это объяснишь, Чезаре? Красивое лицо Морелли исказилось от ужаса и изумления. Он попытался что-то ответить, но язык ему не повиновался. Герцог грозно ждал. Наконец Чезаре пролепетал: -- Это подделка! Я сказал твоей светлости правду... других экземпляров рукописи не существует... -- Лжец! -- Герцог говорил по-прежнему тихо, но это единственное слово прозвучало как приговор. Он начал перелистывать страницы книги, и хотя это длилось не больше минуты, всем троим она показалась вечностью. Потом он снова заговорил: -- Это слово в слово совпадает с тем экземпляром, который ты мне доставил, поклявшись, что он -- единственный в мире. -- Я... я не понимаю! Я... -- Ты обманул мое доверие, -- неумолимо сказал герцог. -- Этого достаточно. -- Клянусь твоей светлости... -- Ты больше у меня не служишь. Свою плату ты получил: как оказалось, не по заслугам. Больше я тебя не желаю видеть. Чезаре хотел было что-то сказать в свое оправдание, но, встретив взгляд холодных глаз, понял, что это бесполезно, и покорно вышел из библиотеки. Наступило молчание. Сдержанность герцога, его спокойный тон делали его гнев еще более страшным. "Не разразится ли буря сейчас?" -- подумал Алан. Удастся ли им добиться того, ради чего они пришли сюда? Герцог посмотрел на них и, к их большому изумлению, мрачно улыбнулся. -- Итак, победа все-таки осталась за тобой, мессер Дрейтон. -- Вернее будет сказать, что игра окончилась вничью. Ведь рукопись находится у твоей светлости. Значит, лавры мы поделили пополам. -- Это верно. -- Герцог пропустил между пальцами серебряную цепь и стал вертеть медальон. -- Но как бы то ни было, тебе удалось провести Чезаре. Умный противник нравится мне больше глупого слуги. Анджела поспешила воспользоваться его последними словами. -- Значит, ты не затаишь неприязни к нам? -- Нет. Я попробую примириться с неизбежным, как подобает философу. Он снова мрачно улыбнулся. И тут Анджела решилась. -- Я знаю, -- сказала она, -- что твоя светлость -- благородный человек и истинный ценитель искусства и литературы. Герцог слегка поклонился, словно благодаря ее за лестное мнение. -- Тебе претит книгопечатание, но ведь невежество и искажения претят тебе еще больше? -- Разумеется. -- Пока мы напечатали и переплели лишь несколько экземпляров этой книги. Но ты не можешь помешать нам напечатать все издание. -- Я хорошо это знаю, синьорина. -- И я хочу обратиться к тебе с просьбой, в которой ты мне не откажешь, если ты -- истинный любитель древней литературы и философии, а не тщеславный собиратель редкостей. В нашей рукописи могут быть некоторые искажения. Если их не исправить, эти ошибки попадут во все, университеты и библиотеки Европы и будут подобны... подобны сорнякам в цветнике знания. -- Ты очень красноречива, синьорина! Вот потому-то мне и не нравятся печатные станки. -- Но ведь комедия все равно будет напечатана! -- не моргнув глазом, заверила его Анджела. -- И от тебя зависит, получит ли ее мир такой, какой ее написал Алексид, или с ошибками, которые из века в век будут вводить людей в заблуждение. Ее дерзкая настойчивость, каралось, привела герцога в хорошее настроение. Его голос снова стал вкрадчивым, а улыбка -- почти веселой. -- Я понимаю, что ты имеешь в виду, синьорина. Но вряд ли ты думаешь, что я отдам тебе варнскую рукопись, чтобы ты могла отнести ее своим печатникам. -- Ну конечно, нет. Мы просим только об одном: позволь сведущим людям ознакомиться с рукописью в твоей библиотеке и сравнить ее с нашим напечатанным экземпляром. Если хочешь, окружи их вооруженной стражей, но в любом случае ты можешь ничего не опасаться. Герцог задумался. Они ждали его ответа затаив дыхание. Белые пальцы крутили медальон, драгоценные камни то вспыхивали, то гасли, и Алан почувствовал, что эти переливы цветных огней словно завораживают его. Но тут медальон упал на коричневый бархат и, качнувшись, замер. Герцог поднял глаза. -- Раз я не могу воспрепятствовать тому, чтобы эта комедия была напечатана, -- сказал он, -- то пусть она будет напечатана без ошибок и искажений. Пришли ко мне кого хочешь и когда хочешь. Я сам покажу им рукопись. Анджела поклонилась со