Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 © Copyright Тарас Бурмистров, 1997
 Web Site: "Северные Огни" http://www.cl.spb.ru/tb/
 Email: tb@spb.cityline.ru
---------------------------------------------------------------

     Когда  я  приехал  в  Брюссель,  был  уже  поздний вечер. Поезд прибыл,
казалось, на глухую, тупиковую станцию  --  никто  не  встречал  его,  да  и
пассажиров  было совсем немного. Странное впечатление заброшенности произвел
на меня огромный, почти пустой  вокзал.  Какое-то  тревожное  несоответствие
было между пышностью и размахом этого строения, отделанного изнутри красивым
желтоватым  мрамором,  и  общим  духом  запустения  и  соннного, незыблемого
спокойствия. Ночевать мне было негде, и я, дважды пройдя по гулким  залам  в
поисках  подходящего места, решил устроиться до утра прямо здесь, в одном из
закоулков полутемного вокзала. Усевшись на мраморные прохладные  ступени,  я
стал глядеть, как за окном мерно двигаются темные ветви деревьев, как мигают
и  переливаются  огоньки  вдали. Постепенно тяжкая дремота начала охватывать
мой мозг; еще видя бледный свет от фонарей на улице и ощущая холод от  окна,
я уже смешивал их с какими-то проступавшими в сознании картинами, с дневными
впечатлениями,  ярко отпечатавшимися в мозгу; и понемногу эти призраки стали
также уходить и растворяться.
     Через полчаса я проснулся от холода. В помещении уже не было  ни  души,
только  у  входа  стояло  несколько  полицейских. Один из них поманил меня к
себе. Ничего хорошего, как видно, для меня  это  не  предвещало.  По  своему
советскому  опыту  я  отлично  знал, что объяснения с представителями власти
обыкновенно заканчиваются ничем иным, как неприятностями различного калибра.
Конечно, в данном случае еще неизвестно было,  что  оказалось  бы  лучше  --
провести  ночь  в  одиночестве  на  холодном  и  пустом вокзале или в уютном
участке, в увлекательном общении с галантными  полицейскими  на  французском
языке.  Один  из  тех  путеводителей  по  Европе,  что  я  жадно читал перед
отъездом, даже советовал тем, кто не имел денег на ночлег, самим попроситься
в камеру до утра. Пока  я  приближался  к  полицейским,  эта  шальная  мысль
занимала  мое  воображение,  но  когда  я  представил  себе, какое выражение
появится  при  этой  просьбе  на  лице  у  поджидавшего  меня   рыжебородого
блюстителя порядка ("только что из России? и не может и двух суток выдержать
без  привычной  обстановки?"),  я  почувствовал,  что  от  этой  затеи  надо
отказаться.
     -- Bonjour, monsieur, -- обратился ко мне  рыжебородый  блюститель.  --
Vous кtes йtranger? Avez-vous votre passeport?
     Я  показал  ему  свои документы, подивившись про себя странной схожести
поведения наших тоталитарных и свободных европейских органов охраны порядка.
     -- Bien. Je ferme la gare, monsieur. Vous ne pouvez pas restez ici.
     Я не совсем понял то, что он говорил -- к бельгийскому французскому еще
надо было привыкнуть  --  но  жест,  сопроводивший  эту  краткую  речь,  был
достаточно  красноречив  и  недвусмыслен.  Кажется, в эту ночь мне предстоит
заняться  осмотром  достопримечательностей  Брюсселя.   Выразительно   пожав
плечами, я двинулся к выходу.
