Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     ЭРФОЛЬГ-АСТ, 1999
---------------------------------------------------------------

     рассказ





     Муж любил  по  утрам. Раз  в  неделю, обычно в воскресенье, он входил в
Лизину  спальню,  вынимал  из кармана  изумрудного  шелкового халата красный
радиотелефон, с которым почти никогда не расставался, и  клал  его на столик
рядом с  кроватью  -- огромной, новомодно круглой,  напоминавшей  манеж,  из
странной прихоти застеленный хрустящим постельным бельем.
     Некоторое время он  тихо стоял над Лизой, по ее дыханию пытаясь понять,
спит она или  же притворяется. И Лиза  старалась дышать ровно, точно спящая,
даже считала про себя, чтобы  не  сбиться: раз, два, три -- вдох,  раз, два,
три -- выдох.
     Постояв над ней, муж снимал халат --  и его волосатая нагота отражалась
повсюду,  даже на потолке, в бесчисленных зеркалах, делавших спальню похожей
на балетную студию.  Втянув  в себя  немалый живот и поигрывая подзаплывшими
мускулами, он некоторое время любовался своими отражениями  и принимал позы,
вроде  тех,  что принимают на  подиуме  бугристые  участники  состязаний  по
бодибилдингу,   или   по  "телостроению",  как  поправил  бы  нас,  насквозь
проамериканизировавшихся, старик Даль.
     Когда-то, служа еще в ГРУ, муж  усердно  занимался восточной борьбой, а
до  этого,  в  военном училище,  --  биатлоном.  Тело давно  уже разъелось и
обрюзгло, но остался этот свойственный спортсменам мнительный нарциссизм: от
мужа всегда разило  кремами,  дезодорантами  и  прочими пахучестями.  И  чем
крепче он накануне пил, тем ароматнее благоухал утром.
     Лизу  это страшно раздражало. Ей  казалось,  вся их  огромная квартира,
занимавшая  целый  этаж элитного  дома и некогда принадлежавшая  кандидату в
члены Политбюро, пропахла кремами и одеколонами. И еще ее просто бесило  то,
что тело мужа было покрыто клочковатой черной порослью и весь  он  со своими
большими  ухоженными усами  а  ля Ницше напоминал  огромного  ризеншнауцера,
которого хозяева,  решив сэкономить на парикмахере, остригли собственноручно
и крайне неравномерно.
     Налюбовавшись собой, он обычно ложился рядом с ней и, нежно разобрав ее
длинные  густые волосы, начинал осторожно щекотать Лизу за ухом. Когда-то  в
детстве  у  него была любимая сиамская  кошка, а другим видам нежности муж с
тех пор,  видимо,  так и не обучился.  Свой первый любовный опыт он обрел  в
коротких,   наступавших  после  долгого  казарменного  томления  курсантских
увольнениях  в город, когда женщину  приходилось брать быстро и  неожиданно,
как вражьего "языка"...
     У Лизы  от этих "заушных" ласк вдоль спины пробегали противные мурашки,
и она делала вид, будто никак не может проснуться, втайне надеясь, что вдруг
зазвонит  этот красный мобильный телефон, и какая-то очередная  катастрофа в
мире бизнеса заставит мужа  спешно одеться и умчаться на своем бронированном
джипе в  окружении толстоплечих  охранников.  Неприятности, надо сказать,  у
него случались довольно часто и  он мог целыми днями -- к Лизиной радости --
не  показываться дома, а если  и появлялся,  то его обычная немногословность
превращалась в тягостное молчание.
     Впрочем,  красный телефон,  на  Лизиной памяти,  не  звонил никогда,  в
отличие от другого -- черного, вечно верещавшего, как недоколотый поросенок.
Но черный телефон муж  не брал  с собой в ее спальню  ни разу за два года их
совместной жизни.




     Они познакомились, а  точнее впервые увидались, на устричном балу, куда
Лизу  пригласил  знакомый журналист,  все  никак  не  решавшийся сделать  ей
предложение, потому что пока  еще не развелся с  третьей женой, а со  второй
никак  не мог не доделить имущество  и детей. Лиза к  тому времени уже почти
выжила из сердца свою первую неблагодарную студенческую любовь, отгородилась
от  нее несколькими  постельными историями,  об одной  из которых было  даже
стыдно вспоминать. И ей вдруг страшно захотелось замуж, так иногда жутко, до
судорог  в желудке  хочется  попробовать увиденный в какой-нибудь  цветастой
телерекламе  неведомый  заморский  фрукт.  Тут-то  и  появился  в  ее  жизни
поседевший в дурачествах журналист.
