Зачем тебе принижать меня? Зачем?.. Голос Руфины оборвался. Алексей почувствовал себя виноватым. Нет, он не отказался от своих слов. Но они ему показались ненужными. Они были словами из другого языка, который непонятен Руфине. А дятел стучал и стучал, выискивая поживу. Теперь он долбил не старый сосновый сук, а, кажется, голову Алексея... XXI - Жизнь как погода, - утешала Анна Васильевна свою дочь, - то ненастье, то солнышко. У нас тоже с твоим отцом бывало всякое. Главного не надо упускать. Любовь. А где любовь, там и дети. Сына заведешь, Алешенькой назовешь, и водой вас тогда не разольешь... Складно утешала мать, да не гладко вышивала свои узоры жизнь. То и дело какая-то злая сила вбивала клин за клином в тонкую трещинку любви Руфины и Алексея. То вдруг появится слух о приезде Ийи в день свадьбы. То полоумная старуха Митроха Ведерникова заведет россказни о предках Руфины с материной стороны, о Жулановых, которые шагу зря не ступали, рукой попросту не двигали - все с умом делали. К чему этот разговор? Откуда он? Может быть, от стариков Векшегоновых, которые и теперь не выражали особой любви к Руфине? А вчера в обеденный перерыв был преподнесен новый сюрприз, и он напугал ее. Руфина знала, что темой дипломного проекта Алексея будет автоматическая приставка к его станку "ABE". Ею он занимался еще до отъезда в институт. О работе над этой приставкой говорилось и в его письмах. На это Руфина как-то не обращала внимания. Другие строки писем занимали ее. Помнится, по приезде Алексей жаловался, что приставка к "ABE", которую он усовершенствовал и завершил, была предложена институтом для защиты диплома. Векшегонов искренне огорчился мелковатостью темы. Он мечтал о защите большой темы "Теория непрерывной реконструкции", но с этим не согласились. Предложенное им нашли пригодным для докторской или, на худой конец, кандидатской диссертации, но ни в коей мере не для студенческой дипломной работы. Об этом тоже писал и рассказывал Алексей. И Руфина утешала его: "Приставка так приставка. Пусть будет приставка, лишь бы ты скорее заканчивал свой институт". Ей даже казалось тогда разумным и правильным, что его дипломный проект увенчает полуавтомат "ABE", превратив станок в законченный автомат. Но теперь все окрасилось иным цветом. Мастер цеха со всей определенностью заявил: - Эта хитроумная штукенция высвобождает руки сверловщика. Станок будет работать сам по себе. Кажется, обычные и привычные слова. Мало ли рук высвободила автоматизация производства. И она всеми, в том числе Руфиной, встречалась как дорогая, желанная гостья. А в данном случае?.. В данном случае автоматическое усовершенствование станка "ABE" устраняло не чьи-то чужие, отвлеченные рабочие руки, а ее руки, руки Руфины. Мысли Руфины бегут стремительно и логично. Если приставка к "ABE" заменит ее руки, значит, заменит и ее. Ее, знатную сверловщицу, славящуюся виртуозной работой. И если теперь вместо Руфины ту же работу и, как говорит мастер цеха, лучше, точнее, скорее и экономнее будет производить эта неизвестная, но уже ненавистная "штукенция", то что же будет делать она? Что? В висках стучит. Воображение сменяет картину за картиной, одну печальнее другой. Во-первых, кому не придет в голову мысль о том, что если сравнительно небольшое усовершенствование может заменить такие искусные руки сверловщицы Дулесовой, то в чем же заключалась незаменимость, непревзойденность ее рук? Пусть подруги, которых она оставила где-то там, ей этого не скажут... Но ведь иногда достаточно и взгляда, чтобы понять, о чем они думают. А показ работы на трех станках? Зачем он теперь? Кто захочет любоваться светом керосиновой лампы, когда появилась электрическая? В горле Руфины сухота и горечь. Она, такая одинокая, сидит на скамейке озелененного пролета цехов. Сидит, не замечая, как ярок солнечный день, как ласков весенний ветерок, как хлопотливо кричат грачи. Ничего нет для нее сейчас. Она в самом деле очень скоро будет выглядеть в своем цехе догорающей лампой. Лампой, которая еще может светить месяц-два. А потом, когда появятся не экспериментальные, а серийные приставки, лампа мигнет и погаснет. А вместе с нею погаснет и слава! Легко сказать - погаснет слава! А что стоит за этим словом "погаснет". Не перечтешь. Может быть, все, чем она жила. Да и будет ли Алексей любить ее без славы... Впрочем, об Алексее потом. Не растекайтесь, мысли. Дайте понять, как это произошло и с чего началось, кто гасит ее славу? Кто? Случай? Неизбежность замены старой техники новой? Рационализация? Но ведь нет рационализации самой по себе, как и техники. Это же люди. Приставка не появилась просто так. Она рождена Алексеем. И может быть, рождена не случайно... Нет, так она не может думать о нем. Но почему не