     На  улице  холодный  ветер и темень сразу освежили мое восприятие. Идти
было некуда. Уже третью ночь я проводил без сна; от переутомления и  избытка
впечатлений то жадное любопытство, что снедало меня в первые дни по прибытии
в  Европу,  начало  совсем  сникать  и выдыхаться. Меня уже не радовала и не
удивляла, как вначале, сама мысль, что я нахожусь в тех краях, о  которых  я
мечтал так давно и ревностно, меня не будоражило сознание того, что рядом, в
двух  шагах, находятся великие произведения искусства, великие свидетельства
бурной и угасшей исторической жизни, дворцы,  соборы,  башни,  улицы...  Мне
хотелось  только  найти  спокойное  и  теплое пристанище, в котором я мог бы
переждать до утра. Помедлив в  нерешительности  немного  у  вокзала  (бравые
полицейские  в  это  время  закрывали щитами вход), я двинулся в ту сторону,
где, как мне казалось, находился старый исторический центр.
     Город спал. Улицы были пустынны и безжизненны, темнели таинственно окна
в домах,  только  соборы  освещены  были  снаружи  неподвижным,   мертвенным
люминесцентным  светом  -- настолько бледным, что отчетливо виднелись звезды
над их крышами. Свежий, веселый ветер бил в  лицо,  трепал  кроны  деревьев,
раскачивал  фонари, подвешенные на цепях. Все это так живо мне напомнило мою
родину  --  недоставало  только  вихря  снежинок  под  фонарем,   промерзшей
наблюдательной  вышки,  забора,  обтянутого колючей проволокой и автомата за
спиной, да еще бесконечной равнины, покрытой снежными сугробами, от забора и
до горизонта, да багровой луны, встающей над горизонтом --  что  я  невольно
тряхнул  головой,  отгоняя  наваждение.  Я  был в свободной Европе. Странно,
однако, подумалось мне, как яростно наши властители дум  всегда  третировали
европейскую  вольницу.  "Безумство гибельной свободы", как однажды выразился
Пушкин. "От свободы все бегут", высказывался Розанов. "Франция гибнет и  уже
почти  погибла  в  судорожных  усилиях  достигнуть  просто  глупой  темы  --
свободы". Впрочем, и Европа ведь в долгу не оставалась. Да и что с нами было
церемониться, с восточной деспотией.
     Чем дольше я шел по ночному  городу,  тем  удивительней  мне  было  это
полное  отсутствие  на  улицах  каких-либо признаков жизни. Казалось, жители
оставили город, и оставили совсем недавно, поспешно бросив все,  что  в  нем
было.  Обычно в крупных мегаполисах и в самые глухие часы не замирает жизнь,
да даже в деревнях по ночам тишину нарушает хотя бы лай собак  --  здесь  же
запустение  было  настолько  впечатляющим,  что  если  б  мне  и  встретился
случайный прохожий, я, наверное, принял бы его  за  привидение.  Я  медленно
брел  по  мостовой  прямо  посреди  улицы,  пересекал  площадь  за площадью,
останавливался, как  зачарованный,  перед  огромными  готическими  соборами,
стремительно  взмывавшими  ввысь  передо  мной; и постепенно, исподволь меня
стало охватывать какое-то грустное и даже ностальгическое чувство.  Все  эти
грандиозные  памятники  ушедшей  навсегда  эпохи когда-то вызывались к жизни
неистовым творческим порывом; в то время тот народ,  что  их  порождал,  жил
настоящей,  плодотворной,  полной  смысла  и  значения  исторической жизнью;
теперь же все остановилось и вряд ли когда-нибудь  еще  придет  в  движение.
