стоятельными людьми. Если только не перекрошили бы друг дружку при дележке... Сержант мрачно присвистнул: -- Час от часу не легче! Выходит, этот самый Элоар и вправду был у них преизрядной шишкой... Так что эльфы, надо думать, в поисках нашей шайки не поленятся перевернуть каждый камешек на хаммаде и просеять каждый бархан. Ни времени, ни людей на это не пожалеют... Он без труда и в деталях представил себе, как все это будет, благо сам не раз участвовал в операциях прочесывания -- и в качестве дичи, и в качестве охотника. Надо думать, они стянут сюда не меньше полутора сотен пеших и конных -- сколько их вообще наберется на этом участке тракта; конные первым делом перережут путь на Хоутийн-Хотгор и замкнут полукольцо по несходному краю хаммада, а пешие двинутся облавой от разгромленной стоянки, заглядывая по ходу дела в каждую песчаночью нору. По такому раскладу можно обойтись и без опытных следопытов -- здесь (как, впрочем, и везде) противника можно тупо задавить численностью. Базироваться эта орава будет на ближний опорный пункт -- только там есть достаточно емкий колодец, там же разместится и штаб командующего операцией... Цэрлэг хорошо знал тот "опорный пункт" -- караван-сарай, заброшенный вместе со всем старым Нурнонским трактом с той поры, как Закатное Принурнонье трудами ирригаторов обратилось в мертвый солончак. Это было обширное квадратное строение из саманного кирпича со всякого рода глинобитными хозяйственными пристройками: на задах -- развалины прежнего, разрушенного землетрясением, караван-сарая, густо заросшие бактрианьей колючкой и полынью... Стоп-стоп-стоп!.. А ведь, между прочим, эти развалины будут последним местом, где им придет в голову шарить!.. Вот именно -- последним; в том смысле, что рано или поздно доберутся и до них, методом исключения. Жалко -- по первой прикидке затея смотрится неплохо... А если проложить ложную следовую дорожку -- заячью петлю со скидкой?.. Ну, и дальше куда?.. Ночные минуты между тем утекали струйкой воды из прорванного бурдюка, и в выражении лица и позе разведчика обозначилось вдруг нечто такое, что Халаддин понял с неумолимой ясностью: тот путей к спасению тоже не видит. Мягкая ледяная рука залезла к доктору во внутренности и начала неторопливо перебирать их, будто рыбу, трепещущую на дне лодки; то был не страх солдата перед боем (через это он сегодня уже прошел), а нечто совсем иное -- сродни темному иррациональному ужасу внезапно потерявшегося ребенка. Сейчас лишь он понял, что Цэрлэг не просто ползал за водой для него сквозь кишащий эльфами лес у Осгилиата и волок его на себе под носом у минас-моргульских часовых -- разведчик все эти дни укрывал доктора своей мощной и уютной защитной аурой -- "спокуха на лице, порядок в доме", -- и вот она-то сейчас и разлезалась клочьями. Халаддин ведь, если честно, ввязался во всю эту дурацкую затею с "акцией возмездия" оттого лишь, что твердо положил для себя: лучше уж оказаться в самой крутой переделке, но вместе с Цэрлэгом, -- и на сей раз не угадал. Круг замкнулся -- Элоар заплатил за Тэшгол, они через несколько часов заплатят за эту дюну... И тогда он, потеряв голову от страха и отчаяния, заорал в лицо орокуэну: -- Ну что, доволен?!! Отомстил по первому разряду и все не налюбуешься на свою работу?! Расплатился всеми нами за одного эльфийского ублюдка, пропади он пропадом!! -- Как ты сказал? -- откликнулся тот со странным выражением. -- Чтобы этот эльф пропал пропадом, да? ГЛАВА 13 И осекшийся на полуслове Халаддин увидал перед собою прежнего, привычного, Цэрлэга -- который знает, как надо. -- Прости. -- севшим голосом пробормотал он, не зная, куда девать глаза. -- Ладно, бывает; проехали. А теперь вспомни точно -- и вы, барон, тоже: та пара вастаков -- они слиняли, когда я уже схватился с Элоаром или раньше? До или после? -- По-моему, до... -- Совершенно точно до, сержант, голову наотруб. -- Все верно. То есть они не могут знать не только о его смерти, но и даже о том, что он вообще вступал в бой... Теперь так... Доктор, сможет барон пройти хоть пару-тройку миль? Если на костылях? -- Если на костылях -- пожалуй, да. Я накачаю его обезболивающими... Правда, потом будет такая реакция, что... -- Действуйте, доктор, -- иначе у него просто не будет никакого "потом"! Соберите аптечку, немного воды и этих самых галет -- больше ничего; ну и какое-нибудь оружие, для порядку... Через несколько минут сержант вручил Тангорну пару крестообразных костылей, тут же изготовленных им из укороченых вастакских копий, и начал инструктаж. -- Мы сейчас расстанемся. Вы выйдете на краешек хаммада и двинетесь прямо вдоль него на север... -- Как на север?! Там же пост! -- Вот именно. -- А-а-а, понял... "Делай обратное тому, что ожидает противник"... -- Соображаешь, медицина! Продолжаю. С хаммада на песок не сходить. Если -- вернее, когда, -- барон начнет отрубаться, тебе