милой Саши. Глава 26 ВТОРОЙ ГИЛЯЦКИЙ КОМИТЕТ Прибыв в Петербург, Невельской нашел губернатора в гостинице "Бокэн", где Муравьев всегда останавливался и где в прошлом году стоял капитан. "Как он помолодел и похорошел! Каким красавцем выглядит! - подумал Муравьев.-Кажется, ничего не подозревает . " Невельской остановился в этой же гостинице. Он успел переодеться. На нем новый мундир с иголочки. Он еще ничего не знал, что делается в Петербурге. Щеки его румяны, пышут здоровьем, сам крепкий, рука твердая. "На Амуре так расцвел илп это его морозом разрумянило?" Губернатор рассмотрел карты и рапорт, сказал, что все готово к комитету, но что поднялась буря, какой еще не бывало. Взгляд капитана не дрогнул, выражение лица его, счастливое и сильное, не изменилось. То, о чем он думал по дороге и к чему он приготовился, было гораздо страшней того, что могло быть на самом деле. Он вычистился, побрился, как солдат перед боем, надел "белую рубаху" и сейчас готов был грудью встретить врагов. Он был готов пожертвовать собой и бросить этим вызов, если не внимут разуму. Он был спокоен, даже не спешил к губернатору, как бы зная уже, что там его не ждет ничего хорошего. Муравьев был поражен его выдержкой. "Он железный или бесчувственный человек! Или же безум- 587 ный". После всего, что сделал Невельской на Амуре, после ужасного потрясения в Иркутске он не только не поник, но еще и сиял. "Может ли человек быть доволен в таком положении? Неужели он так надеется на меня? Этого не может быть". Перед приездом Муравьева все бумаги, присланные им, рапорт Невельского и представление на высочайшее имя царь прочел, был разгневан поступком Невельского и велел все рассмотреть в комитете министров. Это дало повод распространиться слухам, что офицер, посланный Муравьевым, разжалован. Но ему и в самом деле грозило разжалование. - Геннадий Иванович, опасность от иностранцев - вот нага козырь! Сгущайте краски! Вы правы, они только этого боятся. Составляйте новый рапорт, да так, чтобы припугнуть их. Смелей, Геннадий Иванович! Вошел Миша. Он уже давно в Петербурге и на днях собирается к родным в Москву. В день заседания гиляцкого комитета Невельской оставался в гостинице. Губернатор в Петербурге, и присутствие капитана па этот раз в комитете не потребовалось. Но его могли пригласить в любой час... Это было время, когда постарел царь и постарели его несменяемые министры. Правительство состояло из уже дряхлых и жестоких, но молодившихся людей. Эти старцы были своеобразным символом слабевшего, но жестокого николаевского режима. Они не хотели уходить из политической жизни, как бы не желая верить, что они старики. Они глушили и уничтожали все молодое во всех порах жизни. Но Муравьев не испугался. Он знал этих людей и, хотя пользовался их покровительством, знал и то, что есть другие люди, которые могут стать на их место. За годы жизни в Сибири он привык к самостоятельности. Он почувствовал свою силу, умение действовать и держался тут как равный с равными. - Экспедиция, посланная на Амур,- говорил он на комитете,- доказала нам, что там нет никого, кроме гиляков! Офицер, отправленный мной, основал там, согласно высочайшему повелению, пост в заливе Счастья. Обстоятельства были таковы, что он вошел в реку и там поставил пост, который мы можем снять или оставить. Но он должен был так поступить, так как английские описные суда подошли к устью... Из этих же причин он оставил объявления иностранцам о принадлежности края 588 России! Прошло полгода. Если бы земля там была нерусская, так были бы протесты. Но их нет. Капитан привез с собой на судне гиляков, которые объявили в Аяне, что они независимы, никогда не платили дани маньчжурам. Они желают, чтобы русские жили у них. Их просьба записана в присутствии губернатора Камчатской области контр-адмирала Завойко и подлинность ее подтверждена также присутствовавшим в это время в Аяне преосвященным Иннокентием, нашим знаменитым миссионером, который удостоил гиляцкую депутацию вниманием и беседовал с ними. Вопросы его преосвященства, равно как и ответы гиляков, я имел честь представить комитету с остальными документами. Из них явствует совершенная подлинность всего того, что представляет нам о своих исследованиях в земле гиляков капитан первого ранга Невельской. Вот действия капитана, которыми он стремился удержать ту страну для России. Эти документы не могут не рассеять недоверие, оказанное ему и его открытию. - Эти свидетели из гиляков, на которых вы ссылаетесь.- сказал с места тучный Сенявин, вскидывая густые черные брови,- так же не заслуживают доверия, как и сам Невельской. - Это все дело ваших рук! - раздраженно заговорил министр финансов Вронченко.