Бельгийцы вдруг представились мне каким-то мужественным приморским племенем,
вроде   наших  северных  народов  --  с  застывшей,  замершей  в  вековечной
неподвижности культурой, всесильными традициями, освященными  бесконечностью
протекших  столетий  и  нежеланием менять что-либо в своей размеренно идущей
жизни. Внезапно я припомнил то, что видел  несколько  часов  назад  из  окна
поезда. Мы проезжали через всю страну, и время от времени мелькавшие зеленые
поля расступались и открывали вид на чистенький, уютный городок. На переднем
плане,  вдоль  железной  дороги  обычно  проходила широкая улица, на которую
обращены были фасадами кирпичные домики, крытые красной черепицей. Дальше, в
глубь городка, ответвляясь в сторону от этой  улицы,  уходили  длинные  ряды
таких же игрушечных домиков, завитых плющом, окруженных цветочными клумбами,
аккуратно обнесенных изгородями. Было еще совсем не поздно, солнце садилось,
подсвечивая  кирпичные  фасады,  отражаясь  в  окнах, но -- странное дело --
город был пуст, как будто в нем никогда никто и не жил. На улицах не было ни
людей, ни автомобилей; только перед самым выездом из города я увидел, как  в
дверном  проеме  одного  из домиков стоит человек, прислонившись к косяку, и
смотрит вслед уходящему поезду. Казалось, он один  и  оставался  тут;  очень
живо  я  представил  себе тишину, которая должна была царить в этом вымершем
месте  перед  закатом  солнца,  когда  ветер  стихает;   представил   легкое
поскрипывание приоткрытой двери, только и нарушающее эту тишину и печальное,
торжественное  настроение  последнего  человека,  почему-то задержавшегося в
покинутом всеми городе. Под этим впечатлением я ехал  через  Бельгию;  потом
оно  забылось,  сгладилось,  и  только  сейчас  я  снова  остро  ощутил свое
одиночество здесь, среди пышных и безмолвных монументов, оставшихся от давно
угасшей, прекрасной, полнокровной европейской жизни.
     Так, предаваясь сладостной меланхолии, я  медленно  бродил  по  старому
Брюсселю;  но  постепенно  холод  и  усталость  стали  отвлекать меня от тех
захватывающих картин, что рисовало мне мое взбудораженное  воображение.  Две
эти  напасти  подбирались  ко мне с двух сторон: холод не давал ни на минуту
остановиться для отдыха, усталость не позволяла двигаться, чтобы  согреться.
Почему-то  мне казалось, что прошло уже очень много времени с тех пор, как я
отправился в свой путь, и до рассвета мне осталось ждать совсем недолго.  Но
вот,  проходя мимо одного внушительного здания, я увидел, как над его входом
празднично горевшее сообщение "+6АC" сменилось  разочаровывающим  00-10.  До
рассвета оставалось никак не меньше пяти часов. Вся ночь была еще впереди.
     Остановившись  в  нерешительности  на  площади перед большим собором, я
попытался уяснить свое положение. Ветер как будто начинал  стихать,  но  так
или  иначе,  при  такой  температуре долго я на улице не протянул бы. Что-то
надо было делать, искать какое-то укрытие, где можно  было  бы  согреться  и
немного  подремать.  Взглянув  еще раз на прекрасный белокаменный готический
собор, я пошел, уже не мешкая, в новом направлении, и вскоре среди мрачных и
угрюмых,  затихших  до  утра  переулков,  по  которым  я  шагал,  мне  вдруг
послышался какой-то непонятный, монотонный звук. Я двинулся в его сторону, и
довольно  скоро  начал  различать, что это была музыка, и музыка, включенная
кем-то  очень  громко.  После  всех  переживаний   своей   заброшенности   и
одиночества  в  чужом, пустынном и безлюдном городе, я так обрадовался этому
движению и жизни, что даже не удивился тому, как странно  было  услышать  ее
здесь  в  такое  время.  Подойдя  еще  ближе,  я увидел, что звук исходил из
небольшого кафе, расположенного на первом  этаже  большого  дома.  Окна  его
гостеприимно   светились,   и  возле  входа  толпилась  оживленная  публика.
Поколебавшись немного, я вошел внутрь,  и  обнаружил  там  обстановку  самую
демократичную:  никто  ни на кого не обращал внимания, люди стояли у стойки,
сидели за широкими столами, курили, выпивали и закусывали. Тут же, рядом  со
стойкой, на небольшом свободном пространстве танцевало столько народу, что я
поразился,  как  им  удается не налетать друг на друга. Заказав кружку пива,
чтобы не сидеть здесь просто так, я подошел к свободному столику и тяжело, с
облегчением опустился на деревянную скамью. Судя  по  всему,  это  заведение
должно  работать  до  утра,  так  что я смогу, по крайней мере, побыть тут в
тепле и относительном покое.
     Усевшись  поудобнее  и  отхлебнув  пивка,   я   с   любопытством   стал
разглядывать   посетителей   кафе.   Часом   раньше,  находясь  под  сильным
впечатлением того роскошного, томительного  угасания,  которое  я  видел  на
улицах   Брюсселя,   я   испытывал  к  бельгийцам  острую  жалость,  щемящее
сострадание;  мне  казалось,  что  они  должны  беспрерывно   ощущать   свою
безнадежную  обреченность; и, наверно, очень грустно им все время сознавать,
что   их   многовековые   напряженные   усилия,   лихорадочная    творческая
деятельность,  походы,  войны,  революции  завершились в конце концов ничем,
бессмысленным и безрадостным сегодняшним прозябанием. Но  теперь,  глядя  на
выражения  их  лиц, безмятежные и равнодушные, я усомнился в том, что вообще
кому-нибудь здесь еще приходят в  голову  размышления  такого  рода.  Музыка
ревела  монотонно-оглушающе,  вокруг  меня  все  время  происходило какое-то
спокойное, неторопливое движение, люди выходили из кафе,  появлялись  новые,
танцевали,  садились  за  столики,  жевали, разговаривали. Довольно скоро их
лица стали расплываться у меня перед глазами, сливаться в однородную  массу,
превращаясь  в  тусклые  пятна на темном фоне. Меня властно одолевал глухой,
тяжелый сон.
     Через какое-то время я  внезапно,  как  будто  после  сильного  толчка,
очнулся  от  своего  глубокого забытья, и начал озираться, не сразу осознав,
где я нахожусь и как здесь оказался. Вдруг, полностью придя в себя, я быстро
приподнялся, и снова сел, охваченный ужасно сильным и  необычным  ощущением.
Танцующих  вокруг  меня  стало  еще  больше,  видно,  играли какой-то новый,
популярный  мотив.  Краткий  сон  освежил  меня,  сознание  прояснилось,  но
невыразимо    тягостное   впечатление   на   меня   производила   печальная,
меланхолическая мелодия и вид множества извивающихся,  корчащихся  рядом  со
мной  тел.  Мне  как-то  вдруг  почувствовалось,  насколько дико это зрелище
должно было выглядеть среди всеобщей мрачной тишины  и  запустения,  царящих
всюду  сразу  за порогом этого небольшого зала. Невольный холодок пробежал у
меня по позвоночнику; это был даже не пир  во  время  чумы;  это  был  Danse
Macabre.
     Но  скоро  это  ощущение  отхлынуло,  и  меня  снова  постепенно начало
охватывать грустное, поэтическое настроение. Они, эти  европейцы,  не  знают
сами  и  не  чувствуют,  насколько  их теперешняя жизнь бездушна и скудна, и
потому только и могут предаваться таким безрадостным, унылым развлечениям.

        О, старый мир! Пока ты не погиб,
                        Пока томишься мукой сладкой, --
     внезапно прозвучало у меня в голове. С упоением  я  стал  твердить  про
себя  эти слова, давным-давно уже высказанные Западу. Наверно, в этом и была
его разгадка, в мучительной и сладкой  обреченности.  Решительно  приходя  в
восторг,  я  сидел  в  шумном  и  прокуренном  кафе  за  липким  столиком, и
вдохновенно про себя декламировал:

        В последний раз -- опомнись, старый мир!
                На братский пир труда и мира,
        В последний раз на светлый братский пир
                Сзывает варварская лира!


     Ноябрь 1997
     E-mail автора: bourmistrov@yahoo.com

Last-modified: Fri, 17 Mar 2000 13:05:07 GMT
Оцените этот текст: