ком, зато вас ждет самое искреннее франкское гостеприимство. Дом этот построен пленными лангобардами добрых сто лет назад... Их встретил слуга, древний, как и замок, да к тому же без руки. Хозяин перед ним заискивал: не найдется ли перепела, чтобы закусить, и глотка мозельского, чтобы промочить горло? Также неплохо бы этой юной особе дать во что переодеться. Нельзя же ей вечно придерживать пальцами прорехи! Слуга, пришепетывая из-за отсутствия зубов, разъяснил: перепела нет, так как сеньор с утра отправился осматривать силки, а вместо того вернулся с гостями; вина нет, потому что сеньор вчера вечером распорядился отослать последний бурдюк к столу императора, хотя сам туда приглашения не получил; платья же нет потому, что одежда покойной госпожи продана еще десять лет назад. Есть костюм покойного сына сеньора, но сеньор же его не разрешает трогать... - Так дай же его скорее, дай! Пусть девочка наденет хоть его. Он был твоего роста, Азарика, такой смышленый, подвижный мальчик. Будь сейчас хоть кувшин какого-нибудь вина, мы бы подняли по стаканчику за упокой его детской души... Да ты, девочка, не стесняйся надевать мужское, так даже безопаснее в наш смутный век! Слуга помог ему стянуть через голову кожаную рубаху, отстегнуть деревянную ногу. Принес вареной репы в деревянном блюде и даже плеснул вина в серебряный стакан. - Чародей! - изумился Гермольд. - Вот уж кто истинный колдун, так это ты! Пока он таким образом перебранивался со своим слугой, Винифрид, изнемогавший от любопытства, по простоте деревенской поднялся наверх, куда Гермольд отправил девушку переодеваться. Однако тут же сбежал обратно, потирая шею. - Вот это да! - захохотал Гермольд. - Знать, наша гостья воскресает, коль смогла отвесить этакий подзатыльник! - Она там плачет, - сообщил смущенный Винифрид. - И, сынок, оставь! Душа ее омоется в слезах и расцветет к жизни новой. Таково уж их, женщин, преимущество, а мы, мужи, воскресаем лишь в поте трудов и крови сражений. Однако иди во двор. Там под навесом ты найдешь заступ и несколько досок для гроба. Да не пугай пса Гектора, он по дряхлости примет тебя за вора. И если ты еще не очень торопишься к матушке Альде, мы, пока светло, пойдем с тобой к реке и предадим земле беднягу мельника. 6 Вечерело. Однорукий слуга подбросил в очаг хворосту, и пламя заплясало, освещая бревенчатые стены. - Садись, Азарика, к огню, - пригласил девушку Гермольд. - Да прикрой ноги вот этой медвежьей шкурой. Она теперь совсем облезла, а ведь этого медведя я брал один на один, когда был ловок и быстр, совсем как наш добрый парень Винифрид, который побежал к матери, чтобы получить очередную порцию ругани и все равно вернуться к нам утром. Он наклонился, грея ладони над головешками. - Бр-р! На улице пронзительный ветер, надвигается дождь, горе бездомным... Да ты понимаешь ли, девочка, мою скудную латынь? А на каком отменном языке Цицерона и Августина говоришь ты! Я уж тридцать лет не слыхивал подобной речи, живу, слыша вокруг нечто среднее между хрюканьем и гоготаньем. А вы с отцом, значит, только и говорили, что на золотой латыни? Удивительно! Знай, что давным-давно мы с твоим отцом учились в монастыре святого Эриберта. И стать бы нам попами, да не было у нас охоты махать кадилом. И наш учитель, добрейший Рабан Мавр, нас к тому не принуждал. Хоть сам-то он ни одной молитовки не пропустил, но нас катехизисом не мучил, благоволил нашей любознательности. И доблаговолился до того, что у лучшего его ученика Одвина - твоего, значит, отца - нашли однажды халдейские книги, и бежал Одвин, чтобы спастись от костра. А вскоре и я раньше времени покинул врата учености, потому что был привержен игре на арфе. Но в отличие от псалмопевца я больше пел про соблазны мирские... Был я в сражениях, но не язычников покорял, и не нашествия отражал. Нанимался в походы то к одному королю, то к другому. Короче говоря, помогал таких же простаков, как и я сам, истреблять. Однако приумножил состояние, женился на пленнице, доставшейся мне по жребию. Вернулся в этот самый бревенчатый чертог, и все бы хорошо, если бы не черная оспа, которая неизвестно зачем одного меня пощадила. Но я хочу рассказать тебе о твоем отце. Однажды, когда все мои, ныне покинувшие меня, были еще живы, он прискакал сюда ночью на загнанном коне. На руках его были страшные ожоги, которые случаются лишь от божьего суда или допроса с пристрастием. В седельных сумах было все его имущество - книги, - а к груди какой-то благодетель привязал теплый и кричащий сверток. Это была ты! Хозяйка моя купила козу, чтобы тебя вскармливать, и дело пошло. Когда зажили ожоги, Одвин устроил на нашей реке мельницу. Люди съезжались посмотреть, как человек заставил на себя работать демонов воды. И вскоре поссорились мы с твоим отцом. Вышел капитулярий Карла Лысого, по которому все бенефиции стали