- Да как это подчиненный вам офицер смел оставить такое объявление самовольно! Вы и должны ответить за его действия! - Его действия согласны с моими намерениями! - спокойно ответил Муравьев. Он объявил, что все действия Невельской совершил с его ведома. Он шел на риск, инстинктом угадывая, что это вернейший ход. - Вы памятник себе хотите воздвигнуть! - грубо крикнул Муравьеву военный министр граф Чернышев. Тут Муравьев вспыхнул... - А этого офицерика, господа...- заговорил Вронченко. - Разжаловать! - поджимая губы, вымолвил Берг, глядя вдаль черными колючими глазами, в которых было опьянение собственным величием. - Разжаловать! Разжаловать! - раздались голоса. - Под красную шапку! За такие поступки мало разжаловать,- заговорил Сеня- Расстрелять! - резко отчеканил Чернышев. Господа... -пробовал возражать Меншиков. Разжаловать! Разжаловать! - глядя на Меншикова и ки- 589 вин. вал головой в знак согласия, перебил Нессельроде голосом, в котором чувствовалась любезность к Меншикову и смертельный холод к судьбе офицера. - Разжаловать! Разжаловать! - заговорили сидевшие по всей комнате в разных позах старики в лентах и орденах. - Ведь это вторично, господа! Вторично! - Какое ослушание! - Да это измена! Ведь его предупреждали! - Да это что! За ним похуже проделки известны! Он с Петрашевским был знаком. Все един дух! - заговорил Берг, обращаясь к соседям. - Кяхтинский торг закроется! - Нельзя, господа, акции торговой Компании ценить дороже всей Сибири,- насмешливо проговорил Меншиков, намекая, что присутствующие тут были пайщиками Компании и участниками прибылей кяхтинского торга. Сам он тоже пайщик... Муравьев не сдавался. Он встал и заговорил. Он быстро овладел общим вниманием. И чем больше он .говорил, тем очевидней было, что он прав, что ум его ясен, что приходит конец старым понятиям о Сибири и о кяхтинском торге, что настало время выйти на Восток, к океану, заводить флот на Тихом океане, общаться с миром, и с тем большей ненавистью эти старики слушали Муравьева, что им нечего было возразить. Комитет решил Николаевский пост снять, Невельского за самовольные действия, противные воле государя, лишить всех прав состояния, чинов и орденов и разжаловать в матросы. Довольный Нессельроде вышел, сопровождаемый секретарями и Сенявиным. Вельможи стали расходиться, оживленно разговаривая в предвкушении поездки домой и обеда. Вид у всех был таков, что славно потрудились и теперь можно подумать о себе. В тот же день Нессельроде пригласил к себе Сенявина с журналом комитета, сам все прочитал и чуть заметно улыбнулся. Сенявин знал, что означает эта легкая саркастическая улыбка. Перовский и Меншиков вынуждены смолкнуть, Муравьев получил пощечину. Это была не только победа над противной партией. Это победа определенного принципа в политике. - Не касаться Востока! - всегда говорил Нессельроде.- Как только мы коснемся Востока, мы потеряем своих союзников 590 на Западе, так как европейские державы ведут на Востоке колониальную политику... Поэтому не только вражда к не "немецкой", к "русской", партии заставляла его желать уничтожения Невельского. Эти чиновничьи "партии" иногда назывались "немецкой" и "русской", но у "немцев" были свои русские, а у "русских" свои "немцы", и разницы по сути дела не было. Действия на Амуре, если их признать, были бы первой весточкой, началом новой политики на Востоке, а за ними начались бы другие действия, а это означало решительный поворот к совершенно неизвестной и страшной для Нессельроде сфере жизни, которая была .столь нова и далека, что казалась ему чем-то вроде полета на луну. Для Нессельроде традиции дипломатической жизни в Европе конца XVIII и начала XIX столетия, изученные им в тонкостях, были вершиной вершин человеческой мудрости. Муравьев сидел крепко под охраной Перовского. Для начала надо было разжаловать посланного им чиновника особых поручений. А с Муравьевым и его покровителями пока сделать вид, что согласен на компромисс. И в то же время Нессельроде очень боялся, что взгляд Муравьева дойдет до царя. Государь может потребовать действий там". А "там" еще не было ни священных, ни тройственных союзов. Где не было традиций, где чужой ум нельзя было выдать за свой, канцлер был бессилен. Нессельроде подал журнал Сенявину и велел сделать дополнение после слов "комитет постановил: капитана Невельского за допущенные им самовольные и преступные действия, про-тивные воле государя, разжаловать в матросы с лишением всех прав"... Он закусил губу, прищурился. Глаза его поднялись на плафон и сверкнули злым огоньком. - Напишите так,- велел он: - "Генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьев, приглашенный в комитет, с этим постановлением вполне согласился". Отправьте журнал к Муравьеву с надежным человеком, дайте ему подписать... Пусть скажет, что только подписать, что это пустая формальность и больше ничего... А офицерика надо примерно проучить. Пусть отправляется в Сибирь, да пешком и под конвоем, а не для исследований. Опасный человек, которому верить не следовало бы первым сановникам империи. Пусть курьером поедет Иван Иванович Савченков. Да пригласите его ко мне, я сам ему объясню... 591 Возвратившись домой, Муравьев немедленно послал за Невельским. - Как ты задержался! - сказала мужу Екатерина Николаевна. Вскоре вошел капитан. Он все так же прекрасен и свеж. - Геннадий Иванович, дорогой мой! - заговорил Муравьев и, вскидывая руки, быстро пошел ему навстречу и обнял моряка. - Я с заседания комитета, Геннадий Иванович, не падайте духом... Постановили вас разжаловать... Но даю руку на отсечение, этому не бывать! Муравьев стал рассказывать. "Разжалован! - подумал Невельской. Казалось, он давно готов был к этому известию, но сейчас сердце его дрогнуло.- Но еще государь должен утвердить... Матери страшный удар..." - мелькали мысли. Ему стало стыдно и больно, как он до сих пор не подумал об этом. Ехал через Сибирь, о матери вспоминал, думал о ней не раз и здесь, но не подумал о главном,- каково будет ей, если его разжалуют. "Разжалован!.. Все кончено... Вряд ли государь помилует. Он начал с виселиц..." -думал он, устремляя взгляд в сторону, куда-то мимо Муравьева и Екатерины Николаевны. "Разжалован!" -четко и ясно, как эхо, повторялось у него внутри. Он вспомнил историю многих разжалований и ссылок. Вспомнил, как погиб разжалованный за стихи офицер Полежаев. "Ну что же,- подумал он,- и я надену матросскую куртку и буду на корабле... Я на мачту взбегаю и креплю не хуже марсовых..." После трех лет непрерывного нечеловеческого напряжения и чуть ли ни ежедневного ожидания кары, он, казалось, даже успокоился, словно наконец дождался желаемого. "Каждый, увидя меня, скажет: вот офицер, совершивший открытие Амура и занявший его устье, теперь он матрос! И Екатерина Ивановна узнает обо мне... Может быть, она пожалеет". Часто человек видит себя глазами других и от этого особенно чувствует свое горе. "Однако, как я смею смириться: Амур ведь занят, там матросы, пост Николаевский поставлен, там Орлов, Позь, гиляки ждут". Все это был реальный, созданный им большой мир. "Этак и матросов запорют потом! Надо действовать, идти дальше, туда, где южные гавани, видеть всю реку, занять Де- 592 Кастри, заводить торговлю с маньчжурами. А тут игра в разжалование! Они сидят при своих государственных бумагах и из-за них ничего не видят на свете! Но разве можно слушать этих невежд? Нельзя ни на один миг примириться с разжалованием! Что они знают, кроме своего местничества, да балов, да обедов? Нельзя замкнуться из-за этой завали, проклясть в душе своей все, даже родину предать и примириться со своим крушением, спрятать голову под крыло в горькой обиде и приготовиться, надев матросскую куртку, к гибели, как умирающая птица. Отчего бы? Что ничтожества так присудили? Нет, шалишь, какое мне дело до вас, подлецов, у меня свой мир. Что угодно, но добиваться своего..." Он сидел, опустив руки. Глаза его разгорелись. В его душе снова началась работа. Муравьев говорил, что теперь он подымет весь Петербург, что сделает все возможное и невозможное. - Я дойду до государя. Они нанесли мне тягчайшее оскорбление. Я нажму на все недали! Найдет коса на камень! Вот вам моя рука, Геннадий Иванович, вашему разжалованию не бывать. Государь не утвердит! Они винят вас в измене! Перовский поедет завтра к государю и будет просить для меня аудиенции. Министр двора князь Петр Волконский обещал помочь со своей стороны. Вот и пригодились мои Волконские! Но капитану опять пришли на ум разжалования, про которые прежде слыхал. Вспомнились Лермонтов, Шевченко, петрашевцы, разговоры о том, что затравили Пушкина. Как надеяться, что царь разжалования не утвердит? Бутаков рассказывал в прошлом году про Шевченко, который работал у него в экспедиции на Аральском море. Шевченко преследовали. Когда он служил в крепости, не позволяли писать и рисовать. И Бутакова обвинили в том, что он дал ему возможность жить по-человечески, лишили Алексея за это Константиновской медали. "Меня станут преследовать и в матросах". "Но я и в матросах молчать не буду!" - сразу же подумал он. Ему опять представилось ясно, что все это чушь, заблуждение, не могут его разжаловать. "Как это я буду матросом? А мои карты, а ученые, сочувствующие мне, а мои офицеры, а Константин, Литке, адмиралы? Да ведь я решил самый важный вопрос в жизни русского флота, а меня после этого разжалуют? 