придется взять его на загривок: костыли при этом не бросать, ясно? Все время следи, чтобы не открылась рана -- а то кровь из-под повязки накапает дорожку. Главное для вас -- не оставить за собою следов; на хаммаде это не сложно -- щебенка... А я нагоню вас часа через... два -- два с половиной. -- Что ты задумал? -- Потом объясню -- сейчас уже каждая минута на счету. Вперед, орлы, -- в темпе марша!.. Да, постой! Кинь-ка пару орешков кола -- мне тоже не повредит. И, проводив взглядом удаляющихся товарищей, разведчик принялся за работу. Сделать предстояло еще уйму вещей, часть из них -- мелочи, которые немудрено и позабыть в суматохе. Например, собрать все то барахло, которое пригодится впоследствии, если им доведется выскочить живыми из этого переплета -- от эльфийского оружия до Тангорновых книжек, -- и аккуратно закопать это все, приметив ориентиры. Приготовить свой тюк -- вода, рационы, теплые плащи, оружие -- и оттащить его в хаммад. Ну вот, а теперь -- самое главное. Идея Цэрлэга, на которую его нежданно-негаданно навел Халаддин, заключалась в следующем. Если представить себе, что Элоар при ночном нападении не погиб, а удрал в пустыню и заблудился (запросто: эльф в пустыне -- это как орокуэн в лесу), эти ребята, несомненно, будут искать прежде всего своего принца (или кто он у них там), а уж только потом -- партизан, замочивших шестерых вастакских наемников (невелика потеря). И теперь ему надлежало превратить это бредовое допущение в несомненный факт. Подойдя к эльфу, он стащил с его ног мокасины и подобрал валяющийся рядом разрезанный кожаный нагрудник; заметил при этом на левой руке убитого простенькое серебряное кольцо и на всякий случай сунул в карман. Затем, вырыв ямку глубиной в пару футов, прикопал труп и тщательно заровнял песок; сам по себе такой ход был бы довольно наивен -- если не создать при этом иллюзию того, что поверхность песка в этом месте является заведомо нетронутой. Для этого нам понадобится труп кого-нибудь из вастаков, желательно с минимальными повреждениями: пожалуй, тот часовой, что убит стрелой Халаддина, подойдет как раз. Аккуратно перенеся его на то самое место, где был закопан эльф, Цэрлэг перерезал вастаку горло от уха до уха и "спустил кровь", как это проделывают охотники со своей добычей, после чего уложил того в натекшую лужу, придав позе некоторую естественность. Теперь кажется вполне очевидным, что наемник погиб именно здесь: пожалуй, искать один труп прямо под другим, застывшим на пропитанном кровью песке, можно, лишь точно зная, что он там -- нормальному человеку такое в голову прийти не должно. Итак, полдела сделано -- настоящий эльф исчез; теперь у него должен появиться двойник -- живой и весьма даже шустрый. Орокуэн переобулся в эльфийские мокасины ("Черт, не понимаю, как можно носить такую обувку -- без нормальной твердой подошвы!") и побежал на юг вдоль подножия дюны, стараясь оставить хороший след на участках с более плотным грунтом; распоротый сверху донизу нагрудник он надел на себя, как безрукавку, а в руках нес свои сапоги, без которых по пустыне не больно-то походишь. Удалившись от стоянки мили на полторы, сержант остановился; он никогда не слыл хорошим бегуном, и сердце его уже колотилось в самом горле, пытаясь выскочить наружу. Впрочем, дистанция была уже достаточной, и "эльфу" теперь предстояло уйти в хаммад, где обнаружить следы практически невозможно. Шагах в пятнадцати от того места, где след обрывался, разведчик бросил на щебень кожаный доспех Элоара; этим подтверждались и личность беглеца, и, косвенно, направление его дальнейшего движения -- по-прежнему на юг. "Стоп, -- сказал он себе, -- остановись и еще раз подумай. Может, вообще не бросать этот нагрудник -- больно уж нарочито... Так; поставь себя на его место. Ты -- беглец, нечетко представляющий себе, куда двигаться дальше; от погони, похоже, оторвался, но теперь тебе предстоит бродить неведомо сколько по этой ужасной пустыне, которая для тебя куда страшнее любого врага в человеческом обличье. Самое время бросить, что только можно, для облегчения ноши; все равно проку от этого панциря -- чуть, а останешься в живых -- купишь себе точно такой в первой же оружейной лавке... Достоверно? -- вполне. А почему снял его сейчас, а не раньше? Ну, просто не до того было; кто его знает -- гонятся, нет ли, а тут как раз остановился, огляделся... Достоверно? -- несомненно. А почему он распорот? Потому что найдут его почти наверняка не свои, а те, кто за мною охотится; кстати, охотятся они наверняка по следу, так что самое время мне перебираться с песка на щебенку... Достоверно? -- пожалуй... В конце концов, не надо считать врагов дураками, но и запугивать себя их сверхпрозорливостью тоже не стоит". Он совсем уж было изготовился к рывку обратно -- переобулся из мокасин в сапоги и разжевал вяжуще-горький орех кола, когда при взгляде на