всем изяществом, на какое только была способна. -- Мой дядя поспешит сегодня же явиться к твоей светлости. Он приведет с собой своего помощника Марка Мусура. Наступила осень. Но солнце в Венеции все еще было жарким. На балконе, с которого открывался вид на церковь Святого Августина, Анджела, застенчиво склонив голову, выслушивала предложение -- результат искусных маневров, занявших у нее все лето. -- Ах, право же, Микеле, -- пролепетала она, потупив глаза, -- это так неожиданно! Я никак не думала... и просто не знаю, что ответить. -- Я, конечно, уже говорил с твоими отцом и матерью, -- сказал флорентинец. -- Они согласны. "Попробовали бы они не согласиться!" -- подумала Анджела, но благоразумно не произнесла этого вслух, а только сказала: -- Я всегда беспрекословно слушаюсь родителей! Ведь кому, как не им, знать, что лучше для их дочери, не правда ли? -- Затем она мечтательно добавила: -- Наверное, мне понравится Флоренция. Вести собственный дом... и отдавать распоряжения. .. Микеле смотрел на нее и со всей глупой доверчивостью влюбленного думал о том, какая она кроткая и милая -- ну просто котенок. Ему еще предстояло узнать, что из котят вырастают кошки... А в этот час Алан, качаясь на свинцовых валах Па-де-Кале, тщетно всматривался в ноябрьский туман, пытаясь различить берега Англии. Морская болезнь не пощадила его и на этот раз, и он вновь и вновь радовался, что перед возвращением на родину ему не придется блуждать по морям десять лет подобно Одиссею. Он опять извлек из потайного кармана своей куртки два талисмана, которые ободряли его во время долгого и утомительного пути через Францию. Одним талисманом было письмо Эразма из Кембриджа. Тут все говорят о великой службе, которую ты сослужил миру, вернув ему еще одно сокровище греческой литературы. Тот случай забыт. Я говорил с главой твоего колледжа, и ты будешь радостно встречен здесь, если пожелаешь вернуться. Алан перечитал это письмо в сотый раз, а потом обратился к своему второму талисману: комедии Алексида с латинским посвящением Альда. Самые прославленные ученые Европы считали большой честью удостоиться посвящения знаменитого книгопечатника, и вот оно, написанное красивым курсивом -- собственным изобретением Альда: Алану Дрейтону, Другу греческих авторов и моему, который вместе со своим товарищем Анджело спас Алексида из мрака темницы и вернул ею свету дня. "Со своим товарищем Анджело!.." Как жаль, что никто никогда не узнает об участии Анджелы в этом предприятии!" -- в который раз сердито подумал Алан. Но даже и не слишком чопорная Италия ужаснулась бы, узнав, что девушка в мужском наряде путешествовала по самым глухим областям Европы. И он дал себе клятву, что в будущем, когда разоблачение ее тайны уже не будет грозить Анджеле неприятностями, он загладит причиненную ей несправедливость. Она получит красивую книгу, в которой ничего не поймет, потому что стихи в ней будут написаны по-английски. Ничего, кроме титульного листа, который он переведет для нее на греческий: "Овод" Алексида комедиографа; впервые переведен на английский язык Аланом Дрейтоном". А ниже -- "Посвящается Анджеле д'Азола (впрочем, тогда она уже будет носить фамилию этого бедняги, как бишь его?), без которой греческий оригинал был бы навсегда утрачен для мира". У него пальцы чесались поскорее взяться за перо. Он хотел немедленно начать работу, чтобы изысканные и звучные греческие стихи скорее превратились в английские, понятные всем его соотечественникам, радующие их своей красотой. Но он знал, что этот труд требует времени и терпения. Он был еще молод, и молод был сам английский язык, сталь его слов еще далеко не закалилась. Сколько предстоит сделать! Придется заново создавать даже стихотворные размеры! Он был рад, что возвращается на родину. Жизнь в Англии обещала стать еще более интересной, еще более кипучей. В пути он узнал о смерти Генриха VII. Теперь на английском троне сидел новый король: молодой, как он сам, восемнадцатилетний силач и великан, искусный атлет и музыкант, знаток древних языков, любитель книжной мудрости -- Генрих VIII. Угрюмые серые дни остались позади. Англия стояла на