наследственными. Словно безумие напало на франков - каждый спешил побольше нахапать. Бедняги землепашцы, темные и убогие! Посулами, угрозами, а то и обманом, как давешний поп, кто только не старался их закабалить! Поддался и я на этот соблазн. Отец же твой мне прямо предрек: все, что нажито чужим горем и слезами, все обернется слезами и горем. Так оно впоследствии и вышло, а мы с той поры не перемолвились с ним и словом единым, ровно пятнадцать лет! Сегодня спел я над ним, грешным, "Requiem aeternam, dona eis, domine...", а кто споет это надо мной? Жила ты себе в лесной избушке, отгороженная отцом от всего христианского света, и лучше бы тебе никогда не видать этот мир, где правят корысть и злоба. Что противопоставим ему мы, слабые, старые или просто деликатные? Только силу знания, и притом знания такого, чтоб могло одолеть эту власть... Скажи, девочка... - Гермольд оглянулся и понизил голос. - Да ты меня не бойся. Говорил ли с тобой об этом отец? Обещал ли при помощи тайного знания власть над людьми? - Он говорил... - Азарика поперхнулась слезой. - Потерпи еще чуть-чуть, и ты выйдешь отсюда царицей мира... - Вот! - вскричал Гермольд, кусая ус. - Узнаю неистового Одвина! Но скажи, успел ли он посвятить тебя в чернокнижие, в тайны своих опытов? Азарика грустно потупилась. Нет, он говорил ей: "Пусть я продал душу дьяволу, но ты-то у меня останешься ангельски чистой..." - М-да... - Гермольд повертел серебряный стаканчик, в котором не осталось ни капли. - Что же нам, однако, с тобой делать? Здесь тебя оставлять нельзя, аббат святого Вааста уж небось изобретает козни. Хорошо бы тебе в монастырь, но и туда без знакомства не сунешься... Была бы ты мальчиком, я бы тебя отправил к святому Эриберту, где мы учились с твоим отцом. О, это цитадель веры, врата учености! Старый Рабан Мавр, увы, давно погребен в земле чужой, но должны же блистать его ученики, наши однокашники, - Сервилий Луп или Фортунат! Кстати, это мысль! Ты отправишься к святому Эриберту, а я напишу тебе рекомендательное письмо. Пусть вразумят, что делать, и рекомендуют какой-нибудь благочестивой настоятельнице. Пойми, я тебя не гоню, но какой же я защитник на своей деревяшке? А ты иди в этой одежде. Конечно, она старомодна, теперь не носят холщовую тунику и белые штаны. Но в ней ты похожа на начинающего оруженосца из деревенских, видит бог! Я вот смотрю на тебя, и все мне мерещится, что я с сыном разговариваю, напутствую его... Гермольд умолк и, чтобы скрыть набежавшую горечь, стал орудовать кочергой. - Знаешь что? - Новая мысль его осенила. - А что, если я пойду вместе с тобой? Доковыляем как-нибудь, тут не так уж и далеко: выйти к Лигеру и все время берегом идти. Днем будем хорониться от недобрых людей, а ночью передвигаться - бог хранит смелых. Уж старина Фортунат обрадуется, вот это будет встреча!.. Эй, бездельник однорукий! - закричал он слуге. - Неси-ка свечу, не видишь, на дворе ночь? Да закрой ставни, дождь так и хлещет... Что это ты подступаешь ко мне с арфой? Хочешь, чтобы я что-нибудь сыграл? Старый ты чудак, любитель музыки! О, если б она мне, как Орфею, придавала силы укрощать зверей и двигать скалы! Он спрашивал у Азарики, что сыграть. - Наверное, что-нибудь про любовь? "Забытый в поле стебелек, - пропел он, подстраивая арфу. - Прибитый стужей стебелек! О ветер, вой, о ветер, пой в тиши ночной..." Нет, это не песня. - Гермольд положил ладонь на струны. - И без того тоска пилою режет. Споем что-нибудь повеселее. А ты, однорукий голубчик, сходи во двор, узнай, чего там наш Гектор так разлаялся. Итак, девочка, вот какую певал я в дни молодости песню: Меня не сразили ни копья, ни стрелы, Ни пламя кровавых осад. Но ранил смертельно твой нежный и смелый, Твой ясный, как солнышко, взгляд. Я был гордецом, по сраженьям кочуя, Ко всем побежденным был лют. Теперь же, как раб, о пощаде прошу я, Улыбки единой молю! - Сеньор Гермольд... - начала Азарика. - Позвольте мне спросить... - Спрашивай, конечно, и не надо никакого позволения. - Сеньор Гермольд, кто такой бастард? - Бастард? - переспросил старик рассеянно, прислушиваясь к шуму во дворе, где Гектор уже не лаял, а визжал отчаянно. Внезапно Гермольд вскочил, держась за кресло, потому что его отстегнутая нога сушилась на решетке. - Эй, однорукий! - закричал он отчаянно. - Разрази тебя лихорадка! Ты что же, калитку забыл заложить, что ли? Боже правый, сюда идут, и много, слышишь, как топают? Азарика, дитя мое, беги скорее наверх и не спускайся, что бы здесь ни случилось... 7 - Огня! Вина! Зерна для лошадей! - потребовал вошедший первым. При одном взгляде на него можно было понять, насколько он грозен и силен. С его плаща дождевая вода лилась струями, спутники его отфыркивались и трясли руками. У Гермольда сердце заныло от такой бесцеремонности. Но делать нечего - знаменитое франкское гостеприимство обязывало. Он поклонился со своего кресла и представился: - Гермольд из рода Эттингов, свободный франк. Предводитель вошедших обратил на него внимания не более чем на муху. А белобрысые парни, по всей видимости близнецы, покатились со смеху, указывая на висячие усы и заплетенные косы старого воина. Гермольд не успел даже рассердиться, как увидел, что за ними в мокрой рясе стоит не кто иной, как аббат святого Вааста! Однорукий слуга внес еще свечку. - Собачку-то нашу за что, ваша милость? - упрекнул он первого из вошедших. Нехорошо в гостях собак убивать. - Тьерри! - позвал тот. - Заткни ему говорильник. Выдвинулся тип, угрюмый и носатый, вытолкнул слугу вперед, а сам отступил на шаг. Меч его свистнул в воздухе, голова однорукого покатилась. - Ловко! - вскричали близнецы. - Ай да Тьерри Красавчик! Гермольд хотел закричать, прогнать, проклясть пришельцев, но непослушный язык прилип к гортани. - Бастард, - спросил угрюмый Тьерри у предводителя, - куда прикажешь нести Майду? Оруженосцы внесли борзую, забинтованную до самого хвоста и бережно положили на обеденный стол. Бастард снял шлем и склонился, глядя в страдальческие глаза собаки. - Сеньор Эд, - обратился к нему аббат, - вы обещали поискать здесь колдунью. - Все собаки мира, - сказал бастард, не отвечая, - ничто для меня по сравнению с этой одной. Я потерял Герду, неужели не удастся выходить Майду? А ну-ка, твое преподобие, полечи ее каким-нибудь священным средством. - Что вы, ваша милость! - залебезил аббат. - Священнослужителю не приставало лечить собак. Эд усмехнулся, а спутники его захохотали. Аббат же сказал: - Вот найдите колдунью, она и полечит. Если вы, конечно, предварительно ее пощекочете хорошенько. Бастард приказал обыскать дом и двор. Симон пошел наверх, а Райнер спустился в погреб. Тьерри заявил, что будет искать во дворе, может быть, там, кстати, найдется и какая-нибудь завалящая лошаденка. - Ехать тебе во дворец на палочке! - издевались близнецы. Эд сапогом отодвинул кресло с распростертым в нем Гермольдом и стал греть руки у очага. Огонь затухал, и вместо топлива бастард кинул туда арфу и деревянную ногу хозяина. Аббат указал ему на кресло: - Вот, ваша милость, это тот самый, кого вы ищете. Кроме него, здесь некому быть. Эд наклонился над онемевшим Гермольдом. - Отвечай, ты был на Бриссартском мосту, когда там погиб Роберт Сильный, герцог Нейстрии? Гермольд только и смог, что кивнуть головой. Тут как раз вернулся Тьерри, сообщая, что во дворе нет ни ведьмы, ни лошади, а дождь, проклятый, так и хлещет. Спустился со второго этажа близнец Симон, обирая с себя паутину: - Никакой колдуньи, только какой-то перепуганный мальчишка, вероятно второй слуга. С веселыми криками ввалились из погреба Райнер и оруженосцы. Они тащили бурдюк черного андегавского, которое хранил бедный однорукий, и пробовали его на ходу. Бастард влил вино в рот Гермольду, плеская как попало. - Ну! - ухватив за косицу, Эд запрокинул лицо Гермольда. - Правда, ли, что с герцогом было сорок воинов, когда у моста на них напали норманны? Почему же тогда герцог сражался один и пал окруженный? - Готфрид Кривой Локоть... - хрипел Гермольд, моргая белесыми старческими глазами, - который теперь граф Каталаунский... Он первый повернул коня... - И вы все бежали? - Нам казалось, герцог скачет за нами... - Ногу ты... не на Бриссартском мосту потерял? - Нет... Много позже. Бастард хлестнул его по лицу перчаткой и отошел. В этот момент как раз Хурн, оруженосец близнецов, запихивал в карман серебряный стакан Гермольда. - Руку на стол! - зарычал Эд. Не решаясь противиться, Хурн положил дрожащую руку на скатерть. Бастард кивнул Тьерри, и тот потащил меч из ножен. Близнецы умоляли о прощении на первый раз, и Эд, выругавшись, отменил казнь. Аббат святого Вааста ходил вокруг него на цыпочках, заглядывал в глаза. - Ты как теперь этот дом - себе возьмешь? - Эту крысиную нору? Можешь ее забирать хоть себе, церковная кочерыжка. Аббат, успевший нахвататься из бурдюка, заплясал, напевая: "Мне, мне! Он подарил все это мне!" Близнецы же, указывая на него, смаковали его новое прозвище - Церковная Кочерыжка. - А что ты подаришь нам? - спрашивали они Эда. - Будете мне верно служить, подарю целый город. - М-между прочим, - аббат начал уже заикаться от обильного питья, - в-ваша м-милость, т-та девка, которую мы ищем, она же об-боротень... Может и в оленя обернуться, и в летучую стригу, и в слугу-мальчишку... - И в бурдюк с вином? - усмехнулся Эд. - И в б-бурдюк, истина ваша! Эд приказал засунуть горлышко бурдюка ему в рот. Аббат вертел круглой головой, глотал что есть мочи, глазищи его выпучились, как у жабы. Близнецы хохотали: - Кругленькая у тебя ведьма, заставь-ка ее похудеть! Тогда раздался надломленный голос Гермольда. Он сполз с кресла и у самых ног бастарда молил гостей уйти. Дом этот у него