на. И нос и корма. А за кормой взрыхленная земля, которая с годами порастет лесом. Саженым или самосейным. Так, что ли? - Так, дедушка. Именно так... - Алексей радуется. Его глаза светятся. - Тайга будет сводиться не полностью, а полосами. Понимаешь, такими широкими просеками, чтобы оставшийся старый лес породил молодой. - Об этом я и толкую. Значит, мы в одно с тобой думаем. В одно. Рассказ продолжается: - Ты представляешь, дедушка, как эта громадина движется все дальше и дальше, в недосягаемые пока еще лесные массивы, где на корню гибнут состарившиеся деревья, не принося людям никакой пользы, куда дорого и невыгодно прокладывать железную дорогу. А самоходной фабрике не надо дорог. Она сама себе стелет дорогу своими гусеницами. Для нее и река как ручей. Конечно, не Енисей и не Амур, а обычные средние реки. - А люди? Где будут жить люди? - спросил Иван Ермолаевич, входя действующим лицом в мечту внука. - Где, скажем, буду жить я, когда приеду гостем на твою самоходную фабрику? И внук отвечает: - Большие морские корабли вмещают тысячу, две, три тысячи человек. Фабрике же достаточно двести - триста рабочих. Она должна быть автоматизирована до предела возможного. Современные бумажные фабрики требуют не так много рук. Фабрика на колесах - это и жилища для тех, кто уходит в рейс. Как на кораблях. Но там вокруг вода. На земле всегда проще. Вот, посмотри. Показываются новые листы эскизов и набросков. Голос Алексея не умолкает. Он, кажется, рассказывает не только деду, но и себе: - Такие фабрики, дедушка, не только возможны, но и неизбежны. И не одни лишь бумажные, но и фанерные, химические, фабрики искусственного волокна, фабрики по прокладке дорог. Шоссейных и железных. Фабрики по добыче полезных ископаемых и переплавке редких руд. Мало ли даров в этом еще неоткрытом краю. Иногда ценнейшие месторождения бывают недостаточными по мощности... Ты это понимаешь? - Понимаю, Лешка. - И на их базе, ну, что ли, возле них, не имеет смысла возводить завод. Потому что ему месторождения может хватить на год, на два. А самоходному заводу это неважно. Он может прийти хоть на месяц. Взять, переработать и уйти на новое малое месторождение. Дедушка, веришь ли ты, чувствуешь ли ты, что я не фантазер, а практик?.. Понимаешь ли ты, что передвижные фабрики - это новая страница в нашем народном хозяйстве? Не посмеешься ли ты надо мной? Я ведь хорошо знаю твою смешинку и как ты иногда скрываешь ее от людей, которых любишь. Иван Ермолаевич нахмурил брови, поднялся с лавки и строго посмотрел на внука: - Лешка, хитрить с тобой - значит врать себе. Я мало прошел классов, и мне никогда не понять, скажем, устройства обыкновенного радиоприемника. А уж про космический корабль нечего и говорить. Тут я чурка чуркой. Но это ни в каком разе не значит, что я не вижу, по возможности своих глаз, куда ведут и что дадут нам космические корабли и какими они будут лет через двадцать, а то и через пятьдесят лет. Для этого хватает и моего ума. Иван Ермолаевич снова сел на скамейку рядом с Алексеем, обнял его и стал говорить, будто боясь, что его подслушают стены, фикус или кот Мурзей. - Алешка, я верю в твои фабрики, хотя и знаю, что это пока бумага. Мечтания. Я верю в них, потому что они в линии жизни. В линии, которая еще не прочерчена, но не может не прочертиться. И то, что ты сказал про комбайны, про драги и про то, что многие фабрики неминуемо должны приходить к сырью и сойти со своих фундаментов, - для меня это как дважды два. А какой будет фабрика - гусеничной, или шагающей, или разборно-сборной, или вертолетной - это дело десятое. Если суть верна, она найдет свою плоть. Эту ли, - Иван Ермолаевич ткнул пальцем в альбом эскизов, - или какую-то другую, судить не мне. Одно только беспокоит меня, Алексей. Ты! - Я? - Да. В тебе есть свой свет. Хороший свет. Но ты пока еще тусклый фонарь. - Почему же, дедушка? И дед ответил: - Ты боишься своего света. Тебе страшновато дать волю его лучам. И даже со мной, с твоим первым дружком-товарищем, ты говоришь с какой-то опаской. Лешка! Разведчик должен быть осторожен. Это так. Осторожен, но смел. А смел ли ты? Нет, Леша. Ты башковит и умел, но не смел. Если ты веришь своему кораблю, зачем тебе спрашивать, верю ли я ему? А если не верю, тогда что? Опустить руки? Отказаться? А вдруг я пень? А если на пути твоих фабрик встретятся еще пни?.. Иван Ермолаевич, потеряв нить разговора, вспомнив, с чего начал и чем хотел кончить, стал говорить снова: - Алешка!.. Помни, Алешка, дедов наказ. Живущий только сегодняшним днем, как, к примеру, твой дядька, Николай, живет во вчерашнем дне. В сегодняшнем дне живет только тот человек, который зашагивает в завтрашний день. Кто думает о нем. Кто желает его. Конечно, не всегда находит ищущий, но не