не хочу, чтобы ты ставил под угрозу свою безопасность или хоть в чем-то доставлял себе неприятности, защищая лишь меня одного... Но кто это идет сюда с явным намерением помешать беседе братьев, на которую злая судьба наша отвела всего несколько минут? Как раз в этот момент дверь отворилась, и в комнату вошла Мэгделин Грейм. - Кто эта женщина? - довольно резко произнес сэр Хэлберт Глендининг. - Что ей здесь надо? - То, что вы меня не знаете, - сказала старуха, - не имеет значения; - я пришла сюда по вашему же желанию, для того, чтобы сообщить вам о своем полном согласии на возвращение юного Роланда Грейма к вам на службу. Вот и все, что я хотела сказать, и я не стану дольше докучать вам своим присутствием. Она повернулась, собираясь уйти, но сэр Хэлберт Глендининг остановил ее и стал расспрашивать: - Кто вы? Каково ваше занятие? Почему вы не подождете моего ответа? - Когда я еще принадлежала к этому миру, - ответила она, - я носила далеко небезызвестное имя; а теперь я убогая паломница Мэгделин, радеющая о благе нашей святой церкви. - Ах, вот как! - сказал сэр Хэлберт. - Значит, ты католичка! А моя жена, насколько я помню, говорила мне, что Роланд Грейм происходит из реформатской семьи. - Его отец, - ответила старуха, - был еретик или, вернее сказать, не исповедовал ни истинной веры, ни ереси, не признавал ни божьей, ии антихристовой церкви. И я тоже - ибо наше грешное время порождает грешников - делала вид, будто приемлю ваши нечестивые обряды, но мне было дано на это разрешение, и грех был мне заранее отпущен. - Как видите, брат, - сказал сэр Хэлберт с лукавой улыбкой, - мы не без оснований обвиняем вас в недобросовестности. - Нет, брат, ты к нам несправедлив, - ответил аббат, - эта женщина, как ты можешь судить по ее поведению, не вполне в своем уме. Но, кстати сказать, ум ее помрачился из-за преследований со стороны ваших грабителей-баронов и вашего якобы терпимого духовенства. - Я не буду спорить об этом, - сказал сэр Хэлберт. - В наше несчастное время совершается столько зла, что обеим церквам с избытком хватит, за что держать ответ. Произнеся эти слова, он подошел к окну и, высунувшись из него, затрубил в рог. - Почему ты уже созываешь своих людей? - спросил аббат. - Ведь мы провели вместе всего лишь несколько минут, - Увы! - произнес старший из братьев. - Даже эти минуты были омрачены разногласием. Я подал сигнал, чтобы мне подвели коня, а тороплюсь уехать я потому, что предотвратить последствия твоего сегодняшнего безрассудства можно только в том случае, если я начну действовать без промедления. А ты, почтеннейшая, изволь сообщить своему юному родичу, что мы сейчас же садимся на коней. Я не хочу, чтобы он возвращался со мной в замок Эвенелов: это повело бы к новым ссорам между ним и другими слугами или по крайней мере к насмешкам, которые больно уязвили бы его гордость, а я желаю ему добра. Поэтому он поедет в Эдинбург вместе с одним из моих людей, которого я сейчас же отправляю туда с поручением рассказать обо всем, что здесь произошло. Ну как, это вам по душе? - добавил он, пристально посмотрев на Мэгделин Грейм, но та выдержала его взгляд, сохраняя на своем лице холодно-бесстрастное выражение. - Если уж кто-нибудь должен потешаться над Роландом, бедным одиноким сиротой, - сказала она, - то пусть это будет какой угодно люд, но только не челядь замка Эвенелов. - Не бойся, почтеннейшая, никто не обидит его, - ответил рыцарь. - Возможно, - отозвалась Мэгделин, - вполне возможно, но я полагаюсь больше на его собственное умение постоять за себя, нежели на вашу поддержку. - С этими словами она покинула комнату. Рыцарь поглядел ей вслед, а затем, обернувшись к брату и самым горячим образом пожелав ему благополучия и счастья, попросил простить его за то, что он должен сию же минуту удалиться. - Мои люди, - сказал он, - сильно налегают на эль и не могут бросить пирушку из-за того, что где-то там трубит рог. - Ты сам освободил их от более крепкой узды, Хэлберт, - заметил аббат, - и тем научил их непокорствовать тебе самому, - Не опасайся этого, Эдуард, - ответил Хэлберт, никогда не называвший брата его монашеским именем Амвросий. - Никто не выполняет требований нравственного долга лучше тех, кто свободен от рабских обязанностей. Он повернулся, чтобы наконец уйти, но тут аббат снова сказал ему: - Подожди еще немного, брат, сейчас нам принесут поесть. Не покидай этого дома, который мне должно сейчас называть своим, доколе меня не изгнали из него силой, прежде чем не вкусишь со мною хлеба. В комнату вошел тот самый монашек, который исполнял обязанности привратника; он нес с собой незамысловатую закуску и бутылку вина. Почтительно поклонившись, он сказал, что ему удалось найти эту бутылку лишь после того, как он обшарил весь погреб. Рыцарь наполнил небольшой серебряный кубок и осушил его залпом, сказав, что пьет за здоровье брата. Затем он похвалил вино, признав в нем рейнвейн самого высокого качества и хорошо выдержанный. - О да, - сказал монашек, - оно находилось в укромном местечке, которое покойный брат Николай (упокой господи его душу!) называл уголком аббата Ингильрама; а ведь аббат Ингильрам воспитывался в Вюрцбургском монастыре, расположенном, как я понимаю, недалеко от тех мест, где растет эта превосходная лоза. - Именно так, почтеннейший сэр, - сказал сэр Хэлберт. - И поэтому я убедительно прошу тебя вместе с моим братом выпить за мое здоровье кубок столь высоко зарекомендовавшего себя вина. Старый тощий привратник бросил на аббата полный надежды взгляд. "Do veniam", {Дозволяю (лат.).} - сказал игумен, и старик, схватив дрожащей рукой кубок с напитком, от которого давно отвык, медленно осушил его, стараясь продлить удовольствие, смакуя каждый глоток и наслаждаясь ароматом, а затем поставил кубок на стол, печально улыбнувшись и покачав головой, словно навсегда прощался с восхитительной влагой. Оба брата переглянулись с улыбкой. Но когда сэр Хэлберт попросил аббата в свою очередь поднять кубок и отдать должное вину, тот тоже покачал головой и ответил: - Нынче для аббата монастыря святой Марии не время лакомиться. Вместо вина я выпью воды из источника, носящего имя нашей покровительницы, - добавил он, наполняя кубок этой трезвой влагой, - и пожелаю тебе быть счастливым, а главное, увидеть в истинном свете твои духовные заблуждения. - А тебе, мой возлюбленный брат Эдуард, - подхватил Глендининг, - я желаю впредь руководствоваться во всем твоим собственным, свободным от предрассудков разумом и выполнять какие-нибудь более значительные обязанности, нежели те, что связаны с пустым званием, которое ты так необдуманно принял. Братья расстались; оба испытывали при этом глубокое сожаление; и все же каждый из них, будучи тверд в своих взглядах, почувствовал некоторое облегчение, распрощавшись с другим, ибо, при большом взаимном уважении, они мало в чем были согласны друг с другом. Вскоре после этого заиграли трубы, возвещавшие о том, что едет рыцарь Эвенел со свитой, и аббат поднялся на башню, чтобы с полуразрушенного крепостного вала посмотреть на всадников, которые двигались вверх по отлогой дороге к подъемному мосту. Его глаза были устремлены на это зрелище, когда к нему подошла Мэгделин Грейм. - Ты пришла, сестра моя, - сказал он, - взглянуть в последний раз на своего внука. Вон там едет он под знаменем того, кто является доблестнейшим рыцарем Шотландии, - если только отвлечься от его вероисповедания. - Ты можешь засвидетельствовать, отец мой, что этот человек, именуемый рыцарем Эвенелом, возымел желание снова взять моего внука к себе на службу не по моей просьбе и не по просьбе самого Роланда. То была воля неба, посрамляющего мудрейших в самой их мудрости и грешников в их кознях, - направить юношу ради блага церкви туда, где я больше всего хотела бы его видеть. - Я не знаю, что ты имеешь в виду, сестра, - сказал аббат. - Преподобный отец, - ответила Мэгделин, - разве ты никогда не слыхал о том, что есть такие могучие духи, которые могут сокрушить стены замка, когда они допущены внутрь, но не могут войти в дом, если их не пригласили и, более того, не втащили через порог? Дважды Роланда Грейма втаскивали в замок Эвенелов нынешние носители этого титула. Пусть они сами и отвечают за то, что из этого проистечет. С этими словами она покинула башню, а аббат еще помешкал несколько минут, размышляя над ее словами, которые приписал ее душевному расстройству; после чего спустился по винтовой лестнице вниз, чтобы отметить свое вступление в высокую должность постом и уединенной молитвой, вместо того чтобы отпраздновать его пиром и благодарственным молебном. Глава XVI Юноша, ты возмужал: Голос твой грубее стал, Тверже шаг, острее взгляд, Скоро станешь бородат. Ждут тебя ночные бденья: Позабыть про развлеченья, Наспех есть и спать меж дел - Вот отныне твой удел. Ты уж не проказник шалый: Предстоит тебе немало Совершить деяний трудных, Впрочем, тоже безрассудных. "Жизнь", поэма Теперь юный Роланд Грейм весело ехал рысью в свите сэра Хэлберта Глендининга. С души у него свалилась тяжесть: он больше не опасался подвергнуться презрению и насмешкам, что легко могло бы произойти, если бы он сразу вернулся в замок Эвенелов. "Все будет уже по-другому, когда они снова увидят меня, - говорил он себе. - Вместо зеленой куртки на мне будут латы, а шляпу с пером сменит стальной шишак. Пусть-ка осмелится тогда кто-нибудь изощряться в насмешках над конным ратником за безрассудства, совершенные некогда пажом. И я верю, что, пока мы вернемся, я успею отличиться более значительными делами, чем до сих пор. Это посерьезней, чем травить гончими оленя или взбираться на скалу за соколиным гнездом". Размышляя обо всем происшедшем, он не мог не удивляться тому, что его бабушка, видимо круто переменив свои намерения, несмотря на владевшие ею религиозные предрассудки, сразу же дала согласие на его возвращение в дом Эвенелов; еще загадочнее была для него радость, с которой она прощалась с ним в аббатстве. - Господь, - сказала старуха, расцеловав его на прощанье, - свершает то, что хочет свершить, даже руками врагов наших, в том числе и тех, которые считают себя сильней и мудрее всех на свете. Будь готов, сын мой, действовать по призыву твоей религии и твоей отчизны и помни, что узы, скрепляющие тебя с ними, по сравнению со всеми мирскими связями, которые могут возникнуть у тебя с людьми, то же, что туго скрученный канат по сравнению с растрепанной куделью. Ты не забыл еще лица и всего внешнего вида девицы Кэтрин Ситон? Роланд хотел ответить отрицательно, но слова застряли у него в горле, и Мэгделин продолжила свои поучения: - Тебе нельзя забывать ее, сын мой; сейчас я вручу тебе одну вещицу, которая является условным знаком. Надеюсь, что ты вскоре найдешь способ доставить втайне и со всеми предосторожностями эту вещь ей в собственные руки. Тут она передала Роланду небольшой сверток, еще раз повторив, что он должен хранить его как зеницу ока и ни в кош случае не показывать кому бы то ни было, кроме Кэтрин Ситон, то есть той самой молодой особы, - напомнила она ему (что было, впрочем, совершенно излишне), - с которой он познакомился накануне. Затем она торжественно благословила юношу и призвала господа в помощь ему во всех делах. Было что-то таинственное в ее речах и поведении; но Роланд Грейм, по своему возрасту и характеру, не мог долго ломать себе голову, гадая, что у Мэгделин на уме. Все доступное его непосредственному восприятию сулило удовольствия и новые впечатления. Он радовался тому, что едет в Эдинбург, где окончательно перестанет быть мальчиком и превратится в настоящего мужчину. Ему было приятно думать, что он сможет вновь встретиться с Кэтрин Ситон, лучистый взор и природная бойкость которой так взволновали его воображение; а поскольку он был юноша неопытный и пылкий и впервые вступал на самостоятельный путь, сердце его радостно билось при мысли, что он вскоре увидит своими глазами все те картины придворного великолепия и военных приключений, которые хвастливо живописали люди из свиты сэра Хэлберта во время своих кратковременных посещений замка Эвенелов, на удивление и зависть тем, кто, подобно Роланду, знал о придворной и лагерной жизни только понаслышке и вынужден был сам искать для себя развлечений, живя постоянно вдали от мира, словно в монастыре, в уединенном замке, расположенном посреди пустынного озера в окружении диких, безлюдных гор. "Обо мне еще заговорят, - думал он, - если только достаточно рисковать жизнью, чтобы отличиться, и дерзкие глазки Кэтрин Ситон будут взирать на заслуженного воина с большим уважением, чем на неопытного мальчишку пажа, которого она так обидно высмеивала, надрываясь от хохота". Восторженное упоение, испытываемое Роландом, было бы неполным без одного добавочного обстоятельства, которое, впрочем, имелось налицо: он ехал верхом на горячем скакуне, вместо того чтобы тащиться пешком, как в последние несколько дней. Живая натура Роланда вскоре дала себя знать: было достаточно причин, мешавших ему сохранять спокойствие. Громкое цоканье копыт не могло заглушить его звонкий голос и смех, и они не раз доносились до слуха всадника, возглавлявшего кавалькаду, который с удовлетворением отметил про себя, что юноша обменивается добродушными шуточками со свитой, беззлобно подтрунивающей над его отставкой и возвращением на службу в дом Эвенелов. - А я уж думал, мейстер Роланд, что остролист на твоей шляпе совсем завял, - сказал один из ратников. - Он был только слегка прихвачен морозцем, а теперь, видишь, зелен, как прежде. - Трудно ему зеленеть на такой жаркой почве, как твоя голова, мейстер Роланд, - произнес другой ратник, который уже многие годы был конюшим сэра Хэлберта Глендининга. - Не только он один будет там зеленеть, - ответил Роланд, - я еще присоединю к нему лавр и мирт и вознесу их так высоко к небесам, что они живо пойдут в рост. Во время этого разговора он пришпорил коня и сразу же натянул поводья, заставив коня сделать изящный пируэт. Сэр Хэлберт Глендининг смотрел на своего нового ратника с той грустной снисходительностью, с которой люди, потратившие немало лет на борьбу за достижение честолюбивых целей и познавшие всю их тщету, обычно глядят на веселую, жизнерадостную, окрыленную молодежь, для которой жизнь еще полна надежд и обещаний. Тем временем кавалькаду нагнал сокольничий Адам Вудкок, трусивший на низкорослой резвой гэллоуэйской лошадке, которую он погонял изо всех сил. Маскарадный костюм он сбросил, и теперь был одет соответственно своему званию и занятию: на нем была зеленая куртка и шляпа с пером; левая рука была в перчатке, доходившей до локтя; на одном боку висел ягдташ, на другом - короткий кинжал. Присоединившись к кавалькаде, он сразу же завел разговор с Роландом Греймом: - Итак, молодой человек, ты снова под сенью остролиста? - Да, и смогу теперь рассчитаться с тобой, мой добрый друг, - ответил Роланд, - вернуть тебе все десять гротов полновесным серебром. - Еще час тому назад, - сказал сокольничий, - ты хотел рассчитаться со мной десятью дюймами полновесной стали. Ей-же-ей, в книге наших судеб записано, что мне рано или поздно придется-таки отведать твоего кинжала. - Ну, ну, не говори так, мой добрый друг, - сказал юноша. - Я охотней проткну свою собственную грудь, чем твою. Но разве можно было узнать тебя в том шутовском наряде? - Да уж, - ответил сокольничий, которому, как всякому поэту и актеру, не была чужда известная доля самодовольства, - я полагаю, что был Хаулегласом не хуже всякого другого, кто играл эту роль на масленичном празднестве, да и аббат Глупости из меня получился недурной. Самому сатане не распознать меня, когда я под личиной! И какой это черт наслал на нас рыцаря, пока мы еще не успели доиграть нашу игру! Если бы не он, ты бы еще услыхал, как я распеваю балладу моего собственного сочинения таким голосом, что было бы слышно и в Берике. Но прошу тебя, мейстер Роланд, не пускай ты в ход эту стальную штучку по всякому малейшему поводу; ведь, право же, не будь набивки под моим почтенным камзолом, не уйти бы мне из церкви дальше своей могилки на церковном кладбище. - Не заводи со мной спора об этом предмете, - сказал Роланд Грейм, - у нас не хватит времени довести его до конца, ибо, по распоряжению милорда, я направляюсь в Эдинбург. - Знаю, - сказал Адам Вудкок, - и как раз поэтому у нас хватит времени, чтобы запаять трещину по пути: ведь сэр Хэлберт назначил мне быть твоим спутником и провожатым. - Вот как! А зачем он это сделал? - спросил паж, - На этот вопрос, - сказал сокольничий, - я ответить не могу; знаю только одно: каким там мясом, промытым или непромытым, ни стали бы без меня кормить соколят и что бы уж ни стряслось с клетками и насестами, я должен ехать с тобой в Эдинбург и сдать с рук на руки регенту в Холируде. - Да что ты! Неужто регенту? - переспросил удивленный Роланд. - Ей-ей! Так оно и есть - самому регенту, - ответил Вудкок, - и вот увидишь, даже если тебе не предстоит поступить прямо к нему на службу, то по крайней мере ты должен будешь остаться при нем в качестве слуги рыцаря Эвенела. - Но по какому праву, - сказал юноша, - рыцарь Эвенел может перевести меня на службу к регенту, даже если допустить, что ему самому я служить обязан? - Тс, молчок! - сказал сокольничий. - Не советую задавать такие вопросы, если только тебя от твоего феодального сюзерена не отделяет озеро, высокая гора или, еще лучше, государственная граница. - Но сэр Хэлберт Глендининг, - сказал Роланд, - вовсе не мой феодальный сюзерен; и он не имеет ни малейшего права... - Прошу тебя, попридержи язык, сын мой, - перебил его Адам Вудкок. - Если ты вызовешь неудовольствие милорда, то с ним поправить дело будет еще труднее, чем с миледи. Стоит ему только пальцем шевельнуть, и тебе придется много хуже, чем от самого тяжелого удара, который была способна нанести наша госпожа. Ей-же-ей, он словно сделан из стали: так же чист и прям, но столь же тверд и безжалостен. Ты помнишь Петуха Бедокура, которого он повесил на воротах за случайную ошибку - всего лишь за то, что тот увел какую-то жалкую упряжку волов, думая, что находится на английской земле, а оказалось, что это была Шотландия? Ох, и любил же я Петуха Бедокура: в клане Керров не было честнее человека, а ведь среди них бывали люди, с которых должно бы брать пример всем на границе: такие люди, что похищали не меньше двадцати коров зараз и почитали бы для себя бесчестьем захватить отару овец или что-нибудь подобное, и всегда доблестно и успешно совершали свои набеги. Но глянь-ка: сэр Хэлберт остановился - мы уже подъехали к мосту, Живо, живо вперед! Мы должны еще получить напутствие от его милости. Дело обстояло именно так, как говорил Адам Вудкок: дорога спускалась по лощине к мосту, который по-прежнему сторожил тот же Питер по прозванию Мостовой, теперь уже изрядно состарившийся; сэр Хэлберт Глендининг, задержав в этом месте свой отряд, знаком подозвал Вудкока и Грейма в авангард кавалькады. - Вудкок, - сказал