не бенефиций, не может перейти к другому владельцу. Это его аллод, наследственное владение, и имеются на это грамоты... Пусть гости уйдут, он готов даже золотом заплатить. Сказал и тут же пожалел о сказанном. Тьерри и близнецы, по примеру своего вожака обращавшие на него внимание так же мало, как на какую-нибудь мокрицу, сразу обступили его. - Где грамоты? Где золото? Показывай, куда прячешь! Тьерри со рвением ударил его сапогом в зубы, тот отхаркивался кровью и молчал. - Дозволь его подвесить! - просил Тьерри бастарда. Посеченное лицо его пылало. - Дозволь! Бастард, повернувшись к ним спиной, меланхолично водил пальцами по толстенным древним бревнам стены. Приняв его молчание за согласие, Тьерри и близнецы раздели старика догола и привязали к столбу. Разогнули кочергу и сунули ее в очаг накаляться. - Бастард! - простонал калека. - Гляди, что делают с человеком твои мерзавцы! Эд молча прошел вдоль стены и, причудливо искажаясь на закруглениях, за ним ползла его тень. - А что сделали со мной после того, как по вашей милости погиб мой отец? А я ведь был совсем ребенком! Монах, который дремал под столом в обнимку с бурдюком, очнулся, вылез, встал, пошатываясь, на ноги. - "Шел монах к своей милашке! - загорланил он. - Хи-ха-ха да хи-хо-хо! К полведерной своей фляжке с сатанинским молоком!" Он приподнял Краешек рясы и пустился в пляс, повизгивая. Тьерри пинком загнал его снова под стол. - При живой матери, при коронованных дядьях и братьях, - продолжал Эд, ударив себя кулаком по ладони, - меня в рабство! За что? И до сих пор я все как изгой преступный... Ответь мне ты сначала: за что? В очаге треснула головешка, бывшая некогда деревянной ногой. Снаружи шумел ветер, который пришел на смену дождю. - А меня за что? - высунулся из-под скатерти неугомонный аббат. - Домик мой сожгли напившиеся магнаты, имущества у меня нет, кроме кобылки, да и на ту зарится Красавчик Тьерри. Папа римский нам, духовным, даже жениться запретил. Хотя в писании сказано: коль не можешь не жениться, так женись, да поскорей! - Вот я тебя сейчас оженю! - Тьерри выдернул из огня раскаленную кочергу и ткнул аббата пониже спины. - Уй-уй-уй! - завопил священнослужитель, забив ногами. Пылающей кочергой Тьерри махал перед лицом Гермольда, приглашая сознаться, где грамоты и золото. - Приведите сверху мальчишку! - заорал аббат. - У хрыча сразу развяжется язык! Гермольд напрягся на столбе и плюнул в перекошенную физиономию Красавчика. - Будьте вы прокляты, разбойники ночные! Пусть не будет вам вовек ни счастья, ни удачи! Да издохнете вы без семьи, без очага, и ворон расклюет ваши гнилые трупы... Что ты гасишь свечку, гнусный Тьерри, тебе стыдно смотреть в глаза твоей жертвы? В наступившей темноте послышалось шипение железа и слабый вскрик Гермольда. - Зажгите огонь! - приказал бастард. - Кто смел погасить? Тьерри, брось кочергу. Симон, приведи сюда мальчишку. И вдруг с улицы раздался истошный крик. - Это десятник деревенский кричит, - определил аббат. - Что ему нужно? Райнер распахнул дверь, и стало слышно, как десятник выкрикивает, колотя в медное било: - Норманны идут, норманны! Спасайтесь, люди! Эд вышел наружу и расспросил десятника. Оказалось, что под покровом дождя норманны высадились на пристани, вероятно надеясь самого императора захватить. - А много их? - Говорят, сотни три или четыре. - Ого! - вскричали близнецы. Все спешно переседлывали лошадей. Тьерри схватил повод кобылки аббата, а тот его пытался отнять. Оруженосцы привязали раненую борзую к седлу Эда. - Слезай, диавол! - суетился аббат, видя, что Тьерри уже в седле его кобыленки. - Пошел прочь, поганая кочерыжка! - Тьерри отшвырнул его пинком. Но Эд приказал кончать распри, и аббат, догнав выезжающего Тьерри, вскочил сзади него на круп лошади. 8 Когда стало светать, в разоренный дом Гермольда осторожно вошел Винифрид. Увидев привязанного к столбу Гермольда, отшатнулся, но затем обрезал путы, снял обвисшее тело. Молчал, сняв шапку. Затем устремился к лестнице - посмотреть, что наверху. Споткнулся, из-под ноги что-то покатилось. Пригляделся и вздрогнул - это была голова безрукого слуги. Сверху послышались шаги, и Винифрид на всякий случай спрятался за столб. Ему показалось, что белый призрак спускался, словно плыл по ступенькам. Потом понял - это же и есть Азарика, одетая в костюм сына Гермольда! Девушка творила непонятное. Приникла к груди лежащего старика и затихла, будто умерла вместе с ним. Винифрид хотел было выйти из-за столба, но она внезапно поднялась, раскинув руки, как крылья белой птицы. "Justitio! Veritas! Vindicatio!" - выкрикивала она. Страшно было смотреть в ее дикие глаза, слышать голос, ставший похожим на совиный клекот. "Мать была права, - сжавшись, крестился Винифрид. - Бесов заклинает!" А она вновь повторяла на своем латинском языке: "Справедливость! Правда! Месть!" - и