ищущий - никогда ничего не найдет. А ты ищешь. Ищешь... И в этом твое счастье. - Спасибо тебе, дед. Большое спасибо. Алеша приник к теплой груди старика. Тот стал гладить его кудри. Так сиживали они годков двадцать, пятнадцать тому назад. Время прошло, а отношения между ними все те же. Хорошо мечтается Алексею Векшегонову. Как бы ни выглядела фабрика на колесах - "кораблем" в одиночном плавании или "флотилией", состоящей из цехов на колесах, это придет, найдется. Дедушка прав: если не думать, не мечтать уже сегодня, сейчас о завтрашнем дне, не заглядывать в него смело и дерзко, то во имя чего мне и всем нам жить сегодня? Пусть эти корабли еще не завершены и на ватмане. Но все-таки они уже есть. Разве не все, созданное человеком, было когда-то всего лишь мечтой? X После двух дней безделья Алексей Векшегонов решил показаться на люди и побывать на своем заводе. Здесь началась его трудовая жизнь. Здесь знакомо и мило каждое строение, каждая труба, каждый перекресток заводских улиц. Дорог шум, и мил запах. Деревья, в посадке которых участвовал Алексей еще мальчишкой, стали большими. Появились новые здания цехов. Из сборного бетона. Теперь строили только так. Не все узнают Алексея, а он не окликает их. Не хочет задерживаться и рассказывать, что да как. Ему нужно скорей пройти в заводоуправление к дяде Николаше. И вот он у дверей его кабинета. - Вы к кому? Как сказать о вас? Знакомый голос Лидочки Сперанской вдруг умолкает, потом снова поет, но уже на другой ноте, в которой слышится извинение: - Алеша... Алексей Романович, я вас не узнала. Здравствуйте. С приездом. Вы совсем? - Не... не знаю, - слегка заикнулся Алексей. - А вы теперь работаете секретарем? - Нет, нет, - почему-то смутившись, ответила Лидочка. - Я референт по техническим новостям... Секретарь обедает, и я заменяю его... Проходите... Николай Олимпиевич один. - Ба-а! - Николай Олимпиевич вышел из-за стола и облобызался с племянником. - Здравствуй, дядя Николаша. - Н-ну, рассказывай... Правда, я кое-что уже знаю... Садись. Они уселись в кресла перед письменным столом. Гладышев с любопытством разглядывал Алексея. Рассказ Алексея был кратким. Точным. Похожим на рапорт. - Да что ты, право, как послужной список читаешь, - прервал племянника Гладышев. - Кроме заводского монтажа, было же у тебя еще что-то в жизни? - Кажется, нет, дядя Николаша. - Так и не влюбился? - Пробовал, - сознался Алексей и покраснел, - только все это было каким-то самообманом. Таким же, как тогда... Но не будем об этом. - Почему же не будем-то? - спросил Николай Олимпиевич, придвигая кресло. - Даже я пока еще не теряю надежды. Одиночество такого рода противоестественно и в мои годы. - Наверно. - Лешка, ты что-то скрываешь? - Кажется, нет. - А мне кажется - да. Леш... ты можешь быть откровенным с твоим дядькой? - Странный вопрос. В скрытности меня еще никто не обвинял. - Это верно. Курить еще не научился на новостройках? - Нет, не научился. - А я не могу разучиться. Николай Олимпиевич принялся неторопливо набивать трубку, потом раскуривать ее. Он явно обдумывал вопрос, который хотел задать Алексею. - Ты только не обижайся... Я, Лешка, не хочу вторгаться ни в чью жизнь. Но иногда приходится. Скажи, ты давно не видел Ийю Красноперову? - С тех пор, как она уехала. А почему ты спросил вдруг о ней? - Я потом отвечу тебе. И не переписывался с нею? - Нет. Николай Олимпиевич развел руками, пустил клуб дыма. - Странно, очень странно. - Что же тут странного? Нужно знать Ийю. - Знай, братец, не знай, но согласись: если спустя столько времени прямо вслед за тобой приезжает она, то едва ли это можно объяснить простой случайностью. Алеша вскочил. Он не поверил услышанному: - Она приезжает? Когда? - Лидочка сказала, что Адам Викторович ждет ее завтра. - Дядя Николаша, у меня, кажется, подкашиваются ноги. - Он снова сел. - Это на самом деле очень странно. Мне часто казалось, когда я приезжал на новый завод, что встречу ее. И теперь вдруг... Так неожиданно... А может быть, мысли каким-нибудь образом... Нет, это, конечно, мистика... - Несомненно. Ларчик, наверно, открывается гораздо проще. Если ты ничего не знал о ней, то, может быть, она знала о тебе. Ведь переписывалась же она с дедом. С Адамом Викторовичем. И может быть, тебе следует поговорить с ним. - Да, да, - ухватился за подсказку Алексей. - Я сейчас же к нему... - Потом он остановился. - Но столько лет я не видел его... Раздался телефонный звонок. Он как бы напомнил Алексею о рабочем дне Николая Олимпиевича. - Ты извини меня, дядя Николаша... Я хотел на минуту и по делу, а пробыл чуть ли не час... - Да полно тебе, Лешка... Порасспроси Лидочку. Она разговаривала с Адамом Викторовичем... Бывай здоров!.. Нет, это я не вам, - сказал в телефонную трубку Гладышев. Алексей