века, и вино, и хлеб. В этом
смысле Он непрестанно делает то же самое, что и природные боги; Он -- и
Вакх, и Венера, и Церера. В иудаизме нет и следа представлений, свойственных
горьким пантеистическим верам, для которых природа -- марево или зло,
конечное существование дурно само по себе, а единственное исцеление -- уход
от него. По сравнению с этим Яхве может показаться поистине природным богом.
С другой стороны, Он никак не природный Бог. Он не умирает и не
воскресает ежегодно. Он дает хлеб и вино, но Его нельзя славить вакханалией
или обрядами в честь Венеры. Он -- не душа природы и не ее часть. Он живет в
вечности, на небесах, и Земля -- подножие Его, а не тело. Он и не "искра
Божья" в человеке; Он -- Бог, Его пути -- не наши пути, а наша праведность
-- прах перед Ним. Рассказывая о Нем, Иезекииль заимствовал образы не у
природы, а у машин, которые люди изобрели многими веками позже (тайну эту
очень редко замечают).2
2 Мне указал на нее каноник Адам Фоке.
Яхве не душа природы и не враг ее. Природа -- не тело Его и не что-то
Ему чуждое; она -- Его творение. Он -- не природный бог, а Бог природы; Он
изобрел ее, придумал, сделал. Он владеет ею и бдит над ней. Все, кто читает
эту книгу, знают это с детства, и потому им покажется, что иначе быть не
может. "В какого же еще Бога можно верить?" -- спросите вы, но история
ответит: "Да в какого угодно, лишь бы не в такого". Мы принимаем дарованное
нам за Я присущее, как дети, которые верят, что так и родились воспитанными.
Они не помнят, что их учили.
Теперь станет понятней, почему Христос и похож на умирающего бога, и не
говорит о нем. Они похожи, потому что умирающий бог природных религий -- Его
изображение. Сходство их не поверхностно и не случайно: те боги родились
через наше воображение от явлений природы, а явления природы родились от
Творца. Смерть и воскресение испещряют природу, потому что они -- Божьи. А
понятия природной религии отсутствуют в учении Христовом и в подводящем к
нему иудаизме именно потому, что в них являет себя подлинник. Там, где есть
Бог, нет Его тени; там, где Его нет, она есть. Евреев снова и снова уводили
от поклонения природным богам не потому, что боги эти не похожи на Господина
Природы, а потому, что евреям выпало обратиться от подобий к подлиннику.
Современному сознанию нередко претят такие рассуждения. Честно говоря,
нам чуждо понятие "избранного народа". Родились мы в демократии и в
демократии выросли, и нам приятней думать, что всем народам одинаково
доступны поиски Бога или даже что все религии одинаково истинны. Примем
сразу, что христианство так не думает. Оно вообще говорит не о "поисках
Бога", а о том, что Сам Бог дал нам. А дает Он без малейшего признака
демократии, и самое уместное слово здесь -- именно избранничество. Когда о
Боге повсеместно забыли или знали о Нем неверно, один человек из всех
(Авраам) был избран, вырван из привычной среды, послан в чужую страну и
сделан родоначальником народа, которому выпало нести знание Бога Истинного.
Дальше шел отбор среди самого народа -- кто погиб в пустыне, кто остался в
Вавилоне, -- пока все это множество людей не сошлось в сияющей точке,
подобной острию копья. В деле Искупления все человечество представлено
еврейской девушкой на молитве.
Сейчас таких вещей не любят, но в природе постоянно происходит именно
так. Метод ее -- отбор, с которым неизбежно связан огромный расход впустую.
Материя занимает малую часть Вселенной: у очень немногих звезд есть планеты;
во всей нашей системе жизнь, вероятно, существует лишь на Земле. При
передаче жизни гибнет несметное количество семян. Из всех видов лишь один
наделен разумом, и совсем уж немногим присущи красота, сила и ум.
Мы оказались в опасной близости от доводов Батлера из его знаменитой
"Аналогии". Говорю "опасной", ибо доводы эти можно спародировать так: "Вы
считаете, что христианский Бог ведет Себя жестоко и глупо, но ведь и
созданная Им природа жестока и глупа". Но атеист ответит (и чем ближе он к
Христу в своем сердце, тем тверже будет его голос): "Если ваш Бог таков, я
презираю Его и отвергаю". Но я совсем не говорю, что природа, какой мы ее
знаем, хороша, и совсем не считаю, что мало-мальски честный человек может
поклоняться похожему на нее богу. Недемократичность природы не хороша и не
плоха; все зависит от того, как использует ее человеческий дух. С одной
стороны, она дозволяет вражду, наглость, зависть; с другой -- мы обязаны ей
смирением и одной из высших наших радостей -- восхищением тем, что лучше
нас. Мир, в котором я был бы и впрямь (а не только по очень полезной
юридической условности) "не хуже прочих" и не знал никого умнее, смелее или
добрее себя, просто отвратителен. Поклонники кинозвезд и вратарей и те не
хотят жить в таком мире. Христианство не возводит на Божественный уровень
жестокость и пустую трату, неприятные и в природе, а показывает нам, что
Бог, без всякой жестокости и расточительности, избирает, производит
тщательный отбор. Сам отбор в природе освещается новым светом, когда мы
знаем, что он не бессмыслен и не слеп, а в чем-то подобен высокому и благому
принципу. Быть может, он -- дурная копия, извращенная падшей природой.