     Они  весело болтали, запивая  устриц  очень приличным шампанским, когда
Лиза  вдруг  почувствовала  на  себе чей-то тяжкий взгляд.  Она  оглянулась:
громоздкий усатый человек, стоявший по другую  сторону стола, смотрел на нее
исподлобья. На  нем  был  великолепно-строгий смокинг  и огромная клоунская,
зеленая  в горошек  бабочка: на бал просили явиться с  обязательной  смешной
деталью  в  туалете.  Лиза,  например, повесила  на шею детское ожерелье  из
пластмассовых  лягушат, а  журналист со  свойственной его профессии прямотой
нацепил полумаску, изображавшую  то, что  обычно прячут  почти  от  всех, на
крайний случай -- под фиговым листком.
     Усатый человек смотрел ей в глаза с такой тоской, что Лиза смутилась и,
отвернувшись к  своему  журналисту, звонко засмеялась, как будто услышала от
него  удачную  шутку. Но  смех  ее  оказался  совсем  не  к месту,  так  как
журналист,  передвинув  полумаску  на  лоб  и  сделавшись  похожим на  очень
неожиданного единорога,  неряшливо, со всхлипами  наверстывал  устриц. Лиза,
скрывая  смущение,  тоже  взяла  в  руки  шершавую раковину  со  студенистым
тельцем, дрожащим в перламутровой лунке.
     --  Неужели вам нравятся моллюски? -- Вдруг громко  спросил незнакомец,
глядя теперь не на Лизу, а на ее спутника.
     И стало ясно,  что он тяжело  пьян.  Тем  не менее,  голос  у  него был
приятный, даже  бархатистый,  но при этом  совершенно лишенный оттенков, как
это  случается у людей, давно уже занимающихся синхронным переводом. Кстати,
позже выяснилось, что первое впечатление Лизу не  обмануло. Когда  один  наш
большой политик в демократическом усердии разболтал на  переговорах в Штатах
целую разведывательную сеть, ее будущего мужа чуть ли не в мешке с диппочтой
переправили  домой.  Воспользовавшись  всеобщей  неразберихой,  он  сразу  и
навсегда  ушел  из  "Аквариума",  сказав,  что  готов  горбатиться на  умных
мерзавцев, но на дураков -- никогда. Конечно, в более вразумительные времена
никто бы уйти из Системы ему не позволил. Но была Перестройка.
     Несколько  лет он  зарабатывал  на  жизнь  изнурительным  синхроном  на
переговорах отечественных  жуликов и американских проходимцев, пока  однажды
не  понял: в  разворовываемой  стране  бизнесменом  быть гораздо  легче, чем
синхронистом. К тому же, за три года он узнал столько дорогостоящих секретов
и бесценных деликатных  подробностей, что  добыть стартовый капитал проблемы
для него не составило. Конечно, могли и  убить, но не  зря же он столько лет
был "аквариумистом".
     -- Наверное, человек, вскрывающий себе в ванне вены, чувствует примерно
то же  самое,  что  эта устрица! --  Еще громче сказал  пьяный незнакомец  и
показал  вилкой   на  пустые  раковины,  действительно  чем-то  напоминающие
ванночки. Лиза, всегда ценившая в мужчинах остроумие, даже если оно брезжило
в черной пьяной  шутке, искренне улыбнулась такому неожиданному  сравнению и
уже  собиралась ответить. К примеру,  так:  "Ах,  как бы  нам  по  ошибке не
слопать какого-нибудь  устричного Сенеку!"  Но  журналист  вдруг засуетился,
снял полумаску и довольно грубо повлек Лизу в сторону, шепча ей на ухо:
     -- Не заговаривай  с ним!  Умоляю!!  Это страшный человек.  Помнишь, на
прошлой неделе нашли  банкира, зарезавшегося в ванной.  Это  из-за  него.  Я
точно знаю!
     ...Муж  перестал  щекотать  Лизу  за ухом и приступил  ко второму этапу
супружеских  ласк. Этот второй  этап Лиза  про себя называла: "Мороз-воевода
дозором  обходит  владенья  свои".  Дело  в  том,  что  во  время  дозорного
обхождения холодные мурашки превращались в  твердые пупырышки гусиной кожи и
покрывали уже все тело.