уже был за дверью кабинета и спрашивал Лидочку о приезде Ийи. - Точно! - подтвердила Лидочка. - Он их ждет завтра. - Вы сказали "их"? Кого их? Разве она приезжает не одна? Лидочка еле заметно улыбнулась: - По-моему, не одна. Если Адам Викторович назвал их "моими милыми, дорогими гостями"... Если он сказал: "Теперь я, наверно, переберусь к ним на жительство", значит, Ийя не одинока. Это вас огорчает? - Я еще не знаю, - ответил Алексей. - Это так неожиданно... И так приятно... Ее муж, наверно, химик... А я чуть было не уехал вчера... А как вы, Лидочка? Ведь мы не виделись три года. Я все о себе да о себе. Как вы? - Все так же. В моей жизни ничего не изменилось. Разве что стала старше. Но вам-то, Алеша, зачем знать обо мне? Учтивости ради? - Нет, почему же... Я часто вспоминал о вас... Я ведь очень хорошо отношусь к вам... Лидочка, не обращайте на меня внимания, я как-то не в себе. Столько потрясений... Вы, очевидно, еще не знаете, что происходит у нас в семье. - Знаю, Алеша. Я все знаю. - Тем лучше. Извините. Мне, кажется, нужно сейчас собраться с мыслями. В голове такая окрошка... Я пойду. Лидочка проводила Векшегонова до входной двери. Потом вернулась и поняла, что она тоже должна собраться с мыслями. Ей всегда нравился Алексей Векшегонов, но в ее голову никогда не приходила мысль о невозможном. А теперь она, подумав о Руфине, Ийе, спросила себя: "Мог ли быть счастлив со мной Алексей Векшегонов?" И оказалось, что мог бы. Разве он не такой же одинокий в личной жизни, как и она? Разве она растеряла тепло и чистоту своего сердца? Векшегонов ничего не знает о ней. Они, в самом деле встречаясь много раз, ни разу не встретились. А если бы встретились, если бы она хоть немного приоткрыла свою душу, то, как знать, может быть, он увидел бы ее другой. Так хорошо мечтается Лидочке. И так боязно ей мечтать. Она смотрит в окно. Ярко светит солнце. И кажется, уже тепло-тепло, а на самом деле стужа. Иногда нужно вдумчиво и критически относиться даже к ярким солнечным лучам. XI Сережа не искал встречи с братом. Но город не так велик и тем более не так широка Старозаводская улица, на которой они жили. Встреча состоялась на улице. - Здравствуй, Алеша, - первым поздоровался Сережа. - Мне не на что сердиться, но я ревную, потому что она любит тебя. И во мне она любила тебя, Алеша. Поэтому пока не будем встречаться. - Хорошо. Не будем. Ответив так, Алексей залюбовался Сережей. В нем он увидел прямого, открытого человека, который не разговаривал "полусловами". Он так просто, так сердечно и так коротко объяснил состояние своей души и отношение к нему, к своему родному брату. Алексею хотелось вознаградить брата тем же. И он сказал: - Сергунька, если тебе захочется разлюбить ее, приходи ко мне, я сниму с тебя эти чары. - Нет, мне, Алеша, поверь, не нужно этого. Я хочу любить ее. Поговорив так, они разошлись. Сережа пошел на завод, во вторую смену. Алексей направился домой. Сегодня приедет Ийя. Как-то они встретятся? Придет ли она с мужем или одна? Лучше бы сначала одна. Оказывается, не так-то просто видеть рядом с нею другого человека. Нужно брать себя в руки. Нужно учиться этому у младшего брата. Ийю ждали дед и бабка. Они, кажется, тоже волновались. - А голосок у нее тот же. Как будто поет по телефону, - рассказывал Иван Ермолаевич. - Веселый голосок. - Голос не волос, он не меняется, - заметила Степанида Лукинична. - А вот сама-то она какой стала? Алексей смотрел на часы. Заглядывал в окно, вставая на стул, так как нижние стекла рам были заморожены. И вдруг кто-то бросил в стекло снежок. - Ийя! Это Ийя! Алексей побежал, чтобы встретить ее у ворот. Но поздно, Ийя уже на пороге. Она в беличьей серой шубке. Такой же серой, как и ее большие глаза, сверкающие в окаймлении белых от мороза ресниц. - Алеша! - зазвенел знакомый колокольчик. - Милый мой... Мгновение - она у него на шее. Влага ли оттаявших ресниц или слезы радости сохнут на его лице? До этого ли теперь ему? Они встретились снова. И ни дед, ни бабка не мешают ему засыпать поцелуями ее лицо и знакомые руки, обронившие на пол красные варежки. Степанида Лукинична, не зная - радоваться, не зная - печалиться, смотрела на них из-за ситцевой занавески, а оробевший от буйства такой встречи Иван Ермолаевич спросил, чуть не подавившись своими словами: - Ийя, а второй-то человек где? А Ийя, не размыкая рук на шее Алексея, ответила: - Я оставила его у тети Кати в Челябинске. Там ему будет веселее. У них тоже мальчик, и они сразу же подружились... Иван Ермолаевич, осмыслив сказанное, снова спросил Ийю: - А где, Ийенька, твой муженек? Ийя уклонилась от прямого ответа: - Я думала, что вы сначала скажете: "С приездом, Ийя Сергеевна", потом велите снять шубу. Потом посадите за стол и предложите