тной и вшивой очереди и карточномъ бюро, получалъ карточки и потомъ ругался съ женой, по экономически-хозяйственной иницiативe которой затeвалась вся эта волынка. Я вспоминаю газетныя замeтки о томъ, съ какимъ "энтузiазмомъ" привeтствовалъ пролетарiатъ эту самую карточную систему {14} въ Россiи; "энтузiазмъ" извлекается изъ самыхъ, казалось бы, безнадежныхъ источниковъ... Но карточная система сорганизована была дeйствительно остроумно. Мы всe трое -- на совeтской работe и всe трое имeемъ карточки. Но моя карточка прикрeплена къ распредeлителю у Земляного Вала, карточка жены -- къ распредeлителю на Тверской и карточка сына -- гдe-то у Разгуляя. Это -- разъ. Второе: по карточкe, кромe хлeба, получаю еще и сахаръ по 800 гр. въ мeсяцъ. Талоны на остальные продукты имeютъ чисто отвлеченное значенiе и никого ни къ чему не обязываютъ. Такъ вотъ, попробуйте на московскихъ трамваяхъ объeхать всe эти три кооператива, постоять въ очереди у каждаго изъ нихъ и по меньшей мeрe въ одномъ изъ трехъ получить отвeтъ, что хлeбъ уже весь вышелъ, будетъ къ вечеру или завтра. Говорятъ, что сахару нeтъ. На дняхъ будетъ. Эта операцiя повторяется раза три-четыре, пока въ одинъ прекрасный день вамъ говорятъ: -- Ну, что-жъ вы вчера не брали? Вчера сахаръ у насъ былъ. -- А когда будетъ въ слeдующiй разъ? -- Да, все равно, эти карточки уже аннулированы. Надо было вчера брать. И все -- въ порядкe. Карточки у васъ есть? -- Есть. Право на два фунта сахару вы имeете? -- Имeете. А что вы этого сахару не получили -- ваше дeло. Не надо было зeвать... Я не помню случая, чтобы моихъ нервовъ и моего характера хватало больше, чeмъ на недeлю такой волокиты. Я доказывалъ, что за время, ухлопанное на всю эту идiотскую возню, можно заработать въ два раза больше денегъ, чeмъ всe эти паршивые нищiе, совeтскiе объeдки стоятъ на вольномъ рынкe. Что для человeка вообще и для мужчины, въ частности, ей Богу, менeе позорно схватить кого-нибудь за горло, чeмъ три часа стоять бараномъ въ очереди и подъ конецъ получить издeвательскiй шишъ. Послe вотъ этакихъ поeздокъ прieзжаешь домой въ состоянiи ярости и бeшенства. Хочется по дорогe набить морду какому-нибудь милицiонеру, который приблизительно въ такой же степени, какъ и я, виноватъ въ этомъ раздувшемся на одну шестую часть земного шара кабакe, или устроить вооруженное возстанiе. Но такъ какъ бить морду милицiонеру -- явная безсмыслица, а для вооруженнаго возстанiя нужно имeть, по меньшей мeрe, оружiе, то оставалось прибeгать къ излюбленному оружiю рабовъ -- къ жульничеству. Я съ трескомъ рвалъ карточки и шелъ въ какой-нибудь "Инснабъ". О МОРАЛИ Я не питаю никакихъ иллюзiй насчетъ того, что комбинацiя съ "Инснабомъ" и другiя въ этомъ же родe -- имя имъ -- легiонъ -- не были жульничествомъ. Не хочу вскармливать на этихъ иллюзiяхъ и читателя. Нeкоторымъ оправданiемъ для меня можетъ служить то {15} обстоятельство, что въ Совeтской Россiи такъ дeлали и дeлаютъ всe -- начиная съ государства. Государство за мою болeе или менeе полноцeнную работу даетъ мнe бумажку, на которой написано, что цeна ей -- рубль, и даже что этотъ рубль обмeнивается на золото. Реальная же цeна этой бумажки -- немногимъ больше копeйки, несмотря на ежедневный курсовой отчетъ "Извeстiй", въ которомъ эта бумажка упорно фигурируетъ въ качествe самаго всамдeлишняго полноцeннаго рубля. Въ теченiе 17-ти лeтъ государство, если и не всегда грабитъ меня, то ужъ обжуливаетъ систематически, изо дня въ день. Рабочаго оно обжуливаетъ больше, чeмъ меня, а мужика -- больше, чeмъ рабочаго. Я пропитываюсь "Инснабомъ" и не голодаю, рабочiй воруетъ на заводe и -- все же голодаетъ, мужикъ таскается по ночамъ по своему собственному полю съ ножикомъ или ножницами въ рукахъ, стрижетъ колосья -- и совсeмъ уже мретъ съ голоду. Мужикъ, ежели онъ попадется, рискуетъ или разстрeломъ, или минимумъ, "при смягчающихъ вину обстоятельствахъ", десятью годами концлагеря (законъ отъ 7 августа 32 г.). Рабочiй рискуетъ тремя-пятью годами концлагеря или минимумъ -- исключенiемъ изъ профсоюза. Я рискую минимумъ -- однимъ непрiятнымъ разговоромъ и максимумъ -- нeсколькими непрiятными разговорами. Ибо никакой "широкой общественно-политической кампанiей" мои хожденiя въ "Инснабъ" непредусмотрeны. Легкомысленный иностранецъ можетъ упрекнуть и меня, и рабочаго, и мужика въ томъ, что, "обжуливая государство", мы сами создаемъ свой собственный голодъ. Но и я, и рабочiй, и мужикъ отдаемъ себe совершенно ясный отчетъ въ томъ, что государство -- это отнюдь не мы, а государство -- это мiровая революцiя. И что каждый украденный у насъ рубль, день работы, снопъ хлeба пойдутъ въ эту самую бездонную прорву мiровой революцiи: на китайскую красную армiю, на англiйскую забастовку, на германскихъ коммунистовъ, на откормъ коминтерновской шпаны. Пойдутъ на военные заводы пятилeтки, которая строится все же въ расчетe на войну за мiровую революцiю. Пойдутъ на укрeпленiе того же дикаго партiйно-бюрократическаго кабака, отъ котораго стономъ стонемъ всe мы. Нeтъ, государство -- это не я. И не мужикъ, и не рабочiй. Государство для насъ -- это совершенно внeшняя сила, насильственно поставившая насъ на службу совершенно чуждымъ намъ цeлямъ. И мы отъ этой службы изворачиваемся, какъ можемъ. ТЕОРIЯ ВСЕОБЩАГО НАДУВАТЕЛЬСТВА Служба же эта заключается въ томъ, чтобы мы возможно меньше eли и возможно больше работали во имя тeхъ же бездонныхъ универсально революцiонныхъ аппетитовъ. Во-первыхъ, не eвши, мы вообще толкомъ работать не можемъ: одни -- потому, что нeтъ силъ, другiе -- потому, что голова занята поисками пропитанiя. Во вторыхъ, партiйно-бюрократическiй кабакъ, нацeленный на мiровую революцiю, создаетъ условiя, при которыхъ толкомъ работать совсeмъ ужъ нельзя. Рабочiй выпускаетъ бракъ, ибо вся {16} система построена такъ, что бракъ является его почти единственнымъ продуктомъ; о томъ, какъ работаетъ мужикъ -- видно по неизбывному совeтскому голоду. Но тема о совeтскихъ заводахъ и совeтскихъ поляхъ далеко выходитъ за рамки этихъ очерковъ. Что же касается лично меня, то и я поставленъ въ такiя условiя, что не жульничать я никакъ не могу. Я работаю въ области спорта -- и меня заставляютъ разрабатывать и восхвалять проектъ гигантскаго стадiона въ Москвe. Я знаю, что для рабочей и прочей молодежи нeтъ элементарнeйшихъ спортивныхъ площадокъ, что люди у лыжныхъ станцiй стоятъ въ очереди часами, что стадiонъ этотъ имeетъ единственное назначенiе -- пустить пыль въ глаза иностранцевъ, обжулить иностранную публику размахомъ совeтской физической культуры. Это дeлается для мiровой революцiи. Я -- противъ стадiона, но я не могу ни протестовать, ни уклониться отъ него. Я пишу очерки о Дагестанe -- изъ этихъ очерковъ цензура выбрасываетъ самые отдаленные намеки на тотъ весьма существенный фактъ, что весь плоскостной Дагестанъ вымираетъ отъ малярiи, что вербовочныя организацiи вербуютъ туда людей (кубанцевъ и украинцевъ) приблизительно на вeрную смерть... Конечно, я не пишу о томъ, что золота, которое тоннами идетъ на революцiю во всемъ мiрe и на соцiалистическiй кабакъ въ одной странe, не хватило на покупку нeсколькихъ килограммовъ хинина для Дагестана... И по моимъ очеркамъ выходитъ, что на Шипкe все замeчательно спокойно и живописно. Люди eдутъ, прieзжаютъ съ малярiей и говорятъ мнe вещи, отъ которыхъ надо бы краснeть... Я eду въ Киргизiю и вижу тамъ неслыханное разоренiе киргизскаго скотоводства, неописуемый даже для совeтской Россiи, кабакъ животноводческихъ совхозовъ, концентрацiонные лагери на рeкe Чу, цыганскiе таборы оборванныхъ и голодныхъ кулацкихъ семействъ, выселенныхъ сюда изъ Украины. Я чудомъ уношу свои ноги отъ киргизскаго возстанiя, а киргизы зарeзали бы меня, какъ барана, и имeли бы весьма вeскiя основанiя для этой операцiи -- я русскiй и изъ Москвы. Для меня это было бы очень невеселое похмeлье на совсeмъ ужъ чужомъ пиру, но какое дeло киргизамъ до моихъ политическихъ взглядовъ? И обо всемъ этомъ я не могу написать ни слова. А не писать -- тоже нельзя. Это значитъ -- поставить крестъ надъ всякими попытками литературной работы и, слeдовательно, -- надо всякими возможностями заглянуть вглубь страны и собственными глазами увидeть, что тамъ дeлается. И я вру. Я вру, когда работаю переводчикомъ съ иностранцами. Я вру, когда выступаю съ докладами о пользe физической культуры, ибо въ мои тезисы обязательно вставляются разговоры о томъ, какъ буржуазiя запрещаетъ рабочимъ заниматься спортомъ и т.