     --  Гусенок, ты спишь?  -- спросил  муж  монотонным  голосом,  точно  в
десятый раз переводил все тот же осточертевший эротический фильм.
     Эта  монотонность тоже  страшно  раздражала Лизу,  но ей  не оставалось
ничего  другого,  как издать томный  звук  счастливого пробуждения  и сладко
потянуться с закрытыми глазами.
     Проклятый красный телефон молчал!




     На следующее утро после устричного бала было воскресенье, и Лиза хотела
выспаться всласть, но  ее разбудил ранний звонок в дверь. Поначалу она  даже
решила, будто  это журналист,  с  вечера намекавший на то, что готов сделать
важное  признание и далеко идущее  политическое заявление.  Однако журналист
ожидался  только к обеду. Открывать, как  обычно, пошла мать, с которой Лиза
делила крошечную двухкомнатную квартирку в Орехово-Борисово.
     Еще до того, как ошеломленная -- с округлившимися глазами и  шумовкой в
руке  --  мать  влетела  к   ней,   Лиза  почувствовала:  происходит   нечто
необыкновенное.  Комната вдруг стала наполняться  летучей розовой свежестью,
словно  за стеной была не завешенная одеждой и заставленная обувью прихожая,
но -- дурманящая огромная оранжерея. Полуголая, Лиза выскочила в прихожую --
и попала в розовый сад!
     Розы на долгих стеблях в  огромных  перевитых  лентами корзинах  стояли
везде --  на полу, на  тумбочке,  на стульях. Они были  и  сливочно-белые, и
бархатно-бордовые,  и шелково-алые, и акварельно-желтые, и  вообще какого-то
странного  голубовато-розового  оттенка,  какой  встретишь  разве  только на
замысловатой  коробочке из-под  китайского  чая.  Розы были  всякие:  тяжело
распустившиеся, почти распавшиеся;  только-только начинающие приоткрываться,
похожие  на плотно скрученные рулончики; наконец, были  и тугие, заостренные
бутоны, напоминающие девичьи сосцы.
     -- Это от кого? -- восхитилась Лиза.
     -- А я думала, ты знаешь, -- подобрала губы мать.
     -- Да я же понятия не имею!
     -- Может, от твоего журналиста? -- с надеждой спросила мать.
     -- Ну, что ты! Он же бедный и жадный...
     Кстати,  журналист после устричного бала навсегда исчез из ее жизни,  а
когда она шутки ради  позвонила ему -- он  испуганно  повесил трубку. Зато у
него, как передавали общие знакомые, объявилась вдруг  новенькая "девятка" и
завелись  деньги  на  выпивку.  Он  даже  перестал  рыскать  по  фуршетам  и
презентациям, а стал угрюмо и одиноко  напиваться каждый вечер  в  ресторане
Домжура.
     Лиза  заглянула в самую большую корзину и увидела  длинный конверт -- в
нем была записка, всего одно предложение:
     "А Я ВЕДЬ СОВСЕМ НЕ ТАКОЙ УЖ И СТРАШНЫЙ!"
     И тогда она поняла, от кого эти цветы. Чтобы не показать волнение, Лиза
принялась   с  преувеличенным  вниманием  разглядывать   розу  --  огромную,
темно-красную, безвозвратно раскрывшуюся, даже начавшую подвядать.
     "Интересно, для розы все шмели одинаковые, или  же есть  какой-то один,
которого она все  время ждет и без которого не может жить?"  -- думала Лиза,
перебирая пальцами нежно-мясистые, влажные лепестки, пробираясь все глубже в
сердцевину цветка. Ей казалось,  что роза невольно  и благодарно вздрагивает
от ее прикосновений.
     -- Кто он? -- Жалобно спросила мать.




     Лиза  невольно вздрогнула всем телом, открыла глаза и  увидела  сначала
его  усы,  нелепо-пышные,  с  желтоватой  кромкой   от   табака.  Потом  они
встретились  взглядами,  и  муж  плотно  сомкнул  веки,  продолжая  жесткими
пальцами  бродить по  ее телу, покрытому  гусиной  кожей.  Он  был похож  на
слепца, настырно читающего свою пупырчатую книгу. Лиза вздохнула и запустила
пальцы в мужнины  волосы,  еще мокрые и тщательно  начесанные  ради сокрытия
ранней  лысины.  Она  взлохматила  их  и  острыми  посеребренными  коготками
осторожно впилась в  его затылок. Он застонал и спрятал лицо у нее на груди.