чайку с горячим топленым молочком или что-нибудь еще с морозца, а потом уже начнете расспрашивать обо всем прочем... Здравствуйте, Иван Ермолаевич. - Прости меня, старого торопыгу. Иван Ермолаевич обнял и троекратно поцеловал Ийю. Это же самое повторила и Степанида Лукинична и сказала: - Щечки-то у тебя после ребенка как налились! Скидывай шубейку, дальше разглядим, какова ты молодая мать. Алексей помог ей снять шубу. Она оказалась на двойном меху. Голубая сибирская белка снаружи и рыжий лисий мех внутри. - Холодно, значит, девка, в тех местах, - заметила Степанида Лукинична. - По-всякому случается... А мех там недорогой. Я же мерзлятина. Ийя говорила так, вовсе не стремясь подчеркнуть перемены в своей внешности. А перемены были разительными. Она расцвела. - Батюшки! - всплеснула руками Степанида Лукинична. - Ни кожи, ни рожи у тебя не было, а теперь смотри ты какая сдоба. Воздух, что ли, такой или пища не та, что наша... Куда косточки твои делись! Алексей тоже не мог скрыть удивления: - Как ты изменилась, Ийя... Что стало с тобой? - Я стала старше и весомее. Тут Ийя снова расхохоталась, подбежала к Алексею и прошла с ним в большую горницу. - М-да... - вырвалось у Ивана Ермолаевича, и он принялся рассматривать Ийю, а потом, ни к кому не обращаясь, сказал. - Ничего не скажешь, складна. Моя Стеша в твои годы была вылитая ты. И плечи, и шея, и, как бы сказать, все остальное будто из одной опоки. Давай в таком разе со свиданьицем по единой под рыжички. - Давайте, Иван Ермолаевич! - И я в таком разе маленькую, - присоединилась Степанида Лукинична. Подняли рюмки. Чокнулись празднично, стоя. Выпили. Переглянулись и смолкли. Сказать и узнать нужно было так много, да как начать? Мужем Ийи интересоваться было неудобно. Может быть, она в разводе с ним или того хуже - и развода не понадобилось. А спросить что-то было нужно. - Ну а дед-то как? Как Адам Викторович? - Дедушка в науку пошел. Книгу пишет. - Ишь ты... О чем? - О муравьях... Жаль, что у вас как-то нарушилась с ним дружба... Тут Иван Ермолаевич с упреком посмотрел на Алексея, потом, опустив голову, сказал: - Не во мне тут вина... На этом разговор оборвался. Иван Ермолаевич неожиданно вспомнил, что ему нужно беспременно сходить к Роману за большим кривым шилом. И Степанида Лукинична, как оказалось, должна была, и тоже "беспременно", отнести сердечные капли горемычной старухе Митрохе Ведерниковой. А уходя, она посоветовала запереться на крючок, потому что уже были случаи, когда уносили шубы. - Хорошо, бабушка, мы запремся крепко-накрепко и не услышим даже, если ты будешь стучать, - сказал Алексей, желая как можно скорее остаться вдвоем с Ийей и сказать ей так много, а что - он не знал и сам... XII Когда хлопнула входная дверь, Алексей растерял все слова. Он смотрел на Ийю, будто все еще не веря, что это она. - Да что ты, право... Мне даже как-то неловко... - И! Милая! И! Я ничего не хочу пока знать! И! Я нигде никогда не видал прекраснее женщины... Как же, проглядел тебя... И! Милая И!.. Как я мог потерять тебя? - Ты? Меня? Потерять? Алеша, сейчас же выполощи рот и посмотри в зеркало, не почернел ли твой язык. - Но у тебя же ребенок. Сын, - упавшим голосом сказал Алексей. - Ну и что же? - Как это так: "Ну и что же?" Ведь я уже давно перестал верить, что детей находят на капустном листе или покупают на рынке... Кто твой муж? - У меня его нет. - Вы разошлись? - И да, и нет. Он не считал себя моим мужем. - Значит, порядочная дрянь. - Нет, почему же... Он просто так был устроен. - Странное устройство. Ну а сына-то хоть он признает своим сыном? - Он ничего не знает о нем. Когда мы расставались, я не хотела омрачать его счастье моим предстоящим материнством. - Он полюбил другую? - Не думаю, но его родные и все окружающие не допускали, что мы можем быть счастливы. Алексей негодовал: - Ну а он-то, скотина, должен был допустить, что такого рода отношения для женщины кончаются материнством? - Видимо, ему не пришло в голову... Алексей густо покраснел и спрятал свое лицо в коленях Ийи. Потом тихо сказал: - Я ничем не отличаюсь от этого подлеца. Я ведь тоже тогда не думал... Ийя закрыла Алексею ладонью рот: - Не надо вспоминать, Алексей. Что было тогда - того уже нет. Я тоже забыла Руфину. И если ты хочешь, чтобы я относилась к тебе с уважением, - пообещай не спрашивать меня о сыне хотя бы месяц. Нам нужно выяснить, во-первых, наши отношения. - Мне не нужно их выяснять! - почти крикнул Алексей. - Я никого никогда не любил... Мне лишь казалось... Меня убеждали, что я... Ийя опять закрыла рукой его рот: - Не надо, не надо ни в чем меня убеждать. Я знаю все, совершенно все. Если бы я не знала всего, то разве бы я появилась здесь?! - А кто рассказал тебе обо мне? - Милый мой, у тебя на свете столько тайных друзей, что ты даже не можешь себе представить... Ийя снова ушла от прямого ответа, глядя в беспокойную синеву его глаз, бездонных как небо. В них счастье и страдание. Веселье и отчаяние. Такими раньше никогда не были его глаза. - И если я увижу, поверю, - снова стала говорить она, - что ты любишь меня... то разве мой сын не станет твоим сыном, Алеша? - Нужно завтра же отправиться в Челябинск и привезти его... Я полюблю его... Я уже люблю и называю его своим сыном. И он никогда не будет знать, что у него был другой отец... И я... И я позабуду об этом. Ийя отвернулась и заплакала. - О чем ты, родная моя... - От счастья... Я верю, что ты будешь любить его. Но я мать. Я не могу, я не имею права быть торопливой... Нет, нет, не торопи меня. Пусть пройдет хотя бы месяц. Поедем навстречу весне. В Сочи, в Гагру... У меня длинный-предлинный отпуск... Ийя снова оказалась в объятиях Алеши и снова принялась уговаривать его, теперь уже шепча ему на ухо о том, что сулит ему черноморская весна, которая может начаться для него через два дня. В шепоте Ийи слышалось столько заманчивых радостей. В нем цвели мимозы по склонам южных гор, море плескалось у их ног, весенний ветерок напевал голосом Ийи песенку о первой и единственной любви Алексея, любви потерянной и найденной им, такой огромной любви. - Весна там, где ты, моя И. Где ты! Он поднял ее на руках. И в доме зацвели мимозы. Ласково дохнуло море. Стены раздвинулись. Поднялся потолок. По нему плыли облака и тянулись стаи возвращающихся птиц... XIII Солнце припекало снег, а властная уральская зима тут же замораживала посмевшие таять белые равнины. Зайцы, почуяв весну, забегали по солнечным угорам в торопливой заботе о потомстве. Сережа, снова уйдя в охоту, не пропускал свободного часа. Пригодился теперь дедушкин-бабушкин подарок - широкие лыжи, подбитые оленьим мехом. Шагается как в волшебных сапогах, и не страшны никакие сугробы. Чудесно раннее, едва заметное пробуждение весны. Зимующие здесь птицы и те оживились, чуя близкую передвижку к северным гнездовьям. Туда, поближе к тундре, в низкорослые леса, где скоро наступит круглый день, где будет вволю всякой живности, жужжащей и гнусящей, болотной и таежной. Лес тоже как-то повеселел. Ели то и дело сбрасывают со своих зеленых лап потяжелевший снег. Полежал, и хватит. Падай на землю, чтобы потом растаять и стечь говорливыми ручейками в реки. Хорошо бы Сереже повстречаться с волком. Для свидания с ним готов хороший свинцовый гостинец в левом стволе его ружья. Конечно, куда лучше, если бы вместо волка встретился медведь-шатун, рано разбуженный в берлоге и шатающийся теперь по голодному лесу с пустым брюхом в поисках еды. Сережа бы сумел выстрелить ему под левую лопатку из одного ствола, а из другого ослепить его дробью, как это сделал в молодые годы его отец, Роман Иванович. Медвежью шкуру он бы подарил Ийе, чтобы показать всем людям и, конечно, Руфине, с каким уважением относится он к этой маленькой женщине, которую теперь во всеуслышание называет своей милой сестричкой. Он готов исполнить каждую ее просьбу. Он уже преподнес ей огромного зайца. Русака. Бабушка Стеша отлично умеет готовить зайца. Вообще Сережа сделает все, чтобы на этот раз Ийя не разлучилась с его братом. Не для себя. Не ради того, чтобы вернуться в покинутый домик с башней. Об этом не хочется даже вспоминать. Теперь он уже никогда не поверит Руфине. Между тем он любил Руфину и радовался ее успехам на семнадцатой линии. Эти успехи начались сразу же, чуть ли не на второй день после появления там молодежной бригады и ее бригадира Дулесовой. Она работала не щадя себя, не считаясь со временем. Непосвященному это могло показаться настоящим трудовым подвигом. Но Сережа знал, что руководило Руфиной. Зачем ей снова понадобилась слава... Напрасные мечты. На свете нет сил, которые могли бы разлучить Ийю с Алексеем. Однако Руфина рассуждала иначе. Ни время, ни Ийя не разоружили ее. Она пойдет на все, но не расстанется с Алешей. Хоть кошкой, да при нем. Хоть тенью, да его тенью. Для нее он не живет теперь где-то "вовне". Он в ней. Живой, осязаемый, собственный, он для нее как никто мужчина. Земной. Чувственный. Заповедный. Рядом с ним она ощущала себя женщиной, матерью, еще не ставши ею. И он уже был отцом не рожденных ею детей - кудрявого первенца Алеши и темноглазой девочки Жени. Их нет, но если остаться одной и закрыть глаза, они будут бегать около нее по полу и даже разговаривать. И этого отца ее детей, сильного и безвольного, забирает в свои руки какая-то блудливая сибирская бродяжка Ийка, прижившая на стороне ребенка, а до этого перебежавшая своим кошачьим бесстыдством дорогу Руфине... Не-ет! Нужно говорить полным голосом. И пусть, на худой конец, Руфина не сумеет