нагрудник (тот лежал на камнях хаммада как расколовшаяся об них яичная скорлупа) его прошибло холодным пбтом от осознания едва не совершенной ошибки. Скорлупа... "Стоп, а как же эльф из нее "вылупился" -- распорол прямо на себе, что ли? На такой вот ерунде, между прочим, как раз и сгорают дотла!.. Так... распустить боковую шнуровку... Нет! Не распустить, а разрезать: я тороплюсь, а панцирь мне больше ни к чему. Вот теперь -- порядок". Назад он бежал по хаммаду, держась на едва заметный отблеск гаснущего костра, где ждал его тюк со снаряжением. Кола переполнила тело обманчивой легкостью, и ему теперь приходилось сдерживать свой бег -- иначе запросто сорвешь сердце. Подобрав тюк, он велел себе отдохнуть несколько минут и снова бросился вперед; теперь ему приходилось высматривать впереди Халаддина с Тангорном, и это естественным образом замедляло движение. Оказалось, что те прошли уже больше двух миль -- отличный темп, на такое даже трудно было рассчитывать. Первым разведчик заметил Халаддина -- тот отдыхал, усевшись прямо на землю и запрокинув к звездам бескровное, ничего не выражающее лицо; барон же, которого доктор последние полмили тащил на себе, вновь встал теперь на свои костыли и упрямо старался выгадать для них очередной десяток ярдов. -- Эльфийское вино все уже высосали, до капли? -- Тебе оставили. Цэрлэг, оглядев товарищей и прикинув оставшееся расстояние, распорядился принять по дозе колы. Он знал, что завтра (если оно для них наступит) организмы их заплатят и за это снадобье, и за маковую смолку кошмарную цену, но выбора не было -- иначе точно не дойти. Впоследствии Халаддин убедился, что этот участок пути совершенно стерт из его памяти. При этом он отчетливо помнил, что кола тогда не только вдохнула силу в его измученные мышцы, но и необыкновенно обострила чувства, позволив как бы вобрать в себя разом весь окоем -- от рисунка созвездий, расцветившегося вдруг множеством невидимых ему ранее мелких звезд, до запаха кизячного дыма от чьего-то немыслимо далекого костерка, -- а вот ни единой детали собственного их пути припомнить не получается. Этот провал в памяти окончился так же внезапно, как и начался; мир вновь обрел реальность, а вместе с нею -- боль и неимоверную усталость, такую, что она потеснила куда-то на дальние задворки сознания даже чувство опасности. Оказалось, что они уже лежат, вжавшись в землю, за крохотным гребешком ярдах в тридцати от вожделенных развалин, за которыми в начинающихся предрассветных сумерках угадывается массивный куб опорного пункта. -- Может рванем резко? -- спросил он одними губами. -- Я т-те рвану! -- яростно прошипел разведчик. -- Дозорного на крыше не видишь? -- А он нас?.. -- Пока нет: он на фоне серого неба, мы -- на фоне темного грунта. Но будешь дергаться -- заметит непременно. -- Так ведь светает уже... -- Заткнулся бы ты, а? И так тошно... А каменистая земля под Халаддином вдруг стала исторгать из себя новый зловещий звук -- сухую и стремительную клавесинную дробь, быстро сгустившуюся в грохот, похожий на горный обвал: по тракту приближался на рысях большой конный отряд, и вновь подползший откуда-то панический страх уже вопил ему прямо в ухо: "Заметили!! Окружают!.. Бегите!!!" И тут его вновь привел в чувство спокойный шепот сержанта: -- Товьсь!.. По моей команде -- не раньше! -- рвем со всех ног. Тюк, костыли и оружие -- твои, барон -- мой. Этот наш шанс -- первый и последний. Отряд между тем достиг опорного пункта, где сразу же возникла обычная в таких случаях суматоха: всадники с ругательствами прокладывали себе путь среди суетящихся пехотинцев, выясняли отношения пришлые и местные командиры, гортанные выкрики вастаков смешивались со встревоженным щебетанием эльфов; на крыше вместо одной фигуры появились целых три -- и вот тут-то Халаддин, не сразу поверив своим ушам, услыхал негромкое: "Вперед!" Никогда в жизни ему еще не случалось бегать с такой быстротою -- откуда только силы взялись. Мгновенно домчавшись до "мертвой зоны" под полуразрушенной стеной, он сбросил поклажу и успел еще вернуться к находившемуся на полпути Цэрлэгу, тащившему на спине барона; тот, однако, лишь головой мотнул -- счет на секунды, дольше будем перекладываться. Быстрее, быстрее же!! О Единый, сколько еще эти болваны дозорные будут глазеть на новоприбывших -- секунду? Три? Десять? Они достигли развалин, каждый миг ожидая вопля "Тревога!!!", и тут же попадали наземь; Тангорн, похоже, был уже совсем плох -- даже не застонал. Обдирая руки и лицо о густую поросль бактрианьей колючки, они забились в широкую трещину стены -- и внезапно очутились внутри почти неразрушенной комнаты. Все стены ее были целы, и лишь в потолке зияла обширная дыра, сквозь которую виднелось сереющее с каждой минутой рассветное небо; входная дверь была наглухо завалена грудой битого кирпича. Только тут Халаддин осознал: все-таки прорвались! У