593 Этого быть не может. Это лишь отзвук, лай собачий на мое открытие, это все схлынет, и всем станет очевидно..." Он чувствовал: его ослушание - ничто по сравнению с тем, что добыто для России ценой этого ослушания. Глава 27 ВОСПОМИНАНИЯ У тром капитан пошел отвести душу к дяде Куприянову. Идя пешком по набережной Невы, он встретил колонну матросов и подумал, что если разжалуют, то теперь придется ходить в задних рядах. Когда увидел здание корпуса, почувствовал, что его вид трогает сердце. Вспомнилось, как впервые приехал в Петербург. Он вырос в деревне Дракино, в Солигаличском уезде, Костромской губернии, в родовой усадьбе Невельских, старых костромских дворян. В тех местах природа дышит севером, северные леса из огромных берез и елей, обступая пахотные земли и луга, пошли от села во все стороны - на восток и на север, протянулись к Уралу и в Сибирь, к Белому морю, к Северному океану. Костромские дворяне исстари считали себя солью земли русской. Они гордились тем, что из их среды избран был на царство Михаил Романов. И хотя Романовы не были коренными костромскими, но здесь считали царя и его семью своими земляками. В костромские леса на охоту и до сих пор наезжали члены царской фамилии. В тех местах жили воспоминаниями о подвиге Ивана Сусанина и учили детей не щадить себя ради государя. Здесь все было как бы живой стариной, древней вотчиной Романовых. И вот тут-то, в этой стране лесов, монастырей и преданий, в семье помещика, проникнутого верой в костромские традиции, и рос бойкий, живой и любознательный мальчишка. Конечно, и он наслышался с самых ранних лет, что Кострома - отчизна государева рода и что прадед его Невельской спас царя Алексея Михайловича, и он мечтал погибнуть за царя, пожертвовать своей жизнью, быть офицером и сражаться с врагами России. Будущего капитана приучали терпеливо выстаивать длинные службы в монастырях и соборах. 594 Кострома - город древних преданий и веры. По окрестностям - скиты, над дремучими еловыми и березовыми лесами золотятся кресты монастырей и церкви смотрятся в холодные зеркала лесных озер. А мальчик начитался Купера, Тернера и, стоя с самодельной игрушечной трубой на балконе помещичьего дома и прикладывая ее к глазам, всматривался в даль, воображая себя вблизи берегов Америки, и разыскивал пиратов. Желание совершить подвиг, как Сусанин, смешалось в его душе с желанием путешествовать по морям и океанам и совершать великие открытия, участвовать в великих морских битвах и командовать флотом, подобно великим адмиралам и мореплавателям. Но он нигде не был и никуда не ездил, кроме как в губернский город Кострому,- этот бледный маленький мальчик с рябинками. Бывая в соседнем именье у дяди, он зачитывался его книгами. Дядя прочил ему великую будущность. Мальчик играл с окающими, упрямыми маленькими костромичами, такими же серьезными, как и их северяне-отцы. А он был забавен, рассудителен не по годам, красноречив и остроумен, и, бывало, получал подзатыльники от отца за то, что лез в разговоры взрослых и не раз пытался опровергать их взгляды. Дядя Полозов очень любил Геннадия. В его библиотеке и начитался мальчик о Востоке. На пруду в лодке совершил свое первое плавание будущий моряк. У дяди жил крепостной, бывший матрос, с ним Геннадий плавал в лодке, на него смотрел, как на божество, без конца слушал рассказы про разные страны. Из дядиных книг и бумаг узнал Геннадий, что его земляки и соседи - сольвычегодцы, устюжане, солигаличцы - в старину ходили в Сибирь, дарили целые области царю, доходили до самого Амура, выходили на море и на Великий океан, и что они строили на Амуре города и остроги, выходили к Дамскому' морю, что казаки прошли задолго до Беринга между Азией и Америкой. Это было страшно интересно! Особенно интересно, как утверждал дядя, на юге побережья Сибири - не там, где льды и холод, а где должно быть тепло. А Геннадий уж начитался про теплые страны. Как настоящий северянин, выросший среди суровой природы и не страшившийся стужи, он мечтал о юге, о теплой стороне, о других лесах и морях, о кокосовых рощах и коралло- 1 Старинное название Охотского моря. (Прим. автора.) 695 вых рифах. Он смотрел на параллели и твердил, что на Амуре должно быть тепло. Потом в Петербурге он узнал, что про Амур собирал сведения Петр Великий. Мальчику исполнилось одиннадцать лет, когда, после смерти отца, привезли его из Костромы в столицу отдавать в морские классы. Вот он едет по Английской набережной и с замиранием сердца смотрит на очистившуюся ото льда Неву, на корабли с флагами, на здания на другом берегу. Тетка рассказывает, кому принадлежат великолепные особняки, мимо которых катится экипаж. Геннадий пропускает ее слова мимо ушей, но вдруг он слышит имена известнейших лиц, о которых давно узнал он у дяди Полозова. Он оборачивается на дом Головкина. "Неужели здесь он живет? Сам Головнин Василий Михайлович,-думает он с благоговением, - тот, что был в Японии, плавал к Курильским островам!" Переехали по мосту на Васильевский остров. Вот тут, совсем близко, стоят громадные суда, и пушки видны на палубах, матросы возятся с парусами и канатами, прохаживаются офицеры в киверах. И дальше опять стоят суда, то с парусами на реях, то с голыми мачтами. Встретились мальчики в морской форме. Это кадеты. Где-то играет горн, бьют склянки. Прошел небольшой отряд матросов в грязной рабочей одежде. Не сон ли это? Так вот она, морская жизнь! Медь душек сверкает на солнце, и всюду корабли. Вдали суда под парусами идут от устья вверх. "Теперь бы только в море!"-думает Геннадий. А море где-то близко. Как жаль, что его не видно! Но оно тут, теперь уж недалеко, он увидит скоро то, о чем мечтал всю жизнь. В Кинешме, когда туда переехали, на Волге, катаясь на лодке, он воображал себя на море. - Там море? - спрашивает он у тетки, показывая вдаль. Мальчик думал не о разлуке со своими, не о том, что сейчас войдет он по тяжелым каменным ступеням в большое здание с колоннадой, чтобы потом долго не выходить из него. Он с жадностью смотрел на огромные ржавые якоря, на цепи, слушал с замиранием сердца свистки боцманских дудок. На другой стороне реки, там, где Исаакий, левей, в утреннем тумане, залитом солнцем, громоздятся узкие эллинги, а позади них, как золотое,- Адмиралтейство со своим сверкающим шпилем. Это был сверкающий позолотой город, город моря, выход в мир, куда мальчик так стремился. Он блаженст- 596 вовал и упивался впечатлениями. Тут все напоминало об истории Петра, которой он когда-то зачитывался. ...Он услыхал рассказы, как однажды зимой окна корпуса зазвенели от пушечной пальбы на другой стороне реки. Это не были салюты и день был не царский, но выстрелы раздавались один за другим. Рано утром отряды матросов со штыками прошли зачем-то во главе с офицерами мимо корпуса, направляясь на ту сторону Невы в глубь тумана. Пальба усиливалась. Шепотом передавали известия, что гвардия и флот восстали против царя и объявили республику. Невельской был изумлен. Оказалось, что многие его любимцы тоже были против царя. Говорят, что кадеты бегали на улицу. Из-за реки доносились громкие крики. Потом снова началась пальба и появились толпы бегущих. Восстание было подавлено. Несколько учителей корпуса - путешественники, герои войны с Наполеоном - были арестованы. "Почему они пошли против царя?" - думал мальчик. Он слыхал однажды разговор двух офицеров, что все лучшие офицеры флота заключены в тюрьму и сосланы и что даже покойный Василий Головнин причастен был к заговору: он хотел взорвать царя вместе с собой, пригласив его на судно. Иногда приходилось слышать обрывки разговоров, что не так брались... Но пока что мальчик недоумевал: как же, почему эти умные и блестящие офицеры, герои Отечественной войны, награжденные чинами и орденами, восстали против царя? Это был его первый шаг от костромских традиций, его первое, но глубокое сомнение. Маленький костромич не замечал, чтобы эти вопросы тревожили его сверстников по корпусу, и удивлялся. Когда он попытался поговорить с кадетами о причинах восстания, его подняли на смех. Кадеты дрались, матерились, играли в чехарду. Любимым местом их сборищ было отхожее место, где у топившейся печки можно было покурить, в то время как один из товарищей стоял на страже, поглядывая, не идет ли воспитатель. Их любимым занятием были скачки верхом на плечах младших товарищей, которых насильно принуждали возить. В морском корпусе начинался развал. Кадеты ходили по соседним складам, воровали дрова, чтобы топить дортуары. Учителей не хватало. Но зато каждый день кого-нибудь пороли. Царь Николай Павлович узнал, что в морском корпусе дела идут из рук вон плохо. Он желал иметь хороший флот и отлич- 597 ных морских офицеров. Чтобы исправить положение, царь назначил директором корпуса знаменитого мореплавателя Ивана Федоровича Крузенштерна. Геннадий был в восторге. - У нас будет К-Крузенштерн! - заикаясь, говорил он товарищам,- Да знаете ли вы, что такое К-Крузенштерн? При новом директоре порядки переменились. Кадетов перестали пороть, появились дрова, пригласили учителей, занятия стали проходить регулярно, и диким нравам морских кадет Иван Федорович объявил войну. Введены были новые предметы: химия, физика, геометрия, корабельная архитектура. Вскоре для каждого класса выстроено было по учебному судну. И вот Невельской идет в море... Вот и заветный поворот... Но и на этот раз мальчика ждало горькое разочарование. И справа и слева видны берега. А впереди со своими крепостями залег среди моря Кронштадт. Кругом мелко, видна трава, тростники, пески... "Какое это море!-думает Геннадий.-Это как болото в Дракино... Как Волга в разлив... Волн нет!" - Он желал бы видеть большие волны. - Это Маркизова лужа, а не море! - говорили старшие кадеты и объясняли, что был француз, маркиз, который командовал флотом, при нем русский флот плавал между Петербургом и Кронштадтом. Геннадий бывал в Кронштадте и в Ораниенбауме, который матросы называли Рамбовом, в Петергофе, где к ним выходил царь и заставлял взбираться по знаменитым каскадам против падающих потоков воды. Но вот он стал старше и пошел в большое плавание. До Кронштадта видны оба берега, и видны близко. А за Кронштадтом расстилалось море. Судно пошло в глубь его. Когда заревел шторм и волны начали валить корабль, сердце Геннадия затрепетало от счастья. И особенно обрадовался он, когда не стало видно берегов. Шторм крепчал, а он ходил сияющий, когда его товарищи, лихие ездоки на плечах друг у друга, стоя у борта, смертельно бледные, "травили баланду". Зимами Невельской усиленно занимался. Он стал одним из лучших учеников корпуса. Когда преподаватель физики рассказывал про Архимеда, кто-то из кадетов крикнул: "У нас есть свой Архимед - Невельской!" С тех пор товарищи стали звать его Архимедом. Прочитав однажды книгу своего директора Крузенштерна, 598 Невельской стал пересказывать ее содержание сверстникам. Он всюду расхваливал ее так, что всем надоел. Со временем книгу стали читать и другие кадеты. Правда, Невельскому было очень досадно, что Крузенштерн не вошел в Амур, о котором он слышал еще от дяди. Вскоре все узнали содержание книги Ивана Федоровича. И вот Невельской, который долго ходил как околдованный этой книгой, вдруг однажды сказал: - Как жаль, что Крузенштерн не вошел в устье Амура! - Вычитал! - удивлялись кадеты.- Архимед дочитался! Раздался хохот. - Да, он совершил ошибку! - объявил Архимед. Кадеты уважали и любили приветливого и справедливого Ивана Федоровича, знали, что он великий путешественник. Крузенштерн любил Невельского, ласкал его, приглашал к себе. Все удивились, что Невельской выказал такую неблагодарность всеобщему любимцу. Но Невельской и сам был ужасно огорчен своим открытием и ходил сумрачный. - Что с тобой, Архимед? - спрашивали товарищи. - Я не понимаю, как Иван Федорович не поинтересовался самым главным... - А что было самым главным? - насмешливо спросил веснушчатый курносый кадет. Невельской изучил не только Крузенштерна. Увлекаясь его путешествием, он перечитал теперь все, что было в литературе о тех местах, где плавал Иван Федорович. Но еще впервые открыв эту книгу, он с волнением читал те страницы, где Крузенштерн подходил со своей экспедицией к русским берегам. Ведь это были те берега, среди которых протекал Амур, по этой реке плавал Хабаров, устюжане, сольвычегодцы. Это напомнило родное Дракино, рассказы дяди Полозова, его библиотеку с картой, портреты Петра Великого и знаменитых путешественников-адмиралов, висевшие в его кабинете. - Да тебе какое дело?! - смеялись кадеты.- Иван Федоровича учить собираешься? И кадеты опять подымали Невельского на смех. - Ты сам же книгу хвалил! Невельской прочел много книг и много передумал. Балтийское море стало казаться ему таким же тесным, как Маркизова лужа в первое плаванье. Отойдешь от Ревеля, и через несколько часов при попутном ветре с салинга виден финский берег. Он 599 мечтал идти в океан. Он еще тогда думал, что России нужен океанский простор, мало стоять на Балтийском море такой великой стране, что Петр разрешил проблему своего времени, а нынче иные условия и новые задачи перед флотом. Он снова стал изучать историю Петра, и все мысли Петра о значении морских путей для России стали ясны ему совсем по-другому, не так, как в детстве. Невельской поражался, как можно мириться с тем, что есть; почему никто не понимает, какое это великое значение может иметь, если Россия займет Амур, и как ложно понятие об этой реке, господствующее среди моряков и ученых. Ведь там теплая страна. Она была русской. Мы забыли о ней. Почему же мы не стремимся ее возвратить? Это должно быть общим желанием! - Это ужас, ужас, что никто не понимает этого! - А ты понимаешь? - спрашивали товарищи. - Понимаю! - задорно говорил Архимед. Над ним потешались. Потом он прикусил язык. После того как один из учителей заметил ему, что не его дело возбуждать политические вопросы и что если он хочет стать хорошим моряком и офицером, то должен слушаться, исполнять и быть готовым умереть за царя, когда будет велено, что за это и дается ему мундир, честь которого должна составлять его главную заботу в жизни. "Нет,- думал Невельской,- моряк должен путешествовать". Он затаил свои мысли. Все чаще и чаще думал он о том, что сам должен совершить открытие. Но уже все было открыто, нечего больше открывать на земном шаре, остались лишь северные льды. Но он искал неоткрытых земель и нерешенных вопросов. - О чем ты думаешь? - спрашивали его, когда он задумчиво стоял у карты. - Все уже открыто, нам нечего больше открывать! - отвечал маленький кадет. Выйдя из корпуса, Невельской подавал в Министерство несколько докладных о том, что на Востоке следует произвести исследования. Но все его записки оставались без ответа. На экзамене при выпуске из офицерского класса на ответы Невельского обратил внимание граф Гейден. Впоследствии он и предложил молодому офицеру службу на судне, где воспитывался великий князь Константин. Со временем Невельской сблизился с Лутковским, зятем Головкина и братом одного из знатоков Востока. Он вошел в 600 круг старых моряков, и их рассказы о крайнем Востоке России и о значении Тихого океана в будущем произвели на него сильное впечатление. Он плавал в Белом, Немецком и Средиземном морях, читал все, что было написано по морским вопросам на русском, английском и французском языках. Заграничные плавания расширили его мир. И чем больше препятствий встречал он, тем резче судил о порядках во флоте и тем ясней сознавал, что правы были декабристы, о которых он много слыхал с тех пор, как приехал в Петербург. Он стал подозревать, что в России сама власть опасается развития и просвещения. Так с детства он стремился к морю и, поступив в корпус, получил к нему доступ. Изучая морские науки, он пришел к заключению, что в России сильна бюрократия, что Россия темна, задавлена произволом. На его благородные порывы никто не обращал внимания. И вот он, всю жизнь стремившийся к морю, обращает свой взор на далекую окраину Азиатского материка, изучает историю сухопутной области, направления ее хребтов, этнографию, пригодность тех земель для заселения, а потом изучает экономику вообще, изучает влияние экономической жизни на общество, обращается к социальным наукам, ищет книги на разных языках о социализме. Он сближается с бывшим морским офицером, который увлечен социалистическими идеями, и с его товарищами, советует новому приятелю брать место в архиве и через него узнает содержание нигде не опубликованных документов, в которых высказаны мысли о значении Амура для России. Он встречает друга своего детства Полозова, который мечтает о революции. Он узнает от социалистов о грандиозном значении Сибири и о будущих связях ее с Востоком и еще более убеждается в справедливости замысла. Итак, придя на море и, казалось бы, осуществив свою мечту, он не удовлетворен тем, что стоит на мостике и командует. Он путешествует в Алжир с Константином и думает там о Сибири. Увидев европейские колонии, он подумал, что прежде всего нужна гуманность в отношениях с народами Востока, а не разбой и не насилье... И вот теперь смотрит он на Неву и на корабли во льдах и с болью вспоминает, с какой светлой надеждой проезжал он по этой набережной, впервые явившись в Петербург, и как он меч- 601 тал совершить открытия. Тут, на этих берегах, окрепли его мечты, тут прошли его молодые годы... Муравьев был прав: власть монарха у нас все. Один лишь человек есть у нас в целом государстве, только он может решить любое дело. Строить, например, госпиталь на Камчатке без него нельзя. Десять лет ждали повеления... Невельской в этот день побывал и у дяди Куприянова, потом в Географическом обществе, узнавал, не приедет ли Литке. Он искал Алешу Бутакова. Предстояло явиться к Константину. Он вернулся в гостиницу. Там сновали половые, двери сами отворялись, кучера подвозили господ, швейцары кланялись. А у правительственных зданий всюду стояли часовые. "Какое тут изобилие людей услуживающих! А на Амуре у меня нет людей, не хватает. Здесь вдвоем подают тарелку, один несет, другой шествует за ним". Невельской начинал ненавидеть всю здешнюю жизнь и этот город... В тот же день он был на обеде у Муравьевых. Собрались многочисленные гости. Во время обеда в гостиницу явился курьер из Министерства иностранных дел. Муравьев вышел к нему. Курьер вынул из сумки бумагу. Это был журнал, то есть протокол заседания особого Амурского комитета. - Его превосходительство Лев Григорьевич Сенявин просил вас подписать. Больше ничего не нужно... Только подписать,- сказал курьер. Он очень торопился, просил как можно скорей... Чиновник был пожилой, с красным носом. Разворачивая журнал так, что перед губернатором была страница с окончанием текста и с подписями, он сказал: - Уже всеми подписано... Просили скорей... Муравьев осторожно взял журнал из рук чиновника, а его попросил присесть. Екатерина Николаевна налила чиновнику чашку чая и спросила, крепчает ли мороз, а Муравьев с журналом прошел в соседнюю комнату. Какая подлость! - воскликнул он, прочитав решение комитета.- Я так и знал: недаром он торопится! "Николаевский пост снять, капитана 2-го ранга Невельского разжаловать в матросы и лишить всех прав состояния,- читал он.- Губернатор Восточной Сибири генерал-лейтенант Муравьев, будучи приглашенным в комитет, со всем этим вполне согласился..." "Э-э! Нессельроде идет на подлость! Но не тут-то было... Прав Невельской - подлец наш канцлер!" - подумал Муравьев. Он улыбнулся, присел и в целую страницу написал особое 602 мнение, не оставляя, как ему казалось, камня на камне от решения комитета. - Геннадий Иванович! - позвал он Невельского, когда курьер, чем-то расстроенный, уехал. Муравьев рассказал обо всем, что произошло. - Они идут на подлость. Этот журнал завтра, а может быть, сегодня представят государю, и он все прочтет. Они боялись сказать государю мое мнение, но напрасно. Я не из тех, кто подписывает, не читая. Муравьев чувствовал, что дал первое сражение. Гости разъехались, и губернатор долго беседовал с капитаном. - Без Амура нет будущего у России! Но, клянусь, Амур ничей! Николай Николаевич, вы-то верьте! - Надо пугать, пугать министров, пугать их! Будете сегодня у великого князя - действуйте в этом духе! - Николай Николаевич! - воскликнул Невельской.- Но зачем нам слишком увлекаться хитростями? Правда, мы не можем жить без Амура! Он был наш и должен быть нашим. Да разве на подходе к устьям не было иностранных судов? Истина! Доводы, конечно, всегда спорны... Но что я представлял в рапорте- истина! Как бог свят! Между прочим помянули, что Литке услан в Ревель и на его место в Географическое общество сел генерал Муравьев. - Конечно, мой милый кузен Михаил Николаевич знает географию не как Митрофанушка, но вроде этого. Он командовал в походах и ехал на коне впереди колонны, видел карты местности - вот и все его познания в географии... Глава 28 МУРАВЬЕВ У ЦАРЯ Перовский испросил у государя аудиенцию для генерал-губернатора. Тусклым петербургским утром Муравьев явился во дворец. Царь принял его наверху, стоя у стола в большом кабинете с окнами к Адмиралтейству, перед которыми была площадь для развода караулов. 603 - Ваше величество! - говорил Муравьев.- Сибири грозит катастрофа. Я не смею молчать перед лицом моего государя... Комитет министров решил... Муравьев стал сжато, но обстоятельно излагать суть дела, положение России на Востоке в случае войны с Западом, сказал о нуждах Камчатки. - Что же ты находишь нужным предпринять, Муравьев? - Я нижайше прошу ваше величество утвердить занятие устьев Амура, это даст нам возможность возвратить его. Тогда ни одно судно иностранцев не поднимется до Сибири. Заткнуть наглухо морской крепостью устье. - Но это не оскорбит китайцев? Между нами был вечный мир, и я не желал бы нарушать его никогда. - Ваше величество, опасность от иностранцев грозит и Китаю и Восточной Сибири, равновесие нарушено.-Он развил свой взгляд и опять вернулся к Амуру.- Я прошу ваше величество на первых порах оставить Николаевский пост, хотя бы в виде брандвахты, не занимая мест на самом берегу. - Кто был послан тобой на устье Амура? - Мной послан был туда капитан первого ранга Невельской. - Говорят, он неблагонадежен. Как ты смеешь посылать для осуществления своих замыслов неблагонадежного человека? - Он отличный моряк, и он понял мои намерения превосходно. Он занял устье, хотя это ему было формально запрещено, и объявил иностранцам, что край принадлежит России. - Что земля до Кореи принадлежит России? Царь знал уже обо всем. - Да, ваше величество! К устью подошли в этом году иностранные описные суда, и перед лицом смертельной опасности, грозящей Сибири, Невельской осмелился действовать так, не имея формального разрешения. - Ты сказал, что он превосходно понял твои намерения? Что это значит? Он сам осмелился или ты ему приказал? Мысли Муравьева были быстры и отчетливы. Нависла грозная опасность. Он знал, что царь не терпит уверток и неточностей. Ответы должны быть ясны и тверды. - Не зная обстановку на месте, я не мог, ваше величество, дать ему такого приказа. Я болел, когда он уезжал, но наш взгляд был един. Я сказал ему, чтобы он действовал, как найдет нужным, не был связан никакими формальностями, исходя лишь из чувства преданности вашему величеству, из славы и чести России. Испрашивать позволение было поздно. Да при том про- 604 тиводействии, которое есть этому делу, такое обращение с просьбой о разрешении было бы губительно. Он вошел в Амур и поднял там русский флаг, заняв там пост, назвал его именем вашего величества. Он сделал больше чем в силах человека, он совершил то, что составит славу эпохи... И положил голову на плаху, как ослушник в ожидании милости вашего величества... И рядом с ней я покорнейше склоняю перед вашим величеством свою... Царь был стар, и он видел, что это все очень смело сделано. Давно уж никто из офицеров императора не совершал ничего подобного. И вот Невельской, этот маленький заика, прозванный Архимедом у покойного Крузенштерна... Царь меньше всего ожидал от него, да еще на краю света!.. - Ты полагаешь, не правы те, кто утверждает, что он неблагонадежен? - Ваше величество, я ручаюсь за Невельского, как за самого себя,- картинно вскинув голову, воскликнул Муравьев. - А что же совершил он там еще? - спросил царь. - Он объявил маньчжурам, что Россия по Нерчинскому договору считает неразграниченную землю гиляков своей и что великий государь России принимает их под свое покровительство... Гиляки сами просили его об этом. - Ты просишь оставить брандвахту? - Да, ваше величество. Николай - сторонник строжайших формальностей, а офицер действовал самовольно, но ради чести и славы России. - Невельской поступил благородно, молодецки и патриотически! - сказал государь и сел к сто