Когда же мы обратимся к Божьему отбору, мы не увидим и следа
"фаворитизма". Избранный народ избран не для того, чтобы потешить его
тщеславие, он избран не ради него, а в какой-то мере ради нас, неизбранных.
В Аврааме, т. е. в иудеях, благословились племена земные. Этому народу
доставалась нелегкая ноша; страдания его велики, но, по слову пророка Исайи,
он исцеляет прочих. На избранную из избранных пало худшее горе --
материнское: Сын Ее, воплощенный Бог, -- Муж скорбей, Единый Человек,
достойный поклонения, избран для самых тяжелых страданий.
"Разве это лучше? -- спросите вы.-- Нам показалось, что Господь
несправедливо потворствует "своим"; сейчас мы поняли, что Он их
несправедливо обижает". Здесь мы подошли к очень важному принципу бытия:
замене, заместительству, предстательству. Безгрешный человек страдал за
грешников, и ровно так же все хорошие люди страдают за плохих. Это
свойственно природе не меньше, чем отбор и смерть-воскресение. Невозможно
"жить на свой счет", такого не бывает. Все и вся чему-то служит или зависит
от чего-нибудь. Сам по себе этот принцип ни хорош, ни дурен. Кошка живет за
счет мыши не очень добрым способом, пчелы и цветы служат друг другу добрее.
Вошь живет человеком, но и младенец в утробе живет матерью. В общественной
жизни без этого принципа не было бы эксплуатации; не было бы в ней и
милости, и благодарности. Принцип этот -- источник любви и презрения,
радости и бед. Поймите это и, глядя на злые варианты, не удивляйтесь тому,
что он -- от Бога.
Здесь мы оглянемся и посмотрим, отменяет ли или хотя бы меняет доктрина
Воплощения все остальные наши знания. Мы приложили ее к четырем принципам: к
двусоставности человека, к спуску-восхождению, к избранничеству и к
предстательству. Первый из них касается и природного, и внеприродного, три
прочих связаны с природой как таковой. Когда сопоставляешь какую-либо
религию с фактами природы, она, как правило, или подтверждает их (так
сказать, трансцендентно обосновывает), или их опровергает, суля нам
освобождение от них и от природы вообще. По первому пути идут природные
религии, освящающие земледелие и всю нашу естественную жизнь. Мы и впрямь
напивались, поклоняясь Дионису, совокуплялись с женщинами в храме,
посвященном божеству плодородия. Поклоняясь "жизненной силе" (а это
современная западная разновидность природных религий), мы обожествляем
процессы, увеличивающие сложность в органической, общественной и
промышленной жизни. Другие религии, антиприродные, пессимистические --
поцивилизованнее и поглубже (скажем, буддизм и современный индуизм), -- учат
нас, что природа зла и призрачна, что можно вырваться из этого горнила
непрестанных потерь и тщетных желаний. Ни те религии, ни другие не
преображают практических знаний о природе. Религии природные просто
санкционируют то, что чувствуем мы в пору здоровья и грубого блаженства,
религии антиприродные -- то, что мы чувствуем в пору усталости и
болезненного сострадания. Христианство отлично и от тех, и от других. Если
мы скажем: "Господь наш -- Бог плодородия, значит, можно распутничать", или:
"Господь любит избранничество и предстательство, значит, правы супермены и
люмпены", мы ударимся с размаху о нетленную заповедь целомудрия, смирения и
милости. Если же в неравенстве или в зависимости людей друг от друга мы
увидим лишь тяготы злого мира и вознадеемся из них вырваться в светлый край
чистой духовности, откуда их и не разглядишь, мы узнаем, что от них не уйти.
Принципы, дурные в мире самости и неволи, благи в мире свободы и единения.
Там тоже есть иерархия, неравенство, жертва и благодарное принятие жертв. А
разница в одном: в любви. Христианское учение о "том мире" помогает нам
увидеть этот; с холма впервые правильно видим долину и узнаем то, чему не
учат ни природные, ни печальные веры: природа освящена заприродным, и лишь
оно помогает нам понять все, чего не узнаешь из нее самой.
Наша доктрина учит, что природа испорчена, искажена злом; Великие
принципы Господни не просто становятся в ней хуже -- они извращаются, и
этого не исправишь, не изменив ее. Высокая добродетель может изгнать из
человеческой жизни все дурные стороны избранничества и предстательства; но
мучительность и бессмысленность жизни внечеловеческой уничтожить пока что
нельзя и она все равно внесет хотя бы зло болезни. Христианство обещает
искупление, т. е. изменение природы. Оно говорит нам, что изменится вся
тварь, а возрождение человека возвестит об этом. Отсюда вытекает несколько
проблем, и, обсуждая их, мы лучше поймем доктрину Воплощения.