них теперь есть убежище, надежнее которого не бывает -- как у утки, выводящей птенцов прямо под гнездом кречета. Он на мгновение прикрыл глаза, привалясь спиною к стене, -- и ласковые волны тут же подхватили его на руки и понесли его куда-то вдаль, вкрадчиво нашептывая: "Все позади... передохни... всего несколько минут -- ты их заслужил..." Вверх-вниз... вверх-вниз... "Что это -- качка?.. Цэрлэг?.. Почему он с такой яростью трясет меня за плечо? О черт!! Спасибо тебе, дружище -- я ведь должен немедля заняться Тангорном!.. И никаких "нескольких минут" у меня, конечно же, нет -- сейчас действие колы закончится и тогда я вообще развалюсь на куски... Где она там, эта чертова аптечка?.." ГЛАВА 14 Мордор, плато Хоутийн-Хотгор. 21 апреля 3019 года Вечерело. Расплавленное золото солнца все еще кипело в тигле, образованном двумя пиками Хмурых гор, выплескиваясь наружу острыми обжигающими брызгами, однако прозрачная лиловатая дымка уже наползала на расцвеченные закатной гуашью предгорья. Чуть холодноватая бирюза небосвода, сгустившаяся на восходной его окраине почти до лазури, гармонично оттеняла желтовато-розовые, как мякоть кхандской дыни, лессовые обрывы Хоутийн-Хотгора, прорезанные глубокими мускатно-черными ущельями. Склоны предваряющих плато плосковершинных глинистых холмов были затянуты пепельным крепом из полыни и солянок, который тут и там расцвечивали крупные красные мазки -- луговины из диких тюльпанов. Цветы эти вызывали у Халаддина двойственные чувства. Насколько хорош был каждый тюльпан в отдельности, настолько же противоестественными и зловещими казались образуемые ими сплошные полуакровые ковры. Наверное, цвет их слишком уж точно воспроизводил цвет крови: ярко-алой артериальной -- когда они были освещены солнцем, или багровой венозной -- когда на них, как вот сейчас, падала вечерняя тень. Полынь и тюльпаны; пепел и кровь. Впрочем, в иное время у него, вероятно, возникли бы другие ассоциации. -- Мили полторы осталось. -- Шедший головным Цэрлэг обернулся к спутникам и кивнул в сторону пятна яркой зелени, натекшего на желтую глину предгорий из устья широкого распадка. -- Ну как, барон, присядем передохнуть или поднажмем -- и тогда уж сразу распакуемся как люди? -- Бросьте вы, парни, обкладывать меня ватой, -- не без раздражения отвечал гондорец; он уже довольно уверенно наступал на ногу, хотя и продолжал пока пользоваться костылями, и даже настоял на том, чтобы нести часть груза. -- Эдак я никогда не войду в нормальный режим. -- С такими претензиями ты давай вон к доктору -- тут мое дело телячье. Что нам сейчас медицина порекомендует, а? -- Пожевать колы, естественно, -- хмыкнул Халаддин. -- Тьфу на тебя!.. Шутка и впрямь была сомнительных достоинств: при одном воспоминании о финале их марш-броска к развалинам у опорного пункта делалось тошно. Кола в действительности не дает организму никаких новых сил -- она лишь мобилизует уже существующие в нем ресурсы. Подобная мобилизация иной раз случается и сама собою -- когда человек, спасая свою жизнь, прыгает чуть не на дюжину ярдов или голыми руками выворачивает из земли глыбу весом в несколько центнеров (1); кола же позволяет совершать такие подвиги "по заказу", после чего следует расплата: человек, вычерпав в нужную минуту свои резервы до донышка, на полтора суток обращается в полнейший кисель -- и физически, и душевно. Именно это и произшло с ними в то утро, едва лишь Халаддин успел на скорую руку подштопать бедро Тангорна. Барона вскоре начало трясти -- на лихорадку от раны наложился опиумный "отходняк"; он нуждался в немедленной помощи, но доктор с разведчиком к тому времени уже представляли собою выброшенных на берег медуз; они не способны были шевельнуть не то что рукой -- даже глазными яблоками. Цэрлэг сумел-таки встать где-то часов через десять, но он мог лишь поить раненого остатками эльфийского вина да укутывать его всеми плащами; Халаддин же ожил слишком поздно, так что придушить баронову хворь в зародыше не успел. Хотя общего сепсиса и удалось избежать, вокруг раны развилось сильное локальное нагноение; у Тангорна открылся жар, он впал в беспамятство и, что страшнее всего, начал громко бредить. Вокруг между тем постоянно шныряли солдаты -- зады развалин служили им отхожим местом, -- так что сержант вполне уже предметно раздумывал, не прикончить ли барона, пока тот не угробил их всех своим бормотанием... С этим, хвала Единому, обошлось -- на второй день лечения эльфийские антисептики сделали свое дело, жар у раненого спал, и рана стала быстро затягиваться; приключения, однако, на этом вовсе не кончились. Оказалось, что в одной из соседних разрушенных комнат наемники с поста тайком от своих офицеров завели здоровенный чан с аракой -- местной брагой, изготовляемой из манны, -- и с наступлением сумерек сползаются сюда опрокинуть по кружечке. К солдатам они почти привыкли -- сиди