п. Я вру, когда составляю статистику совeтскихъ физкультурниковъ -- цeликомъ и полностью высосанную мною и моими сотоварищами по работe изъ всeхъ нашихъ пальцевъ, -- ибо {17} "верхи" требуютъ крупныхъ цифръ, такъ сказать, для экспорта заграницу... Это все вещи похуже пяти килограммъ икры изъ иностраннаго распредeлителя. Были вещи и еще похуже... Когда сынъ болeлъ тифомъ и мнe нуженъ былъ керосинъ, а керосина въ городe не было, -- я воровалъ этотъ керосинъ въ военномъ кооперативe, въ которомъ служилъ въ качествe инструктора. Изъ за двухъ литровъ керосина, спрятанныхъ подъ пальто, я рисковалъ разстрeломъ (военный кооперативъ). Я рисковалъ своей головой, но въ такой же степени я готовъ былъ свернуть каждую голову, ставшую на дорогe къ этому керосину. И вотъ, крадучись съ этими двумя литрами, торчавшими у меня изъ подъ пальто, я наталкиваюсь носъ къ носу съ часовымъ. Онъ понялъ, что у меня керосинъ и что этого керосина трогать не слeдуетъ. А что было бы, если бы онъ этого не понялъ?.. У меня передъ революцiей не было ни фабрикъ, ни заводовъ, ни имeнiй, ни капиталовъ. Я не потерялъ ничего такого, что можно было бы вернуть, какъ, допустимъ, въ случаe переворота, можно было бы вернуть домъ. Но я потерялъ 17 лeтъ жизни, которые безвозвратно и безсмысленно были ухлопаны въ этотъ сумасшедшiй домъ совeтскихъ принудительныхъ работъ во имя мiровой революцiи, въ жульничество, которое диктовалось то голодомъ, то чрезвычайкой, то профсоюзомъ -- а профсоюзъ иногда не многимъ лучше чрезвычайки. И, конечно, даже этими семнадцатью годами я еще дешево отдeлался. Десятки миллiоновъ заплатили всeми годами своей жизни, всей своей жизнью... Временами появлялась надежда на то, что на россiйскихъ просторахъ, удобренныхъ миллiонами труповъ, обогащенныхъ годами нечеловeческаго труда и нечеловeческой плюшкинской экономiи, взойдутъ, наконецъ, ростки какой-то человeческой жизни. Эти надежды появлялись до тeхъ поръ, пока я не понялъ съ предeльной ясностью -- все это для мiровой революцiи, но не для страны. Семнадцать лeтъ накапливалось великое отвращенье. И оно росло по мeрe того, какъ росъ и совершенствовался аппаратъ давленiя. Онъ уже не работалъ, какъ паровой молотъ, дробящими и слышными на весь мiръ ударами. Онъ работалъ, какъ гидравлическiй прессъ, сжимая неслышно и сжимая на каждомъ шагу, постепенно охватывая этимъ давленiемъ абсолютно всe стороны жизни... Когда у васъ подъ угрозой револьвера требуютъ штаны -- это еще терпимо. Но когда отъ васъ подъ угрозой того же револьвера требуютъ, кромe штановъ, еще и энтузiазма, -- жить становится вовсе невмоготу, захлестываетъ отвращенiе. Вотъ это отвращенiе толкнуло насъ къ финской границe. ТЕХНИЧЕСКАЯ ОШИБКА Долгое время надъ нашими попытками побeга висeло нeчто вродe фатума, рока, невезенья -- называйте, какъ хотите. Первая {18} попытка была сдeлана осенью 1932 года. Все было подготовлено очень неплохо, включая и развeдку мeстности. Я предварительно поeхалъ въ Карелiю, вооруженный, само собою разумeется, соотвeтствующими документами, и выяснилъ тамъ приблизительно все, что мнe нужно было. Но благодаря нeкоторымъ чисто семейнымъ обстоятельствамъ, мы не смогли выeхать раньше конца сентября -- время для Карелiи совсeмъ не подходящее, и передъ нами всталъ вопросъ: не лучше ли отложить все это предпрiятiе до слeдующаго года. Я справился въ московскомъ бюро погоды -- изъ его сводокъ явствовало, что весь августъ и сентябрь въ Карелiи стояла исключительно сухая погода, не было ни одного дождя. Слeдовательно, угроза со стороны карельскихъ болотъ отпадала, и мы двинулись. Московское бюро погоды оказалось, какъ въ сущности слeдовало предполагать заранeе, совeтскимъ бюро погоды. Въ августe и сентябрe въ Карелiи шли непрерывные дожди. Болота оказались совершенно непроходимыми. Мы четверо сутокъ вязли и тонули въ нихъ и съ великимъ трудомъ и рискомъ выбирались обратно. Побeгъ былъ отложенъ на iюнь 1933 г. 8 iюня 1933 года, рано утромъ, моя belle-soeur Ирина поeхала въ Москву получать уже заказанные билеты. Но Юра, проснувшись, заявилъ, что у него какiя-то боли въ животe. Борисъ ощупалъ Юру, и оказалось что-то похожее на аппендицитъ. Борисъ поeхалъ въ Москву "отмeнять билеты", я вызвалъ еще двухъ врачей, и къ полудню всe сомнeнiя разсeялись: аппендицитъ. Везти сына въ Москву, въ больницу, на операцiю по жуткимъ подмосковнымъ ухабамъ я не рискнулъ. Предстояло выждать конца припадка и потомъ дeлать операцiю. Но во всякомъ случаe побeгъ былъ сорванъ второй разъ. Вся подготовка, такая сложная и такая опасная -- продовольствiе, документы, оружiе и пр. -- все было сорвано. Психологически это былъ жестокiй ударъ, совершенно непредвидeнный и неожиданный ударъ, свалившiйся, такъ сказать, совсeмъ непосредственно отъ судьбы. Точно кирпичъ на голову... Побeгъ былъ отложенъ на начало сентября -- ближайшiй срокъ поправки Юры послe операцiи. Настроенiе было подавленное. Трудно было идти на такой огромный рискъ, имeя позади двe такъ хорошо подготовленныя и все же сорвавшiяся попытки. Трудно было потому, что откуда-то изъ подсознанiя безформенной, но давящей тeнью выползало смутное предчувствiе, суевeрный страхъ передъ новымъ ударомъ, ударомъ неизвeстно съ какой стороны. Наша основная группа -- я, сынъ, братъ и жена брата -- были тeсно спаянной семьей, въ которой каждый другъ въ другe былъ увeренъ. Всe были крeпкими, хорошо тренированными людьми, и каждый могъ положиться на каждаго. Пятый участникъ группы былъ болeе или менeе случаенъ: старый бухгалтеръ Степановъ (фамилiя вымышлена), у котораго заграницей, въ одномъ изъ лимитрофовъ, осталась вся его семья и всe его родные, а здeсь, въ {19} СССР, потерявъ жену, онъ остался одинъ, какъ перстъ. Во всей организацiи побeга онъ игралъ чисто пассивную роль, такъ сказать, роль багажа. Въ его честности мы были увeрены точно такъ же, какъ и въ его робости. Но кромe этихъ пяти непосредственныхъ участниковъ побeга, о проектe зналъ еще одинъ человeкъ -- и вотъ именно съ этой стороны и пришелъ ударъ. Въ Петроградe жилъ мой очень старый прiятель, Iосифъ Антоновичъ. И у него была жена г-жа Е., женщина изъ очень извeстной и очень богатой польской семьи, чрезвычайно энергичная, самовлюбленная и неумная. Такими бываетъ большинство женщинъ, считающихъ себя великими дипломатками. За три недeли до нашего отъeзда въ моей салтыковской голубятнe, какъ снeгъ на голову, появляется г-жа Е., въ сопровожденiи мистера Бабенко. Мистера Бабенко я зналъ по Питеру -- въ квартирe Iосифа Антоновича онъ безвылазно пьянствовалъ года три подрядъ. Я былъ удивленъ этимъ неожиданнымъ визитомъ, и я былъ еще болeе удивленъ, когда г-жа Е. стала просить меня захватить съ собой и ее. И не только ее, но и мистера Бабенко, который, дескать, является ея женихомъ или мужемъ, или почти мужемъ -- кто тамъ разберетъ при совeтской простотe нравовъ. Это еще не былъ ударъ, но это уже была опасность. При нашемъ нервномъ состоянiи, взвинченномъ двумя годами подготовки, двумя годами неудачъ, эта опасность сразу приняла форму реальной угрозы. Какое право имeла г-жа Е. посвящать м-ра Бабенко въ нашъ проектъ безъ всякой санкцiи съ нашей стороны? А что Бабенко былъ посвященъ -- стало ясно, несмотря на всe отпирательства г-жи Е. Въ субъективной лойяльности г-жи Е. мы не сомнeвались. Но кто такой Бабенко? Если онъ сексотъ, -- мы все равно никуда не уeдемъ и никуда не уйдемъ. Если онъ не сексотъ, -- онъ будетъ намъ очень полезенъ -- бывшiй артиллерiйскiй офицеръ, человeкъ съ прекраснымъ зрeнiемъ и прекрасной орiентировкой въ лeсу. А въ Карелiи, съ ея магнитными аномалiями и ненадежностью работы компаса, орiентировка въ странахъ свeта могла имeть огромное значенiе. Его охотничьи и лeсные навыки мы провeрили, но въ его артиллерiйскомъ прошломъ оказалась нeкоторая неясность. Зашелъ разговоръ объ оружiи, и Бабенко сказалъ, что онъ, въ свое время много тренировался на фронтe въ стрeльбe изъ нагана и что на пятьсотъ шаговъ онъ довольно увeренно попадалъ въ цeль величиной съ человeка. Этотъ "наганъ" подeйствовалъ на меня, какъ ударъ обухомъ. На пятьсотъ шаговъ наганъ вообще не можетъ дать прицeльнаго боя, и этого обстоятельства бывшiй артиллерiйскiй офицеръ не могъ не знать. Въ стройной бiографiи Николая Артемьевича Бабенки образовалась дыра, и въ эту дыру хлынули всe наши подозрeнiя... Но что намъ было дeлать? Если Бабенко -- сексотъ, то все равно мы уже "подъ стеклышкомъ", все равно гдe-то здeсь же {20} въ Салтыковкe, по какимъ-то