Во-первых, не совсем ясно, как природа, созданная благим Богом, может
быть не благой. Вопрос этот имеет два смысла: а) почему природа несовершенна
и б) почему она плоха. Если вы задаете первый вопрос, христианство ответит,
мне кажется, что Господь и создал ее в расчете на усовершенствование. Читая
о днях творения, мы узнаем знакомый принцип: от Бога -- к безвидной земле, и
снова вверх, к обретению форм. В таком понимании христианству и впрямь
присущ некоторый "эволюционизм". Если же вопрос поставлен иначе, и ответ на
него иной: природа плоха, потому что согрешили и люди, и могучие,
внеприродные, но тварные создания; сейчас в них не верят, ибо считается, что
ничего, кроме природы, нет, а если и есть, она защищена каким-нибудь
надежным бастионом. Я ничуть не проповедую нездорового интереса к этим
существам, породившего в свое время опасную науку демонологию; на мой
взгляд, надо вести себя, как во время войны, -- верить, что шпионы есть, но
не видеть в каждом шпиона. Однако доктрина о грехопадении ангелов приносит
великую пользу в духовной жизни человека, а кроме того, не дает нам
по-детски ругать природу или по-детски хвалить ее. Мы живем в мире
невыносимых радостей, дивной красоты и нежнейших надежд, но все они
осыпаются и исчезают под рукой. Природа больше всего похожа на рассыпающийся
от прикосновения клад.
И ангелы, и люди смогли согрешить потому, что Господь даровал им
свободную волю, поделился с ними Своим всемогуществом. А сделал Он это
потому, что в мире свободных, хотя бы и падших существ можно создать радость
и славу, какой не вместит мир праведных автоматов.
Встает и другая проблема. Если с искупления человека начинается
искупление природы, можно ли считать, что важнее всего в природе -- человек?
Я не удивился бы, если бы догма велела мне ответить "да". Предположим, что
человек -- единственное разумное существо во Вселенной. Небольшие размеры и
его и Земли не помешают считать его героем космической драмы; в конце
концов, Джек -- самый маленький персонаж в "Джеке -- грозе великанов". Я
вполне допускаю, что человек -- единственное мыслящее создание в
пространственно-временной Вселенной. В природе, с ее избранничеством, очень
много маленьких картин с огромнейшими рамками. Но если это не так, дело не
изменится. Если мыслящих созданий -- миллионы, но пал один лишь человек,
Господь кинется именно к нему, как добрый пастырь в притче об одной
потерянной овце. Если люди не лучше, а хуже всех, к ним и устремится Отец, и
заколет для них тельца, вернее -- Агнца. А как только Сын Божий, влекомый с
высот нашей немощью, станет Человеком, род наш, каким бы он прежде ни был,
обретет первенство в природе. И вполне возможно, что девяносто девять
праведных инопланетных рас прославятся славою, спустившейся к нам, людям.
Бог не чинит мир, но восстанавливает. Искупленное человечество прекрасней,
чем непадшее, оно прекрасней всех непадших космических рас. Чем больше грех,
тем больше милость; чем глубже смерть, тем выше воскресение. В этой славе
возвысятся все твари, и те, кто никогда не грешил, благословят Адамов грех.
Я написал это, подразумевая, что Воплощение -- следствие первородного греха.
Но христиане мыслят порой иначе и считают, что Бог сошел в природный мир не
только поэтому. Даже если бы Искупления не требовалось, Он все равно
воплотился бы, чтобы прославить мир и дать ему совершенство. Обстоятельства
были бы другими -- смирение Бога не стало бы Его уничижением, не было бы ни
скорбей, ни уксуса, ни желчи, ни тернового венца, ни креста. Воплощение
стало бы началом возрождения природы; происходило бы это среди людей, но
преображало бы все мироздание.
Все это кажется мифом современному человеку, на самом же деле это
философичней любой теории, утверждающей, что Бог, сошедший в природу,
непременно оставит ее не меняя, а прославить хотя бы одно создание можно, не
прославляя всей системы. Бог ничего не упраздняет, кроме зла; Он не творит
добра, чтобы упразднить его. С природой Он соединился навеки, Он не выйдет
из нее, и она будет прославляться, как того требует дивный союз. Весна
коснется всех уголков земли, ведь и круги от камушка, брошенного в пруд,
расходятся до самых его краев. Вопрос о том, "самый ли главный" человек в
этом действе, похож на детский вопрос: "А кто больше всех?" Такие вопросы
Бог оставляет без ответа. Да, с человеческой точки зрения кажется, что
воссоздание живой и даже неодушевленной природы -- лишь побочный продукт
нашего искупления; а вот с точки зрения нечеловеческой искупление лишь
предшествует более полной весне, и, попустив человеку согрешить, Бог имел в
виду и эту высокую цель. Обе позиции верны, если не употреблять слова
"просто". Когда всеведущий Бог действует в природе, где совершенно все
связано одно с другим, нет случайностей, нет "побочных продуктов", нет
отходов, все вытекает из начала. Второстепенное с одной точки зрения --
главное с другой. Ни одну вещь, ни одно событие нельзя назвать высшими,
главными, как бы запрещая им быть последними, низшими. Быть главным значит и
быть последним, быть в самом низу -- значит быть выше всех. Хозяева -- те,
кто служит; Бог омывает ноги людям.