из ее когтей отобрать свое счастье, но она хотя бы откроет Алексею глаза. Решив так, Руфина искала случая поговорить с Ийей. Случай этот вскоре представился. Руфина шла на завод. Ей встретилась Ийя с ворохом покупок, она явно шла к Векшегоновым. - Ийя, извини меня, - остановила ее Руфина, - я должна поговорить с тобой. Я должна сказать тебе, что твое поведение, твоя охота за Алексеем вызывает возмущение. - Чье? - спросила Ийя. - Очень многих... И мое, - ответила Руфина. - Я прошу тебя, если ты честный человек, оставить Алексея. - Для кого? - снова односложно спросила Ийя. - Для той, которая достойнее тебя и нужнее ему. - Я такой не вижу, Руфина, - будто сожалея, ответила Ийя. - Такой могла бы стать ты, но для этого тебе нужно заново родиться. Тут Ийя покосилась на башенку дома, торчащую за высоким дулесовским забором. Руфина теряла самообладание: - В Сергее я тоже любила Алешу. А не изменяла ему... Ты понимаешь это или не понимаешь? - Нет, я этого не понимаю, Руфина, и не пойму, если ты не скажешь, что такое измена и с чего она начинается. С мыслей ли, добродетельно обращенных к другому человеку... Например, к Мише Демину. С поцелуев ли, носящих самый безвинный характер. С обещания ли прекрасному юноше стать его женой и совместного строительства дома для своей будущей семьи... Я не знаю, с чего, по-твоему, начинается измена. У Руфины побелели губы, и она сказала, цедя сквозь зубы: - Ты уже видала виды, Ийя. Тебе лучше знать, что измена одному человеку - это брак с другим человеком. Каким бы ни был этот брак. Хоть вагонным. - В таком случае, Руфина, Алексей женат на мне задолго до его предполагаемого брака с тобой. И не ты на меня, а я на тебя должна быть в обиде... Не так ли? Руфина уже не могла далее сдерживаться. Ее теперь не узнала бы и родная мать. Руки ее дрожали. Она не помня себя крикнула: - Мне хочется плюнуть в твое бесстыдное лицо! - Плюнь, если тебе будет легче, а не тяжелей, когда ты придешь в себя. Руфина отвернулась и заплакала. Ийя подошла к ней и сказала: - Не надо так ронять свое достоинство. На улице еще очень светло. Идут какие-то люди... Они плохо подумают о тебе... Рассмейся. Мимо проходили соседи. У Руфины хватило ума, и она сказала: - Ты рассмешила меня до слез. Прощай! - И, сверкнув глазами, пошла в сторону завода. Отношения были выяснены. XIV Уличный скандал стал известен Степаниде Лукиничне, хотя о нем ничего и никому не сказала Ийя. Не стала размышлять Степанида Лукинична, как быть и что надо делать. И часа не прошло, как она появилась у Дулесовых. - Каким это ветром? - выбежала к ней навстречу Анна Васильевна. - Худым, Анна, ветром, - ответила Степанида Лукинична и без "здравствуй" начала: - Анна, попридержи язык своей дочери. Жалеючи говорю. Ийя Сергеевна теперь моя внучка, а я за внуков умею стоять. - Да о чем ты, Степанида Лукинична? Что такое сделала моя Руфочка? - У нее спроси, если в самом деле не знаешь. Спроси, а потом скажи, что если она хоть одно худое слово молвит про Ийю Сергеевну, если хоть один раз вздумает заговорить с ней, тогда начну разговаривать я. А я старуха запасливая, памятливая. И если надо будет, у меня найдутся клейкие и несмываемые слова. И коли уж они скажутся, то, пожалуй, Руфине Андреевне трудно будет жить не только на нашей улице, но и в нашем городе. Постояв у порога, поразмыслив о чем-то, Степанида Лукинична хотела было уйти, но задержалась. - У сынка Ийи Сергеевны будет наша фамилия. А ежели она будет наша, значит, и он наш. Вот это-то самое и внуши Руфине Андреевне. Да хорошо внуши! На этом, стало быть, и желаю здравствовать. А тем временем наступление продолжалось... Руфина добилась встречи с Алексеем. Он пришел к дяде Николаше. К Николаю Олимпиевичу. А дяди не оказалось дома. Ее встретил Алексей. - Ты-то зачем здесь? - спросил он. А она: - Не буду ничего придумывать. Я упросила Николая Олимпиевича позвать тебя. Другого места нет. К нам ты бы не пришел. И к тебе я не могу прийти. - Ну почему же... - Не надо об этом... Зачем говорить о мелочах, когда не сказано главное. - Главного уже нет, Руфина. - Нет, есть, Алеша. Сядь. Сядь хоть на минуту. Я ни о чем не буду просить тебя. Я только хочу сказать тебе. Предупредить тебя. Руфина провела Векшегонова в комнату и усадила. Это произошло так быстро, что тот не успел даже снять шапку. - Алеша! Я очень много думала. Не о себе, а о тебе... Ты не бойся... Я ни о чем не буду просить тебя. Я только хочу сказать, что ребенок, которого она боится показать тебе, сломает все, что ты напридумал, во что поверил... - Руфина! Я прошу тебя... Ты не имеешь права... Он не договорил. Руфина перебила его: - При чем тут право? Кроме права есть правда. И я обязана ее сказать. И ты выслушаешь ее. Я умоляю тебя... Руфина опустилась на