века переживает смерть природного организма;
но это мало их волнует. Их очень сильно занимает восстановление или, как они
говорят, "воскресение" всего человека в целом, происходящее чудом, по Божьей
воле, а пока мы не решим, бывают ли чудеса, нам лучше этого не обсуждать.
Пока что внеприродное, сверхъестественное в человеке интересует нас как
свидетельство о внеприродном в мироздании и никак не связано ни с судьбой,
ни с ценностью людей. Сам человек важен нам сейчас лишь потому, что его
разум -- окно в природе, куда проникает что-то внеположное ей.
1 См. Приложение Первое.
Представьте себе, что в пруду, покрытом всплошную ряской, есть и
водяные лилии. Можно заинтересоваться ими, потому что они красивы; можно и
подумать, нет ли у них стеблей и не в дно ли уходят корни. Природовер
полагает, что пруд (природа) бездонен -- как глубоко ни ищи, всюду одна
вода. Я же хочу сказать, что кое-что на поверхности (т. е. в нашем опыте)
говорит о другом. Если разобраться, оказывается, что лилии эти, по меньшей
мере, не плавают, а растут откуда-то. Значит, у пруда есть дно. Углубись
подальше, и ты найдешь уже не воду, не пруд, а почву, потом -- камень и,
наконец, огонь в недрах Земли.
Но и на этом этапе можно спасти природоверие. Я говорил во второй
главе, что природовер примет здешнего, имманентного бога. Быть может, сейчас
он подошел бы и нам? Нужен ли нам Бог тамошний, сверхъестественный,
внеположный нашей системе? (Заметьте, читатель, насколько вам станет легче.
Именно этот, тамошний Бог кажется вам примитивным, и нелепым, и
отталкивающим. Как вы увидите позже, в этом-то и дело.)
Боюсь, что успокоились вы рано. Универсальное сознание, возникшее в
результате особого соотношения атомов, конечно, могло бы мыслить и внушать
нам мысли. Но, к несчастью, мысли его были бы плодом неразумных причин; и
само по себе оно было бы, как и наш разум, частью природы. Так что наше
затруднение осталось бы в силе. Оно исчезнет, если мы примем вечное,
изначальное, самодовлеющее универсальное сознание. Но это и есть
трансцендентный, сверхъестественный Бог.
Итак, есть Бог, внеположный природе. Но мы еще не знаем, создал ли Он
ее. Быть может, оба они -- "сами по себе", независимы друг от друга? Если вы
придерживаетесь этого взгляда, вы -- дуалист, что, по-моему, разумней и
достойней природоверия. Есть многое похуже дуализма; но и дуализм -- не
выход. Немыслимо трудно вообразить две вещи, просто сосуществующие. Мы не
всегда замечаем это, потому что мыслим картинками и нам кажется, что они
пребывают бок о бок в каком-то пространстве. Но если бы они были в одном
пространстве, или одном времени, или в какой-нибудь общей среде, их можно
было бы признать элементами одной системы, то есть некой "природы". Даже
изгони мы из сознания все образы, само сознание будет этой общей средой.
Чистого сосуществования разум не вмещает. А сейчас нам это и не нужно, ибо
мы знаем, что именно разум -- место встречи Бога и природы.
Дела на этой границе очень сложны. Лазутчик внеприродного, разум, так
прочно связан с природными чувствами и ощущениями, что мы называем все это
вместе одним словом "я". Кроме того, как мы уже знаем, отношения
несимметричны: когда природные состояния мозга возобладают над разумом, они
порождают лишь хаос: когда же главенствует разум, ни мозг, ни ощущения, ни
чувства не перестают быть собой. Разум спасает и укрепляет и психику, и
физиологию; они же, противоборствуя ему, губят и разум, и себя. Образ копья
неверен, разум не оружие; скорее, он -- луч, освещающий тьму. Разум -- не
захватчик, вторгшийся в чужую землю, а король, посещающий подданных.
Подданные могут и взбунтоваться, но когда мы видим их в согласии, мы
невольно чувствуем, что повиновение куда больше присуще им, словно они и
созданы для этой роли.
Нелепо полагать, что природа породила не только Бога, но и наш разум.
Невозможно представить себе природу и Бога просто сосуществующими -- первая
же попытка подсекает саму возможность мышления. В дуализме есть богословская
притягательность, он сильно все облегчил бы, но обещаний своих он не
выполнит; а проблему зла, мне кажется, можно решить и лучше. Остается
предположить, что Бог сотворил природу. Здесь не возникает ни одного из
разбиравшихся выше противоречий. Только этот взгляд и сообразен с тем, что
природа не столько разумна, сколько умопостигаемая -- любые события во
времени и пространстве поддаются разуму. Даже акт творения не предъявляет
нам неразрешимых трудностей, в нашем сознании тоже есть что-то отдаленно
похожее: мы сами воображаем, вызываем к жизни картины, предметы, характеры и
события. Конечно, разница есть; во-первых, мы только пересоставляем уже
существующее (никому не выдумать, скажем, четвертого основного цвета или
шестого чувства); во-вторых, вся новая реальность -- в нашем сознании, и мы
лишь неточно и неполно передаем ее другим. Бог же творит все новое и создает
действительное. Он породил не новый цвет, а цвет вообще; не шестое чувство,
а сами чувства, и время, и пространство, и все на свете. Такое предположение
принять, по-моему, нетрудно. Во всяком случае -- легче, чем мысль о том, что
Бог и природа никак не связаны, и уж намного легче, чем мысль о том, что
природа порождает достойные доверия мысли.