себе в эти минуты тихонько, как мышь под веником, благо комната их надежно изолирована от остальной части развалин; Халаддин, однако, в красках представлял себе, как какой-нибудь ретивый дежурный по гарнизону, наведя шмон на предмет животворного источника, не поленится сунуть нос и в их отнорок: "Т-а-ак... А эти трое из какого взвода? Смир-р-рна!!! Пьянь зеленая... Где ваша форма, висельники?!!" То-то будет досадно... И все же если сидеть в развалинах было опасно, то покинуть их было бы полным безумием: конные и пешие отряды вастаков и эльфов продолжали прочесывать пустыню, не обходя своим вниманием даже свежие цепочки следов большеухой лисички. А тем временем подкралась новая напасть: сильная напряженка с водой. Слишком много ее пришлось израсходовать на раненого, а возобновить запас оказалось совершенно невозможно, поскольку у гарнизонного водопоя днем и ночью толокся народ. Через пять дней положение стало критическим -- полпинты на троих; барон помянул свое Тэшгольское приключение и мрачно заметил, что он, похоже, сменял шило на мыло. Вот ведь подлянка фортуны, думал Халаддин: впервые за три недели странствий по пустыне они по-настоящему мучаются от жажды -- находясь в сотне ярдов от колодца... Спасение пришло откуда его никто не ждал: на шестой день задул самум -- первый в этом году. С юга надвинулась разрастающаяся ввысь желтая пелена -- казалось, что пустынный горизонт начал заворачиваться внутрь как обтрепанный край чудовищного свитка; небо стало мертвенно-пепельным, а на вываренное добела полуденное солнце можно было глядеть, как на луну, не щурясь. Затем границы между небом и землею не стало вовсе, и две пышущие жаром сковороды схлопнулись, взвихрив ввысь мириады песчинок, чей безумный танец длился потом больше трех дней. Цэрлэг, лучше прочих представлявший себе, что такое самум, от души помолился Единому за всех, кто застигнут вне крова, -- даже врагу не следует желать столь ужасной участи. Впрочем, по части врагов Единый явно выслушал ходатайство орокуэна вполуха: позже им стало известно из разговоров солдат, что несколько отрядов -- в общей сложности человек двадцать -- не успели вернуться на базу и наверняка погибли. Продолжать поиски Элоара более не имело смысла -- теперь даже трупа не найдешь... Цэрлэг же ближе к вечеру закутался в эльфийский плащ с капюшоном и под прикрытием этого удушливого песчаного тумана добрался наконец до колодца во дворе. И когда несколькими минутами спустя Тангорн, подняв мокрую еще флягу, провозгласил тост "За демонов пустыни", разведчик покрутил головою в некотором сомнении, но возражать не стал. Они покинули свое убежище в последнюю ночь самума, когда тот уже выдохся и обратился в вялую песчаную поземку, надежно хоронящую следы. Разведчик повел товарищей на восход, к Хоутийн-Хотгору; он рассчитывал повстречать в предгорьях кочевников-орокуэнов, которые обычно пригоняют сюда скот на весенние пастбища, и малость отдохнуть и подкормиться там у кого-нибудь из своей бесчисленной родни. По дороге они завернули на место стоянки Элоара и извлекли предусмотрительно прикопанные тогда Цэрлэгом трофеи. Разведчик не поленился при этом удостовериться, что труп эльфа под слоем песка уже почти мумифицировался; вот ведь странно: эльфийских мертвецов никогда не трогают ни трупоеды, ни могильные черви -- ядовитые они, что ли?.. Марш-бросок в сторону гор начали прямо с рассветом: двигаться днем -- огромный риск, но надо было пользоваться тем кратким временем, пока можно идти, не заботясь об уничтожении своих следов. К концу второго дня пути отряд достиг плато, но никаких кочевий Цэрлэг пока не узрел, и это начинало его всерьез беспокоить. ...Распадок, где они стали лагерем, был зелен оттого, что здесь жил ручеек -- маленький, но общительный. Он, как видно, стосковался в своем уединении и теперь спешил поведать неожиданным гостям все новости этого крохотного мирка -- о том, что весна нынче припозднилась, так что голубые ирисы у третьей излучины все никак не зацветут, но зато вчера его навестили знакомые дзэрэны, старый самец с парой козочек... -- и эту тихую мелодичную болтовню можно было слушать до бесконечности. Только человек, сам проводивший в пустыне неделю за неделей, не видя ничего, кроме горько-соленой жижи на дне овечьих водопоев да скудных капель безвкусного дистилята из цандоев, способен понять, что это значит -- погрузить лицо в живую проточную воду Это сравнимо лишь с тем, как впервые прикасаешься к любимой после долгой-предолгой разлуки; не зря центром Рая, созданного воображением жителей пустыни, служит не какая-нибудь помпезная безвкусица типа хрустального Чертога наслаждений, а маленькое озеро под водопадом... А потом они пили заваренный до дегтярной черноты чай, церемонно передавая друг другу единственную выщербленную пиалу, неведомо как сохраненную сержантом во всех этих пертурбациях ("Настоящая