Поэтому я не думаю, что Бог воплощался не раз, спасая множество Своих
созданий (как предположила Алиса Мейнел в очень хороших стихах). Образ
очереди здесь не подходит. Если согрешил не только человек, те, другие
создания, видимо, тоже будут искуплены; но Вочеловечение уникально в драме
всеобщего искупления, а у "тех, других" -- свои уникальные события, тоже
необходимые для всего процесса, и каждое из них можно рассматривать как
кульминацию. Для тех, кто во втором действии, третье будет эпилогом; для
тех, кто живет в третьем, второе окажется прологом. Правы и те и другие,
если не добавлять слова "просто" и не считать, что и то и другое одинаково.
Сейчас нам пора заметить, что христианская доктрина учит особому
отношению к смерти. Обычный человеческий разум выбирает одно из двух
отношений. Можно считать, как и стоики, что смерть ничего не значит и
ужасаться ей нечего. Можно считать, как и считают в простой беседе и в
современной философии, что смерть -- страшнейшее из зол (правда, лишь один
Гоббс построил на этом основании целую систему). Первый взгляд просто
отрицает, второй просто подтверждает нашу инстинктивную тягу к
самосохранению; и христианство не связано ни с тем, ни с другим. Учение его
сложнее. С одной стороны, смерть -- победа сатаны, возмездие за грех,
последний враг. Христос плакал над Лазарем и скорбел в Гефсимании, ибо жизнь
жизней, обитавшая в Нем, гнушалась этой крайней гнусностью не меньше, чем
мы, а больше. С другой стороны, мы крестились в смерть Христову, исцеляющую
грех. Как теперь говорится, смерть амбивалентна: она -- грозное оружие и
Господа и сатаны, она свята и нечестива. В ней -- и наша худшая беда, и наша
высшая награда и надежда. Христос решил победить ее -- и ею побеждал, поправ
смертью смерть.
Нам не под силу проникнуть в глубь этой тайны. Если знакомый нам
принцип спуска-восхождения и впрямь присущ всей реальности, в смерти сокрыта
тайна тайн. Однако нет необходимости говорить о ней на высшем уровне -- нам
все равно не постигнуть, как Агнец был предназначен для искупления до
создания мира. Не нужно и говорить о ней и на низшем уровне -- смерть
организмов, не разнившихся в личность, нас не касается, и к ней
действительно применимо безразличие стоиков. Но христианское отношение к
смерти нельзя обойти молчанием.
Христиане считают, что смерть-- порождение греха. До грехопадения
человек был защищен от нее и будет защищен после искупления в новой жизни
послушной ему природы. Учение это бессмысленно, если человек -- просто один
из организмов (правда, в этом случае все учения бессмысленны). Оно возможно,
если человек -- существо двусоставное, как бы организм в симбиозе со
сверхъестественным духом. Как ни сложно это для тех, кто склонен к
природоверию, нынешние отношения между этими составными частями извращены,
патологичны. Теперь дух способен отбивать постоянные атаки природы (и
физиологические, и психологические) лишь в постоянном бдении, и все же она
неизменно побеждает его. Рано или поздно она сдается постоянному разложению,
подтачивающему плоть. Но и организм недолго торжествует -- он вынужден
сдаться физической природе и раствориться в неорганическом мире. Христиане
считают, что так было не всегда. Когда-то дух был не осажденным гарнизоном,
с трудом защищавшимся от враждебной природы, а полноправным хозяином, царем,
умелым наездником или лучше сказать, человеческой частью кентавра. Умереть
человек не мог; конечно, это было постоянное чудо, но такие же чудеса мы
видим и сейчас -- например, когда мы думаем, атомы мозга или некие движения
психики делают то, чего им не сделать "самим по себе", Христианская доктрина
была бы нелепой, если бы нынешние отношения между духом и природой были
совершенно ясны и четки. Но таковы ли они?
Они такие странные, что только привычка примиряет нас с ними и только
христианство объясняет их. В сущности, дух и природа ведут войну, но роли их
разные. Природа, обуздывая дух, мешает ему; дух, обуздывая природу, ей
помогает. Мысль не портит мозга, нравственная воля не разрушает чувств --
она обогащает их, они становятся крепче, как борода от частого бритья, и
глубже, как река, одетая в камень. Тело разумного и чистого человека лучше,
чем тело глупца или развратника, и удовольствия его куда радостней, ибо рабы
своих собственных чувств обречены своими хозяевами на голодную смерть. Все
это похоже не на войну, а на мятеж, где низший, восставая против высшего,
губит и его, и себя. А если так, естественно подумать, что было время и до
мятежа, и придет победа над мятежниками. Когда же мы допустим, что дух с
организмом -- в ссоре, мы сразу получим подтверждение оттуда, откуда мы его
не ждали.
Почти все христианское богословие можно вывести из двух положений: а)
люди склонны к грубым шуткам и б) смерть наводит на них особый, жуткий
страх. Грубые шутки свидетельствуют о том, что мы -- животные, которые
стыдятся своего животного начала или хотя бы смеются над ним. Если бы духи
плоть (организм) не были в ссоре, этого быть не могло бы. Однако нелегко
представить себе, что так оно и было, -- нелегко представить себе существо,
которое изначально гнушается самим собой. Собаки не видят ничего смешного в
том, что они -- собаки, и ангелы, наверное, не видят ничего смешного в том,
что они -- ангелы. Не менее странно относимся мы и к смерти. Глупо говорить,
что мы не любим трупов, потому что боимся духов. С таким же правом можно
сказать, что мы боимся духов, потому что не любим трупов, -- ведь страх
перед привидением в немалой степени связан с отвращением к гробу, савану,
мертвенной бледности и источенной плоти. На самом же деле нам ненавистно то,
без чего не было бы понятий и трупа, и привидения: мы чувствуем, что нечто
единое делить нельзя, и потому каждая половина нам отвратительна. Поборники
природы объясняют и стыд, и отвращение к мертвым, но эти объяснения
недостаточны. Они отсылают нас к древним табу и суевериям, как будто бы
суеверия и табу -- вещи вполне естественные. Но если мы согласимся с
христианством, что человек был некогда един, а нынешнее разделение
неестественно, все встанет на место. Вряд ли доктрина эта создана нарочно,
чтобы объяснить и нашу любовь к Рабле, и нашу любовь к Эдгару По. Однако она
их объясняет.
Для верности замечу, что ваше отношение к грубому юмору или к ужасам
здесь не важно. Вы можете их и не любить. Вы можете считать, что
преображенный человек избавится и от тех, и от этих плодов грехопадения.
Однако, если в нынешнем своем виде он не чувствует ужаса или стыда, он не
выше человека, а ниже.
Итак, наша смерть -- порождение греха и победа сатаны. Однако она -- и
спасенье от греха, лекарство Божие для нас и орудие против сатаны. В
сущности, это не так уж странно. Любой хороший генерал или шахматист
использует самое сильное оружие, которое есть у противника, и ставит его в
центр своего плана. "Возьми ладью, если хочешь. А теперь я пойду так...
так... и мат в три хода". Нечто подобное происходит и с нашей смертью. Не
спешите возразить, что такие сравнения недостойны столь высокой темы; если
мы от них откажемся, сознание наше заполнят незаметные нам самим образы из
мира механики и минералов.
По всей вероятности, дело было так. Сатана убедил человека
воспротивиться Богу, и человек потерял возможность отражать наступление,
которое, волей того же сатаны, ведет наша плоть против духа, а
неорганическая природа -- против плоти. Так сатана породил смерть. Но
возможно это лишь потому, что Сам Господь, творя человека, дал ему особое
свойство: если высшее в нем восстанет, воспротивится Богу, оно утратит
контроль и над низшим, иными словами -- умрет. Это можно рассматривать как
приговор ("... в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь"), как
прощение и как спасение. Это -- приговор, ибо смерть, о которой Марфа
сказала: "Господи! Он смердит", гнусна и постыдна (сэр Томас Браун говорил:
"Я не столько боюсь, сколько стыжусь смерти"). Это -- прощение, ибо,
добровольно покоряясь смерти, человек отменяет свой бунт и превращает наш
ужасный способ смерти в высшую, мистическую смерть, всегда благую и
необходимую для высшей жизни. "Готовность-- это все". Конечно, речь идет не
о героической готовности, а о смирении и отказе от себя. Мы смиренно
приветствуем врага, и он становится другом. Чудище плотской смерти
обращается в блаженную смерть самости, если так захочет дух, или, вернее,
если дух наш даст Святому Духу добровольно умершего Бога совершить в нас это
превращение. Это -- спасение, ибо для падшего человека телесное бессмертие
было бы ужасным. Если бы ничто не мешало нам прибавлять звено за звеном к
цепям гордыни и похоти и класть камень к камню нашей чудовищной цивилизации,
мы превратились бы из падших людей в истинных дьяволов, которых, быть может,
и Богу не спасти. Но опасность отведена. Фраза о том, что съевший запретный
плод не должен быть допущен к древу жизни, подразумевается самой составной
природой человека. Чтобы превратить смерть в средство вечной жизни, нужно
эту смерть принять. Люди должны свободно принять смерть, свободно склониться
перед ней, испить ее до дна и обратить в мистическое умирание, сокровенную
основу жизни. Но лишь Тому, Кто разделил добровольно нашу невеселую жизнь;
Тому, Кто мог бы не стать человеком и стал Единым Безгрешным, дано умереть
совершенно и тем победить смерть. Он умер за нас в самом прямом смысле
слова, и потому Он -- Воскресение и Жизнь. Можно сказать по-другому: Он
поистине умер, ибо Он Один поистине жил. Он, знавший изначально непрестанную
и блаженную смерть послушания Отцу, принял по воле Своей, во всей полноте,
столь ужасную для нас смерть тела. Предстательство -- закон созданного Им
мира, и потому смерть Его -- наша смерть. Чудо Воплощения и Смерти
Господней, не отрицая ничего, что мы знаем о природе, пишет комментарий к
ней, и неразборчивый текст становится ясным. Вернее всего было бы сказать,
что чудо -- это текст, природа -- комментарий. Наука -- лишь примечания к
поэме христианства.
На этом мы и закончим главу о Чуде из чудес. Достоверность его -- не в
очевидности. Очевидны и тем соблазнительны пессимизм, оптимизм, пантеизм,
материализм. Сначала все факты подтверждают их, потом нас ждут непреодолимые
сложности. Доктрина же воплощения прокладывает ходы в глубине, там, где
сокрыты наши "задние мысли" и настоящие чувства. Она ничего не скажет тому,
кому еще кажется, что все из рук вон плохо, или все в порядке, или все на
свете -- Бог, или все -- электричество. Час ее приходит тогда, когда
очевидные доктрины не так и очевидны. Было ли само чудо -- собственно,
вопрос исторический. Но, обратившись к истории, мы захотим не тех
доказательств, которые нужны для подтверждения чего-нибудь невероятного, а
тех, какие нужны нам, когда мы уже верим в предмет нашей веры, который
расставляет все по местам, объясняет и смех наш, и разум, и страх перед
смертью, и почтение к почившим, и собирает воедино тысячи рассыпанных
фактов, которых ничто иное не могло бы собрать.
--------
XV. ЧУДЕСА ПЕРВОТВОРЕНИЯ
Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего.
Ин. 5: 19
Если мы откроем сказки братьев Гримм, "Метаморфозы" Овидия или
итальянские эпические поэмы, мы войдем в мир таких разнообразных чудес, что
их и не классифицируешь. Звери обращаются в людей, люди в зверей и деревья,
растения обретают речь, лодки становятся богинями, а волшебные кольца мигом
вызывают скатерть-самобранку. Одним это нравится, других -- раздражает. Но
если бы мы подумали хоть на секунду, что все это и вправду случается, мы бы
просто испугались. Нам показалось бы, что природой овладели какие-то чужие и
недобрые силы. Когда узнаешь о христианских чудесах, кажется, напротив, что
силы эти -- свои; что в природу вошли не боги, не духи, а ее Хозяин, который
внеположен ей не как чужак, а как владыка -- Царь царей, Господь, и ее
Господин, и наш.
По-видимому, этим и отличаются чудеса христианства от всех других
чудес. Как ни странно, я совсем не считаю, что апологет обязан отрицать все
свидетельства о нехристианских чудесах. Я не согласен с теми, кто полагает,
будто Бог никогда не творил чудес для язычников и через язычников и не
разрешал этого тварным внеприродным созданиям. И Тацит, и Светоний, и Дион
Кассий сообщают, что Веспасиан совершил два исцеления, а нынешние врачи
ручались мне, что это -- "истинное чудо". Но я осмелюсь утверждать, что
чудеса христианские органически связаны друг с другом и со всей тканью
явленной ими веры. Если можно доказать, что римский император, не такой уж
плохой для императора, совершил чудо, то нам нужно принять это как факт. Но
факт этот ни с чем не связан, из него ничего не следует, в него ничто не
вводит, он ничего не объясняет. Кстати, столь добрых чудес вне христианства
не много; в непристойные, а чаще всего просто идиотские чудеса языческих
повествований поверишь лишь в том случае, если согласишься с совершенной
бессмысленностью мира. Разумному человеку нелегко по своей воле поверить в
то, что ничему не помогает и все беспредельно запутывает. Чудеса же,
приписываемые Будде (если не ошибаюсь, в поздних источниках), прямо
противоречат самому смыслу его религии: если природа -- марево, зачем
творить чудеса на ее уровне? Зачем умножать ее ужасы, если цель твоя --
увести нас от нее? Чем больше мы уважаем буддизм, тем труднее нам в это
поверить. А в христианстве, чем больше мы познаем Бога, тем легче нам верить
в чудеса. Именно поэтому христианские чудеса почти всегда отрицают те, кто
приемлет христианство не полностью. Ум, взыскующий христианства без чудес,
-- на том самом пути, который ведет к "религиозности"1
1 Я не говорю в этой книге о чудесах Ветхого Завета, потому что слишком
мало знаю. Мне кажется (именно кажется, я совсем не убежден в своей
правоте), что тут подойдет такая аналогия: как мир долго готовился к
Воплощению Бога, так и Откровение о Боге явилось поначалу в виде мифа, а
позже постепенно сгустилось и воплотилось в истории. Я отнюдь не считаю, что
миф -- перевранная история (как думал Евгемер) или прелесть бесовская (как
думали философы Возрождения). На мой взгляд, миф -- реальный, но, так
сказать, несфокусированный отсвет Божией правды в человеческом воображении.
У евреев, как и у всех народов, была своя мифология, но они -- народ
избранный, и мифология у них избранная, Господь избрал ее нести самые ранние
священные истины: завершилось это в Новом Завете, где истины совершенно
историчны. Достоверность того или иного рассказа -- совсем другое дело.
По-моему, хроника жизни Давида почти так же исторична, как и Евангелие от
Марка или Деяния, а книга Иова в этом смысле прямо противоположна ей по
самой своей сути. Отметим еще две вещи: 1) как Бог, воплотившись, совлекся
Своей славы, так и истина, опускаясь с небес мифа на землю истории,
несколько умаляется. Поэтому Новый Завет неизбежно прозаичнее и даже
"скучнее", а Ветхий -- во многом значительно скучнее языческих
повествований; 2) как Бог, воплотившись, остался Богом, так и миф остается
мифом, когда делается фактом. История Христа будит в нас не только
исторический интерес, но и воображение. Она обращена к ребенку, поэту,
дикарю, а не только к мыслителю и к моралисту. В сущности, она ломает стенку
между детским и взрослым у нас в мышлении.
Чудеса Христовы можно подразделить по двум принципам. В первом случае
мы видим: 1) чудеса порождения, 2) чудеса исцеления 3) чудеса разрушения, 4)
чудеса власти над неорганической природой, 5) чудеса "обратного хода" и 6)
чудеса прославления. Вторая же классификация пересекает первую накрест, и в
ней всего два класса: 1) чудеса первотворения и 2) чудеса преображения.
Я попытаюсь показать, что во всех этих случаях Богочеловек Христос
совершил быстро и в определенном месте то, что Бог совершает всюду и всегда.
Каждое чудо Евангелия пишет мелким шрифтом то, что Господь писал или напишет
огромными до невидимости буквами на полотнище природы. А суть их -- действия
Божии в нынешнем или будущем мире. Когда они воспроизводят внешнее, нам
известное, я называю их чудесами первотворения; когда они предвосхищают
будущее-- чудесами преображения. Аномалий среди них нет; на каждом --
подпись, известная нам из каждодневной жизни.
Остановлюсь ненадолго и замечу, что сейчас не стану обсуждать, потому
ли Христос совершал все это, что Он -- Бог, или еще и потому, что Он --
Совершенный Человек (ведь, вполне возможно, не падшие люди могли бы творить
чудеса). К чести христианства, ответ здесь не важен. О не падших людях мы
знаем мало, но силы человечества искупленного почти безграничны2. Вынырнув
из моря, Христос вынес к свету жемчужину природы человеческой. Мы будем
подобны Ему3. Творя чудеса, Он действует не так, как ветхий человек до
грехопадения, а как Новый человек -- так, как будут действовать все люди
после искупления. Когда мы, люди, вынырнем с Ним из холодной тьмы в теплую
соленую воду, к свету, где воздух, мы обретем Его цвета.
2 См. Мф. 17, 20-21; 21:21; Мк. 11:23; Лк. 10:19; Ин. 14:12; 1 Кор.
3:22; 2 Тим. 2:12.
3 См. Фил. 3:21; 1 Ип.3:1 сл.
Иначе говоря, хотя чудеса изолированы от других событий, они тесно
связаны с другими Божественными деяниями и с делами человеческими, ведь они
говорят о том, каким будет человек, когда он станет "сыном" Бога и
приобщится Его "великой свободы". А пока Он одинок не как изгой и не как
чудище, а как провозвестник. Он -- первый в Своем роде, но не последний.
Начнем с чудес порождения. Самое раннее из них -- превращение воды в
вино на свадьбе в Кане. Это чудо возвещает о том, что на пире -- Сам Бог
вина и всей природы. Лоза виноградная -- один из даров Божиих; Господь наш
-- истина, скрытая за личиной ложного бога Вакха. Каждый год Он создает
вино, выращивая растение, которое способно обратить воду, землю и свет в
сок, при особых условиях становящийся вином. Другими словами, Он каждый день
и год обращает воду в вино. Однажды Он сократил процесс, используя каменные
водоносы вместо растительных клеток, но сделал Он это, как делает всегда.
Чудо Каны Галилейской возвестило о том, что Бог наш -- не враг природе, не
друг беде, плачу и голоду (хотя и попускает их иногда), но Тот, Кто
тысячелетиями творит вино, что поселит сердце человека.
К этим же чудесам относится умножение хлебов и рыб. Сатана предлагал
Христу в пустыне обратить камень в хлеб, но Он отказался. "Сын ничего не
может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего". Отец не
превращает камня в хлеб, но ежегодно преображает зерно в колос. Одни зовут
это законом природы, другие -- Адонисом или Деметрой; но законы природы --
лишь рамка; ничто не родится от них, если в них не впишутся реальные вещи.
Что до Адониса, никто, как я уже говорил, не знает, когда он умер и когда
ожил. Накормил же пятью хлебами толпу Тот, Кого мы, не зная, чтили --
истинный Господь плодородия, Который вскоре умер и воскрес в городе
Иерусалиме, при Понтийском Пилате.
Умножил Он и рыб. Гений -- бог древних, ведавший плодовитостью людей и
животных, покровитель гинекологии, эмбриологии и супружеской постели, --
лишь личина Бога Израилева, Который при сотворении мира повелел всем видам
"плодиться и размножаться, и наполнять землю". В тот день воплотившийся
Господь сделал то же самое. Его человеческие, рабочие руки сотворили то, что
невидимой рукой Он творит всегда, во всех морях, озерах и ручейках.