Строго доказать сотворение природы труднее, чем бытие Бога. Но оно
очень и очень вероятно. Редко встретишь человека, который поверил во
внеположного природе Бога, а в это не верит. Ни одна философская теория не
улучшила в чем-нибудь важном первых слов Книги Бытия: "В начале сотворил Бог
небо и землю". Я говорю "в чем-нибудь важном" потому, что эта книга, как
давно заметил Иероним, написана в духе "народного певца", т. е. на нашем
языке, в фольклорном духе. Но если мы сравним с ней другие легенды о
сотворении мира -- все эти дивные нелепицы, где режут на части гигантов и
сушат реки еще до сотворения, глубина и неповторимость иудейского сказания
откроются нам. Только в нем отразилась идея творения в строгом смысле слова.
--------
V. ДРУГАЯ СЛОЖНОСТЬ ПРИРОДОВЕРИЯ
Даже такой строгий детерминист, как Маркс, иногда описывавший
социальное поведение буржуазии, словно речь идет о физике, вдруг выражал
глубокое презрение, которое может оправдать только вера в нравственную
ответственность.
Р. Нибур. Истолкование христианской этики. 1.1. 3.
Те, кому логичное мышление представляется самым сухим из наших
проявлений, огорчатся, что я отвожу ему столь привилегированное место. Но
мне пришлось основывать на нем свои доводы, так как из всех возможных
претензий нашей внутренней жизни только мысль об особой ценности разума
природовер не в состоянии оспорить, не перерезав самому себе горла. Вы
можете, если хотите, считать все идеалы иллюзией, а любовь -- отходами
биологии, не противореча себе и не впадая в нелепость. (Правда, возникает
картина мира, в которую, быть может, никто и не верит, но это -- другое
дело.) А доказать, что нет доказательств, -- невозможно.
Мы не только размышляем о предметах; мы произносим нравственные
суждения: "это хорошо", "это плохо", "я должен", "этого делать нельзя". На
такие суждения существуют два взгляда. Одни считают, что здесь мы применяем
какую-то особую силу; другие -- что это все тот же разум. Я придерживаюсь
второй точки зрения, то есть верю, что основные нравственные принципы, от
которых зависят все другие, постигаются разумом. Мы "просто видим", что нет
основании приносить счастье ближнего в жертву нашему счастью, точно так же
мы видим, что две величины, равные третьей, равны между собой. Ни ту, ни
другую аксиому мы доказать не можем не потому, что они неразумны, а потому,
что они самоочевидны и все доказательства зависят от них. Их внутренняя
разумность сияет собственным светом. Именно потому, что нравственность стоит
на таких самоочевидных основах, мы, призывая человека к добродетели, говорим
ему: "Одумайся".
Но все это так, к слову; речь пойдет о другом. Сейчас нам не важно,
какой из двух взглядов верен. Важно, что нравственные суждения ставят
природовера в такой же тупик, как и все другие. Споря о нравственности, мы,
как и во всяком споре, считаем доводы обесцененными, если они обусловлены
вненравственными или внеразумными причинами. Мы часто слышим: "Он верит в
святость собственности, потому что он миллионер", "Он пацифист, потому что
он трусит", "Он за телесные наказания, потому что он садист". Часто эти
подозрения неверны, но нам важно лишь то, что одна сторона выдвигает их,
другая -- яростно опровергает; обе считают, что они свели бы спор на нет. В
действительной нашей жизни никто не придаст ни малейшей ценности
нравственному суждению, если будет доказано, что оно обусловлено
внеморальным фактором. Именно на этом основании и фрейдисты, и марксисты с
таким успехом нападают на общепринятую мораль.
То, что обесценивает частное суждение, должно обесценивать и всякое
нравственное суждение вообще. Если идеи должного и недолжного объяснить
внеразумными и вненравственными причинами, идеи эти -- иллюзия. Природовер
охотно объяснит, как она возникла. Некие химические процессы породили жизнь.
Жизнь под давлением естественного отбора породила сознание. Наделенные
сознанием организмы, ведущие себя определенным образом, живут дольше прочих.
Наследственность, а иногда и воспитание передают потомкам их навыки. В
каждом виде создается своя модель поведения. У людей сознательное обучение
играет большую роль; кроме того, племя укрепляется, убивая непокорных.
Наконец, оно измышляет богов, наказывающих за непослушание. Со временем
закрепится сильный импульс, который велит подчинять свое поведение чужим
интересам. Но он приходит в столкновение с другими импульсами, и возникает
нравственный конфликт: "Я хочу сделать A, но должен сделать B".
Все это может (или не может) объяснить, почему люди делают нравственные
суждения; но это никак не объясняет, как же люди могут быть правы. Если
верна точка зрения природоверов, "я должен" -- то же самое, что "я икаю" или
"меня тошнит". В жизни, когда скажут "я должен", мы говорим "ты прав" или
"ты ошибся". В мире же природоверов (если они и впрямь выносят свою
философию за пределы книг) отвечать надо: "Вот как?" Ведь нравственные
суждения свидетельствуют лишь о чувствах судящего.
Внутреннего противоречия в этом нет. Природовер может, если захочет,
стоять на своем. "Да, -- скажет он, -- нет правоты и неправоты. Ни одно
нравственное суждение не бывает верным или неверным, и тем самым, все
нравственные системы равноценны. Все идеи о добре и зле -- чистые
галлюцинации, тени органических импульсов, над которыми мы до сих пор не
властны". Многие природоверы так и говорят с немалым удовольствием.
Но тогда они обязаны стоять до конца. К счастью, этого почти никогда не
бывает. Признав и добро и зло иллюзиями, они немедленно вслед за этим
призывают нас жертвовать собой ради будущего, учить, восставать,
преображать, жить и гибнуть во имя рода человеческого. Именно это всю свою
долгую жизнь и делал природовер Уэллс. Не правда ли, странно? Как все книги
о спиральных туманностях, атомах и пещерных людях создают впечатление, что
природоверы знают что-то важное, так и наставления их наводят на мысль, что
они верят в какую-то идею добра -- скажем, свою -- и считают ее лучше
других. Иначе зачем негодовать и обличать зло? Ведь для них, казалось бы,
все это -- вроде вкуса к пиву: я люблю слабое, а многие предпочитают портер.
Если мнения Уэллса и, предположим, Франко -- лишь импульсы, навязанные им
природой, спора и гнева быть не может. Помнят ли природоверы, призывая нас к
лучшей жизни, что даже слово "лучший" не значит ничего, если нет мерила
добра?
На самом деле, к великой своей чести, помнят не все. Философия их
нечеловечна, но сами они -- люди. Завидев неправду, они отбрасывают свои
теории и говорят, повторяю, как люди, и люди благородные. Они лучше, чем им
самим кажется. А когда все спокойно, они пытаются как-то свести концы с
концами.
Рассуждают они примерно так: "Нравственность (или "буржуазная мораль",
или "условная мораль", или "обычная") -- конечно, иллюзия. Но мы обнаружили,
какое поведение помогает выжить человеческому роду. Не принимайте нас за
моралистов! У нас все иначе!" -- и так далее, словно это хоть сколько-нибудь
меняет дело. Это помогло бы, если бы мы доподлинно установили, во-первых,
что жизнь лучше смерти и, во-вторых, что жизнь наших потомков не менее важна
для нас, чем наша. Однако и то и другое -- нравственные суждения, и
природоверие их не объяснит. Конечно, мы чувствуем, что это верно; но
природоверие велит нам считать, что такие чувства никак не соотносятся с
истинностью. Быть может, мой альтруизм -- как мое пристрастие к сыру. Если
он не убыл от природоверия, я ему подчиняюсь; если ослабел -- я лучше
потрачусь на сыр. Нет никаких особых причин потворствовать ему. Природоверы,
разрушившие в понедельник мое уважение к совести, не вправе требовать, чтобы
во вторник я снова ее почитал.
Итак, выхода нет. Если мы не откажемся от нравственных суждений,
придется верить, что совесть внеприродна. Она имеет смысл и цену только в
том случае, когда в ней хотя бы отражается некая абсолютная нравственная
мудрость, существующая сама по себе, а не порожденная внеразумной и
вненравственной природой. В предыдущей главе мы признали сверхъестественным
источник разума, в этой -- признаем таким же источник идей добра и зла. Если
вы считаете, что нравственное суждение -- совсем иная вещь, чем рассуждение,
вы скажете: "Мы знаем теперь еще один Божий атрибут". Если же вы, как и я,
считаете их явлениями одного порядка, вы скажете: "Мы больше знаем теперь о
Божественном разуме".
Мы почти готовы к основным доводам. Однако прежде разберем еще
несколько недоразумений, которые могли появиться.
--------
VI. ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО ОТВЕТОВ
Каков дневной свет для летучих мышей,
Таково для разума в нашей душе то,
что по природе своей очевиднее всего.
Аристотель. Метафизика, 1 (А), 1
Необходимо понять, что до сих пор доводы никак не вели к представлению
о каких-то духах или душах, витающих над природой (я вообще избегаю этих
слов). Мы не отрицаем, а принимаем многие мнения, которые обычно считаются
доводами против сверхъестественного. Мы не только можем, но и должны думать,
что разумное мышление обусловлено элементом природы (мозгом). Вино или удар
по голове могут приостановить его. Оно слабеет со старостью, исчезает со
смертью. Точно так же нравственная система общества действительно тесно
связана с историей, экономикой и географической средой. Связаны с этим и
нравственные понятия индивида. Не случайно родители и педагоги твердят, что
вынесут любой порок, кроме лживости; ведь ложь для ребенка -- единственная
защита. Словом, новой трудности нет, этого мы и ждали. Разум и
нравственность в нашем сознании -- те самые точки, где внеприродное входит в
природу, используя условия, которые природа предлагает. Если условий нет,
оно войти не может; если условия плохие, войти ему нелегко. Разум человека
ровно настолько вмещает вечный Разум, насколько это позволяет состояние
мозга. Нравственность народа настолько вмещает Вечную Нравственность,
насколько позволяет среда, экономика и т. п. Мы слышим диктора, насколько
позволяет приемник; если мы приемник разобьем, мы не услышим ничего. Аппарат
не порождает новостей, мы бы их и слушать не стали, если бы там не было
человека. Различные и сложные условия, при которых являются нам
нравственность и разум, -- изгибы границы между природным и внеприродным.
Потому мы и можем, если захотим, отмахиваться от внеприродного и
рассматривать факты только с природной стороны, как, глядя на карту Англии,
можно сказать: "То, что мы называем выступом Девоншира, на самом деле --
выемка в Корнуолле". И верно; в определенном смысле слова выступ Девоншира и
есть выемка в Корнуолле. То, что мы зовем разумным мышлением, и есть
мозговой процесс, а в конечном счете -- некое движение атомов. И все же
Девоншир не просто "конец Корнуолла", разум -- не просто биохимия.
Встает и другой вопрос. Для многих, длина наших доказательств
показывает только, что мы неправы. Ведь существуй в мире столь поразительная
штука, как сверхъестественное, она была бы видна всем, как солнце на небе.
Быть не может, чтобы основы всех вещей достигали лишь сложными доводами, на
которые почти ни у кого нет ни сил, ни времени. Мне очень нравится такой
взгляд, но надо отметить две вещи.
Когда вы видите сад из вашей комнаты, вы, несомненно, смотрите в окно,
но если вас занимает именно сад, можете часами об окне не вспоминать. Когда
вы читаете, вы, несомненно, пользуетесь глазами, но пока они не заболят,
можете о них не думать. Когда мы беседуем, мы пользуемся грамматикой, но
этого не замечаем. Крича приятелю "Иду!", вы не думаете о том, что
согласовали глагол с местоимением первого лица в единственном числе.
Говорят, один индеец, изучивший много языков, отказался написать учебник
своего языка, родного, потому что в нем "нет грамматики". Грамматику,
которой он пользовался всю жизнь, он не замечал. Он знал ее так хорошо, что
ничего не знал о ней.
Все это показывает, что самые очевидные факты легче всего забыть и не
заметить. Так забыли и о сверхъестественном: оно не отдаленно и не
отвлеченно, а ежеминутно и близко, как дыхание, и отрицают его по
рассеянности. Удивляться здесь нечего -- нам и не нужно все время думать об
окне или о глазах. Не нужно нам думать и о том, что мы думаем. Лишь когда
отступишь на шаг от конкретных исследований и попытаешься их осмыслить,
приходится принять это во внимание, ибо философская система обязана
учитывать все. В изучении же природы об этом нередко забывают. С XVI века,
когда родилась нынешняя наука, люди все больше и больше смотрят внутрь, на
природу, и чуждаются широких обобщений. Вполне естественно, что
свидетельства о внеприродном остаются в стороне. Усеченное, так называемое
научное мышление непременно приведет к отрицанию внеприродного, если его не
подпитывать из других источников. Однако источников нет, потому что за эти
века ученые забыли метафизику и теологию.
Мы подошли ко второму ответу. С недавних пор и далеко еще не повсюду
люди могут лишь собственным умом дойти до веры в сверхъестественное. Во всем
мире всегда авторитет и предание передавали людям то, что узрели и нашли
философы и мистики; и все, кто не умел сам размышлять, получали необходимое
в мифе, ритуале, в укладе жизни. Сто с небольшим лет природоверы возлагают
на людей бремена, которые прежде никто бы на них не возложил: мы должны сами
обрести истину или остаться ни с чем. Тут могут быть два объяснения.
Возможно, восставая против традиции и авторитета, человечество совершило
страшную ошибку, которая стала роковой, как ни оправдана она разложением
тех, кто был облечен авторитетом и передавал традицию. Возможно, Господь
проводит сейчас опасный опыт -- Он ждет, чтобы обычные люди сами, своим умом
заняли высокие посты мудрецов. Тогда исчезнет разница между неразумным и
мудрым, и ради этого стоит потерпеть. Однако надо помнить, и четко: или мы
согласны отступить и снова стать покорными рабами предания, или мы должны
карабкаться вверх, пока не обретем мудрость. Тот, кто не хочет ни того ни
другого, обречен на гибель. Общество, где обычные люди подчиняются немногим
провидцам, жить может; общество, где провидят все, живет еще лучше: но
общество, где люди не поумнели, а провидцев уже не слушают, может прийти
лишь к пошлости, подлости и смерти. Словом, идти можно только вперед или
назад.
Рассмотрим напоследок еще один вопрос. В предыдущих главах я пытался
доказать, что в каждом разумном человеке есть и внеприродный элемент. Тем
самым, по определению главы II, разум -- это чудо. Тут читатель скажет: "А,
вот что он понимает под чудом..."-- и вполне естественно, закроет книгу.
Прошу еще немного потерпеть. Я говорил о разуме и нравственности не как о
примерах чудесного, а как о примерах внеприродного. Называть ли их чудом --
чистая условность, дело термина; но в этой книге я пишу о других чудесах,
которые всякий назовет чудесами.
Если хотите, вопрос ставится так: "Врывается ли внеприродное в наше
пространство и время только через мозг, воздействующий на мышцы и нервы, или
еще как-нибудь?"
Я сказал "врывается ли", ибо и сама природа -- производное от
внеприродного. Господь сотворил ее; Он постоянно проникает в нее повсюду,
где есть сознание; Он не дает ей исчезнуть. Но мы здесь рассуждаем о том,
делает ли Он с ней что-нибудь еще. Вот это "что-нибудь" и называют обычно
чудом. Именно в этом смысле слово "чудо" будет употребляться нами.
--------
VII. ЧУДЕСА И ПРИРОДА
Тогда явился Мол, великан.
Дело его -- портить молодых паломников путаными рассуждениями.
Беньян
Если Бог существует и если Он создал природу, это еще не значит, что
чудеса есть или могут быть. Возможно, чудеса -- не в Его вкусе; возможно, Он
создал природу такой, что нельзя ничего ни прибавить, ни изменить. Мы начнем
со второго предположения, потому что у него больше приверженцев. В этой
главе я рассмотрю самые поверхностные его формы.
Во-первых, мы часто слышим, как люди (даже верующие) говорят: "Нет, я в
чудеса не верю. В них верили раньше, в старое время, когда не знали законов
природы. А сейчас, когда мы знаем, что чудеса невозможны с научной точки
зрения..."
Под "законами природы" при этом, я думаю, подразумевают то, что люди
видели. Если подозревают что-то большее, значит, говорящий не просто
человек, а философ-природовер, и о нем мы потолкуем в следующей главе.
Просто же человек верит, что наш опыт (особенно искусственный опыт,
зовущийся экспериментом) способен сообщить нам, что бывает в природе. И еще
он верит в то, что это исключает возможность чудес. Но он не прав.
Если чудеса возможны, конечно, лишь опыт покажет, случилось ли чудо в
данном, конкретном случае. Но опыт, хотя бы и тысячелетний, не в силах
показать, возможны ли они. Он обнаруживает норму, правило. Однако те, кто
верит в чудеса, нормы не отрицают. Но самому определению чудо-- исключение.
Когда нам говорят, что правило -- A, опыт способен показать, что на самом
деле правило -- B, и больше ничего. Вы скажете: "Но опыт показывает, что
правило не нарушается"; мы ответим: "Что ж, если и так, это не значит, что
оно нарушаться не может. Да и так ли это? Масса народу утверждает, что с
ними случались чудеса. Быть может, они лгут, быть может, и нет. Как
говорилось в первой главе, нам этого не решить, пока мы не знаем, возможны
ли чудеса, и если возможны, -- вероятны ли".
Мысль о том, что прогресс науки как-то воздействовал на нашу проблему,
связана с толками о "старом времени". Например, люди говорят: "Первые
христиане верили, что Христос -- Сын Девы, но мы сейчас знаем, что это
невозможно с научной точки зрения". По-видимому, им кажется, что люди были
полными невеждами и не знали, чему противоречит данное чудо. Стоит подумать
секунду, и мы поймем, что это -- полная чушь, а чудо Непорочного Зачатия
особенно ясно это покажет. Когда св. Иосиф узнал, что невеста его беременна,
он вполне резонно решил отпустить ее. Почему же? Да потому, что он знал не
хуже современного гинеколога, что у девушек детей не бывает. Конечно,
нынешний ученый знает многое, чего не знал св. Иосиф, но все это частности.
Главное -- в том, что непорочное зачатие не согласно с законом природы, и
это св. Иосиф прекрасно знал. Если бы он умел, он сказал бы, что оно
"невозможно с научной точки зрения". Все и всегда понимали, что оно
невозможно, если в нормальный ход природы что-то не вмешается. Когда св.
Иосиф поверил, что беременность Марии вызвана не изменой, а чудом, он и
принял чудо как нарушение природного закона. О том же самом говорит нам
любая чудесная история. Чудо всегда страшит, удивляет, свидетельствует о
внеприродной силе. Если бы на свете жили люди, совсем не ведающие законов,
они бы не дивились ничему. Вера в чудеса зиждется не на невежестве; она и
возможна лишь постольку, поскольку существует знание. Мы уже говорили, что
природовер не заметит чуда; теперь прибавим, что чуда не замечает тот, кто
не верит в упорядоченность природы.
Если бы нам предлагали считать чудеса нормальным явлением, с развитием
науки в них было бы все труднее верить. Именно так уничтожила наука веру в
людей-муравьев, в одноногих людей, в острова, притягивающие корабли, в
русалок и драконов. Но все это и не считалось чудесами -- сведения эти были,
в сущности, наукой и лучшая наука опровергла их.