вырывала у себя клоки волос, чтобы болью телесной утолить душевную боль. И вдруг увидела голову однорукого, оскалившую зубы, запнулась и выбежала вон. Винифрид хотел за ней последовать, но жалобный стон его остановил. Старый Гермольд ожил и пытался встать. Винифрид от ужаса даже не мог креститься. Молочный туман выполз из леса, растекаясь по лугам. Вершины холмов растворялись в предутренней мгле. Далеко в деревне монотонно отбивал колокол - ни голос человека, ни крик петуха не отвечали его одинокому зову. Туман распадался на клочья, которые плыли в долине реки, похожие на вереницы слепых. Колокол звонил им вслед, глухой в пелене тумана и все же слышный на много миль окрест. Азарика сделала шаг, и туман подхватил ее, словно на крылья. А колокол бил и бил далеко позади, провожал без радости и без печали. Глава вторая. У врат учености 1 - Приор Балдуин! Ты спишь, приор Балдуин? Большой колокол Хиль грянул, и низкий его звук ударил в монастырские своды, замирая в толще камня. Приор Балдуин со стоном повернулся на жестком своем ложе, не в силах разлепить веки. Противный голос между тем продолжал не то напевать, не то нашептывать ниоткуда: - Итак, ты спишь? Спи, благо тебе. Ведь ты не знаешь, что один из твоих учеников - женщина. Балдуин мигом проснулся, сел, почесывая худые икры. Голос прекратился, но в ушах все отдавалось: "Один из твоих учеников - женщина". Приор знает: это все ОН, это ЕГО проделки. После того как приор велел окропить кельи святой водой и обошел монастырь крестным ходом, ОН приутих. Проявлял себя лишь в мелких выходках - то задувал ночью дым в очагах, то толкал под локоть переписчиков, чтобы те портили дорогостоящий пергамент. Приору он стал являться не в апокалипсическом облике, а в виде misere mus - крохотной мышки, которая смешливым глазком поглядывала, будто гвоздь в душу втыкала. Приор поставил на нее мышеловку, но бес и тут схитрил. Мышеловка прихлопнула палец ноги самого Балдуина, и приор не мог стоять обедню. Теперь же бес вот на какие пустился уловки! Приор покрутил головой, отгоняя наваждение. Явился цирюльник, повязал ему салфетку, намылил. Водил бритвой, выскабливая морщины. Балдуин стал думать о вывозке навоза, как вдруг лукавый явственно ухмыльнулся у самого уха: "А у тебя в обители женщина!" - Преподобный отец! - всполошился цирюльник. - Вы изволили порезаться!.. Приор шел к ранней мессе внушительным шагом. Хоть и сухощав, но властен, представителен - миряне издали спешат поклониться. Монастырек невелик, не такая держава, как, скажем, в Туре или Реми, где находят себе покой короли. Но хозяйство Балдуина крепко, и даже после трех налетов бретонцев и двух - норманнов (ох, эта карающая десница господня), он кладет в закрома не менее ста возов пшеницы и пятисот ячменя. А пивоварни, а сыродельни, а кожевенные дубильни - не перечислишь. И тут еще голос, полный издевательства и соблазна: среди твоих учеников женщина! А все каноник Фортунат, друг покойного Сервилия Лупа, хе-хе, блистательные лбы! За образованностью гонятся, за талантом, а кому он, этот талант, нужен в век, когда главное - нюх потоньше да клыки поострей? Прошлой осенью каноник Фортунат принял нового ученика. Приору уже тогда все это показалось странным. Новенький, правда, был мальчишка как мальчишка - тощие плечи, резкие скулы, плохо стриженная грива черных волос. Но что-то Балдуин разглядел в нем неестественное - какую-то чисто женскую мягкость. И не просто понял - почувствовал: нельзя принимать. Но тут каноник Фортунат проявил несвойственное ему упорство. Пригласил приора в книгописную палату, и там новый ученик исписал страницу текстом из жития. Преподобные отцы наблюдали, как рука его, играючи, летала по пергаменту, выписывая кокетливые строки. Монастырские писцы рты разинули - уж они-то работают спотыкаясь! Балдуин стал расспрашивать новичка - как его зовут, кто отец. Юноша на звучной латыни отвечал, что зовут его Озрик, что он из Туронского края, отец его, Гермольд, умер. Хм! Приор знавал Гермольда, кто ж его не знавал в веселые времена Карла Лысого. Но, помнится, Гермольд хоть и бойко бряцал на арфе, но по-латыни и двух слов путно связать не мог. А сын его так и чешет на языке Цицерона, будто вырос не в лесной глуши, а где-нибудь на берегах Тибра. И все же сомнительно было его брать. Однако сказано: "Твоя нужда тебя же и погубит". В ту пору как раз проезжал клирик Фульк, новый наперсник канцлера Гугона. Хотел он заказать молитвенник в подарок Карлу, наследному принцу, но остался недоволен почерком его, Балдуиновых, писцов и заказал другому монастырю. А ведь новичок воистину каллиграф! Ну, посмотрим. Приор утрет нечистому козлиный нос. Сегодня же прикажет новичка раздеть и посрамит адские козни. 