окнамъ и угламъ, торчатъ ненавистные намъ агенты ГПУ, все равно каждый нашъ шагъ -- уже подъ контролемъ... Съ другой стороны, какой смыслъ Бабенкe выдавать насъ? У г-жи Е. въ Польшe -- весьма солидное имeнiе, Бабенко -- женихъ г-жи Е., и это имeнiе, во всякомъ случаe, привлекательнeе тeхъ тридцати совeтскихъ сребренниковъ, которые Бабенко, можетъ быть, получитъ -- а можетъ быть, и не получитъ -- за предательство... Это было очень тяжелое время неоформленныхъ подозрeнiй и давящихъ предчувствiй. Въ сущности, съ очень большимъ рискомъ и съ огромными усилiями, но мы еще имeли возможность обойти ГПУ: ночью уйти изъ дому въ лeсъ и пробираться къ границe, но уже персидской, а не финской, и уже безъ документовъ и почти безъ денегъ. Но... мы поeхали. У меня было ощущенье, точно я eду въ какой-то похоронной процессiи, а покойники -- это всe мы. Въ Питерe насъ долженъ былъ встрeтить Бабенко и присоединиться къ намъ. Поeздка г-жи Е. отпала, такъ какъ у нея появилась возможность легальнаго выeзда черезъ Интуристъ2. Бабенко встрeтилъ насъ и очень быстро и ловко устроилъ намъ плацъ-пересадочные билеты до ст. Шуйская Мурманской ж. д. Я не думаю, чтобы кто бы то ни было изъ насъ находился во вполнe здравомъ умe и твердой памяти. Я какъ-то вяло отмeтилъ въ умe и "оставилъ безъ послeдствiй" тотъ фактъ, что вагонъ, на который Бабенко досталъ плацкарты, былъ послeднимъ, въ хвостe поeзда, что какими-то странными были номера плацкартъ -- въ разбивку: 3-iй, 6-ой, 8-ой и т.д., что главный кондукторъ безъ всякой къ этому необходимости заставилъ насъ разсeсться "согласно взятымъ плацкартамъ", хотя мы договорились съ пассажирами о перемeнe мeстъ. Да и пассажиры были странноваты... Вечеромъ мы всe собрались въ одномъ купе. Бабенко разливалъ чай, и послe чаю я, уже давно страдавшiй безсоницей, заснулъ какъ-то странно быстро, точно въ омутъ провалился... Я сейчасъ не помню, какъ именно я это почувствовалъ... Помню только, что я рeзко рванулся, отбросилъ какого-то человeка къ противоположной стeнкe купе, человeкъ глухо стукнулся головой объ стeнку, что кто-то повисъ на моей рукe, кто-то цeпко обхватилъ мои колeна, какiя-то руки сзади судорожно вцeпились мнe въ горло -- а прямо въ лицо уставились три или четыре револьверныхъ дула. Я понялъ, что все кончено. Точно какая-то черная молнiя вспыхнула невидимымъ свeтомъ и освeтила все -- и Бабенко съ его странной теорiей баллистики, и странные номера плацкартъ, и тeхъ 36 пассажировъ, которые въ личинахъ инженеровъ, рыбниковъ, бухгалтеровъ, желeзнодорожниковъ, eдущихъ въ Мурманскъ, {21} въ Кемь, въ Петрозаводскъ, составляли, кромe насъ, все населенiе вагона. 2 Впослeдствiи, уже здeсь, заграницей, я узналъ, что къ этому времени г-жа Е. была уже арестована. Вагонъ былъ наполненъ шумомъ борьбы, тревожными криками чекистовъ, истерическимъ визгомъ Степушки, чьимъ-то раздирающимъ уши стономъ... Вотъ почтенный "инженеръ" тычетъ мнe въ лицо кольтомъ, кольтъ дрожитъ въ его рукахъ, инженеръ приглушенно, но тоже истерически кричитъ: "руки вверхъ, руки вверхъ, говорю я вамъ!" Приказанiе -- явно безсмысленное, ибо въ мои руки вцeпилось человeка по три на каждую и на мои запястья уже надeта "восьмерка" -- наручники, тeсно сковывающiе одну руку съ другой... Какой-то вчерашнiй "бухгалтеръ" держитъ меня за ноги и вцeпился зубами въ мою штанину. Человeкъ, котораго я отбросилъ къ стeнe, судорожно вытаскиваетъ изъ кармана что-то блестящее... Словно все купе ощетинилось стволами наганомъ, кольтовъ, браунинговъ... ___ Мы eдемъ въ Питеръ въ томъ же вагонe, что и выeхали. Насъ просто отцeпили отъ поeзда и прицeпили къ другому. Вeроятно, внe вагона никто ничего и не замeтилъ. Я сижу у окна. Руки распухли отъ наручниковъ, кольца которыхъ оказались слишкомъ узкими для моихъ запястiй. Въ купе, ни на секунду не спуская съ меня глазъ, посмeнно дежурятъ чекисты -- по три человeка на дежурство. Они изысканно вeжливы со мной. Нeкоторые знаютъ меня лично. Для охоты на столь "крупнаго звeря", какъ мы съ братомъ, ГПУ, повидимому, мобилизовало половину тяжело-атлетической секцiи ленинградскаго "Динамо". Хотeли взять насъ живьемъ и по возможности неслышно. Сдeлано, что и говорить, чисто, хотя и не безъ излишнихъ затрать. Но