колени и заплакала. Алексей растерялся: - Что тебе нужно от меня, Руфина? - Ничего. Я только хочу, чтобы ты выслушал меня. Сядь. Он сел. Руфина села поодаль. - Только не перебивай меня. Потерпи пять минут. Потом мы расстанемся. - Говори... - Алеша, Ийя удивительная женщина. Я готова молиться на нее. Я поражена ее волей. Ее умением держать себя. Такую, как Ийя, нельзя не полюбить. Но случилось непоправимое. - Что? - Между вами стал третий человек. - Я не знаю его и не хочу знать, - раздраженно сказал Алексей. - И если ты хотя бы товарищ, то не говори об этом неизвестном человеке. Я не хочу о нем знать. Ты слышишь, Руфина, я не хочу... - Я могу замолчать. Но замолчит ли он, этот неизвестный третий человек? Он всегда, всю жизнь будет стоять между вами. Он будет сидеть с тобой за столом. Жить в одном доме. И днем и ночью. Он никогда не оставит тебя... Не выдумываю же я небылицы. Это сама правда. Жизнь. И как бы ты ни был счастлив сейчас, ты навсегда останешься несчастным вторым... Несчастным вторым. - Почему же вторым? - Потому что он отец ее сына, а ты отчим. - А ты змея. - Наверно. Но и змеиный яд бывает лекарством. - Лечи им Сережу. Алексей попытался уйти. Но Руфина загородила дорогу. Она стала в дверях. - Я не могу желать тебе зла. Хотя бы потому, что люблю. И любовь велит мне предостеречь тебя. Алеша, пусть она приведет своего сына, и ты увидишь, кто придет вместе с ним. Руфина освободила дверь. Алексей мог уйти, но не уходил. По всему было видно, что слова Руфины сеют в нем сомнения, а может быть, и боязнь. Его лицо никогда ничего не могло скрыть. - Ты недобрый человек, Руфина. - Как хочешь, так и думай обо мне, Алеша. И мне тоже позволь думать, как я могу. Тебе будет трудно, а потом невозможно жить с ее прошлым. Ты никогда не примиришься с ним. Сначала ты будешь скрывать свои страдания, убеждать себя примириться, а потом не выдержишь, напишешь письмо и сбежишь. - Остановись, Руфина. Хватит предсказывать... Этого не случится. - Не обманывай, Алеша, самого себя. Я ведь вижу, что ты не веришь своим словам. Алексей не хотел далее слушать Руфину. Он направился в переднюю и сказал на ходу: - Я никогда не разлюблю ее... А оказавшись на улице, он продолжал не то убеждать себя, не то оспаривать Руфину: "И если в самом деле вместе с ее сыном придет третий человек и мне будет и больно и трудно - я буду нести эту тяжесть, потому что не кто-то, а я был виновником всего этого. Я и должен за это расплачиваться". Дома он не сказал, что видел Руфину. Тогда бы пришлось рассказывать обо всем. А как расскажешь об этом? Как поделишься с Ийей боязнью встретиться с ее сыном, потому что вместе с ним на самом деле придет и этот третий человек, с которым Ийя была так же близка, как и с Алексеем? Как горько ему сейчас! Он хочет, он всеми силами стремятся побороть в себе ненависть к этому неизвестному третьему, но это не в его силах. Вот тебе и светлый человек Алексей Романович Векшегонов, поклявшийся жить для счастья других! Векшегонов, вырви из своего сердца низменные чувства, посеянные Руфиной! Разве можно позволить зачеркнутому минувшему отравлять такое хорошее сегодня и завтра? А оно будет еще лучше, хотя бы потому, что время затушует прошлое и заставит забыть его. Это верно. Но сегодня-то, как жить сегодня? Как заставить себя улыбаться, когда стало трудно смотреть ей в глаза? Ведь это уже не та Ийя, которую он знал три года тому назад. Пусть уж лучше бы не расцветала она, а оставалась той же Опиской, только бы не было у нее этих двух "третьих". Да, теперь они оба "третьи", ставшие между ним и Ийей. Это им она обязана первыми материнскими радостями и порожденной материнством красотой. Им, а не ему. Ах, бабушка, милая бабушка, даже тебе не может рассказать твой внук о своих страданиях... Уж не уехать ли, в самом деле? Уж не уехать ли, чтобы еще раз не разбивать ее жизнь? Теперь даже две жизни. Вторая из них - ни в чем не повинная жизнь мальчика, который, конечно, полюбит отчима и поверит матери, что он и есть его найденный отец. Но ведь это же ложь. Пусть благородная, неизбежная, но ложь. На ней нельзя строить семейных отношений. Ах, бабушка, как тяжело, как неожиданно счастье повернулось другой, совсем другой стороной... XV От бабушки Степаниды Лукиничны едва ли можно что скрыть. Алексей хотя и не признался ей во всем, но достаточно было и намека. - Вот что, Иваша, - обратилась она к Ивану Ермолаевичу. - Пора кончать нам в пряталки играть. Нужно вводить в дом правнука. И это должен сделать ты. - А как? Ни адреса, ничего... - Адрес не вопрос. К Адаму сходишь и расскажешь все как есть. Он человек умный. Поймет, что такие дела тянуть нельзя. - Это верно, Стеша, - согласился Иван Ермолаевич с женой. - Она, видимо, стесняется, а то и боится. А чего бояться? Мало ли пасынков родными сынами оказывались. А им ни гугу! - Мы порознь одну думу думаем, Иван, - радовалась Степанида Лукинична. - Надо подмогчи Ийечке. И Алешке надо увидеть его. Полюбит он, я думаю, мальчика. Я все сделаю, чтобы он полюбил. - Полюбит, - подтвердил Иван Ермолаевич. - И я слова найду, чтобы полюбил. Иван Ермолаевич оживился и тут же принялся надевать новые валенки, Степанида Лукинична подала ему новую шубу и шапку. - Удачи тебе, Иван... И отправился Иван Ермолаевич на Шайтанову дачу. Легко дышится ему. Веселый падает с неба снежок. - Куда это вы так торопитесь, Иван Ермолаевич? А он, задумавшись, и не заметил встретившейся ему Ийи. - И не спрашивай, - ответил он ей. - Дело у меня беспременное есть. Вот и тороплюсь. Ему не хотелось останавливаться с нею. Боялся, что глаза выдадут. Можно и хорошее дело спугнуть. - Беги, беги... Там тебя бабка ждет. Любит Иван Ермолаевич Ийю, как родную внучку. Стыдится только выказывать свою любовь. Все-таки не своя кровь. Зато ручки-ножки, шейка-плечики и прочая стать ни дать ни взять как у молоденькой Степаниды Лукиничны. Тоже жарконько цвела... Оно, конечно, не так радостно, что Ийя приходит к Алеше с чужим сыном. Но что сделаешь? Сам виноват. Сам тогда руки рознял, сам свою птичку-невеличку выпустил. Вот теперь и... За все своя плата. А женись бы он тогда на ней - бегал бы сейчас в векшегоновском доме мальчугашечка с золотыми кудерышками, с веселыми василечками под писаными бровками. Ножонки малость были бы тоже косолапенькими, а прыткими-прыткими... Таким помнил Иван Ермолаевич выпестованного им внука Лешу. Таким хотелось ему видеть правнука, сына Алексея. Да разве переспоришь жизнь, когда она свое кружево на своей пуге плетет, и мало ей дела до Ивана Ермолаевича, коли она, как коклюшки, перебирает человеческие судьбы. Разговаривая так с самим собой, Иван Ермолаевич оказался на перекрестке двух просек и увидел Адама Викторовича. Старик сосредоточенно рассматривал муравьиную кучу. Снег вокруг нее был аккуратно расчищен. Адам Викторович сидел на маленькой, видимо специально принесенной, скамеечке. Он был так увлечен, что и не заметил подошедшего Ивана Ермолаевича. А тот, боясь испугать Красноперова и не зная, как начать разговор, остановился в нерешительности. Воспользуемся этими минутами молчания и скажем несколько слов о прошлом Адама Викторовича. Адам Викторович был ровесником Ивана Ермолаевича и учился с ним вместе в церковноприходской школе. Происходя из рабочей семьи доменщика, горнового Виктора Красноперова, маленький Адам рано обнаружил любовь к знаниям. И его, не в пример старшим братьям, решено было учить "большой грамоте". Самым дешевым по оплате за право учения в те годы было духовное училище. Туда и отдали Адама. Духовное начальство не отказало Красноперову, надеясь воспитать попа - выходца из рабочего класса. Но Адам Красноперов не оправдал надежд стратегов от богословия. Кончив духовное училище, а потом семинарию, доучиваясь самоуком, он стал лесничим огромных лесных массивов, казенных заводских дач. Поселясь в одной из них, в Шайтановой даче, где стоял дом лесничества, он прожил в нем всю жизнь. В этом доме он живет и теперь. Постояв минуту-другую, Иван Ермолаевич кашлянул, а потом поклонился Красноперову: - Здравствуй, Адам Викторович. Красноперов оглянулся: - Здорово, Иван Ермолаевич. А я давным-давно тебя поджидаю. - Значит, как бы чувствовал... Это хорошо... А что ты, позволь полюбопытствовать, делаешь? - спросил старик Векшегонов, чтобы не сразу объяснить причину прихода. - Муравьев проверяю. - Ну и как? - Все, как я и думал. А дальше о чем спросишь, Иван Ермолаевич? - Не знаю, как и начать, Адам Викторович... Насчет правнука хотел спросить. - Какого правнука? - И твоего и вроде бы как моего тоже... Дело-то ведь теперь ясное. - Кажется, проясняется, - слегка нахмурившись, сказал Красноперов. - А что ты хотел спросить о нем? Иван Ермолаевич снова замялся и не сразу объявил цель своего прихода. - Да так, вообще... На кого хоть похож он? На нее или на этого, который... Ну как бы сказать, не то чтобы свинья, а боров порядочный. На кого он похож все-таки? Адам Викторович хотел сначала отмолчаться, а потом, опустив голову, ответил: - На борова. - Ну да, конечно... - Черноватый он волосиками? - осторожно задал Иван Ермолаевич новый вопрос. - Не разглядел, Иван. В шапчонке его видел. Проездом. На станции. А разве суть в цвете его волос? - Да нет. Я только к тому, Адам, завел речь... Если он на Ийю похож, тогда ни у кого никакого спроса нет. А то, сам понимаешь, вчерашний-то день только в календаре кончается, а в жизни за тобой тащится. Адам Викторович снова хотел отмолчаться, но не утерпел: - Вот что, Иван, ты Алексею дед, и я ей дед. Ты любиш