Мы подошли к порогу чуда, которое современному разуму всего трудней
принять. Я пойму человека, вообще не приемлющего чудес, но что скажешь тем,
кто примет все, кроме Непорочного Зачатия? Быть может, они поистине верят
только в этот природный процесс? Быть может, они узрели здесь непочтение к
соитию, а лишь так называемую половую жизнь и почитают в наш непочтительный
век? На самом же деле это чудо ничуть не удивительней других.
Лучше всего объяснить это, исходя из слов, которые я прочитал в одном
из самых почтенных антирелигиозных журналов: мы, христиане, по мнению
автора, верим в бога, который "спутался с женой еврейского плотника".
Наверное, автор и не думал всерьез, что наш Господь в человеческом виде
вошел к смертной женщине, как Зевс к Алкмене. Но если отвечать ему, придется
сказать, что Бог спутался с каждой зачавшей женщиной, с кошкой, с птицей.
Простите за выражение, оно ранит благочестивый слух, но иначе мне не
объяснить.
При естественном зачатии отец не творит. Крохотная частица из его тела
встречается с частицей в теле матери -- и к ребенку переходят отцовский цвет
волос, и толстые губы подлеца-прадеда, и человеческий облик, и облик всех
предваривших человека созданий, который зародыш воссоздаст в утробе. В
каждом сперматозоиде -- вся история человечества и немалая часть
человеческого будущего. Но если мы верим, что Бог создал природу, встреча
частиц зависит от Него. Отец -- лишь орудие, часто невольное, всегда
последнее в длинном ряду орудий, уходящих вдаль, к истокам самой материи. И
все эти орудия -- в руке Божией, ими Он обычно творит человека. Но однажды
Он обошелся без орудия, снял перчатку природы со Своей руки. Причина у Него
была: Он творил не просто человека, а Того Человека, Который должен стать Им
Самим: Он творил заново; с точки зрения Божественной и человеческой, Он
преобразил все. Вся испорченная и утомленная Вселенная трепетала, когда в
нее вливалась сущностная жизнь. Я не исследую сейчас религиозного значения
этого чуда. Оно важно нам лишь как одно из чудес -- чудо сотворения
человеческой природы Христа (мы не говорим о Великом Чуде проникновения
Божественной природы в человеческую, где с особенной ясностью видно, как
действует Господь природы). Бог делает то же, что Он иначе делал с каждой
женщиной. Ему для этого не нужны родители. Но даже и там, где есть родители,
жизнь дает именно Он (см. Мф. 23:9). Постель бесплодна, если нет Третьего.
Чудеса исцеления принимают довольно легко, но не считают чудесами.
Симптомы многих болезней бывают при истерии, а истерию лечат внушением.
Конечно, можно сказать, что внушение -- сила духовная, то есть
сверхъестественная, а потому всякое лечение верой следует называть чудом. Но
такое же чудо -- любое проявление разума, а сейчас мы говорим о чудесах
иного рода. Мне кажется, незачем хотеть от человека, еще не принявшего
христианства во всем смысле этого слова, чтобы он считал все евангельские
исцеления чудесными, то есть выходящими за пределы внушения. Врачам, а не
мне решать, что было в каждом конкретном случае, конечно, они по описанию
смогут поставить диагноз. Вот хороший пример того, о чем я говорил в
предыдущей главе: вера в чудо не требует невежества, наоборот, оно ей
мешает. Знай мы лучше законы природы, многие чудеса было бы легко доказать.
И все же одно мы сделать можем. Многие плохо себе представляют, что
такое чудо исцеления, потому что в наше время медицину вообще воспринимают
как магию. На самом же деле ни один врач никого не вылечил -- врачи первые
это признают. Волшебная сила не в лекарстве, а в теле пациента, в целебной
силе природы. Медицина лишь стимулирует ее и устраняет то, что ей мешало. Мы
говорим, что врач или снадобье вылечило рану; на самом деле всякая рана
лечит себя сама, на трупе она не заживет. А сила эта идет от Бога. Всех, кто
вылечился, исцелил Господь, не только в том смысле, что Промысел Божий
послал им врача, уход и лекарство, но и в том, что ведомый силой свыше, в
игру вступил сам организм. Тогда, в Палестине, Господь делал это видимо и
явно. Сила, стоящая за любым исцелением, обрела лицо и руки. Человек исцелял
людей. Нелепо сетовать на то, что Он исцелял "первых встречных", а не тех,
кто жил в другое время и в других местах. Быть человеком и значит пребывать
в одном месте и времени, а не в другом. Наш Спаситель стал "здешним" и
потому спас мир, который не признал Его, когда Он был вездесущим.
Единственное чудо уничтожения -- чудо со смоковницей -- ставит многих в
тупик, но мне представляется ясным. Это как бы "разыгранная в лицах" притча
о Божьем приговоре всему бесплодному, прежде всего -- официальному иудаизму
тех времен. В этом