2 - Достойнейший отец Фортунат, да пошлет вам бог все блага! - Возлюбленнейший отец Балдуин, благословен ваш приход... Произнеся "аминь", приор сел, а каноник остался стоять и, сложив руки, ожидал, чего изволит начальство. Выслушав сомнения приора по поводу новичка, он кротко заметил: - Да ведь они ж все вместе моются в бане. Приор чуть себя по лбу не хлопнул. Ба! Как же он это из виду упустил! Вот был бы срам, если б узнали, что приор раздевает учеников, ища меж ними женщину... Даже перед Фортунатом стыдно, хотя этот апостол смирения и виду не подает. В монастыре святого Эриберта, собственно говоря, две школы. Внутренняя - schola interior, и внешняя - schola inferior. Во внутренней обучаются кое-каким молитвам и песнопениям, чтобы пополнить ряды сельского клира. Это все народец забитый, покорный, и не они доставляют приору огорчения. Главный источник беспокойства - это школа внешняя. Там учатся сынки владетелей, которые отлично знают, что находятся в ней лишь в силу указа Карла Великого - "каждый да посылает сына своего в учение". Ждут с нетерпением, когда истекут положенные три года и они вернутся в свои поместья, где примутся махать мечами и преследовать хорошеньких поселянок. И уж до гробовой доски не понадобятся им не только семь свободных искусств, но даже простейшая грамота. Не помнит приор Балдуин, как было во времена Карла Великого, но ныне сыновей в монастыри знать не отдает, учит дома или вообще не учит ничему, кроме фехтования и верховой езды. А в школу полезли незаконные отпрыски сеньоров и прочая шантрапа. Образование дает им право ехать ко двору, просить должностей и земель, а должности и земли все равно расхватаны ловкачами. Оттого-то все они буйные, эти ученики внешней школы, оттого-то процветает в них чертополох сомнения и непокорства. - Сколько раз, преподобнейший Фортунат, я указывал - не забивать им головы Вергилием, Аристотелем и прочей языческой чепухой. И ни-ка-ких более театральных представлений, слышите? - Но сказано у Алкуина: хоть источник нашей премудрости - писание, средства ее - у древних мудрецов. Об этом же и в посланиях апостольских: "Вноси в сокровищницу свою и новое и старое..." Вот так всегда! Попробуй его уколоть, а он отпарирует ловко подобранной цитатой. А уж благостен, а уж невозмутим! Живой укор приору, который вечно в хлопотах и суете. Приор встал. - Хватит с них "Отче наш" и немного красноречия. А насчет женщины - думать об этом запрещаю. Разберусь сам. Закрыть бы школу совсем! Но предусмотрительный Фортунат добился, чтобы к ним прислали на учение сводного братца самого графа Парижского. Черный Конрад шутить не любит, так что, пока этот барчук в монастыре, о закрытии школы нечего и мечтать. Приор вздохнул и обернулся, уже взявшись за кольцо двери: - Лучше позаботьтесь о Часослове для маркграфини Манской. Не позже троицы он должен быть переписан! Миновав анфиладу коридоров, Балдуин очутился перед железной дверцей, из-за которой слышался гул голосов и взрывы смеха. Приосанился, пригладил тонзуру и трижды стукнул в железную дверь. Он знает, что делается там в этот момент. Спешно прячут игральные кости, раскрывают книги. Еретики нераскаянные! Сказав молитву, приор вошел. Великовозрастный тутор - староста - вытянулся возле двери с пучком розог на плече. - У, лодырь! - Приор хлопнул его четками по лбу. - Рожа постная, будто все утро молился, а сам небось богохульства изрекал! Кто знает этих недорослей? Пройдешься по нему розгочкой, а он, глядишь, годика через три станет могущественным сеньором! Ученик Протей подскочил, стер с кафедры пыль, подвинул стульчик. Зря стараешься, неуч, ступай на свое место в угол, коленями на горох, где ты обречен стоять всю неделю! Первым делом вызвал Озрика, новичка. Нет, разве это женщина? Худ, плоек, каждая косточка торчит сквозь монастырский балахон. Ждет безбоязненно (лучший ученик!), во взгляде готовность исполнить любое приказание. - Ступай, сын мой. - Приор и ласково говорил - как бранился. - Займись сегодня лучше Часословом для маркграфини. Она нам целую пустошь отписала, черт побери! Спохватился, что помянул нечистого. Мысленно отплюнулся и вызвал к кафедре Авеля. Авель - это гора плоти, это чудовище, вечно жующее и вечно ухитряющееся дремать. Родители его где-то пропали в плену, имение растащили соседи, так что толстощекому одна дорога - в аббаты. - Читай! Да перестань сопеть, боже правый! От Луки святое благовествование, стих шестый. - Assumpsit eum in sanctam civitatem, - бойко начал Авель. - Et statuit eunt super pinnaculum templi... Балдуин умиротворенно прикрыл глаза и закивал головой. Авель уткнулся в книжку и затараторил бойчее. И вдруг чуткое ухо приора уловило в аудитории смешок. Наверное, заметили какую-нибудь оплошность наставника и фыркают себе в рукава. Над Фортунатом небось не смеются! Приор обратил проницающий взор в сторону Авеля и тотчас обнаружил причину смеха. Толстяк держал книгу открытой не на шестом стихе, а на семнадцатом! Этому лентяю легче выучить наизусть со слов товарищей, чем читать самому! Школяры, видя, что хитрость Авеля разгадана, хохотали уже открыто. По знаку приора староста-тутор подскочил с розгой и задрал Авелю ряску. Обнаружилось розовое тело с висячими складками жира. Авель заревел, не стыдясь товарищей, а приора пронзила мысль: а что, если переодетая женщина это и есть Горнульф из Стампаниссы, прозванный в школе Авелем? И только он это подумал, как из-под угла шаткой кафедры выбралась крохотная мышка, почистила усики и глянула на приора, будто гвоздик вонзила. Приор схватил свои книги, таблички и, уже не думая о солидности, кинулся вон. 3 Каноник Фортунат развернул пакет, и чистейший, холст лег на стол, осветляя потолок кельи. - Вот, сын мой Озрик, из этой ткани мы выкроим пеплум, в который у нас оденется Мудрость, хламиду, которую будет носить Риторика, плащ в форме призмы, который мы сошьем для Арифметики. И он пропел, покачивая бородкой, стих, с которым выйдет на подмостки Арифметика: С моею помощью ты тайны числ откроешь, Воздвигнешь стены и корабль построишь. Тебя не устрашит и путь морской, опасный, Коль дружишь с Арифметикой прекрасной. И пусть приор Балдуин сердится и запрещает, - продолжал каноник, - а мы его победим кротостью и терпением. Когда был я отроком вроде тебя, старый Рабан Мавр рассказывал нам об академии при дворе Карла Великого. Мудрейший Алкуин сам сочинял пьесы, ученики разыгрывали их, и император не только не гнушался их посещать, но, напротив, сердился, если выходила задержка. Келья Фортуната таилась в лесу под сенью ясеней и кленов. Другие отшельники, боясь норманнов и бретонцев, давно покинули лесные убежища, перебрались под защиту монастырских твердынь. Фортунат же никак не мог расстаться с уединенным приютом, где клен резными лапами лезет в окно, где можно увидеть синицу, гуляющую по столу. Как променять это на душные дормитории, где всюду недремлющее око приора Балдуина? Хорошо здесь и Озрику среди тишины. Пришла весна, солнце растопило снег, сок побежал под корой деревьев. Оттаяло слабое сердечко, сбросило оковы страшной зимы. Былое ушло в невероятную глубину, как будто рассказано кем-то в мимолетной сказке. И мнится ей, что не каноник Фортунат, а старый мельник Одвин на кожаной табуретке рассказывает быль и небыль баснословных времен. И дочь его не костюмы шьет для школьного лицедейства, а штопает ему тунику или старый плащ. - Клянусь святым Эрибертом! - восклицает добрейший Фортунат. - Ты, Озрик, владеешь иглой совсем как девочка. Правда, монах, подобно воину, иглою должен орудовать не хуже, чем мечом... А в ту проклятую осень, когда ее привели в дормитории, где ученики спали вповалку, натянув на себя тряпье! Сопящие, храпящие, кажущиеся зверообразными тела юношей, между которыми она должна отыскать себе место! Всплывают дни, как кошмары. Вот подобный горе мяса Авель - самый нищий и самый бесправный из школяров. Он нашел наконец существо униженней себя и, схватив Азарику клешнеподобными ручищами, принялся тереть ей кожу от затылка против волос. Она извивалась и стонала, криком же боялась выдать себя. Под всеобщий смех Авель приказал новичку жить под нарами и счищать глину с его огромнейших сандалий. Он съедал ее порцию, оставляя лишь хрящи да огрызки. Словом, проделывал с ней все то, что раньше проделывали с ним самим. Притворщик Протей, хвастун перед товарищами и нытик перед учителями, всякий раз, будучи уличен в неблаговидном поступке, делал невинные глаза и сообщал: "А это не я, это новичок!" И неизвестно, как бы ей удалось дожить до весны, если бы не Роберт. Это был молчаливый юноша со светлыми волосами до плеч, нежный, как девушка, и сильный, словно молотобоец. Он долго гостил в Париже у матери, а вернувшись, сначала безразлично наблюдал, как издевались над новичком. Латинская грамота давалась ему туго. - "У", - расстроенно дергал он себя за волосы. - Ну как ее в книге отличить от "О"? Приор никогда его не ставил на колени и не унижал розгой. Но ругал последними словами, насмешливо при этом уверяя, что будущему графу знать ругань, конечно, полезней, чем грамоту. - "У"? - однажды помогла Роберту Азарика. - Это же очень просто. Запомни: буква эта походит на острый книзу норманнский щит, а "О" похоже на круглый, франкский. - Скорее на бургундский, овальный. - Вот-вот! Придумай теперь сам, на что похожа каждая буква. В тот же вечер в дормитории Роберт дал Авелю такую трепку, что тот всплакнул и удалился на кухню в надежде облизать там какой-нибудь котел. Роберт же приказал Азарике: - Под нарами больше не спи! По праву знатности он занимал самое лучшее место - у печки. Теперь он отодвинулся, бесцеремонно отпихнув весь ряд лежащих за ним, и печка досталась новичку. Никто уж не дерзал нападать на Азарику. После отбоя она рассказывала Роберту занимательные вещи: как Александр Двурогий завоевал весь мир и в колоколе спустился на дно морское; как на краю света обитает невероятный зверь - спереди львица, а сзади муравей. Даже пела ему шепотом сказания. В темноте можно было угадать, как сияют глаза Роберта. - Много дивного есть на свете, славный Озрик! Когда меня опояшут мечом, я непременно отправлюсь странствовать. А пока надо было каждое утро открывать томик Деяний Карла Великого и зубрить с помощью Азарики: "Quam vis enim melius sit bene facere quam nosse prius tamen sit nosse quam faceret". "Хотя более ценно действовать, чем знать, - повторил про себя Роберт, - необходимо знать, чтобы действовать..." И впервые осознал, что буквы у него сложились в осмысленную фразу. Он схватил Азарику и закружил ее по дормиторию: - Ты у нас умница, Озрик! И пошла слава об Озрике, умеющем и помочь и растолковать, а где надо - и посочувствовать. Даже слабость нового товарища все восприняли как нечто в порядке вещей и не устраивали ему больше козу, то есть подножку с выворачиванием руки, когда все валятся в кучу, кусаясь и царапаясь. И вообще жить было можно с этими зверенышами, если бы... Если бы не баня! До сих пор ей удавалось счастливо избегать этой повинности. Осенью, когда она еще жила под нарами, Авель приказал ей в баню не ходить, а чистить его замаранную рясу. Во второй раз она притворилась, что у нее лихорадка, но это было еще рискованнее, так как лечил заболевших сам приор Балдуин, а у того одно лекарство - клизма. Каноник тогда ее выручил - увел к себе, обещая исцелить травами. В третий раз она добровольно вызвалась таскать воду и топить печь, и это с восторгом было принято ленивыми дежурными. А уж после них она одна выкупалась всласть - впервые за много недель! Ударил большой Хиль, и его могучий звон вплелся в шум леса. - Angelus domini... - забормотал Фортунат, собираясь к мессе. - Ты, дитя, помолись здесь и постарайся все дошить сегодня... Когда стемнело, в дверь просунулась лисья мордочка Протея. - Озрик, ты один? Фортунатус ушел? Вслед за ним ввалилась и вся компания - Роберт, за ним тутор, толстый Авель, который принюхивался, не пахнет ли съестным. Приятели с шуточками примерили сшитые костюмы, а Протей спросил: - Озрик, ты снадобье приготовил? - А что, уже надо? - Ты забыл? Сегодня сорок мучеников, гулянка у святой Колумбы. Ну, делай да приноси в дормитории, а мы побежали... Кроме всех достоинств, школяры открыли в Озрике способность лекаря. У кого заболит голова или заноет зуб, тому Озрик давал то настой чемерицы, то отвар шалфея. И это помогало избегнуть радикального лечения Балдуина. Теперь проказники просили приготовить снотворное, так как собирались в полночь на танцы* а монастырский привратник, за свирепость имевший прозвище Вельзевул, страдал бессонницей. Нюхая и перетирая головки мака и метелки белладонны, Азарика опять вспоминала отца. Так же как в келье Фортуната, у них с отцом под потолком сушились пахучие травы, каждый день кто-нибудь являлся за помощью и лекарством. Так же как отец, каноник Фортунат твердит: знание всесильно. Ах, отец, отец, бедный мечтатель! В скрытом ларе у него таились халдейские фолианты. Там были магические формулы и приводящие в трепет имена князя тьмы... Что же не выкрикнул их он в тот страшный день охоты? Слетел бы со скакуна чванный император, как собачонка поползла бы рыжая императрица, а бастард... Она не помнила его лица. Но есть в монастырской базилике икона Страшного суда, и там нарисован ТОТ, о котором даже думать страшно! У него клюв грифона, когти василиска, жало змеи. Он пожирает тела и губит души, как тот бастард в Туронском лесу... Настанет час (она не знает еще когда), и она отыщет средства (не знает еще какие). Настигнет злобного бастарда (не знает еще где) и высосет его адскую кровь. И насладится тем, как корчится он в унижении, как пресмыкается во прахе, как молит небо даровать ему смерть. Хиль ударил, и девушка вздрогнула. Печальный звук колокола несся над полями, подернутыми вечерним туманом. Она перекрестилась по-ведьмовски, левой рукой, и с вызовом глянула на распятие. Христос был неподвижен в смиренном мерцании лампады. 4 - Братья! - в спертой тьме дормитория раздался шепот Протея. - Храпит Вельзевул, разбойник! Не зажигая огня, юноши собирались, толкаясь в спешке. - Окорок не забудьте, окорок! Он за трубой, завернут в тряпицу! - А где монохорд? Монохорд наш! Как же без музыки? Роберт растолкал Азарику: - Ну, братец Озрик, если уж ты и сегодня не пойдешь, то ты и впрямь баба. Азарике смерть как не хотелось в сырость, в ночь. Но буйные школяры тянули за рукава. Прошмыгнули мимо спящих стражей. Протей извлек похищенный ключ, а петли ворот были заблаговременно смазаны салом под предлогом помощи уважаемому Вельзевулу. В камышах у Протея имелась плоскодонка. Усаживались, ждали, когда догонит