что для ГПУ значатъ затраты? Не только отдeльный "салонъ вагонъ", и цeлый поeздъ могли для насъ подставить. На полкe лежитъ уже ненужное оружiе. У насъ были двe двухстволки, берданка, малокалиберная винтовка и у Ирины -- маленькiй браунингъ, который Юра контрабандой привезъ изъ заграницы... Въ лeсу, съ его радiусомъ видимости въ 40 -- 50 метровъ, это было бы очень серьезнымъ оружiемъ въ рукахъ людей, которые бьются за свою жизнь. Но здeсь, въ вагонe, мы не успeли за него даже и хватиться. Грустно -- но уже все равно. Жребiй былъ брошенъ, и игра проиграна въ чистую... Въ вагонe распоряжается тотъ самый толстый "инженеръ", который тыкалъ мнe кольтомъ въ физiономiю. Зовутъ его Добротинъ. Онъ разрeшаетъ мнe подъ очень усиленнымъ конвоемъ пойти въ уборную, и, проходя черезъ вагонъ, я обмeниваюсь дeланной улыбкой съ Борисомъ, съ Юрой... Всe они, кромe Ирины, тоже въ наручникахъ. Жалобно смотритъ на меня Степушка. Онъ считалъ, что на предательство со стороны Бабенки -- одинъ шансъ на сто. Вотъ этотъ одинъ шансъ и выпалъ... {22} Здeсь же и тоже въ наручникахъ сидитъ Бабенко съ угнетенной невинностью въ бeгающихъ глазахъ... Господи, кому при такой роскошной мизансценe нуженъ такой дешевый маскарадъ!.. Поздно вечеромъ во внутреннемъ дворe ленинградскаго ГПУ Добротинъ долго ковыряется ключемъ въ моихъ наручникахъ и никакъ не можетъ открыть ихъ. Руки мои превратились въ подушки. Борисъ, уже раскованный, разминаетъ кисти рукъ и иронизируетъ: "какъ это вы, товарищъ Добротинъ, при всей вашей практикe, до сихъ поръ не научились съ восьмерками справляться?" Потомъ мы прощаемся съ очень плохо дeланнымъ спокойствiемъ. Жму руку Бобу. Ирочка цeлуетъ меня въ лобъ. Юра старается не смотрeть на меня, жметъ мнe руку и говоритъ: -- Ну, что-жъ, Ватикъ... До свиданiя... Въ четвертомъ измeренiи... Это его любимая и весьма утeшительная теорiя о метампсихозe въ четвертомъ измeренiи; но голосъ не выдаетъ увeренности въ этой теорiи. Ничего, Юрчинька. Богъ дастъ -- и въ третьемъ встрeтимся... ___ Стоитъ совсeмъ пришибленный Степушка -- онъ едва-ли что-нибудь соображаетъ сейчасъ. Вокругъ насъ плотнымъ кольцомъ выстроились всe 36 захватившихъ насъ чекистовъ, хотя между нами и волей -- циклопическiя желeзо-бетонныя стeны тюрьмы ОГПУ -- тюрьмы новой стройки. Это, кажется, единственное, что совeтская власть строитъ прочно и въ расчетe на долгое, очень долгое время. Я подымаюсь по какимъ-то узкимъ бетоннымъ лeстницамъ. Потомъ цeлый лабиринтъ корридоровъ. Двухчасовый обыскъ. Одиночка. Четыре шага впередъ, четыре шага назадъ. Безсонныя ночи. Лязгъ тюремныхъ дверей... И ожиданiе. ДОПРОСЫ Въ корридорахъ тюрьмы -- собачiй холодъ и образцовая чистота. Надзиратель идетъ сзади меня и командуетъ: налeво... внизъ... направо... Полы устланы половиками. Въ циклопическихъ стeнахъ -- глубокiя ниши, ведущiя въ камеры. Это -- корпусъ одиночекъ... Издали, изъ-за угла корридора, появляется фигура какого-то заключеннаго. Ведущiй его надзиратель что-то командуетъ, и заключенный исчезаетъ въ нишe. Я только мелькомъ вижу безмeрно исхудавшее обросшее лицо. Мой надзиратель командуетъ: -- Проходите и не оглядывайтесь въ сторону. Я все-таки искоса оглядываюсь. Человeкъ стоитъ лицомъ къ двери, и надзиратель заслоняетъ его отъ моихъ взоровъ. Но это -- незнакомая фигура... Меня вводятъ въ кабинетъ слeдователя, и я, къ своему изумленiю, {23} вижу Добротина, возсeдающаго за огромнымъ министерскимъ письменнымъ столомъ. Теперь его руки не дрожатъ; на кругломъ, хорошо откормленномъ лицe -- спокойная и даже благожелательная улыбка. Я понимаю, что у Добротина есть всe основанiя быть довольнымъ. Это онъ провелъ всю операцiю, пусть нeсколько театрально, но втихомолку и съ успeхомъ. Это онъ поймалъ вооруженную группу, это у него на рукахъ какое ни на есть, а все же настоящее дeло, а вeдь не каждый день, да, пожалуй, и не каждый мeсяцъ ГПУ, даже ленинградскому, удается изъ чудовищныхъ кучъ всяческой провокацiи, липы, халтуры, инсценировокъ, доносовъ, "романовъ" и прочей трагической чепухи извлечь хотя бы одно "жемчужное зерно" настоящей контръ-революцiи, да еще и вооруженной. Лицо Добротина лоснится, когда онъ приподымается, протягиваетъ мнe руку и говоритъ: -- Садитесь, пожалуйста, Иванъ Лукьяновичъ... Я сажусь и всматриваюсь въ это лицо, какъ хотите, а все-таки побeдителя. Добротинъ протягиваетъ мнe папиросу, и я закуриваю. Я не курилъ уже двe недeли, и отъ папиросы чуть-чуть кружится голова. -- Чаю хотите? Я, конечно, хочу и чаю... Черезъ нeсколько минутъ приносятъ чай, настоящiй чай, какого "на волe" нeтъ, съ лимономъ и съ сахаромъ. -- Ну-съ, Иванъ Лукьяновичъ, -- начинаетъ Добротинъ, -- вы, конечно, прекрасно понимаете, что намъ все, рeшительно все извeстно. Единственная правильная для васъ политика -- это карты на столъ. Я понимаю, что какiя тутъ карты на столъ, когда всe карты и безъ того уже въ рукахъ Добротина. Если онъ не окончательный дуракъ -- а предполагать это у меня нeтъ рeшительно никакихъ основанiй, -- то, помимо Бабенковскихъ показали, у него есть показанiя г-жи Е. и, что еще хуже, показанiя Степушки. А что именно Степушка съ переполоху могъ наворотить -- этого напередъ и хитрый человeкъ не придумаетъ. Чай и папиросы уже почти совсeмъ успокоили мою нервную систему. Я почти спокоенъ. Я могу спокойно наблюдать за Добротинымъ, расшифровывать его интонацiи и строить какiе-то планы самозащиты -- весьма эфемерные планы, впрочемъ... -- Я долженъ васъ предупредить, Иванъ Лукьяновичъ, что вашему существованiю непосредственной опасности не угрожаетъ. Въ особенности, если вы послeдуете моему совeту. Мы -- не мясники. Мы не разстрeливаемъ преступниковъ, гораздо болeе опасныхъ, чeмъ вы. Вотъ, -- тутъ Добротинъ сдeлалъ широкiй жестъ по направленiю къ окну. Тамъ, за окномъ, во внутреннемъ дворe ГПУ, еще достраивались новые корпуса тюрьмы. -- Вотъ, тутъ работаютъ люди, которые были приговорены даже къ разстрeлу, и тутъ они своимъ трудомъ очищаютъ себя отъ прежнихъ {24} преступленiй передъ совeтской властью. Наша задача -- не карать, а исправлять... Я сижу въ мягкомъ креслe, курю папиросу и думаю о томъ, что это дипломатическое вступленiе рeшительно ничего хорошаго не предвeщаетъ. Добротинъ меня обхаживаетъ. А это можетъ означать только одно: на базe безспорной и извeстной ГПУ и безъ меня фактической стороны нашего дeла Добротинъ хочетъ создать какую-то "надстройку", раздуть дeло, запутать въ него кого-то еще. Какъ и кого именно -- я еще не знаю. -- Вы, какъ разумный человeкъ, понимаете, что ходъ вашего дeла зависитъ прежде всего отъ васъ самихъ. Слeдовательно, отъ васъ зависятъ и судьбы вашихъ родныхъ -- вашего сына, брата... Повeрьте мнe, что я не только слeдователь, но и человeкъ. Это, конечно, не значитъ, что вообще слeдователи -- не люди... Но вашъ сынъ еще такъ молодъ... Ну-ну, думаю я, не ГПУ, а какая-то воскресная проповeдь. -- Скажите, пожалуйста, товарищъ Добротинъ, вотъ вы говорите, что не считаете насъ опасными преступниками... Къ чему же тогда такой, скажемъ, расточительный способъ ареста? Отдeльный вагонъ, почти четыре десятка вооруженныхъ людей... -- Ну, знаете, вы -- не опасны съ точки зрeнiя совeтской власти. Но вы могли быть очень опасны съ точки зрeнiя безопасности нашего оперативнаго персонала... Повeрьте, о вашихъ атлетическихъ достиженiяхъ мы знаемъ очень хорошо. И такъ вашъ братъ сломалъ руку одному изъ нашихъ работниковъ. -- Что это -- отягчающiй моментъ? -- Э, нeтъ, пустяки. Но если бы нашихъ работниковъ было бы меньше, онъ переломалъ бы кости имъ всeмъ... Пришлось бы стрeлять... Отчаянный парень вашъ братъ. -- Неудивительно. Вы его лeтъ восемь по тюрьмамъ таскаете за здорово живешь... -- Во-первыхъ, не за здорово живешь... А во-вторыхъ, конечно, съ нашей точки зрeнiя, вашъ братъ едва-ли поддается исправленiю... О его судьбe вы должны подумать особенно серьезно. Мнe будетъ очень трудно добиться для него... болeе мягкой мeры наказанiя. Особенно, если вы мнe не поможете. Добротинъ кидаетъ на меня взглядъ въ упоръ, какъ бы ставя этимъ взглядомъ точку надъ какимъ-то невысказаннымъ "i". Я понимаю -- въ переводe на общепонятный языкъ это все значитъ: или вы подпишите все, что вамъ будетъ приказано, или... Я еще не знаю, что именно мнe будетъ приказано. По всей вeроятности, я этого не подпишу... И тогда? -- Мнe кажется, товарищъ Добротинъ, что все дeло -- совершенно ясно, и мнe только остается письменно подтвердить то, что вы и такъ знаете. -- А откуда вамъ извeстно, что именно мы знаемъ? -- Помилуйте, у васъ есть Степановъ, г-жа Е., "вещественныя доказательства" и, наконецъ, у васъ есть товарищъ Бабенко. При имени Бабенко Добротинъ слегка улыбается. {25} -- Ну, у Бабенки есть еще и своя исторiя -- по линiи вредительства въ Рыбпромe. -- Ага, такъ это онъ такъ заглаживаетъ вредительство? -- Послушайте, -- дипломатически намекаетъ Добротинъ, -- слeдствiе вeдь веду я, а не вы... -- Я понимаю. Впрочемъ, для меня дeло такъ же ясно, какъ и для васъ. -- Мнe не все ясно. Какъ, напримeръ, вы достали оружiе и документы? Я объясняю: я, Юра и Степановъ -- члены союза охотниковъ, слeдовательно, имeли право держать охотничьи, гладкоствольныя ружья. Свою малокалиберную винтовку Борисъ сперъ въ осоавiахимовскомъ тирe. Браунингъ Юра привезъ изъ заграницы. Документы -- всe совершенно легальны, оффицiальны и получены такимъ же легальнымъ и оффицiальнымъ путемъ -- тамъ-то и тамъ-то. Добротинъ явственно разочарованъ. Онъ ждалъ чего-то болeе сложнаго, чего-то, откуда можно было бы вытянуть какихъ-нибудь соучастниковъ, разыскать какiя-нибудь "нити" и вообще развести всякую пинкертоновщину. Онъ знаетъ, что получить даже самую прозаическую гладкоствольную берданку -- въ СССР очень трудная вещь и далеко не всякому удается. Я разсказываю, какъ мы съ сыномъ участвовали въ разныхъ экспедицiяхъ: въ Среднюю Азiю, въ Дагестанъ, Чечню и т.д., и что подъ этимъ соусомъ я вполнe легальнымъ путемъ получилъ оружiе. Добротинъ пытается выудить хоть какiя-нибудь противорeчiя изъ моего разсказа, я пытаюсь выудить изъ Добротина хотя бы приблизительный остовъ тeхъ "показанiй", какiя мнe будутъ предложены. Мы оба терпимъ полное фiаско. -- Вотъ что я вамъ предложу, -- говоритъ, наконецъ, Добротинъ. -- Я отдамъ распоряженiе доставить въ вашу камеру бумагу и прочее, и вы сами изложите всe показанiя, не скрывая рeшительно ничего. Еще разъ напоминаю вамъ, что отъ вашей откровенности зависитъ все. Добротинъ опять принимаетъ видъ рубахи-парня, и я рeшаюсь воспользоваться моментомъ: -- Не можете ли вы, вмeстe съ бумагой, приказать доставить мнe хоть часть того продовольствiя, которое у насъ было отобрано? Голодая въ одиночкe, я не безъ вожделeнiя въ сердцe своемъ вспоминалъ о тeхъ запасахъ сала, сахару, сухарей, которые мы везли съ собой и которые сейчасъ жрали какiе-то чекисты... -- Знаете, Иванъ Лукьяновичъ, это будетъ трудно. Администрацiя тюрьмы не подчинена слeдственнымъ властямъ. Кромe того, ваши запасы, вeроятно, уже съeдены... Знаете-ли, скоропортящiеся продукты... -- Ну, скоропортящiеся мы и сами могли бы съeсть... -- Да... Вашему сыну я передалъ кое-что, -- вралъ Добротинъ (ничего онъ не передалъ). -- Постараюсь и вамъ. Вообще я готовъ идти вамъ навстрeчу и въ смыслe режима, и въ смыслe питанiя... Надeюсь, что и вы... {26} -- Ну, конечно. И въ вашихъ, и въ моихъ интересахъ покончить со всей этой канителью возможно скорeе, чeмъ бы она ни кончилась... Добротинъ понимаетъ мой намекъ. -- Увeряю васъ, Иванъ Лукьяновичъ, что ничeмъ особенно страшнымъ она кончиться не можетъ... Ну, пока, до свиданья. Я подымаюсь со своего кресла и вижу: рядомъ съ кресломъ Добротина изъ письменнаго стола выдвинута доска и на доскe крупнокалиберный кольтъ со взведеннымъ куркомъ. Добротинъ былъ готовъ къ менeе великосвeтскому финалу нашей бесeды... СТЕПУШКИНЪ РОМАНЪ Вeжливость -- качество прiятное даже въ палачe. Конечно, очень утeшительно, что мнe не тыкали въ носъ наганомъ, не инсценировали разстрeла. Но, во-первыхъ, это до поры до времени и, во-вторыхъ, допросъ не далъ рeшительно ничего новаго. Весь разговоръ -- совсeмъ впустую. Никакимъ обeщанiямъ Добротина я, конечно, не вeрю, какъ не вeрю его крокодиловымъ воздыханiямъ по поводу Юриной молодости. Юру, впрочемъ, вeроятно, посадятъ въ концлагерь. Но, что изъ того? За смерть отца и дяди онъ вeдь будетъ мстить -- онъ не изъ тихихъ мальчиковъ. Значитъ, тотъ-же разстрeлъ -- только немного попозже. Степушка, вeроятно, отдeлается дешевле всeхъ. У него одного не было никакого оружiя, онъ не принималъ никакого участiя въ подготовкe побeга. Это -- старый, затрушенный и вполнe аполитичный гроссбухъ. Кому онъ нуженъ -- абсолютно одинокiй, отъ всего оторванный человeкъ