может... Ведь говорил же он в лесу: "А так ли уж велики, Руфа, твои достижения?" Да, он говорил это. И может быть, теперь сконструированная им приставка станет неопровержимым доказательством сказанного? Кажется, надо остановиться и думать о чем-то другом. Но это теперь не в ее силах. В ней проснулось печальное жулановское наследство. Заговорило то, что с детства прививали ей мать и практичная тетя Женя, воспитанные в свою очередь незнаемыми Руфиной дядьями и дедами, жившими для себя и сами по себе, мерившими весь свет по своему корыстному аршину. Она старается, но не может перебороть впитанный ею дух жулановской семьи, который в их дом пришел с ее матерью, перекричать эти потомственные голоса, не может победить в себе страшнейшее подозрение. А вдруг он... пусть не он, а его зависть, его желание возвысить себя над нею, надоумили избрать для дипломного проекта это усовершенствование станка его имени? Не чьего-то, а его имени. Пусть даже он поступил так подсознательно, какая разница? Ранят ли утку или какую-то другую птицу, специально целясь в нее или случайным выстрелом, - ей одинаково больно. Руфину не узнали дома. - Не больна ли? - Нет, - отговорилась она, скрыв от матери свое горе. - Устала я как-то сегодня... Даже не хочется есть. Искать защиты у матери, жаловаться ей было бесполезно. Теперь уже ничего не изменишь. Автоматическая приставка существует. Отменить защиту дипломного проекта не может никто. Даже сам Алексей. Он, кажется, пришел. Да, это его шаги. Что она скажет ему? Как она изольет свое горе? Поймет ли он ее? Может ли он понять? Может ли? Наверное, нет. XXII Так оно и случилось. Руфина искала то, чего не было в душе Алексея. Разговор происходил на берегу пруда. Они сидели за огородами на перевернутой дулесовской лодке. Сидели рядышком. Как один человек. Обнявшись. Прикрывшись большой суконной шалью Анны Васильевны. Еще не наступили теплые вечера. - Как ты позволяешь себе так думать, так хотеть, - упрекал Алексей прижавшуюся к нему Руфину. - Разве твое маленькое благополучие может идти вровень с таким большим делом, которым живут миллионы людей... Его голос был очень родным, а слова? Их, казалось Руфине, произносил не он, а кто-то другой, сидящий в нем. Какой-то буквенный, какой-то параграфный человек. Правильный, как формула. Точный, как аксиома, и непогрешимый, как алгебра. Но не как жизнь со всеми яркими и блеклыми красками, счастливыми отклонениями и заманчивыми ошибками. Неужели ее Алеша, кудрявый, голубоглазый, такой живой и, хочется сказать, такой "житейский парень", на самом деле жертва самовнушения? Ведь то, что он сейчас говорит, не может быть истинной сутью живого человека. А он, пока размышляла Руфина, продолжал восторженно рассказывать о роли автоматики как матери производительности, о необходимости рационализаторских поисков и находок, о труде как подвиге, как творческом горении. Он говорил обо всем, что составляло суть, цель и содержание его жизни, а для Руфины было лишь одним из условий, пусть очень необходимых, но всего лишь условием ее жизни, ее будущего. - Алешенька, - прервала его Руфина, - ты будто делаешь доклад или читаешь лекцию. А ведь мы одни. Ты посмотри, как отражаются звезды в пруду. Послушай, как бьется мое сердце... - Я слышу... Слышу и хочу, чтобы оно билось вместе с моим сердцем. Как одно. Где-то крякнула дикая утка. Потом послышался всплеск кем-то напуганной рыбы. Потом опять стало тихо. Алексею больше не хотелось возвращаться к прерванному разговору. Сегодня впервые заползла в его голову мысль: любит ли он ее? Любит ли он ее? Подумав так, Алексей почувствовал легкую дрожь. - Кажется, холодно? - Да, - ответил он Руфине, - кажется, "похолодало". Они поднялись. Он посмотрел на часы: - Завтра ты в утреннюю смену? Тогда я провожу тебя и... Руфина задержалась и тихо повторила его мысль: - Любишь ли ты меня, Алеша? Этот вопрос, казалось, не мог не удивить Векшегонова. А он не удивился: - Ты спроси об этом себя. Тебе виднее... Тебе все всегда виднее куда лучше, чем мне... Алексей открыл калитку дулесовского огорода, и они пошли молча. Нехорошие предчувствия обуревали Руфину. Страшная автоматическая приставка теперь показалась ей малым облачком по сравнению с тучами, которые надвигались откуда-то из-за темного горизонта. Они простились. Алеша впервые не поцеловал ее при расставании. А впереди ночь. Молчаливая ночь раздумий. А потом утро, цех и станок "ABE". Станок, ожидающий реконструкции. Станок, с которым она скоро разлучится. Как просто было раньше, когда ее мать и отец, полюбив друг друга, стали женой и мужем. А теперь?.. Нет, нет, не надо ничего усложнять и выдумывать. Не может же, в самом деле, какая-то автоматическая "штукенция" растоптать ее счастье. Она достаточно