пороге зеленого великолепия своей тюдоровской весны. Вцепившись в мокрый борт, Алан жадно всматривался в даль, словно стараясь увидеть не только меловые дуврские утесы, но и грядущее. Однако густая завеса тумана, повисшего над морем, была непроницаема. Туман скрывал от глаз Алана его родину, где сэр Томас Мор уже обдумывал свою "Утопию". Туман окутывал Кент, где вскоре в семье сапожника должен был родиться Кит Марло, первый великий английский драматург. В хмуром тумане нельзя было разглядеть страну, которой скоро суждено было прославиться подвигами Дрейка и Рэлея, зазвенеть музыкой Бэрда и Тэллиса, стихами Шекспира и Сиднея, Спенсера и Чэпмена, и еще многих, многих других... Корабль с упрямой надеждой пробивался сквозь туман к Дувру; и с той же упрямой надеждой Алан и Англия шли навстречу своему будущему. ПОСЛЕСЛОВИЕ Древние римляне говорили, что книги, как и люди, имеют свою судьбу. Можно добавить: судьбы книг всегда переплетались с судьбами людей. Только приключения человека ограничены годами его жизни, а "приключения" книги могут развертываться на протяжении столетий. Как это и было с той книгой, о которой рассказал английский писатель Джефри Триз в повести "Холмы Варны". Пусть никого не огорчает, что герой повести Алан Дрейтон, да и сама найденная им рукописная книга, произведение афинского драматурга Алексида, -- плод вымысла писателя и что на карте Балканского полуострова, у берегов Адриатики, не найти озера Варна (болгарский город, носящий это название, расположен совсем в другом месте -- на берегу Черного моря). Истории, подобные той, что рассказана в повести, как вы узнаете, прочитав эти страницы, на самом деле случались не раз в те времена. Джефри Триз достоверно передал главное: взгляды и стремления людей той эпохи и историю того, как древние книги, прекрасные творения поэтов и прозаиков, ораторов и мыслителей Древней Греции и Древнего Рима, забытые или полузабытые людьми средневековья и веками пылившиеся в библиотеках монастырей, вновь стали достоянием человечества, возродились к новой жизни. Это действительно произошло благодаря неустанным поискам, длительным путешествиям, трудам и открытиям людей, которые, как Алан и Анджела и их учителя и наставники -- знаменитый писатель Эразм Роттердамский и венецианский книгопечатник Альд Мануций, носили славное имя гуманистов. Каждый, кто любит книги и собирает их, кто подолгу простаивает у прилавков книжных магазинов, перелистывая новые издания, или упорно разыскивает полюбившуюся книгу в библиотеках, легко поймет Алана Дрейтона, его благородное увлечение и самоотверженность в поисках. Но почему Алан и Анджела и другие гуманисты так сильно тяготели к произведениям писателей античности (под именем античной культуры мы объединяем культуру Древней Греции и Древнего Рима)? Разве только потому, что это были старинные книги, которые высоко ценились? Нет, вы заметили, что соображения наживы были им чужды. И не о пополнении собственных библиотек, спрятанных от глаз людей, пеклись они, как герцог Молфетта. Одной только любовью к книгам приключения Алана и Анджелы не объяснишь. Чтобы лучше понять их, надо заглянуть в то время, когда жили эти люди. Это время получило название Возрождения. После разгрома германскими племенами Западной Римской империи и падения "вечного города" Рима, казалось, навсегда угасла культура, созданная греками и римлянами. Были разрушены дворцы и театры, погребены под землей прекрасные статуи, в огне пожаров погибли многие выдающиеся творения мысли, заглохли все науки. Только в монастырях и соборах теплились огоньки образованности. Среди монахов и священников находились люди, изучавшие латинский язык -- язык древних римлян. На этом языке они читали библию и другие "священные" книги. Кое-где в монастырях сохранялись рукописные свитки или кодексы -- листы, сшитые в виде тетрадей и обтянутые кожаным переплетом, -- на которых были записаны произведения великих писателей и ученых древности. Лишь к немногим из них обращались монахи. Большинство древних книг они отвергали как языческие, нехристианские: ведь в них упоминались языческие боги Юпитер, Венера, Марс и т. д. Иногда монахи с превеликим терпением соскабливали строки великих писателей античности, чтобы использовать дорогостоящий пергамент для записи религиозных поучений и рассказов о "чудесах" и "откровениях". Ученые средних веков -- богословы -- пренебрегали научными знаниями, накопленными людьми древнего мира. Не человек и природа интересовали их, а изречения "святых" и "пророков". Даже через много веков после падения Римский империи, в 1337 году, когда один из первых гуманистов, великий итальянский поэт Петрарка, приехал в Рим, какую картину запустения и забвения он нашел здесь! Петрарка бродил возле величественных развалин -- мимо дворцов, храмов, арок и колонн, и никто не мог объяснить ему, как называются эти строения, кем и когда они были воздвигнуты. Некоторые римляне всерьез утверждали, что это творения злых духов. Но жизнь шла вперед. Еще повсеместно возвышались грозные замки -- твердыни феодалов, а вокруг них на полях гнули спины, трудясь на своих господ, забитые и бесправные крестьяне; еще Европа была раздроблена на великое множество феодальных владений, и между князьями и королями бушевали беспрестанные войны и междоусобицы, разорявшие трудовой народ; еще крепка была вера в то, что этот порядок установлен богом; и народ с благоговением взирал на своих светских и духовных владык, -- как медленно забрезжила заря нового времени! Здесь и там стали расти города. За их крепкие стены собирались беглые крестьяне, ремесленники, купцы -- энергичные, свободолюбивые люди. Развивались ремесла и торговля, и благодаря им города богатели, множилось их население. Искусные ремесленники, предприимчивые купцы, смелые мореходы раньше других почувствовали обузу феодальных порядков и власти церкви. Они боролись с феодалами и отвоевывали для своих городов право на независимость. Они совершали путешествия и лучше узнавали жизнь соседей и даже отдаленных стран. Жизнь учила их смелее думать, дерзать и верить в свои силы, а не в силу молитв или в заступничество монахов перед богом. Они не хотели подвергать себя лишениям и мукам ради счастья на том свете. Добытые своими стараниями средства они хотели использовать для лучшей жизни на земле. Так вместе с изменениями в общественной жизни складывались новые взгляды на жизнь, на назначение человека. Смиряться, терпеть, страдать и ожидать награды на том свете -- учила церковь. Наслаждаться жизнью, творить, дерзать -- провозглашали новые люди. Они называли себя гуманистами (от латинского слова "гуманус" -- человеческий, человечный). Гуманисты выступили в тот период, когда феодальный строй дал только первые трещины, религия еще властвовала над умами людей. Гуманисты не призывали к ниспровержению феодальных порядков (для этого еще не наступило время), они не были безбожниками -- атеистами, но своей критикой бесчеловечных, диких феодальных нравов, своими насмешками над монахами и вздорными религиозными суевериями, своим прославлением человека, его могущества и счастья они помогли развеять мрак средневековья. Писатели древности были далеки от христианства. В их произведениях гуманисты нашли ту свободу мысли, тот радостный и светлый взгляд на жизнь, глубокие и плодотворные мысли о природе, которые стали для них путеводной нитью. Вспомните, с каким удивлением и восхищением говорил студент-гуманист Дик из повести Триза о книге одного из великих греков: "Все в ней так ново, столько замечательных мыслей и идей! Какие сокровища знаний... греки -- это целый мир... это Америка духа!" Изучать античную культуру означало в то время не уходить от самых больших и острых вопросов жизни, а вносить в нее новую, свежую струю. Возрождалась античная культура, и одновременно рождались новые взгляды на жизнь, на место в ней человека, новые научные идеи. Поэтому-то это время и получило название Возрождения. Новая культура раньше стала складываться в Италии. Уже с XIV века, за двести лет до описанного в повести времени, в Италии начался расцвет искусства, литературы, науки. И лишь позднее он охватил другие страны -- Германию, Францию, Англию. Недаром Алан, очутившись в Венеции, восклицал: "Вы в Италии сделали так много! Какие у вас дома, картины, статуи, библиотеки, театры, музыка..." Петрарка был в Италии первым, кто стал разыскивать произведения писателей и мыслителей древности. Завидев по дороге старинный монастырь, он сворачивал с пути и начинал поиски. Он нашел несколько произведений Цицерона, которого считали лучшим оратором Древнего Рима. "О, радость находки!" -- делился с друзьями Петрарка. За ним последовал его друг, великий итальянский писатель Боккаччо. Однажды в поисках книг он заехал в отдаленный монастырь и спросил ключ от библиотеки. Угрюмый монах (вероятно, похожий на отца Димитрия из нашей повести) проворчал: "Ступай наверх, библиотека открыта". Боккаччо поднялся по крутой лестнице. Дверь действительно не была заперта. Но какая картина предстала перед его глазами! Книги были предоставлены ветру, грязи и сырости. Из одних были вырваны Страницы, от других отрезаны целые куски. Кто же эти варвары, безжалостные к сокровищам культуры? Когда Боккаччо спустился вниз, монах невозмутимо поведал ему, что два брата ("братьями" монахи называли друг друга) вырывали страницы -- прочный пергамент, -- для того чтобы изготовлять из него обложки для молитвенников, которые они переписывали и сбывали среди бедного люда. Пример Петрарки и Боккаччо вызвал сотни и тысячи подражаний. Неутомимым искателем древних книг стал гуманист Поджо Браччолини. Где он только не побывал с этой целью -- в Швейцарии, Германии, Англии, Португалии! В 1415 году церковники собрались на собор в швейцарском городе Констанца. Сюда приехал и Поджо, который добывал средства к жизни службой в канцелярии римского папы. Церковники с пеной у рта спорили о разных тонкостях веры. Поджо со снисходительной улыбкой выслушивал эти споры. Мысль у него была одна: поскорей вырваться из города и попасть в отдаленные монастыри, где еще не побывали гуманисты! По заснеженным альпийским дорогам Поджо и его друзья добрались до заброшенного в горах монастыря. И вот они в библиотеке, среди покрытых пылью и ржавчиной старинных свитков и кодексов. "В такую отвратительную тюрьму не заключили бы и преступника!" -- осмотревшись вокруг, восклицает Поджо. "Эта библиотека, если бы она имела дар слова, сказала бы нам: люди, любящие латинский язык, не дайте мне погибнуть, извлеките меня из этой тюрьмы!" -- вторит Поджо один из его спутников. И гуманисты извлекают из "тюрьмы" неизвестные им книги писателей древности и свиток с произведениями знаменитого римского мыслителя-безбожника Лукреция, который с гордостью говорил о себе, что он "души не пятнал религией гнусной". Написанное в стихах произведение Лукреция "О природе вещей" уже известно гуманистам, но, кто знает, может быть, в этом списке найдутся новые строфы, исправленные выражения? К тому времени, когда Алан Дрейтон из далекой Англии, казавшейся итальянцам варварской страной, попал в Венецию, гуманистическая образованность распространилась среди довольно широкого круга людей. Гуманисты свободно разговаривали по-латыни и по-гречески (знавших два древних языка с уважением называли "двуязычными"). Уже были найдены или восстановлены из забвения, переписаны заново или напечатаны почти все известные tibm сейчас произведения древних римлян и греков. Среди гуманистов выделялся Эразм Роттердамский. В начале XVI века (когда происходит действие повести Триза) он был самым прославленным, самым почитаемым из гуманистов. Родиной Эразма был голландский город Роттердам, но в нем прошли лишь его детские годы. Эразм много странствовал, несколько лет провел в Италии, где подружился с Альдом Мануцием, издававшим его произведения; одно время преподавал греческий язык в Кембриджском университете в Англии (здесь, согласно повести Триза, у него учился Алан Дрейтон). Из многочисленных произведений Эразма одно читается с интересом поныне. Это знаменитое "Похвальное слово Глупости"[1]. [1]"Ты читал мою последнюю книгу?" -- спрашивает Эразм у Алана в повести Триза. "Похвалу Глупости"? Кто же в Европе не читал ее, учитель ?" -- отвечает Алан. Изображая прославленного гуманиста, Триз допустил хронологическую неточность. Действие повести начинается в первые месяцы 1509 года. В это время разговор между Аланом и Эразмом не мог состояться по той причине, что Эразма не было в Англии и "Похвальное слово Глупости" еще не было написано. Эразм приехал в Англию после смерти короля Генриха VII, то есть тогда, когда и перед Аланом открылась возможность вернуться из Италии на родину. Джефри Триза, по-видимому, ввела в заблуждение дата, которая стоит на первом издании "Похвального слова", -- 1508 год. Исследователи установили, что это типографская опечатка или преднамеренная ошибка. Произведение Эразма издано в 1510 или 1511 году. Похвальное слово произносит богиня Глупости. Она поднимается на кафедру и обещает слушателям доказать в своей речи, что она, Глупость, правит миром, что "в человеческом обществе все полно глупости, все делается дураками и ради дураков". Читатель сразу замечает иронический смысл этого "похвального слова". Конечно, не восхвалять глупость задумал Эразм, а показать, сколько глупого, бессмысленного, безумного творится в мире. В самом деле, разве не глупы люди, которые убеждены, что, прочитав молитву перед статуей некоего святого, они воротятся целыми и невредимыми с поля боя, а поставив свечку другому святому, они сделаются богачами? А сколько надо иметь глупости, чтобы верить астрологам, предсказывающим судьбу по течению звезд, или почитать монахов, которые "при помощи вздорных выдумок подчиняют смертных своей тирании"? И что стоит мудрость тех, кто считает себя мудрейшими среди людей, ученых-богословов, ведущих бесконечные споры о том, "может ли бог превратиться в женщину, дьявола, осла, тыкву или камень? И если бы он действительно превратился в тыкву, могла ли бы эта тыква проповедовать и творить чудеса?" Богиня Глупости разворачивает в своей речи панораму жизни тогдашнего общества. В голосе ее все сильнее звучит гнев, страсть, издевка. Она добирается до самых верхних ступеней феодальной лестницы и не щадит никого. Дворяне, кичащиеся мнимым благородством своего происхождения, -- "родовитые скоты". Придворные вельможи -- самые раболепные, пошлые и гнусные людишки на свете. Епископы заботу о пастве возлагают на Христа, а сами пекутся лишь об уловлении денег. Короли ежедневно измышляют все новые способы набивать свою казну, отнимая у граждан их достояние. А сами верховные первосвященники -- римские папы... Они добиваются престола "посредством меча, яда и всяческого насилия". В век нескончаемых феодальных войн Эразм устами богини Глупости поднимает свой голос в защиту мира: "Война есть дело до того жестокое, что подобает скорее хищным зверям, нежели людям, до того безумное, что поэты считают ее порождением фурий, до того зловредное, что разлагает нравы с быстротой моровой язвы..." Однако папы, -- негодует Эразм, -- то и дело затевают войны и "щедро проливают христианскую кровь". В заключение своей гневной и язвительной речи богиня Глупости со смелостью, которую в то время мог позволить себе только такой прославленный человек/как Эразм, заявляет, что и христианская вера "сродни некоему виду глупости". Хотя богиня тут же извиняется: "Если я сказала что-нибудь слишком дерзновенное, то вспомните, что это сказано Глупостью", но церковники сразу же обрушились на знаменитого гуманиста с обвинениями в безбожии. Эразм не был еще атеистом, до полного отрицания бога и религии в его время не доходил никто, но своей критикой религиозных суеверий, бесплодного мудрствования богословов, позорных деяний католической церкви он прокладывал путь свободомыслию и науке. Сочинения Эразма расходились по всем странам Западной Европы. Разве мог еще за несколько десятилетий до Эразма какой-нибудь ученый или писатель мечтать о том, что его произведения прочтут за недолгий срок тысячи и десятки тысяч людей? Это стало возможным только после того, как в середине XV века немецкий мастер Иоганн Гутенберг изобрел книгопечатание. Первые печатные книги были дешевле рукописных в пять -- десять раз. И все-таки они стоили дорого. Как и рукописные, они имели большой формат, и на них уходило много бумаги. Удешевить печатную книгу и сделать ее достоянием массы людей скромного достатка удалось венецианскому книгопечат