кхандская, что б вы все понимали!.."), и теперь Цэрлэг степенно разъяснял Тангорну, что зеленый чай имеет бездну достоинств, вопрос же о том, лучше ли он, чем черный, сродни дурацкому "Кого ты больше любишь, папу или маму?" -- каждый хорош на своем месте и в свое время, вот, к примеру, в полуденный зной... А Халаддин слушал все это вполуха, вроде как ночное бормотание ручья за большими камнями, переживая удивительные мгновения тихого счастья, какого-то... семейного, что ли? Костер, в котором быстро сгорали сухие корневища солянок (этими серыми коряжками был почти сплошь покрыт соседний склон), ярко освещал его товарищей: чеканный профиль гондорца был обращен к лунообразной физиономии орокуэна, смахивающего на флегматичного восходного божка. И тут Халаддин с внезапной тоской понял, что это их странное содружество доживает последние дни: не сегодня-завтра пути их разойдутся -- надо думать, навсегда. Барон, едва лишь окончательно заживет его рана, двинется к Кирит-Унгольскому перевалу -- он решил пробираться в Итилиен, к принцу Фарамиру, -- им же с сержантом предстоит самим решать, как быть дальше. Странно, но, пройдя вместе с Тангорном путь, полный смертельных опасностей, они ничего, по сути, не узнали о его предшествующей жизни ("А вы женаты, барон?" "Сложный вопрос, одним словом не ответишь..." "А где расположено ваше имение, барон?" "Думаю, это уже не существенно, его ведь наверняка конфисковали в казну...") И тем не менее Халаддин с каждым днем проникался все большим уважением, если не сказать любовью к этому чуть ироничному, немногословному человеку; глядя на барона, он, пожалуй, впервые проникся смыслом выражения "врожденное благородство". И еще ощущалась в Тангорне такая странная для аристократа черта, как надежность-- надежность иная, чем, к примеру, в Цэрлэге, но совершенно при том несомненная. Халаддин, сам будучи выходцем из третьего сословия, к аристократии относился весьма прохладно. Он никогда не понимал, как можно гордиться не конкретными деяниями своих предков -- в работе ли, в войне ли, -- а самою по себе протяженностью этой шеренги, тем более что почти все эти "благородные рыцари" были (если называть вещи своими именами) просто удачливыми и беспощадными разбойниками с большой дороги, чьим ремеслом было убийство, а призванием -- предательство. Кроме того, доктор с самого детства презирал бездельников. И все же он подсознательно чувствовал, что если начисто изъять из общества аристократию, распутную и бесполезную, то мир безвозвратно утеряет часть своих красок; скорее всего он станет справедливее, может быть -- чище, и уж наверняка -- гораздо скучнее, а одно это чего-нибудь да стоит! В конце концов сам-то он принадлежал к братству куда более закрытому, чем любая иерархия крови: его плеча некогда коснулся мечом -- уж это-то Халаддин знал абсолютно точно! -- кое-кто помогущественнее монарха Воссоединенного Королевства или кхандского калифа. Странно, но мало кто осознает, до какой степени антидемоктратичны в самой своей сущности наука и искусство... Размышления его были прерваны сержантом, предложившим "кинуть на пальцах", кому стоять первую вахту. Футах в пятнадцати прямо над их головами огромной пушинкою проплыла сова-сплюшка, напоминая своими печальными причитаниями -- "Сплю!.. Сплю!.. Сплю!.." -- о том, что хорошим детям давно уже пора на горшок и в постель. "Падайте, ребята, -- предложил Халаддин, -- а я заодно у костра приберусь". Вообще-то весь сегодняшний вечер -- с огнем (пусть даже хорошо укрытым) и временным отсутствием дозорного -- был с их стороны чистейшим раздолбайством. Цэрлэг, однако, счел, что риск, в сущности, невелик -- поиски Элоара прекращены, а в обычных условиях эльфийские патрули далеко от тракта не отходят; в конце концов, людям иногда надо дать чуть-чуть расслабиться: постоянное напряжение может в свой черед выйти боком. Костер тем временем прогорел дотла -- солянки почти не дают углей, сразу обращаясь в золу, -- и Халаддин, сунув Цэрлэгову "кхандскую" пиалу в котелок с остатками заварки, спустился к ручейку сполоснуть посуду. Он уже поставил на прибрежную гальку чистый котелок и отогревал дыханием пальцы, онемевшие от ледяной воды, когда по окружающим валунам пробежали быстрые отсветы -- костер у него за спиною разгорался вновь. "Кому там из них не спится? -- удивился он. -- Что-то я против света ни черта не разберу..." Черный -- на фоне огня -- силуэт замер в неподвижности, протянув руки к быстро разрастающимся оранжевым язычкам. Световой круг плавно раздвинулся, выудив из мрака лежащие кучкою тюки с поклажей, прислоненные к камню костыли Тангорна и обоих спящих, которые... Как -- обоих?!! А у костра кто?! И в тот же самый миг до доктора дошло кое-что еще, а именно: отправившись в свой двадцатиярдовый "посудный рейд" к ручью, он не захватил с собою оружия. Никакого. И тем самым, надо полагать, погубил спящих друзей. Сидящий у огня между тем неспешно поворотился в сторону незадачливого часового и адресовал тому властный приглашающий жест: ясно как день -- если бы это входило в его намерения, все трое давно уже были бы покойниками... В каком-то оцепенении Халаддин вернулся к костру, сел напротив пришельца в черном плаще -- и тут у него разом перехватило дыхание, как от хорошего удара в корпус: тень низко надвинутого капюшона скрывала пустоту, из которой на него пристально глядела пара тусклых багровых угольков. Перед ним был назгул. ГЛАВА 15 Назгулы. Древний магический орден, деятельность которого издавна окружена самыми зловещими слухами. Черные призраки, якобы вхожие в высшие государственые сферы Мордора; им приписывались такие чудеса, в которые ни один серьезный человек никогда в жизни не поверит. Он и не верил -- и теперь вот назгул явился по его душу... А мысленно выговорив эту расхожую фразу -- "явился по его душу", он едва не прикусил себе язык. Халаддин, будучи скептиком и рационалистом, всегда при этом отчетливо сознавал: есть вещи, до которых не следует дотрагиваться пальцами -- оторвет... И тут он услыхал голос -- негромкий и глуховатый, с трудноуловимым акцентом, причем звук, похоже, исходил не из мрака под капюшоном, а откуда-то со стороны... или сверху? -- Вы боитесь меня, Халаддин? -- Да как вам сказать... -- Так прямо и скажите -- "боюсь". Видите ли, я мог бы принять какой нибудь... э-э-э... более нейтральный облик, но у меня осталось слишком мало сил. Так что придется уж вам потерпеть -- это ненадолго. Хотя, наверное, с непривычки и вправду жутковато... -- Благодарю вас, -- сердито ответил Халаддин, почувствовав вдруг, что страх его и в самом деле улетучился без остатка. -- Между прочим, вам не мешало бы представиться -- а то вы меня знаете, а я вас нет. -- Вы меня, положим, тоже знаете, хотя и заочно. Шарья-Рана, к вашим услугам. -- Край капюшона чуть опустился в легком поклоне. -- Точнее сказать -- я был Шарья-Раной раньше, в предшествующей жизни. -- С ума сойти. -- Теперь Халаддин нисколько не сомневался, что видит сон, и старался вести себя соответственно. -- Личная беседа с самим Шарья-Раной -- не задумываясь отдал бы за такое пять лет жизни... Кстати, у вас довольно своеобразная лексика для вендотенийца, жившего больше века назад... -- Это ваша лексика, а не моя. -- Он готов был поклясться, что пустота под капюшоном на миг структурировалась в усмешку. -- Я просто говорю вашими же словами-- для меня это не составляет труда. Впрочем, если вам неприятно... -- Да нет, отчего же... -- Бред, совершеннейший бред! -- А вот скажите, досточтимый Шарья-Рана, болтают, будто все назгулы -- бывшие короли... -- Есть среди нас и короли. Так же как королевичи, сапожники, портные... ну, и все прочие. А бывают, как вы видите, и математики. -- А правда, будто вы после опубликования "Натуральных оснований небесной механики" целиком посвятили себя богословию? -- Было и такое, но все это тоже осталось в той, предыдущей жизни. -- А уходя из этой самой "предыдущей жизни", вы просто расстаетесь со своею обветшалой плотью, обретая взамен неограниченные возможности и бессмертие... -- Нет. Мы долгоживущи, но смертны: нас действительно всегда девятеро -- такова традиция, -- но состав девятки обновляется. Что же до "неограниченных возможностей"... Это ведь на самом деле немыслимой тяжести бремя. Мы -- магический щит, век за веком прикрывающий тот оазис Разума, в котором так уютно устроилась ваша легкомысленная цивилизация. А она ведь абсолютно чужда тому Миру, в коем нас с вами угораздило родиться, и Средиземье борется против этого инородного тела, обрушивая на него всю мощь своей магии. Когда нам удается принять удар на себя -- мы развоплощаемся, и это просто очень больно. А вот если мы допускаем ошибку и удар все же достигает вашего мирка... Тому, что мы испытываем тогда, нет названия в человеческом языке; вся боль Мира, весь страх Мира, все отчаяние Мира -- вот плата за нашу работу. Если бы вы только знали, как может болеть пустота... -- Угли под капюшоном как будто подернулись пеплом. -- Одним словом, вряд ли стоит завидовать нашим возможностям. -- Простите, -- пробормотал Халаддин. -- У нас ведь никто и не подозревает... болтают про вас невесть что... Я-то сам думал, что вы -- фантомы, которым нет дела до реального мира... -- Очень даже есть. Я, к примеру, хорошо знаком с вашими работами... -- Нет, вы это серьезно?! -- Вполне. Мои вам поздравления: то, что вы сделали в позапрошлом году по части исследования нервных волокон, откроет новую эпоху в физиологии. Не уверен, что вы попадете в школьный учебник, но в университетский курс -- с гарантией... Если только, в свете последних событий, в этом Мире вообще будут существовать школьные учебники и университеты. -- Да-а? -- протянул Халаддин в некотором сомнении. Что и говорить, слышать такую оценку из уст Шарья-Раны (если это и вправду Шарья-Рана) было приятно -- не то слово, однако великий математик, похоже, слабовато разбирается в чужой для него области. -- Боюсь, что вы путаете. Я и впрямь кое-чего достиг по части механизмов действия ядов и противоядий, но та работа по нервным волокнам -- это же было просто минутное увлечение... пара остроумных экспериментов, гипотеза, которую еще проверять и проверять... -- Я никогда ничего не путаю, -- холодно отрезал назгул. -- Та небольшая публикация -- лучшее, что вы сделали -- и сделаете -- за всю свою жизнь: во всяком случае, имя свое вы обессмертили. И я говорю это не потому, что так думаю, а потому что знаю. Мы обладаем определенными возможностями в предвидении будущего и изредка ими пользуемся. -- Ну да, вас же должно интересовать будущее науки... -- В данном случае нас интересовала не наука, а вы. -- Я?! -- Да, вы. Но кое-что так и осталось неясным; вот я и явился сюда задать вам несколько вопросов. Почти все они будут... достаточно личными, и я прошу об одном: отвечайте с той степенью откровенности, которую вы находите допустимой, но не пытайтесь выдумывать... тем более что это бесполезно. И кстати -- не вертите головой по сторонам! Вокруг вашей стоянки нет ни одного человека в радиусе... -- назгул секунду помедлил, -- в радиусе двадцати трех миль, а ваши товарищи будут спокойно спать, пока мы с вами не закончим... Ну так как -- вы согласны отвечать на таких условиях? -- Насколько я понимаю, -- криво усмехнулся Халаддин, -- вы можете получить эти ответы и без моего согласия. -- Могу, -- кивнул тот. -- Но делать этого не стану -- во всяком случае, с вами. Дело в том, что я собираюсь обратиться к вам с неким предложением, так что мы с вами должны как минимум доверять друг другу... Послушайте, да вы никак решили, будто я пришел покупать вашу бессмертную душу? -- Халаддин пробурчал нечто невразумительное. -- Оставьте, это ведь полнейший вздор! -- Что -- вздор? -- Покупка души, вот что. Душу -- да будет вам известно -- можно получить в подарок, как жертву, можно безвозвратно потерять -- это да, а вот купля-продажа ее -- дело абсолютно бессмысленное. Это как в любви: никакое "ты мне -- я тебе" тут не проходит, иначе это просто никакая не любовь... Да и не так уж интересна мне ваша душа, по правде говоря. -- Скажите пожалуйста... -- Смешно сказать, но он отчего-то почувствовал себя уязвленным. -- А что же вам тогда интересно? -- Для начала меня интересует, зачем блестящий ученый бросил работу, которая была для него не средством заработка, а смыслом жизни, и пошел военлекарем в действующую армию. -- Ну, например, ему было интересно проверить на практике кое-какие свои соображения по механизмам действия ядов. Такая, знаете ли, бездна материала пропадает без пользы... -- Значит, раненные эльфийскими стрелами бойцы Южной армии были для вас просто подопытными животными? Вранье! Я ведь знаю вас как облупленого -- начиная с этих ваших идиотских опытов на себе и кончая... Какого черта вы стараетесь казаться циничнее, чем вы есть? -- Так ведь занятия медициной вообще располагают к известному цинизму, а уж военной медициной -- в особенности. Знаете, всем новичкам военлекарям дают такой тест... Вот вам привезли троих раненых -- проникающее ранение в живот, тяжелое ранение бедра -- открытый перелом там, кровопотеря, шок, все такое, -- и касательное ранение плеча. Оперировать их ты имеешь возможность только поочередно; с кого будешь начинать? Все новички, естественно, говорят -- с раненого в живот. А вот и не угадал -- отвечает экзаменатор. Пока ты будешь с ним возиться -- а он ведь все равно потом помрет с вероятностью 0,9, -- у второго, с бедром, начнутся осложнения, и он в лучшем случае потеряет ногу, а скорее всего тоже сыграет в ящик. Так что начинать надо с самого тяжелого, но из тех, кого точно можно вытащить, -- сиречь с раненного в бедро. А раненный в живот -- что ж... дать ему обезболивающее, а дальше -- на усмотрение Единого... Нормальному человеку все это должно казаться верхом цинизма и жестокости, но на войне, когда выбираешь лишь между "плохим" и "совсем плохим", только так и можно. Это, знаете ли, в Барад-Дуре, за чаем с вареньем, хорошо было рассуждать о бесценности человеческой жизни... -- Что-то не сходятся у вас концы с концами. Если тут все строится на голой целесообразности, отчего ж вы тогда волокли на себе барона, рискуя погубить весь отряд, вместо того чтобы сделать ему на месте "укол милосердия"? -- Не вижу противоречия. Ежу ясно, что товарища надо спасать до последнего краешка -- хоть бы и самому на этом деле погореть дотла: сегодня ты его, завтра -- он тебя. А насчет "укола милосердия" -- не извольте беспокоиться: в случае нужды -- сделали бы в наилучшем виде... Хорошо было раньше -- о начале войны предупреждают загодя, крестьян эти дела вообще не касаются, а ра