умна. Умна не только для своих лет. Ну а если у нее не хватит ума, то у тети Жени достаточно опыта. Напрасно она помешала Алексею высказаться. Иногда нужно терпеливо слушать даже скучные рассуждения, если они доставляют удовольствие рассказчику. Завтра будет день, она снова увидит его, и снова будет светло. XXIII Тетка Евгения выслушала Руфину и вынесла решение: - Пренебречь. Всем пренебречь. Принять. Понять, согласиться. Сказав так, она прошлась по скрипучим половицам дулесовской горницы, посмотрелась в большое зеркало, расправила широкие рукава своей пунцовой кофты и принялась разъяснять: - Алексей не из тех лещей, которых можно вытянуть из пруда за один мах. Смирен, да упрям. Таких выхаживают, вываживают, а потом - р-раз, сачком, да и в сумку. И был таков... Что-то грубое, хищническое, браконьерское слышалось в словах тети Жени, но ее совет был единственно верным. Как ни прискорбно сравнивать Алешу с лещом, а в этом сравнении есть какая-то правда. Обидная, но правда. Не сам по себе пришел к Руфине Алексей. Не сам. Многих усилий ее и его родных стоило это сватовство. Именно сватовство. Иначе и не назовешь. И теперь, когда осталось так немного дней до желанного исхода, нельзя шутить с огнем. Тетя Женя так и сказала: "Порох сыпуч и тих, да горюч и лих". А он порох. Малейшая неосторожность - и будет поздно раскаиваться. А теперь еще можно все исправить. И это было сделано. Руфина не стала дожидаться прихода Алексея и сама пришла к нему. - А я собирался к тебе, Руфа. Проходи. Я один дома. - И очень хорошо. Алеша провел Руфину в свою комнату. Сели. Обменялись виноватыми взглядами. И кажется, не о чем говорить. Теперь следует обняться, и все будет ясно. Нет. Этого мало. - Алешенька, - начала Руфина, - тебе не хочется за вчерашнее проучить меня? Наказать? - Нет. - Напрасно. Такие, как я, нуждаются в хороших выволочках. Отругай меня, пожалуйста. Громко. Назови дурой. Зазнайкой. Воображалкой. Мухой в сметане. Мещанкой. Наглой задирой. Идио... - Нет, нет, - оборвал ее на полуслове Алексей. Прозвучал поцелуй, другой, третий. И кажется, уже ничего не нужно говорить. Все выяснено. Все ли? Руфина пришла сюда не за минутной вспышкой. Ей нужно убедить Алексея и, может быть, убедить себя в том, что она поняла, как ничтожна была боязнь за свое личное, каким маленьким оказалось ее тщеславное желание показывать свою работу на трех "ABE", и что вообще... Вообще очень многое произошло в эту ночь, когда она не спала. Алексей не хотел слышать подробностей. Ему довольно было трех слов Руфины: "Я все поняла". И если даже она пока еще поняла не все, а лишь начинает понимать, то поймет рано или поздно. Больше не о чем разговаривать. Не следует торопить того, что требует не ночи, а многих дней. Нужно глубже, как можно глубже осознать губительную власть славы, которая чуть было не околдовала ее. Мало ли людей, даже на его памяти, запутывались, как в паутине, в золотистых лучах славы. Из них выпуталась Руфина, и он счастлив. Так думал Алексей, не зная, что ложь, притворившаяся правдой, соткала языком Руфины иную сеть. Но кто знает, во что это выльется. А вдруг да Руфина и в самом деле поверит в то, что сейчас ею было сказано притворно? Так тоже можно предположить. XXIV Все эти дни перед защитой дипломного проекта Алексеем Векшегоновым прошли в предсвадебных мальчишниках и девичниках. Векшегоновы и Дулесовы не ради приверженности к старине и ее обрядности, а ради того, чтобы предотвратить возможные разногласия между женихом и невестой, старались не оставлять их наедине. Или, как говорила тетка Евгения, "леща выхаживали и вываживали, не давая ему опомниться". Появились и бывшие школьницы, с которыми раздружилась за последнее время прославленная сверловщица. Веселился и Сережа Векшегонов. Был бы только счастлив милый, хороший брат Алеша. Наверно, так и будет. Хотя где-то, очень глубоко, еще дают о себе знать сомнения, которые он старался заставить умолкнуть. Но, может быть, это не сомнения, а любовь к Руфине, избитая и раздавленная, не желая умолкать, шепчет ему всякое и разное... Зря. Теперь уже все! Прощай, Руфина! Не знай ты тех страданий, которые пережил глупый мальчишка, вообразивший, что он любим тобой. Но почему все - и родители Сережи, и родители Руфины - так часто где-то между слов убеждают не то себя, не то Алексея, что все будет хорошо, что и весна не бывает без пасмурных дней. Почему, разве Алеше необходимо внушать, что он любит Руфу? Разве он этого не знает сам? Какие-то смутные сомнения роятся в Сережиной голове, словно кто шепчет ему черные слова неверия. Он хочет, от всего сердца хочет верить, что брат любит Руфину, а этого не получается. Даже в улыбке брата он улавливает какое-то непротивление тому, что происходит. И ему кажется, что брат будто не женится, а всего лишь не противится женитьбе. Сережа, перестань! Не выдумывай. Ты пристрастен. Ты сочиняешь свои предчувствия. Танцуй, пой! И Сережа поет и танцует. На девичниках, на мальчишниках, на семейных сборищах будущей родни. Здесь все - и Дулесовы и Векшегоновы. Приходят ближние и дальние дядьки и тетки. Веселится дядя Николаша - Николай Олимпиевич Гладышев. Только нет деда с бабкой - стариков Векшегоновых. Один жалуется на поясницу, другая - на ноги. А дрова пилят, с огородом управляются. Целый день в ходьбе и работе. Опять пробегают тучки в Сережиной голове, опять шепчет голос всякое и разное, а музыка гремит, бежит танцевальная лента магнитофона, жаром дышат рыбные пироги... Хватит, Сергей. Не морочь себе голову. Посмотри, как отплясывает Руфинина тетка. Ярмарочной каруселью кружились дни. Алеша и не заметил, как подоспел день защиты дипломного проекта. Защиту назначили на воскресенье вечером в цехе. Он должен собраться с мыслями. Еще раз перечитать написанное. Хотя исход защиты и предрешен, но все же... Это серьезный день в его жизни. Руфина очень предупредительна. Она даже посоветовалась с Алешей, в чем ей лучше всего прийти в цех на защиту. Остановились на темном платье. Хотя оно не празднично для такого дня, но это же официальный день. В газете появилось сообщение о дне, времени и часе защиты. Объявлялось, где можно ознакомиться с дипломным проектом. В жизни Алексея наступило затишье. Теперь уже было все оговорено и улажено. Больше нечего обсуждать, выяснять, проверять, теряться в догадках... Нужно перестать мучить себя и Руфину. Дни, полные тихой радости, переживали Векшегоновы и Дулесовы. Их желания накануне исполнения. Соединяются два рабочих рода, жившие порознь на одной улице. Докупается недостающее к свадьбе. Лучше перебрать, чем недобрать в таких случаях. Счастливые хлопоты. Милые заботы. Тепло, светло, радостно. И черемуха зацвела. Все, как хотелось, мечталось, думалось счастливым матерям Руфины и Алексея. Неужели еще что-то может омрачить эту весну на Старозаводской улице?.. XXV Наступил вечер защиты дипломного проекта. В цехе были воздвигнуты подмостки. Затем установлен стол, покрытый зеленым сукном. Принесены кресла. Трибуна из Дворца культуры стала кафедрой. Съехались преподаватели, профессора. Необычная для цеха обстановка. Собралось множество рабочих, большинство из них никогда не бывали на таких защитах. После вступительного слова председательствующего предоставили слово Алексею Романовичу Векшегонову. Цех замер. Как-никак их парень получает сегодня диплом инженера. Это не шутка. Руфина сидела на одной из садовых скамеек, принесенных в цех. Она не захотела сесть в первый ряд, где ей было предложено место. - Спасибо, мне там удобнее, - скромно отговорилась она и уселась в глубине. По лицу Руфины нельзя было узнать, что она думает сейчас, какие чувства владеют ею. Можно было лишь догадываться, что ей не очень легко слушать Алексея. Это теперь понимали многие. И в первую очередь товарищи по цеху. Да и в газете достаточно ясно было сказано, что популярный на заводах полуавтомат "ABE" больше не будет нуждаться в руках рабочего, что ему теперь придаются свои стальные, неустанные руки. Такое сообщение в дополнениях не нуждается. - Теперь предоставим слово "содокладчику", - послышался голос Векшегонова. - Он лучше меня продолжит защиту моего дипломного проекта. В цехе оживление. Одобрительный смешок. Голос: "Давай, Алеша!" Сердце Руфины забилось учащеннее. Начинается самое главное испытание. Алексей подошел к рубильнику. Руфина замерла. У такого знакомого до последнего шплинта станка - нет ее. Нет вообще сверловщицы. Рука Алексея касается ручки рубильника. Он объявляет: - Включаю! Станок ожил. Сверла пришли в движение. Вращаясь, они стали опускаться на зажатую универсальную шайбу. В этом не было ничего особенного. Шайба была зажата до того, как был пущен станок. Что будет дальше? Как автоматическая приставка заменит руки? Как? На лице Руфины белые пятна. Она поправляет прическу. И это тоже признак волнения. И вот операция сверления заканчивается. Сверла поднимаются в исходное положение. Зажимные кулачки талера разжимаются. Рассверленная деталь, универсальная шайба, выталкивается и сползает в ящик готовых изделий. Это делали руки. Сверла замерли в исходном положении. Замерли и сердца сотен людей. Мгновение. Гробовая тишина. Послышался опять чей-то голос: "Смотри ты!.." По кривому желобу из обоймы автоматической приставки скатилась очередная шайба. Скатилась и точно легла в отверстие зажимных кулачков талера. Кулачки, будто почувствовав появление детали, сжались. Кажется, не слышно и дыхания. Весь цех - внимание. Да и как может иначе быть, когда сегодня, сейчас держит экзамен новый механический заместитель рабочих рук - автоматическая приставка. Снова опускаются вращающиеся сверла на зажатую деталь... Операция повторяется. Тишина взрывается аплодисментами. Председательствующий протирает свои золотые очки. И те, кто наблюдает за ним, понимают, как растроган старый ученый. Алексей подает знак. В цехе снова тишина. Он говорит: - А можно заставить станок работать быстрее. Но в этом случае будет уже менее наглядна его работа. Слесарь Макар Петрович Логинов подходит к автомату и прибавляет скорость. Операции убыстрились. Руфина еще старается взять себя в руки. Она смотрит на свои часики и проверяет по секундам быстроту работы станка. По ее приблизительным подсчетам видно, что если бы она работала даже на трех "ABE", то и в этом случае реконструированный станок опередил бы ее вдвое. Руфина уже знала об отмене показа ее работы на трех станках. И примирилась с этим. Но она не ожидала, что предполагаемый ею рекорд так наглядно для всех будет побит, даже и не состоявшись. Она почувствовала на себе взгляд многих глаз. Ей показалось, что на нее смотрит весь цех - все люди, собравшиеся здесь. На самом же деле на нее смотрели только Сережины глаза да глаза старика Логинова. А ей чудилось, что все смотрящие на нее думают: "Вот и конец твоей славе, знатная сверловщица". На самом же деле так никто не думал. Это были ее мысли, приписанные людям. Даже Сережа не думал так. Наоборот, в его голове возникало совсем другое: "Ну теперь-то уж Руфина загремит еще больше и станет наладчицей двадцати, а то и тридцати Алешиных станков". Автомат "ABE" был пущен на предельную скорость. Трудно стало различать, как подаются рассверливаемые шайбы, как они выталкиваются выбрасывателем. Царило шумное оживление. Станку аплодировали, как артисту. Председательствующему за всю его долгую жизнь не приходилось бывать на таких шумных и людных защитах дипломных проектов. Он еле угомонил разбушевавшихся слушателей, хотя их справедливее назвать зрителями. Когда предоставили слово оппоненту, Руфины уже не было в цехе. Первым это обнаружил Сережа Векшегонов. Она незаметно затерялась в толпе рабочих и ушла с завода. У нее не хватило силы сдержать себя и делать вид, что радуется, когда хотелось плакать. За воротами завода она не стала сдерживать слезы, а вернувшись домой, рыдала по своей славе, как можно рыдать только по безвременно умершей матери. Через час или немногим более Руфина слегла. Сначала легкий озноб, головная боль, а потом жар и бред. Слава, ты не уходишь просто так, особенно если ты, опьянив человека, заставила полюбить тебя. Любила ли Руфина кого-нибудь больше своей славы? Была ли ее любовь к Алексею сильней, чем к тебе, вероломная чаровница? На это теперь, кажется, не ответит и сама Руфина. Вызванный Дулесовыми доктор, осмотрев больную, сказал: - Нервное потрясение. Не волнуйтесь. Нет ничего угрожающего. Затем было прописано снотворное. Вскоре Руфина уснула. Поздно вечером появился Алексей. - Хватит уж, Алексей Романович, нервировать Руфиночку, - сказала встретившая его Анна Васильевна. - Не добивайте невесту. Милости просим, когда встанет на ноги. Я дам знать. Дверь, скрипнув, закрылась за ушедшим Алексеем. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким виноватым. Побродив по берегу пруда, Алексей направился к деду. Куда же еще? Там его родной дом! Туда принесла его птица Феникс... - За что же это все, дедушка? - жаловался он Ивану Ермолаевичу, рассказав обо всех этих днях сомнений и размолвок с самим собой и Руфиной. - Я хочу лучше, а получается очень плохо. Старик недолго думал. Видимо, то, что он сказал, давно было выношено им. Совет был кратким: - Отложи свадьбу! - Отложить свадьбу! А зачем? - Там видно будет, зачем и к чему, - сказал Иван Ермолаевич. - Твой дед, Лешенька, не посоветует худого. - И бабка тоже, - послышался из-за перегородки голос Степаниды Лукиничны. - И надолго нужно отложить свадьбу? - совсем послушно, как в школьные годы, спросил Алеша. - На год! - сказал, как отсек, Иван Ермолаевич, а потом куда мягче стал растолковывать: - Лет-то ей сколько... Да и тебе торопиться пока некуда. Год - не велик срок, а подумать будет когда и тому и другому. Степанида Лукинична тоже нашла свои слова: - Если не клеится, не паяется, зачем нитками сшивать то, чему надобно быть на хорошем клею, на вековечном паю. Так или нет? - Так, бабушка! И все смолкли. В старом доме стало тихо. На кухне о чем-то напевал самовар. Он, кажется, тоже был согласен, что свадьбу придется отложить на год. Но как это сделать? XXVI В доме деда все было знакомо, мило и дорого Алексею. Здесь он не сумел бы назвать ни одного предмета, который бы не состоял с ним в давней дружбе, а может быть, и родстве. Родной была и старая чугунная чернильница каслинского литья. Глядя на чернильницу, Алексей подумал, что письмо куда лучше устных объяснений с Дулесовыми. К тому же если при разговоре окажется тетка Руфины, то все может кончиться ссорой. А он не хочет и не будет ссориться. Было уже за полночь. Откладывать на завтра не хотелось. И он принялся писать. Принялся писать, не выискивая слов, не подбирая выражений. Писал так, как пишется. "Милая Руфина! За последние дни и особенно за последний вечер мне стало понятно, что я приношу тебе только несчастья. Я, Руфа, не виноват, что мои мысли, мои стремления не совпадают с твоими мыслями. Так, как живешь ты, живут еще многие. Но я, как ты видишь, не хочу и не могу жить этими нормами личного благополучия. Мне претит превосходство над другими людьми. Это все не только заставляет меня стыдиться людей, но и мешает мне быть самим собой. А я не могу не быть самим собой, не могу отступить от своих убеждений, как и ты не можешь расстаться со своими желаниями и представлениями и всем тем, что составляет тебя, твою личность, твое мировоззрение. Мне казалось, что после того, как ты и я будем женой и мужем, все изменится. А сегодня я понял, что не изменится ничего и мы, поженившись, окажемся несчастными людьми. Ты и все наши, рано или поздно, придут к такому же выводу. Милая Руфина! Ты будешь счастлива! Ты не можешь ею не быть. И мой уход от тебя - это начало твоего настоящего, а не кажущегося счастья; каким бы негодо..." Тут Алексей и остановился. Садясь за письмо, он хотел объявить о своем желании перенести свадьбу на год. А получилось, что он вообще отказывается от свадьбы. Он задумался. Раздумья не были долгими. Он понял, что разговор об отсрочке свадьбы лицемерен и лжив, что он никогда не женится на Руфине. Алексей снова обмакнул перо и продолжил: "...ванием ты, Анна Васильевна, Андрей Андреевич, моя мать и мой отец ни встретили это письмо, какие бы обидные дни и месяцы ты ни пережила после этого письма, все же я свой разрыв с тобой считаю благородным и честным поступком. Лучше пусть будут отравлены несколько месяцев твоей жизни, чем вся твоя жизнь. Алексей Векшегонов". Перечитывать письмо он не стал. Утром, часов в пять, когда встал не смыкавший глаз дед, Алексей сказал: - Вот, дедушка, письмо Руфине Андреевне Дулесовой. Прочитай его вместе с бабушкой, а потом заклей конверт. Письмо пусть передаст ей Сережа. Иван Ермолаевич кивнул головой. - А это, - протянул он лист бумаги, - заявление на завод. Я прошу в нем об уходе с завода. Потом прочитаешь. Или о продлении моего учебного отпуска. Я на это имею право. Ты напишешь мне о решении дирекции. Свой адрес я тебе сообщу. - Куда же ты надумал, внук? - Наверно, в Сибирь. Мне уже советовали в институте. Там нужны люди. Очень нужны. И больше ни о чем не спрашивай меня. Иван Ермолаевич более не задал ни одного вопроса. И только Степанида Лукинична спросила: - Когда? - Сейчас! - А багаж? - Он при мне. Если добавишь десятку-другую, с меня и хватит. Не прошло и часа, как Алексей уехал. Степанида Лукинична не проронила ни одной слезинки. А дед сказал: - Стеш, где-то смородиновка была... И рюмку тоже подай... На Старозаводской улице было тихо-тихо. Пахло черемухой, цветущей в палисадниках. Слышалось чириканье воробьев за наличниками окон. Сохли мелкие слезинки росы на траве. Иван Ермолаевич налил вторую рюмку и сказал: - Никак жаркий будет денек... ВТОРАЯ ЧАСТЬ I На Старозаводской улице вырос прехорошенький дом-теремок с башенкой. Он будто сошел с красочной книжной страницы и ожил на дулесовском дворе добротным строением неподалеку от старого, уже почерневшего дома Андрея Андреевича. Крутая крыша, светлые окна, бревенчатые лиственничные стены, отливающие то нежной розовиной, то янтарным прожильем бревен, радуют глаз прохожего. А забавный железный петух-флюгер с открытым клювом, поворачиваясь по ветру туда-сюда на штоке башенки, будто хочет крикнуть на весь белый свет, как хорошо будет житься под этой крышей новой молодой семье. И все, от затейливых переплетов оконных рам до приветливого крылечка и белых кружевных наличников, рассказывает о тихой радости, которая начнется в этом доме. Руфина подолгу разглядывает свою милую "скворешенку", и от этого на ее душе становится так светло, будто над ней никогда не проходили грозовые тучи, будто не было на ее пути Алексея Векшегонова и оскорбительного разрыва накануне свадьбы. Прошло уже около трех лет. Срок, вполне достаточный для того, чтобы в молодом сердце зарубцевались обиды и... Впрочем, об этом не скажешь в двух-трех фразах, и нам придется хотя бы бегло ознакомиться с тем, что предшествовало появлению этого дома с башенкой и радостям, которые должны перешагнуть его порог. После отъезда Алексея Векшегонова было сказано немало слов и пролито много слез. Для пересудов и догадок нашлось достаточно пищи, но события большой жизни завода, города, страны вытеснили из молвы и памяти злоключения Руфины и Алексея. Конечно, Дулесовы и Векшегоновы дольше других переживали обидное для обеих сторон крушение такой желанной свадьбы, но и они примирились с мыслью, что виноватых в этом разрыве искать не следует. Слава еще долго не оставляла Руфину. Ветер стих, а волны не успокаивались. Руфину по привычке называли в газетах, выбирали в президиумы торжественных заседаний. Все еще шли письма от почитателей, поклонников и заочно влюбленных в нее воздыхателей. В цех после отъезда Алексея она не вернулась. Ей советовали наперекор всему стать наладчицей новой автоматической линии, в цепь которой вошли реконструированные станки "ABE". Эту линию называли на заводе "козырной". Управляя ею, Руфина могла бы в какой-то степени поддерживать уровень своей известности. Она не захотела этого. В цехе все напоминало Алексея Векшегонова. Руфина даже старалась не бывать там, став секретарем-диспетчером вновь созданного бюро автоматизации. Отгоревав, отплакавшись, она стала просыпаться с сухой подушкой и перестала видеть сны, в которых Алексей стучал ей в окно и сидел с нею на сундуке, где томилось такое кружевное, такое тонкое, такое цветное приданое. Мебельный гарнитур как был в фабричных ящиках, так и остался ждать лучших дней на бывшем сеновале старого дулесовского сарая. Мебель не состарится. Да и Руфине рано было вести боязливый счет своему возрасту. Успокоилась и мать Руфины, Анна Васильевна. Нашла нужные слова для дочери, для себя и для других: - Забудется, залечится, быльем порастет. Полюбит моя Руфина достойного молодого человека. А от них нет отбою. Инженеры и техники. Доктора и артисты. Художники и журналисты. Хоть бы взять того же Мишу Демина. Без пяти минут врач. Руфине, кажется, нравится Миша Демин. Но - на час, на два... Пока он поет. У него очень задушевный голос, и он сам сочиняет песенки. И Анне Васильевне приятен тихий влюбленный певец с зачесанными назад светлыми волосами и мечтательными глазами. И она не скрывает своих симпатий к Демину. - Мишенька редкой души человек. Из всего твоего табуна он самый располагающий. И медицина, конечно, наука тоже уважаемая. Только тебе-то, Руфина, - рассуждает мать, - нужен заводской человек. Спокойнее и понятнее. - Чем же понятнее-то, мама? - спрашивает Руфина, проверяя себя. - Не знаю, как и сказать, доченька. В заводском дыму мы родились и выросли. И речь у нас заводская. И сами мы все одной ногой дома, а другой - на заводе стоим. Хоть бы и меня взять. Никогда я не работала на станкостроительном, а все мои думы там, в кузнечном цехе. У отца. Я не против, что Миша поет. Отец тоже пел. И на концертах выступал. Но понимаешь, Руфина... Муж должен быть мужем. И дров наколоть... Починить что-то или покрасить. Крышу замазать. Плиту переложить. Сараюшку соорудить... Руфина заглушает слова матери громким смехом: - Не надо же, мамочка, теперь ничего этого делать в новых квартирах. Кончилось время Жулановых... А мать не может согласиться: - Делать, может быть, и не надо, а уметь желательно. Мужчине, как и машине, нужен какой-то такой запас мощности. Взять хотя бы твоего отца, кузнеца. Лишись он, к слову, своей работы в кузнечном или окажись в беде. В самом безвыходном положении - ничего нет, все надо начинать сызнова. И я за ним - как за каменной стеной. А почему? Запас мощности. Умение. Знание. Мужские руки. В степи нору выроет. В лесу дупло выдолбит. Из снега халупу слепит и дым очага пустит. Задумалась дочь. Молчит мать. А потом снова: - Миша Демин очень душевный человек, но ведь тосковать под гитару только в театре хорошо, а по жизни надо и помойное ведро уметь вынести. Ведь ты же и шить, и мыть, и стирать, и вязать. А он что? Но вообще-то, Руфочка, ты хоть за артиста, хоть за журналиста... воля твоя. Лишь бы счастье. А оно бывает и с молодым, и со старым... Счастье никто не предпишет. Если уж оно есть, так и лысина солнцем светит, седой волос не замечается. А уж если нет его, так и молодая кровь в жилах стынет, и хмельные кудри могильным плющом вьются. Разговоры на эти темы матери и дочери случались за последнее время все чаще и чаще. Видимо, сердце Руфины искало ушедшему из него Алексею замены. О ней пока не хотелось думать Руфине, но она уже и не исключала ее возможность и потому, наверное, прибегала к древнейшему способу решения затруднений: "Поживем - увидим". Поживем - увидим... II Вы, конечно, помните тот день, когда Сережа Векшегонов понял, как он был смешон, написав Руфине любовное письмо. Она оказалась вовсе не той, какой видел ее Сережа в школе. Она уже готовилась стать женщиной, когда Сережа не стал еще и юношей. Она тогда разговаривала с его братом, как с ровесником, для него же Алексей в то время был чем-то недосягаемым. Автор станка "ABE". Мастер учебно-школьных мастерских. Человек с именем и отчеством. А что представляет собой он - Сергей? Что представляет он собой даже теперь? Пока он хороший слесарь - и только. Правда, ему уже доверили очень сложные штампы, и Макар Петрович Логинов сказал, что может уйти на пенсию, потому что пришел человек, руки которого вскоре еще больше прославят слесарный векшегоновский род. Но ведь это всего лишь руки... А голова? Сережа пока ничего не изобрел, кроме новых универсальных мерителей кривизны посредством оптики и света. Пусть его благодарили в приказе, пусть он получил немалую премию, но это всего лишь рационализаторское предложение, а не изобретение, хотя его называли именно этим словом. Наверное, хотели польстить. Или же это сделали ради брата. Брата нет, а его имя освещает Сережу. Некоторые, не стесняясь, называли его "вторым Алексеем". Такие слова приятно слышать, но лишь отчасти. Сережа хочет быть самим собой и никаким не повторением. Но многое повторяется... Сережа, так же как и брат, поступил на заочный. Он туда был принят без трудов. Там шутя сказали, что один Векшегонов принес завидную славу институту, так, очевидно, принесет и второй. Очаровательная сотрудница технической библиотеки завода Лидочка Сперанская - может быть, тоже шутя - приветлива с Сережей. Когда они встречаются на главной зеленой магистрали завода, она твердит: - Ты красивее и стройнее своего брата. Выше ростом и серьезнее. Тебе нужно как можно дольше не отвечать на улыбки... А сама улыбается и ждет ответа. Он уже танцевал с нею на летней площадке и в ту ночь долго не мог уснуть. Лидочка хотя и несколько вольно обращается с Сережей, но все это у нее очень чисто и хорошо. Ей, может быть, он нужен просто так, чтобы кто-нибудь был возле нее. Ведь одна. Совсем одна. Можно ли винить Лидочку за то, что недостойный ее техник Андрюшка Кокарев вскружил ей голову, когда Лидочке едва минуло восемнадцать лет. А теперь он женат на сонливой дочери начальника инструментального цеха Виктории. Может быть, Лидочка еще и будет счастлива и жизнь улыбнется ей. Жизнь иногда так поворачивает человеческие судьбы, что, кажется, и сама дивится своим проказам. Когда Сережа несколько возмужал, чему, может быть, способствовала и шляпа, которую он недавно надел, в его сторону устремилось немало девичьих глаз. Как-то в июльский воскресный день Сергей, зарядив все двадцать четыре патрона, умещающихся в его поясном патронташе, зная, что бить дичь в июле запрещено законом, отправился во имя спасения будущей, еще недостаточно оперившейся молоди стрелять ястребов. Ястреба выслеживают поживу обычно, паря над гнездовьями, и падают камнем, заметив беспечные выводки. Вот тут-то Сережа метким выстрелом радовал крылатых матерей, не подозревающих, что и они осенью могут проделать такой же смертельный маршрут с высоты в болото. Все условно в охотничьем законодательстве, особенно календарное чередование бессердечия и гуманности. Впрочем, и в неписаном кодексе любви полярность чувств также имеет свои календарные оттенки. Капа перешла в девятый класс. Помните восьмиклассницу, которой Сережа приколол ромашку с двумя оторванными лепестками? Так вот, эта самая Капа, встретив охотника Сергея Векшегонова, сообщила ему, что она давно уже подклеила девятый лепесток к подаренной им ромашке. На что Сережа благосклонно сказал: - Ты почти взрослая, Капа. Это обрадовало ее, и она не преминула заметить: - Я, кажется, расту не по годам. Все стало коротко и узко. Сережа не вполне был согласен с этим, но, помня прошлые, нанесенные ей обиды, сказал: - Воображаю, Капа, какой ты будешь на будущий год в это время. Умная девочка Капа не растерялась: - Может быть, на будущий год в это время ты, встретив меня, не станешь торопиться на охоту, как сейчас... Этим Капа, вероятно, не хотела сказать, что иногда сам охотник становится добычей другого охотника. Так она не могла думать хотя бы потому, что афористичность мышления пока еще не была свойственна ее возрасту. Зато именно так подумала другая, увидев Сережу в поле. - Охотник! Остановись. Дай поглядеть на тебя. Мы так давно не встречались с тобой. Такими словами остановила Сережу собиравшая землянику Руфина. Сережа остановился: - Ты что тут делаешь? - Собираю ягоды. - Зачем они тебе? - А зачем тебе ястреба? - Тогда пойдем вместе. И они пошли рядом. Сережа с ружьем и Руфина с корзинкой. Сначала они молчали, а потом Руфина заговорила первой: - Сережа, у тебя уже, кажется, колючие усы. Ее глаза смеялись, но не насмехались. - Кажется, Руфина. Кажется, колючим теперь стал и я. - Это очень хорошо, Сережа. - Чем же хор