С чудесами все иначе. Когда заранее известно, что речь идет об
инородном вторжении в природу, никакие новые познания не могут ничего
внести. Основания для веры и неверия -- всегда те же самые. Если бы св.
Иосифу не хватило смирения и веры, он мог бы и усомниться в чудесном
происхождении Младенца, а любой современный человек, верующий в Бога, примет
Непорочное Зачатие. Быть может, я так и не смогу убедить вас, что чудеса
случаются. Но не надо хотя бы говорить чепуху. Расплывчатые толки о
прогрессе науки не докажут, что люди, не слыхавшие о генах или яйцеклетке,
думали, будто природа может дать младенца деве, не знающей мужа.
Во-вторых, многие говорят: "В старое время верили в чудеса, потому что
неправильно представляли себе мироздание. Тогда думали, что Земля -- больше
всего, а человек -- важнее всего на свете. Поэтому казалось разумным, что
Творец особенно интересуется нами и даже меняет из-за нас ход природы.
Теперь мы знаем, что Вселенная поистине огромна. Мы знаем, что наша планета
и даже вся Солнечная система -- просто точка. Мы знаем, как мы ничтожны, и
больше не считаем, что Бога интересуют наши ничтожные дела".
Начнем с того, что это просто неверно. Люди очень давно знают, что
Вселенная велика. Семнадцать с лишним веков назад Птолемей учил, что по
сравнению с расстоянием до звезд Земля -- лишь математическая точка.
Ничтожность Земли была таким же общим местом для Боэция, короля Альфреда,
Данте и Чосера, как для Уэллса или профессора Холдейна. Современные авторы
отрицают это просто по невежеству.
Вопрос совсем в другом. Вопрос в том, почему ничтожность Земли,
известная всем христианским поэтам, философам и богословам полторы тысячи
лет назад, ничуть им не мешала, а теперь вдруг сделала головокружительную
карьеру как довод против чудес. Мне кажется, я понял, в чем тут дело, и
сейчас об этом расскажу. Пока же рассмотрим само недоразумение.
Когда врач обследует покойника и констатирует отравление, он знает,
какими были бы органы при естественной смерти. Если ничтожность Земли и
огромность Вселенной свидетельствуют против христианства, мы должны знать,
какая Вселенная свидетельствовала бы за него. Но знаем ли мы? Каким бы ни
было пространство, чувства наши воспринимают его как трехмерное. К
трехмерному пространству границ не приложишь, по сравнению же с
бесконечностью планета любой величины ничтожно мала. Бесконечное
пространство может быть пустым, может не быть. Если бы оно было пустое, это
свидетельствовало бы против Бога -- зачем Ему создавать одну песчинку и
оставлять все прочее небытию? Если в нем (как оно и есть) -- бесчисленное
множество тел, они могут быть, а могут и не быть обитаемыми. Как ни странно,
и то и другое используют против христианства: если Вселенная кишит жизнью,
смешно считать, что Бог будет возиться с родом человеческим; если жизнь --
только здесь, у нас, ясно, что она случайна. В общем, это похоже на рассказ,
где полицейский говорит арестованному, что любые его действия "будут
использованы против него". Такие доводы ничуть не основаны на наблюдении.
Тут подойдет любая Вселенная. Врач смело признает отравление и не глядя на
труп -- никакие изменения в органах не поколеблют его взглядов.
Мы не можем вообразить подходящей Вселенной, и вот почему. Человек --
существо конечное и достаточно разумное, чтобы это понять. Тем самым, любая
картина Вселенной подавляет его. Кроме того он -- существо тварное: причина
его существования лежит не в нем и не в его родителях, а или в природе, или
(если есть Бог) -- в Боге. Перед лицом этой абсолютной силы он неизбежно
мал, ничтожен, почти случаен. Верующие люди совсем не думают, что все
создано для человека; люди ученые доказывают, что это и впрямь не так. Как
бы мы ни называли последнее, необъяснимое бытие, то, что просто есть, --
Богом ли или "всем на свете", оно, конечно, не существует "для нас". Во что
бы мы ни верили как в абсолют, он от нас независим, мы же вполне зависимы от
него. Не знаю, был ли на свете сумасшедший, который бы считал, что человек
заполняет Разум Божий. Если мы малы перед пространством и временем, то сами
они несравненно меньше перед Богом. Христианство и не пыталось никогда
рассеять удивление, ужас и чувство ничтожности, которые охватывают нас при
мысли о мироздании. Напротив, оно их укрепляло, ибо без них нет веры. Когда
человек, воспитанный в ложном христианском духе, занявшись астрономией,
поймет, как величественно безразлична к человеку почти вся реальность, и,
возможно, утратит веру, он может именно тогда испытать впервые поистине
религиозное чувство.
Христианство не учит, что все создано для нас, людей. Оно учит, что Бог
любит нас, ради нас вочеловечился и умер. Никак не пойму, каким образом
давно известные истины астрономии могут эту веру поколебать.
Скептики удивляются, что Бог снизошел до нашей крохотной планеты. Это
имело бы смысл, если бы мы доподлинно знали, что 1) на других небесных телах
живут разумные существа, 2) они пали и нуждаются в искуплении, 3) искупить
их надо именно так, как нас, 4) им в искуплении отказано. Ничего этого мы не
знаем. Быть может, мироздание кишит счастливыми тварями, не нуждающимися в
искуплении; быть может, их давно искупили неведомым нам образом; быть может,
их искупили так же, как нас; быть может, наконец, есть вещи помимо жизни,
любезные и ведомые Богу, но не людям.
Если же нам скажут, что столь ничтожная планета не заслужила Божьей
любви, то мы ответим, что ни один христианин на это не претендует и не
претендовал. Спаситель погиб за нас не потому, что за нас стоит гибнуть, но
потому, что Он есть Любовь.
Конечно, всем нам нелегко представить, что маленькая Земля важнее,
скажем, туманности Андромеды. С другой стороны, ни один нормальный человек
не считает, что лошадь важнее ребенка или нога важнее мозга. Короче говоря,
размер сочетается для нас с важностью, когда он очень велик. Тем самым,
ясно, в чем здесь ошибка. Если бы связь эта была истинной, она оставалась бы
одинаковой. Но дело в том, что ее нам подсказывает не разум, а воображение.
Все мы, в сущности, поэты. Когда размер уж очень велик, он перестает
быть размером, в игру вступает образное мышление -- мы видим уже не
количество, а новое качество. Без этого сведения о размерах Галактики
остались бы сухими, как бухгалтерский отчет. Человек без воображения и не
постигнет излагавшегося выше довода против веры. Это мы, мы сами придаем
Вселенной величие. Люди тонкие глядят в ночное небо с благоговением или
ужасом, люди грубые его и не заметят. Молчание великих пространств пугало
Паскаля, потому что сам Паскаль был велик. Пугаясь Вселенной, мы в полном
смысле слова пугаемся собственной тени; ведь световые годы и геологические
эры останутся пустыми цифрами, пока на них не упадет тень
мифотворца-человека. Как христианин я и сам боюсь этой тени, ибо это -- тень
образа Божия.
Теперь попробую ответить на недавний вопрос -- почему давно известная
огромность Вселенной лишь недавно стала доводом против нас? Быть может,
современное воображение чувствительней к большим размерам? Тогда довод этот
можно считать побочным продуктом романтизма. К тому же другие стороны
воображения заметно притупились. Всякий, кто читал старых поэтов, знает, что
яркость, сверкание значили для них гораздо больше, чем для нас.
Средневековые мыслители считали, что звезды важнее земли, потому что они
сверкают. Нынешние же, как мы видим, выдвигают величину. И то, и это
умонастроение может порождать хорошие стихи и полезные чувства -- ужас,
смирение, радость. Но философскими доводами они быть не могут. Рассуждение
атеиста о величине Вселенной -- просто пример того, что мы зовем
"первобытным восприятием мира".
--------
VIII. ЧУДО И ЗАКОНЫ ПРИРОДЫ
Это очень странно -- так,
Что и не понять никак:
То, что съела миссис Т.,
Стало миссис Т.
У. Де ля Мэр.
Убрав с пути возражения, основанные на путаном и неученом мнении, что
"прогресс науки" каким-то образом обезопасил мироздание от чуда, рассмотрим
вопрос чуть глубже. Знаем ли мы, что природа по сути своей не допускает
сверхъестественных вмешательств? Мы знаем, что она, как правило,
упорядочена, т. е. подчиняется неким законам, многие из которых уже открыты,
и законы эти между собой связаны. В нашем споре и речи нет о промахах,
неаккуратности природы, о случайных или спонтанных отклонениях1. Ничуть не
оспаривая упорядоченности природы, мы спрашиваем одно: если есть сила вне
природы, глупо ли допускать, что она может порождать события, которые
"естественный ход событий" не породил бы?
1 Если какая-нибудь часть природы беззаконна и неупорядочена, слово
"чудо" становится там бессмысленным.
Существуют три взгляда на законы природы. 1) Законы -- это просто
факты, известные нам из наблюдения, и ни смысла, ни лада в них нет. Мы
знаем, что и природа действует так-то, но не знаем, почему она действует
так, и не видим, почему бы ей не действовать иначе. 2) Законы эти тесно
связаны с законом больших чисел. Основания природы не знают закона. Но
множество явлений, с которыми мы имеем дело, столь велико, что поведение их
(как поведение толп) довольно точно предсказуемо. То, что мы называем
"невозможным", так мало вероятно, что не стоит принимать его в расчет. 3)
Основные законы физики и вправду "необходимо истинны", как в математике;
иными словами, если мы вникнем как следует, мы увидим, что противоположное
данному закону было бы просто бессмысленно. Так, если один бильярдный шар
ударился о другой, количество движения, утраченное первым шаром, должно
равняться количеству движения, обретенному вторым. Согласно третьей точке
зрения, мы просто расщепляем событие надвое и обнаруживаем, что части
уравновешивают друг друга; а поняв это, видим, что иначе и быть не могло.
Основные законы, в сущности, лишь утверждают, что то или иное событие -- оно
само, а не что-либо другое.
Сразу видно, что первая точка зрения от чудес не страхует. Если мы не
знаем, почему бывает так, а не иначе, -- мы, конечно, не знаем и того, что
иначе быть не может и никогда не будет. Не страхует и вторая точка зрения --
гарантия не больше, чем в обычном примере с монеткой, которая не может
выпасть орлом девятьсот девяносто девять раз из тысячи, и чем больше вы ее
бросаете, тем ближе друг к другу число орлов и решек. Но это верно в том
случае, если монетка правильная. Если же, скажем, с одного боку она толще,
закон уже недействителен. А люди, верящие в чудо, и утверждают, что монетка
неправильная. Упования, основанные на законе больших чисел, верны лишь для
не управляемой извне природы, а мы ведь и спрашиваем, управляема ли природа
извне.
Третья точка зрения кажется поначалу прочной гарантией от чудес.
Нарушение закона -- внутреннее противоречие, а даже Всемогущий не властен
совершить такое действие. Поэтому закон нарушить нельзя. Следовательно,
заключите вы, чудеса невозможны? Однако вы поспешили с выводом. Вы знаете,
что случится с бильярдными шарами, если ничто не помешает им, не вмешается.
Если один шар наткнется на неровность сукна, а другой -- нет, движение их не
будет иллюстрировать закон так, как вы того ждали. Конечно, то, что
случится, проиллюстрирует закон как-нибудь иначе, но наше первое
предсказание не исполнится. Если я подтолкну шар, выйдет что-то третье, и
это третье тоже будет на свой лад иллюстрировать законы физики и тоже
опровергнет ваше предсказание. Я так сказать, испортил опыт. Никакое
вмешательство не отменяет закона, но любое предсказание рассчитано на
отсутствие помех, и называется это "при прочих равных условиях" или "если
нет помех". Равны ли условия в конкретном случае и случаются ли помехи --
дело другое. Физик (как физик) не знает, собираюсь ли я портить опыт с
шарами; здесь лучше спросить кого-нибудь, кто изучил меня. Точно так же
физик не знает, возможно ли, чтобы в дело вмешалась сверхъестественная сила;
здесь лучше спросить метафизика. Но физик знает именно как физик: если вы
естественным или сверхъестественным путем подействуете извне на шары, они
будут двигаться иначе, чем он предполагал, не потому, что закон ложен, а
потому, что закон верен. Чем больше мы уверены в законе, тем нам яснее, что
при вмешательстве новых факторов изменится и результат. А вот вмешиваются ли
эти факторы, физик знать не может.
Если законы природы необходимо истинны, ни одному чуду не нарушить их;
но ни одно чудо и не должно их нарушать. К примеру возьмем задачу из
арифметики. Если я положу в ящик 6 пенсов сегодня и 6 завтра, послезавтра
там при прочих равных условиях будет 12 пенсов. Но если ящик за это время
взломают, там может послезавтра оказаться всего пенса два. В этом случае
нарушен закон юридический, но не закон арифметики; если вор взял 10 пенсов
-- осталось 2, а если взял 8, осталось 4. Но Господь, творящий чудеса,
приходит "как тать ночью". Чудо с научной точки зрения -- вмешательство,
или, если хотите, мошенничество. Оно вводит некий новый фактор, который
ученый не учитывал. Он исходил из ситуации A, но если прибавилась некая сила
и возникла ситуация AB, никто не знает лучше него, что результат должен
стать иным. Необходимость, неизбежность законов не опровергает возможности
чудес, но подтверждает, что они возможны при вмешательстве некоей
дополнительной силы. Ведь если бы естественная ситуация (A) и естественная
ситуация плюс еще что-то (AB)давали один и тот же результат, мы оказались бы
в беззаконном мире. Чем лучше мы знаем, что два и два -- четыре, тем лучше
мы знаем, что два и три -- что-то другое.
Теперь, быть может, нам станут немного яснее законы природы. Обычно
кажется, что законы эти производят, порождают события, на самом же деле это
совсем не так. Законы движения не сдвинули ни одного шара -- они
проанализировали то, что совершил кто-то другой (игрок), или что-то другое
(волна, покачнувшая корабль), или, наконец, нечто с точки зрения природы
неведомое. Поэтому в одном смысле законы природы покрывают всплошную наше
пространство и время, а в другом -- остается весь реальный мир, непрерывный
поток фактов и событий, составляющих действительность. Поток этот течет не
из законов. Считать, что они его порождают, так же нелепо, как считать, что
сложение может породить деньги. Закон говорит: "Если у нас есть A, у нас
будет B". Но надо иметь A, закон же вам его не даст.
Следовательно, нельзя говорить, что чудо нарушает законы природы. Оно
не нарушает их. Если я выбью трубку, я изменю положение несметного
количества атомов, в конечном счете -- всех атомов, какие есть на свете.
Природа же переварит это с превеликой легкостью и мгновенно приведет