Красный телефон безмолвствовал.
     За две недели до свадьбы (но о ней в ту пору еще и речи не было) "форд"
с  шофером  привычно  стоял внизу,  под  окнами, уже не вызывая  старушечьих
пересудов и  косых  взглядов  безработных  дворовых  парней. Лиза  задумчиво
рылась в шкафу, перед зеркалом  прикидывая, как бы из  двух своих  приличных
нарядов, нескольких юбок и блузок, а  также трогательных фамильных украшений
изобрести что-нибудь новенькое. От него  подарки она  принимать отказывалась
наотрез,  хотя денег, которые он платил  за один  лишь ужин в дорогом ночном
клубе, хватило бы  на платье, от которого все подружки-учительницы  в  лицее
замертво попадали бы прямо на порогах классных комнат.
     Ему эта щепетильность казалась странной, а ей странным казалось то, что
он за два месяца их знакомства не сделал ни одной попытки даже подобраться к
Лизиному телу. Все ее  прежние знакомые, включая журналиста, начинали именно
с этого,  причем с такой непосредственностью,  точно они женские  доктора  и
стесняться  их совсем не  надо. Кстати,  именно поэтому  Лиза  отказалась от
заманчивого  предложения пойти  секретаршей-переводчицей в солидную  фирму с
хорошей  зарплатой  и  гарантированными  выездами  за  рубеж. Вице-президент
фирмы,  совсем еще мальчишка,  попытался проверить  Лизины деловые  качества
сразу  же после собеседования,  прямо  на кожаном  кабинетном  диване, и был
очень удивлен, получив по прыщавой физиономии.
     Журналист,  услышав   ее  возмущенный  рассказ,  засмеялся   и  показал
хранившуюся  у  него в  бумажнике забавную  вырезку  из  рекламного  раздела
"Московского комсомольца": "Интеллигентная блондинка (27\172)  с языком ищет
место в приличной фирме. Интим не предлагать, а требовать!!!"
     В результате,  Лиза  осталась  преподавать  английский в  лицее  -- так
теперь  называлась  обычная  школа  с  обвалившимся  фасадом  и   учителями,
донашивающими строгие преподавательские костюмчики,  купленные еще на закате
советской власти. Но даже  и здесь обсыпанный перхотью директор, вызвав Лизу
как  бы по  делу к  себе в  кабинет,  все  норовил, нервно  облизывая  губы,
положить руку на круглое колено молодой учительницы.
     Лиза прикинула к груди шелковую блузку с кружевным воротником и увидела
в зеркале мать:
     -- А ведь ты его не любишь!
     -- Зато ты отца любила. И что от всего этого осталось?
     -- Память о счастье...
     -- Вот именно -- вечная память!
     -- И ты еще осталась...
     -- Ну  а раз я осталась, надо как-то  жить. Знаешь, ты была  всю  жизнь
бедной, но  счастливой,  а я буду  несчастной, но богатой. Потом мы сравним,
что лучше!
     -- Только будь осторожной --  не заводи детей, пока не убедишься, что с
ним можно жить... хоть как-нибудь!
     -- Пока он не давал мне никакого повода быть осторожной.
     -- Вот поэтому и будь осторожной!




     Муж лежал, уткнувшись лицом в Лизину грудь,  всей своей  неподвижностью
прося ее  о  помощи,  и  она  повела коготками  по  его  шее, плечам, спине,
пояснице,  словно  дразня  покалываниями  больного,  обессиленного,  но  еще
способного на  ярость  зверя. Он и в  самом  деле был нездоров. Вскоре после
окончания  училища его отправили  в  Африку  --  инструктировать  в джунглях
каких-то дружественных папуасов, мстивших за своего президента,  свергнутого
и  съеденного   лет  десять  назад.   Перед   ответственными  акциями   всем
инструкторам  давали специальные стимуляторы, чтобы  не спать  по  несколько
ночей,  а еще делали прививки,  чтобы не подхватить какую-нибудь тропическую
заразу. И они, молодые дурачки, припрятывали таблетки да ампулы, а потом, на
отдыхе, в подмосковном  военном санатории, хвастались побочным  эффектом  --
неутомимой  мужской  состоятельностью  -- перед  медсестричками и случайными
потаскушками. После  тридцати  это  обернулось  приступами  черной  тоски  и
совершенной плотской  никчемности.  Но  зато  он  никогда  не простужался  и
понятия не имел, что такое грипп.