он, - ты знаешь, к кому ты должен препроводить этого юношу. А ты, молодой человек, старайся добросовестно и ревностно исполнять все получаемые тобой приказы. Будь справедлив, прямодушен и предан - тогда ты сможешь подняться намного выше того положения, в котором находишься сейчас; в тебе самом есть для этого все задатки. Что касается покровительства и поддержки со стороны дома Эвенелов, то тебе никогда не придется жаловаться на их отсутствие, - но опять же при условии, что сам ты будешь честен и справедлив. Оставив их перед мостом, башня которого начинала уже отбрасывать на поверхность воды длинную тень, рыцарь Эвенел, не пересекая реку, повернул налево и продолжал свой путь по направлению к холмам, между которыми было укрыто Эвенелское озеро с расположенным посреди него замком. Не двинулись вслед за кавалькадой трое: сокольничий, Роланд Грейм и приданный им рыцарем один из низших слуг, которому было вменено в обязанность заботиться в дороге об их удобствах, везти их пожитки и ухаживать за лошадьми. Когда б_о_льшая группа всадников отъехала, свернув на запад, оставшиеся, чей путь лежал через реку, вызвали Питера Мостового и потребовали, чтобы он бесплатно пропустил их. - Не стану я даром опускать мост, - ответил Питер ворчливым голосом человека старого и озлобленного. - Все вы, паписты и протестанты, одним миром мазаны. Папист пугает тебя чистилищем и соблазняет отпущением грехов, а протестант размахивает шпагой и рассусоливает о свободе совести, но ни тот, ни другой вовеки не скажут: "Питер, вот тебе пенни". Мне уже осточертело все это, и теперь я не опущу моста ни для кого, если мне не будет заплачено звонкой монетой; и знайте, что мне одинаково наплевать на Женеву и на Рим, на проповеди и на индульгенции. Кто хочет пройти через мост - подавай серебряные пенсы, а больше я ни о чем и слышать не хочу. - Вот проклятый старый скряга! - сказал Вудкок своему спутнику, а затем вскричал: - Послушай, ты, собачий сын, Мостовой, негодяй ты этакий! Что ж ты думаешь, мы отказались отдавать наши пенсы римскому наместнику твоего тезки - святого Петра, чтобы платить тебе за переход через Кеннаквайрский мост? Сейчас же опусти мост для людей из свиты рыцаря Эвенела, или же, даю тебе слово, и это будет так же верно, как то, что я родной сын своего отца, а отец мой был истый йоркширец и умел ездить верхом, - не позже завтрашнего дня мы доставим сюда с севера, из Эдинбурга, легкий фальконет, и наш рыцарь вышибет тебя из твоего гнезда так, что ты полетишь вверх тормашками прямо в воду. Питер Мостовой, выслушав речь Адама Вудкока, пробормотал: - Черт побери все эти лающие, как псы, фальконеты, пушки, мортиры и как их еще там, которые в наши дни натравливают на камни и известь, словно гончих на зверя. То ли дело было в старое доброе время, когда люди обходились почти что одними кулаками! Тогда можно было осыпать каменную стену стрелами хоть всю снизу доверху - ей от этого было вреда не больше, чем от небесного града. Но что делать, плетью обуха не перешибешь... Утешив свое оскорбленное достоинство этой старинной мудрой поговоркой, Питер Мостовой спустил подъемный мост и позволил путешественникам перейти на другой берег. Увидев его седую голову, Роланд хотел было дать ему мелкую монету, не обращая внимания на то, что лицо старика было весьма неприветливым, по-видимому из-за преклонных лет и перенесенных несчастий. Однако Адам Вудкок удержал его от этого. - Следовало бы еще с него взыскать за его грубость и жадность, - сказал он. - С волком, когда он лишается зубов, надо обходиться как с шелудивым псом. Оставив Питера Мостового сетовать по поводу того, что настало такое время, когда вместо мирных паломников у его переправы что ни день появляются наглые солдаты или ратники из отрядов знатных вельмож, угнетающие его и не поддающиеся на вымогательство, наши путешественники направились дальше к северу. Адам Вудкок, хорошо знакомый с этой частью страны, предложил, для того чтобы существенно сократить путь, проехать напрямик через небольшую Глендеаргскую долину, широко известную по событиям, происходившим в ней во времена, о которых повествуется в первой половине рукописи бенедиктинца. Рассказы об этих событиях, сопровождавшиеся бесчисленными толкованиями, были хорошо известны Роланду в достоверной и искаженной передаче; ибо в замке Эвенелов, как это бывает во всех господских домах, его обитатели чаще и охотнее всего занимались пересудами о делах своих хозяев. Пока Роланд с любопытством оглядывал эту местность, где водились привидения, Адам Вудкок, все еще сожалея о прерванном веселье и непропетой балладе, время от времени разражался куплетами вроде следующих: - Жирны монахи неспроста: Густое дуют пиво; У них к капусте в дни поста Скоромная подлива, С попом сестра Блудит, шустра, Шустрей иной вдовы. Эх, в самый раз пуститься в пляс Под зеленью листвы! - Честное слово, дружище Вудкок, - сказал паж, - хотя я и знаю, что ты убежденный евангелист и не боишься ни святых, ни чертей, все же на твоем месте я не стал бы распевать такие нечестивые песни в Глендеаргской долине, помня о том, чт_о_ здесь происходило когда-то. - Чихать мне на ваших блуждающих духов! - сказал Адам Вудкок. - Мне до них дела не больше, чем беркуту до цепочки гусей. Да уж они все задали стрекача, с тех пор как кафедры заняты честными людьми и из уст этих людей изливается, а в уши мирян вливается истинное учение. Да, кстати, о них упоминает моя баллада, и вот как удачно вышло: я могу заодно допеть ее до конца! - И он снова затянул на тот же мотив: - Что там за вой? То домовой И вся ночная нечисть, Попав в беду, спешат к пруду, Толкаясь и калечась, За духом дух В трясину - бух, Под уханье совы! Эх, в самый раз пуститься в пляс В тени густой листвы! - Я полагаю, - добавил он, - что если бы у сэра Хэлберта хватило терпения дождаться, пока дело дошло бы до этого места, он бы от души посмеялся, а это как раз ему приходится делать реже всего. - Если все то, что люди рассказывают о своей юности, - правда, - сказал Роланд, - он менее других вправе смеяться над домовыми. - Ну да, если все, что рассказывается, - правда, - ответил Адам Вудкок. - Но кто поручится, что это именно так и есть? А на самом-то деле все это - сказки, которыми монахи дурачили нас, простых мирян; они знали, что благодаря феям и домовым всякие там "Богородице, дево, радуйся" и "Отче наш" повышаются в цене. Но теперь, когда мы перестали поклоняться деревянным и каменным изображениям, нам не к лицу, сдается мне, бояться пузырей на воде и теней в воздухе. - Однако, - сказал Роланд Грейм, - поскольку католики говорят, что они не поклоняются дереву или камню и почитают изображения святых угодников лишь как знаки, а не как предметы, священные сами по себе... - Тьфу на их болтовню, - ответил сокольничий, - гроша ломаного она не стоит. Они же сами пели совсем по-другому, когда эти их крещеные идолы насылали на них со всех четырех сторон ораву долгополых, которые отбирали у старух зерно, масло, мясо, шерсть, сыр - все, вплоть до свечных огарков, так что после отдачи десятины едва оставался один серебряный грот. Роланда Грейма учили с давних пор, что он должен тщательно скрывать свое вероисповедание и не произносить ни слова в его защиту, когда оно подвергается нападкам, дабы не навлечь на себя подозрения в принадлежности к непопулярной и разгромленной церкви. Поэтому он позволил Адаму Вудкоку остаться победителем в споре, не противореча ему больше, но про себя все же опасался, что какой-нибудь из духов, прежде столь деятельных, отомстит за грубое зубоскальство сокольничего, пока еще они не покинули Глендеаргскую долину. Однако ничего подобного не произошло. Они спокойно провели ночь в хижине, расположенной в узкой лощине, а наутро продолжили свой путь в Эдинбург. Глава XVII Эдина! Скотии краса! Твоим дворцам и башням слава! Здесь встарь звучали голоса Тех, кем возвысилась держава. Бернс - Эдинбург! - воскликнул Роланд Грейм, когда он со своими спутниками поднялся на один из холмов, откуда открывался вид на великую северную столицу. - Это Эдинбург, город, о котором нам так много рассказывали! - Так и есть, - подтвердил сокольничий. - Тут расположен наш славный Эдинбург; за двадцать миль можно увидеть дым от его очагов - облако, повисшее в небе, словно ястреб, парящий над стаей диких уток. Тут сердце Шотландии, биение которого чувствует вся страна - от Солуэй-ферта до мыса Данкансбей! Гляди, вот Старый замок; а вот здесь, справа, на холме, - Крейгмиларский замок - веселое это было местечко в те времена, когда я бывал тут. - Не здесь ли, - спросил паж, понизив голос, - держала королева свой двор? - Именно здесь, - ответил сокольничий, - и тогда она была королевой, хотя теперь ты не должен называть ее так. А все же, что там ни говори, много честных сердец будет горевать о Марии Стюарт, если даже все, что люди болтают о ней, чистая правда; ибо видишь ли, мейстер Роланд, она была самым очаровательным созданием на свете, какое я когда-либо видел, и ни одна леди во всей стране не любила больше, чем она, следить за гордым полетом сокола. Мне довелось быть свидетелем большого состязания в Розлин-муре между Босуэлом - сглазил он ее, этот Босуэл, - и бароном Розлином, знавшими толк в соколиной охоте, как мало кто в Шотландии; а ставка была огромнейшая - бочка рейнского и золотое кольцо. Ох, и летели же соколы, борясь за эту награду! Шутка ли - червонное золото и отменнейшее вино! А она-то сама какова была! Видел бы ты, как она гарцует на своей белой лошадке, которая летит стрелой, словно гнушаясь ступить на землю и удостаивая прикосновения копыт лишь вересковый цвет; слышал бы ты ее голос, нежный и звонкий, как пение малиновки, среди веселого гиканья и свиста; поглядел бы, как толпились вокруг нее все вельможи! Счастливейшим из смертных был тот, кому она скажет хоть словечко или на кого глянет мельком; всякий готов был мчаться во весь опор, не разбирая дороги, рискуя сломать себе шею, чтобы заслужить от нее похвалу своему умению ездить верхом и хоть на миг привлечь к себе взгляд ясных глаз красавицы королевы. Да, не видать ей соколиной охоты там, где она находится сейчас. Ох, и недолго же длятся всякие роскошества и удовольствия - все равно как взмах соколиного крыла... - А где теперь держат несчастную королеву? - спросил Роланд Грейм, заинтересовавшись судьбой женщины, чья красота и грация произвели столь сильное впечатление даже на такую неутонченную натуру, как Адам Вудкок. - Где она теперь заключена? - произнес честный Адам. - Да разное говорят; ходят слухи, что в каком-то замке на севере; но сам я ничего толком не знаю и думаю, что и не стоит ломать себе голову над тем, чего не поправишь. Пользовалась бы она хорошо своей властью, пока имела ее, так и не знала бы сейчас горя. Люди говорят, что она должна отречься от престола в пользу этого малыша принца, потому что ей нет больше доверия. Нашего хозяина, как и других соседних баронов, в последнее время втянули в это дело. Если бы королева снова вошла в силу, тогда несдобровать бы замку Эвенелов, а впрочем, возможно, что хозяин сумел бы выйти и из этого положения. - Так, значит, королева Мария содержится в каком-то замке на севере? - переспросил паж. - Ну да, по крайней мере так говорят. В замке за большой рекой, что там протекает; это только с виду река, а на самом деле - морской рукав, и вода в нем соленая. - И неужели среди ее подданных, - сказал паж несколько взволнованным голосом, - не найдется никого, кто попытался бы на свой страх и риск как-нибудь ей помочь? - Это щекотливый вопрос, - ответил сокольничий, - и я должен сказать тебе, мейстер Роланд, что если ты часто будешь задавать его, то можешь сам угодить за решетку какого-нибудь замка, если, конечно, не сочтут за лучшее разом снести тебе голову с плеч, чтобы уже больше не иметь с тобой хлопот. Ишь ты, на свой страх и риск! Гооподи боже мой, да ведь для Мерри, голубчик, дует сейчас попутный ветер; он в такой силе и вознесся так высоко, что самому дьяволу с ним не совладать. Нет, нет! Там, где она находится, ей и быть, покуда небо не пошлет ей избавления или покуда ее сынок не станет распоряжаться всем. Но Мерри никогда не выпустит ее на волю - слишком хорошо он ее знает. А теперь послушай: мы едем в Холируд, где всяких новостей - хоть отбавляй, так же как и придворных, которые любят передавать их. Так вот, я советую тебе держать язык за зубами; как говорят шотландцы - других слушай, а сам помалкивай. И какую бы новость тебе ни довелось услыхать, не вскакивай так, словно тебе нужно сразу напялить на себя доспехи и лезть в драку. Наш почтенный мейстер Уингейт говорит - а он хорошо знает придворный сброд, - что если тебе сообщат, будто воскрес старый король Коул, то ты должен заявить в ответ: "Вот как! А я и не слыхал!" - и выразить при этом не больше удивления, чем если бы тебе сообщили, как последнюю новость, что король Коул умер и похоронен. Поэтому следи хорошенько за своим поведением, мейстер Роланд; попомни мое слово, ты попадаешь к людям проворным, как голодные соколы! И не вспыхивай, точно хворост, если услышишь от кого-нибудь резкое словцо: здесь ты можешь наткнуться на такие же горячие головы, как твоя собственная, и тогда за кровопусканием дело не станет - не понадобятся ни лекарь, ни календарь. - Ты увидишь, как благоразумен и как осторожен я буду, мой добрый друг, - сказал Грейм. - Но пресвятая богородица! Что это за красивое здание возле города превращено в развалины? Не было ли здесь игры в аббата Глупости, которая окончилась тем, что спалили церковь? - Вот опять ты понесся по ветру, словно дикий сокол, которого не остановишь ни окликом, ни приманкой, - сказал его спутник. - Этот вопрос можно задавать только шепотом, и отвечать на него нужно не иначе. - Если я пробуду здесь долго, - сказал Роланд Грейм, - то, наверно, совсем разучусь говорить. Но все-таки что это за развалины? - Это Керк-оф-Филд, - тихо, но выразительно произнес сокольничий, прикладывая палец к губам. - И больше ничего не спрашивай. С кем-то здесь прескверно обошлись, а кому-то за это досталось на орехи, и пошла такая кутерьма, конца которой мы, пожалуй, не дождемся при жизни. Бедняга Генри Дарнлей! Право, он смыслил кое-что в соколином деле; но одной ясной лунной ночью его отправили туда, откуда нет возврата. Воспоминание об этой трагедии было так свежо, что паж в ужасе отвел глаза от развалин здания, в котором она разыгралась; ему отчетливо припомнились обвинения, возведенные на королеву в связи с происшедшим здесь, и эти мысли, нахлынув на него, почти вытеснили зародившееся было в нем сочувствие к ее теперешнему бедственному положению. Сильное возбуждение, вызванное отчасти чувством ужаса, но в еще большей степени - любопытством и живым интересом к новой обстановке, охватило Роланда Грейма, когда он проезжал мимо места, где разыгрались те потрясающие события, известие о которых нарушило душевный покой людей даже в самых отдаленных уголках Шотландии, дойдя до них подобно перекатывающемуся в горах эху далекого грома. "Теперь или никогда! - думал он. - Именно теперь настало для меня время превратиться из мальчика в мужа и принять участие во всех этих делах, о которых простой народ в деревнях толкует так, словно они совершаются существами какой-то высшей породы. Теперь-то уж я узнаю, как это получилось, что рыцарь Эвенел вознесся над всеми соседними баронами и как удается людям благодаря своей личной доблести и уму пройти путь от дерюжного кафтана до расшитого золотом пурпурного камзола. Говорят, я не отличаюсь глубоким умом; что ж, если это правда, его заменит смелость: ибо я твердо решил, что должен жить настоящей жизнью, а если не выйдет, то лучше не жить совсем". Честолюбивые мечты, роившиеся в воображении Роланда, сменились сладостными видениями, и он начал строить всякие догадки, когда и где ему доведется снова увидеть Кэтрин Ситон и какова будет их встреча. Погруженный в эти приятные размышления, он вдруг заметил, что они уже въехали в город, и тут все другие чувства уступили место безмерному изумлению, какое обычно испытывает всякий сельский житель, когда он оказывается впервые на улицах большого многолюдного города и, ошеломленный, ощущает себя песчинкой в бурлящем водовороте. Главная улица Эдинбурга была в ту пору, как и ныне, одной из самых просторных в Европе. Высота домов, разнообразие готических фронтонов, зубчатые стены и балюстрады, венчавшие здания, а также ширина самой улицы могли бы поразить и более привычный к таким зрелищам взор, а для юного Роланда все это было внове. В пределах городских стен теснилось такое огромное население, в то время еще увеличившееся благодаря отрядам лордов - сторонников короля, которые со всех сторон стеклись в Эдинбург к регенту Мерри, - что народ буквально кишел здесь, словно пчелы в улье, сплошь заполняя красивую, широкую улицу. Тогда еще не знали витрин, в которых ныне выставляются для обозрения разные товары: как на наших современных рынках, торговцы раскладывали на открытых лотках, вынесенных прямо на улицу, все, что предназначалось для продажи. И хотя товары были не лучшего качества, все же Роланду Грейму, глядевшему на тюки с кусками фландрского сукна и на образцы гобеленовых тканей, казалось, что здесь сосредоточены все богатства мира; в другом месте его внимание привлекли выставленная напоказ домашняя утварь и столовая посуда. Лотки оружейников с наваленными на них шпагами и кинжалами шотландской выделки, с различными частями доспехов, привезенных из Фландрии, еще более удивили его; на каждом шагу он находил на что поглядеть и от чего прийти в восторг; Адаму Вудкоку стоило немалого труда заставить его двигаться вперед среди всех этих восхитительных зрелищ. Сновавшая по улицам толпа также была необычайно занятной. Тут какая-то молоденькая леди, укутанная шарфом или с шелковой вуалью на лице, шла легкой походкой сквозь людское скопище, предшествуемая лакеем, который очищал для нее путь, и сопровождаемая пажом, чьей обязанностью было нести ее шлейф, и камеристкой, у которой в руках была большая библия, свидетельствовавшая о том, что госпожа направляется в церковь. Там шли куда-то вместе несколько горожан в накинутых на плечи коротких фламандских плащах, в широких панталонах и куртках с высокими капюшонами, то есть в той одежде, которой шотландцы долго оставались верны, так же как и шляпе с пером. Встретился по пути и реформатский священник в черной женевской мантии с широким поясом; он важно и внимательно слушал, о чем говорили между собой сопровождавшие его люди; а те, несомненно, вели серьезную беседу по какому-то вероисповедному толкованию, которое он избрал темой своей ближайшей проповеди. Короче говоря, прохожие всякого вида и звания шли мимо нескончаемым потоком. То и дело навстречу Роланду попадался какой-нибудь надменный щеголь в камзоле с разрезами и в кружевах того же цвета, что и подкладка, с длинной шпагой на одном боку и кинжало