     Честно говоря, Лизу эти приступы не очень-то и тревожили. От нескольких
досвадебных поцелуев у нее осталось только равнодушие да кисловатый табачный
привкус на губах. Неприязнь появилась позже,  и она хорошо помнила, в  какой
именно момент это произошло.
     Свадьбы, собственно  говоря,  у  них  не было. После  мендельсоновского
марша, пропиликанного раскормленными грибоедовскими скрипачами, и нескольких
обязательных бокалов  шампанского  он  поручил  своему угрюмому  компаньону,
единственному участнику церемонии со  стороны жениха, развезти погрустневшую
Лизину  мать  и  удивленных  подруг-учительниц по домам.  А сами  молодожены
отправились в аэропорт, сели на самолет, перенеслись в Амстердам и поднялись
на борт  теплохода  "Астра", отплывавшего  в круиз вокруг Европы. У них была
огромная каюта-люкс с  гостиной,  кабинетом  и  спальней, где стояла широкая
привинченная к  полу  кровать. Впервые за все время их знакомства он, теперь
вот вдруг ставший ее мужем, был без радиотелефонов -- без черного и даже без
красного.
     Теплоход  тихо  отстал  от  причала.  Пока  они  ужинали в еле  заметно
покачивающемся  ресторане,  огни города  канули в черную  воду  --  и только
непотопляемая лунная  дорожка,  извиваясь и  дробясь,  стелилась за  кормой.
Потом муж  плескался  в  ванне,  а Лиза лежала под душистой простынью  и без
особого трепета  ждала  его выхода, пытаясь  из  своего  небольшого женского
опыта сопрячь для первой брачной ночи  что-нибудь  сдержанно-нежное, как еще
совсем  недавно из  нескольких старых нарядов она старалась составить  нечто
новенькое  для  вечера  в  клубе.  Нельзя  сказать, что  она в те минуты  не
испытывала  к  мужу  никакого  влечения,  но  это  был  не  порыв,  а  некое
подневольное любопытство.
     Он вошел -- от его влажного разогретого тела поднимался легкий парок --
и Лиза, впервые  увидев эту  клочковатую черную поросль  дурно  остриженного
ризеншнауцера, сразу  же почувствовала внутри себя, в том месте,  где обычно
теплится нежность, ноющую неприязнь к мужу. А его  неестественно вздыбленная
плоть (он, как потом выяснилось, сделал себе специальный укол) вызвала у нее
только ужас. Первая ночь  превратилась в мучительство, как,  впрочем,  и все
последующие  ночи вокруг Европы. Утром, умываясь,  она неизменно  находила в
пластмассовом  ведерке  аккуратно  завернутые  в  туалетную  бумагу  пустую,
надломленную ампулу и одноразовый шприц.
     -- Ты болен?  -- Спросила Лиза, когда он,  отмучив в очередной раз ее и
себя, курил в постели.
     -- Если усталость это болезнь, то --  да,  болен, -- ответил он обычным
монотонным голосом.
     -- Может быть, пока ты не поправишься, нам надо быть осторожными?
     -- Не волнуйся. Детей у нас не будет...
     -- Ты совсем не можешь без этих ампул?
     -- Я не могу без тебя...
     Когда они  вернулись  из  свадебного  путешествия, муж с головой ушел в
бизнес,  а  она, уволясь из лицея, стала  вести жизнь изнеженного  домашнего
животного, которого иногда выводят погулять  в дорогие магазины и рестораны.
Лиза, ненавидя себя, смотрела по телевизору все знойные сериалы, а потом  по
телефону они с  матерью  обсуждали  какое-нибудь  новое сумасбродство  доньи
Хуаниты или очередную выходку Мэнсона -- только бы  не говорить о другом,  о
главном. Иногда в гости к молодоженам захаживали компаньон мужа, молчаливый,
урковатый  парень, и его  жена, вертлявая особа с  мозгами,  умещающимися на
кончике языка.
     Первое  время   муж  пользовался  теми  же  ампулами  и  еще  какими-то
таблетками, но потом  врачи строго-настрого запретили, понадеявшись (как это
все  чаще делает медицина по  мере своего развития  )  на  природные ресурсы
организма.  Лизу  даже  пригласили  на особую  беседу.  Вальяжный  ухоженный
сексопатолог, с мужским интересом оглядывая  жену своего пациента, объяснял,
какой  она должна быть нежной и нетребовательной, чтобы сохранить и упрочить
семью. Но это было совсем нетрудно: неприязнь поселилась  в ней где-то рядом
с желанием, они даже иногда как бы перетекали друг в друга, но чаще все-таки
неприязнь вытесняла желание и холодно торжествовала.




     Он  посмотрел на Лизу из  своего тоскливого далека и потянулся рукой за
халатом. Ей вдруг стало жалко  мужа, она  остановила  его руку и положила  к
себе на грудь, досадуя на предательскую гусиную кожу:
     -- А помнишь, как нам было хорошо тогда, в круизе? -- вдруг мечтательно
соврала она.
     -- Да?
     -- Ты был сильный и нежный!
     -- Да, припоминаю...
     --  А помнишь запах океана? Океан пах тобой! -- Лиза почувствовала себя
романтично-похотливой героиней знойного мексиканского сериала.
     -- И тобой, -- ответил он.
     Лизе показалось, что  голос мужа стал другим -- исчезла эта бесившая ее
бесстрастность  синхрониста  и  появилось  что-то  живое.  И  еще она  вдруг
почувствовала, как впервые за  эти два  года  неистребимая ноющая неприязнь,
растворяется в теплой наплывающей нежности.
     -- Скажи, -- спросила она, -- о  чем ты подумал, когда в первый  раз...
ну... когда мы стали вместе?
     --  "Когда мы  стали  вместе",  --  он  как-то  особенно  произнес  это
неуклюжее словосочетание и, улыбаясь, повторил, -- "когда мы  стали вместе",
я  подумал  о  том,  что  объятья  любимой  женщины  отличаются  от  объятий
нелюбимой, как небесный нектар от поддельной "хванчкары"...
     -- А ты что -- пробовал нектар? -- совершенно серьезно спросила Лиза, в
изумлении глядя  на мужа, никогда не отличавшегося  разговорчивостью,  а тем
более красноречием.
     -- Пробовал! -- ответил он и привлек ее с порывистостью нетерпеливого и
уверенного в себе любовника.
     В это время зазвонил красный телефон.
     Муж  удивленно  пожал плечами,  резко отстранился от  Лизы  и,  откинув
крышечку  микрофона,  приставил  аппарат к уху.  Несколько секунд  он слушал
молча  --  и его лицо  постепенно  становилось  желто-серым, как у  ракового
больного.
     --  Но ведь ты же говорил, что все предусмотрено!  --  Его голос  снова
сделался вялым  и  монотонным. -- Как  это  ни одной  царапины?  А водитель?
Понял...
     Стоп!  Стоп,  я сказал... Бесполезно... Он не простит,  даже если мы на
коленях будем перед ним ползать... Нет, от него не спрячешься...
     Говоря все это, муж встал и, неловко  перекладывая телефон  из  руки  в
руку,  принялся надевать халат. Лиза внезапно поймала себя на том, что в его
кустистой  черной поросли, так  ее  всегда раздражавшей,  есть даже какая-то
возбуждающая трогательность. Смысл  звонка до нее  все  еще не  доходил: муж
часто ругал по телефону своего компаньона, обещал даже как-то прогнать его.
     -- ...Нет, этого я давно не боюсь, еще с Африки... -- бесцветно говорил
он  в  красную трубку. -- Бумаги у  меня в порядке. Осталось сжечь кое-какой
мусор.
     Тебе тоже советую. Времени у нас в лучшем случае до вечера... Прощай!
     Муж захлопнул крышечку телефона и, отражаясь в зеркалах, медленно пошел
к двери. На пороге он обернулся и сказал очень тихо:
     -- Ничего не бойся -- тебя никто не тронет. И постарайся, гусенок, хоть
раз в жизни попробовать нектар!




     Больше она никогда его не видела.


     ---------------------------------------------------------------
     Copyright Љ 1999 ЭРФОЛЬГ-АСТ
     E-mail: erfolg1@cityline.ru

Last-modified: Sat, 14 Apr 2001 21:31:03 GMT
Оцените этот текст: