едка появляющихся при дворе молодых кавалергардов или иных рослых и плечистых офицеров, которых старательно тащила и приглашала на балы, маскарады Марфа Егоровна Шувалова. Она же не упускала случая, намекнуть графу Алексею Григорьевичу на его происхождение и полную зависимость от расположения императрицы. Но та, слава Господу, даже в изредка случавшихся размолвках и ссорах, не позволяла унизить или оскорбить любимца, и чем дальше, тем более тепло и дружественно относилась к нему, покровительствуя во всем. Алексей Григорьевич, познавший в детстве нужду и насмешки, платил ей добром, ничего не скрывал, ни разу не попросил себе даже малой деревеньки или имения, отказывался от чинов, но вынужден был принимать их, чтоб не огорчать ее, государыню. Даже про себя он не смел назвать ее "Лизой", а тем более вслух, хоть наедине, хоть при людях обращался неизменно "Ваше величество" или, в крайнем случае, "матушка-государыня". Когда ему был подарен великолепный Аничков дворец, он почти год не решался въехать туда и, не представляя, как разместится и обустроится в сем великолепии, продолжал занимать небольшую комнату напротив спальни государыни. И лишь когда она не на шутку рассердилась, пообещала продать Аничков на торгах, одумался, переехал. Но комнатку напротив спальни императрицы оставил за собой и при малейшей возможности, сославшись на поздний час или нездоровье, оставался ночевать в ней, вдыхая и радуясь знакомому привычному аромату давней своей обители. Нет, он не был ханжой, который бы создавал видимость нежелания принять щедрый дар, несоразмерный своему положению. Граф хорошо понимал цену собственной персоны, и все его естество противилось подаркам императрицы. Как простой человек, он с радостью бы служил в чине подполковника или занял под жилье дом в пять-семь комнат. Но осознавать себя генерал-фельдмаршалом и проживать более чем в полусотне роскошных апартаментов... не мог. То был не каприз и не лицемерие. Ему вполне доставало любви Ее, государыни, приветливого взгляда, ласковых слов и регулярных ежедневных встреч с Ней, любимой женщиной, которая одновременно была для него и Государыней, и Матерью, и Божеством. Ощущать себя единым целым с императрицей стало для графа Алексея Григорьевича столь же естественным, как каждый день смотреть в окно, видеть восход солнца. День, прожитый без Нее, он считал потерянным для себя и грустил, мучился, сдерживал внутри безудержно рвущуюся наружу ревность. Может, потому и предпочел всем остальным окружающим государыню сановникам именно графа Бестужева-Рюмина, выказывая ему во всем симпатию и поддержку, что тот был достаточно стар и небольшой охотник до женского пола. Не таковы братья Шуваловы, которые и моложе канцлера и ретивее, прорвались к царскому трону втроем, как тати ночные, и все им мало, до наград охочи, лезут во все дела, подталкивают сродников, садят на должности, и, не ровен час, окажутся на самом верху, будут толковать Сенату законы и слать собственные указы. Когда императрица занемогла в последнюю зиму, по дворцу пополз слух, будто бы Шуваловы приготовили письмо для ее последней подписи, по которому им быть регентами при наследнике Петре Федоровиче из-за неопытности того в делах государственных. Болтали и другое, что хотят братья Шуваловы в случае смерти императрицы освободить из Холмогор Ивана Антоновича, который без них править государством никак не сможет. Но сам граф Алексей Григорьевич мало верил подобным слухам, зная о всеобщей нелюбви к братьям Шуваловым. В любом случае канцлер Бестужев-Рюмин оставался ему лично ближе и понятнее. И единственный человек, кого Шуваловы опасались и даже побаивались, был именно канцлер Алексей Петрович. Понимала это и государыня, скорее всего, женским чутьем и прощала Бестужеву многие грехи и грешочки, в чем-то даже потворствовала ему, доверив всю внешнюю политику, контроль за раскладом сил меж соседними государствами. Что мог предложить в этой сложной партии он, Алексей Разумовский? За что выступить, за кого ратовать? Главное, что было в его силах, он любил и берег государыню, и не особо вмешивался в дворцовые игры, храня верность и преданность Ей, единственной женщине его сердца. И Она хранила ответную верность, сколько могла, сознавая важность и значимость их дружбы - чувства, которое переживет их и останется для многих непонятным, невозможным, поскольку подобное единение весьма редко случается в дворцовых покоях между царственной женщиной и обожающим ее мужчиной... При въезде в Царское Село их уже ждали в колясках и верхами выехавшие накануне камер-юнкеры, поскакали впереди экипажа государыни, а некоторые ехали следом, оглядываясь на едущий сзади царский поезд, радуясь в преддверии летних развлечений, балов и гуляний, которым предавался весь двор вплоть до Великого Спаса, когда созревали румяные яблоки и утомленные продолжительным отдыхом дамы и кавалеры начинали поодиночке и группами отбывать в собственные загородные имения для ревизий за уборкой урожая, приготовлений к следующей зиме и возвращения на Покровские холода в столицу. Старики не могли припомнить более щедрых и обильных праздниками и гуляньями времен и сдержанно журили молодежь за ветреность, втайне завидуя им и радуясь тому веселью, которого самим не пришлось пережить при ранешных суровых государях. А что еще оставалось старикам, как ни радоваться, глядя на спешащих к царскому двору своих детей, которым выпало счастье жить в столь блистательный и счастливый век?! Век государыни Елизаветы Петровны, отменившей столь обычную некогда смертную казнь, живущей более десяти лет в мире со всем светом, позволившей российскому народу вздохнуть широко и свободно. И, казалось, ничто не могло огорчить всегда приветливо улыбающееся лицо императрицы, любимой своим народом за добрый нрав и открытость. И мало кто знал, мог догадаться, что происходило у нее в душе, стоило ей остаться одной и глянуть на свое изображение в зеркале: сзади, из темноты, выплывало личико младенца, обрамленное белыми, льняными завитушками волос. Он являлся к ней на протяжении последних лет с тех самых пор, как она стала императрицей. То был лик царственного Иоанна Антоновича, единственного человека, которого она боялась в своей жизни... 18. Граф священной Римской империи, он же канцлер российский Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, откинувшись в старом, доставшемся еще от отца кресле, внимательно вчитывался в донесение своего агента из Франции. В нем сообщалось о недавнем сражении на далеких берегах Америки, где французы пытались отбить у англичан какой-то небольшой форт, но потерпели крупную неудачу, и многие из них были взяты в плен. Теперь, сообщал агент, король Людовик XV взбешен и готовит отправку на американское побережье нескольких кораблей с вновь набранными матросами и солдатами. И хотя это сообщение не касалось непосредственно русских дел, но Бестужев удовлетворенно хмыкнул и потер руки, в душе порадовавшись за англичан. Нет, не зря он, как опытный игрок, сделал ставку именно на них, великих моряков и открывателей новых земель. Что-то подсказывало ему, что от Франции Россия еще получит ядовитую пилюлю, которая скажется на общем здоровье страны, повлечет беспорядки и растление умов. Он, как большинство людей его возраста, живших с юных лет в государственных заботах, был до мозга костей консервативен и страшился малейших перемен и изменений в законах, любых нововведений, ведущих к смене ориентиров. "Стар я новым танцам учиться", - часто говорил он близким знакомым, среди которых попадались и горячие головы, мечтавшие бог весть о чем. А Франция с ее галантными манерами, ловкостью и сноровистостью могла вскружить голову любому. Особенно императрице, которая долго не хотела верить словам первого придворного льстеца и интриганта Лестока, что помог ей в свое время занять царский трон. И что с того, что помог? Свою собственную выгоду блюл тот французишка. И своего любезного короля. Не он, так другой бы нашелся помощничек. Они думали, что потом до скончания века Россия станет для них угодливо двери распахивать, льготы на торговлю даст, хлеб за полцены продавать станет. Не вышло! Скольких трудов ему, Алексею Бестужеву, стоило убедить императрицу в лживости и двурушничестве любимого ей медика Лестока. Как она тогда сказала? Мол, тот Лесток, если бы захотел, то мог отравить всех ее подданных одной ложкой яда... А разве он не свершил того? Только яд, им припасенный, был медленный и глазом не видимый: чепчики, кружева, газетки модные, романы про чувственную любовь. Это ли не яд? Разве не видно невооруженным взглядом, как буквально у него на глазах произошла перемена в нравах и обычаях семейных. Бестужев едва ли не первый в России уловил вред от французских воззрений и мечтаний. Ничего доброго то дать не может, и попомнят еще его, когда кровавой отрыжкой галантность французская для всей страны икнется... Другое дело Англия, где подобные непристойности не принимаются ни двором, ни вельможами, ни людом простым. Там все стоит и делается нерушимо, без особых претензий на моду и сиюминутную выгоду. Взять хотя бы британскую факторию в самом Петербурге, что на берегу Невы обустроилась, прочно корнями в российскую столицу вросла. Живут в ней богатые купцы, торговые люди, негоцианты. Чинно и в довольстве живут, нравственность и нерушимую семейную крепость блюдут неукоснительно. Вечерами по берегу Невы прогуливаются, друг с дружкой раскланиваются. Не увидишь кого из них на балу без жены с молодой девицей, что за французиками завсегда водится. Уже за одно это стоит англичан уважать и от прочих народов отличать. Эти, коль слово дадут, то умрут, а сдержат, выполнят, как уговорились. Вот бы нашим российским дворянам с них пример брать! Да куда там... Пообещал и забыл! Чисто французская привычка русским обычаем стала. И чем дальше, тем горше смотреть на падение нравов... Алексей Петрович горестно вздохнул и покачал головой, прислушался к шагам, доносившимся из глубины дома. Должно быть, жена, Анна Ивановна, собиралась куда-то ехать и торопливо сновала по комнатам. Не сказать, чтоб они счастливо прожили долгие годы, но меж ними стояло самое главное, необходимое для совместного существования чувство - уважение. Сейчас уже поздно говорить о любви и перестраивать жизнь по иному, но он всегда ценил жену за сдержанность, острый ум и верность. Уж ему-то, содержавшему сеть агентов по всем европейским странам, ничего не стоило приставить соглядая и к ней. Но граф верил супруге и, к тому же, не желал подвергать себя неожиданностям на склоне лет. Шаги раздались ближе, а затем и осторожный стук в дверь подтвердил, что это действительно была Анна Ивановна, ее стук ни с чьим не спутаешь. - Да, - ответил негромко граф и тяжело поднялся с кресла. Дверь наполовину приоткрылась, и белокурая, но уже с заметной сединой, голова супруги показалась в проеме. - Входи, входи, Аннушка, - протянул он к ней руку. - Я ненадолго... Прокатиться хочу с Таисией... А то что-то, - она сделала неуловимое движение рукой в воздухе, - голова... того, - и чуть улыбнулась. - Может, с нами, а? Граф? - Не-е... - поморщился Алексей Петрович, - ты же знаешь, не терплю пустых прогулок. Давайте без меня. К тому же Михаила жду. Прислал записку, обещал быть после полудня. -Твой брат в городе? - брови Анны Ивановны взлетели вверх, и чуть заметный акцент послышался в голосе. Она была из обрусевшей немецкой семьи и русский считала родным языком, но, когда волновалась, акцент давал себя знать. Михаила Петровича Бестужева-Рюмина, его старшего брата, что большую часть жизни прожил, состоя на дипломатической службе, за границей, видела редко и вроде как побаивалась. - Неделя пошла, как вернулся из Вены. - Чего же не приходил? Болен? Или... - Вот именно, угадала: "или". Дела. Ты же знаешь нашего брата-крючкотвора, все по кабинетам заседаем, на что иное времени не остается. - Это ты-то, Алексей Петрович, крючкотвор? Знаю я тебя, - и она залилась смехом, чуть погрозив пальчиком. - В Царское село не собираешься? - А чего там делать? С Алешкой Разумовским в картишки резаться? Он мне и здесь, в столице, надоел. - Значит, будешь отдыхать пока? - И канцлер имеет право на отдых, особенно, когда жена покидает дом. - Смотрите тут, не шалите без меня, - Анна Ивановна сделала шаг и коснулась сухими губами его щеки, отстранилась, прижала пальцы к губам, - Фи! Не брит! Совсем как мужик, скоро бородой зарастешь. - А я и есть мужик, - сверкнул глазами граф Алексей Петрович и потянул было жену к себе, но та вырвалась, выскочила из комнаты и уже оттуда крикнула: - Хоть бы любовницу себе завел, граф, - и стук каблучков еще какое-то время доносился из коридора, потом хлопнула входная дверь, и все смолкло. Граф любил именно эти послеобеденные часы, когда Анна Ивановна обычно уезжала куда-нибудь из дома, и он оставался практически один, если не считать вышколенных слуг, затаившихся в своих комнатках. Сын Андрей службу оставил, детей собственных не имел, жил за счет отца, но отдельно, снимая квартиру на Мойке, в родительский дом заглядывал редко, по большим праздникам, к тому же в последние годы отношения меж ними вдруг неожиданно обострились, лишний раз не наведается. А потому Алексей Петрович знал, что его никто не потревожит и можно спокойно, в тишине, обдумывать непростую игру канцлера великой страны. Прошло более часа, а он все так и сидел в старом потертом кресле, чуть прикрыв глаза, когда услышал, как к дому подъехала карета. Выглянул в окно и безошибочно узнал грузную фигуру Михаила, уверенно направляющуюся к парадному входу. Алексей Петрович лишь сейчас хватился, что он до сих пор не переодет, в шлафроке, быстро позвонил в колокольчик и крикнул моментально явившемуся лакею: - Одеваться! Быстро! Когда камердинер, растворив обе половинки двери, громко объявил: - Его сиятельство, граф Михаил Петрович Бестужев-Рюмин, - канцлер был уже облачен в нарядный камзол и широко шагнул вперед, раскинув руки. - Иноземный дух от тебя так и веет, - проговорил, когда обнялись. Затем чуть отстранился от него, продолжая держать за плечи, внимательно всматриваясь в глаза, оценивающе и придирчиво разглядывая брата. - Зато от тебя плесенью несет, - парировал Михаил Петрович, сморщив большой, бестужевский, нос с едва заметной горбинкой. - Все сидишь как мышь в норе и на свет не вылазишь? - Должен кто-то и в норе сидеть до поры до времени, не всем по заграницам ездить. - Ладно, ладно, не ерепенься... Рассказывай, как живешь. Шуваловы не очень докучают? - Не без этого... Сила у них в руках. - Знаю я, что у них в руках, - криво усмехнулся Михаил Петрович, - вся Вена только о том и говорит, что императрица фавор иной имеет. Правильно говорю? Ванька Шувалов в гору пошел? Верно? - А чего ему не пойти? Молодой, ловкий, и сорока еще нет. - Да-а-а... Нам бы с тобой его годики. А? Мы бы им показали! - С чем приехал, лучше скажи. Мария-Терезия шуры-муры за нашей спиной не затевает? С Фридрихом не перешептывается? - О чем ты, Алексей, ни-ни... И слышать о нем не желает. Зато из Парижа зачастили людишки разные. Чего-то готовят. - Знамо дело, чего против нас может Людовик готовить: турка поднять, расшевелить, татар крымских, а сами меж тем тихонько в Черное море корабли шлют, фарватер меряют. - И об этом знаешь? - удивился Бестужев-старший. - А то как, не зря хлеб жую и к государыне на доклады хожу. Кое-что известно. Но более других меня Фридрих беспокоит, хитрая бестия. Он хоть и шлет к императрице любезные письма, но замышляет себе кусок пожирнее оттяпать... - На Саксонию нацелился, - вставил слово Михаил Петрович. - Верно, верно. А потом и Марии-Терезии не поздоровится, а там уже и наш черед придет. Попридержать его надо, как думаешь? - Не мешало бы, но ведь он нас не послушается, как я думаю. Не будет разрешения спрашивать. Наши земли он не трогает, армию против него не пошлешь, а то знаешь, сколь шуму будет... - Главное, государыне объяснить, что он за фрукт, Фридрих этот. - Кто мешает? Поди, при дворе каждый день бываешь. - Каждый-то каждый, да только у государыни нашей, как тебе известно, то головка бо-бо, то собачка любимая подохнет, то... - канцлер безнадежно махнул рукой, отвернулся, подошел к письменному столу, взял табакерку, осторожно отсыпал на ноготь большого пальца небольшую порцию табака, нюхнул, блаженно закатил под лоб глаза. - Не желаешь? - спросил брата. - Отвык, прости, а вот трубочку закурю, - Михаил Петрович вынул из бокового кармана трубку с прямым мундштуком, - вели огня подать. Хозяин дома негромко звякнул колокольчиком, и тут же возник лакей, держа в левой руке зажженную свечу, с поклоном подал ее старшему Бестужеву и молча удалился. - Как тебе удается их в страхе держать? - удивился Михаил Петрович, прикуривая от свечи. - А у меня что ни лакей, то пьяница или бабник, не доорешься иной раз.... - Каков господин, таков и слуга, - улыбнулся глазами Алексей Петрович, - али не знал? - Но-но, ты мне это брось, не озорничай. Жалею пороть их, вот и творят, что в голову взбредет. - И я не порю, а сразу в рекруты - и весь сказ. - Как Андрей твой? - поинтересовался старший Бестужев. - Лучше не спрашивай. Все то же, толку никакого. Его вот в рекруты не сдашь, сорт не тот. Тебе ладно бездетному жить, а мне... Как старшего схоронил, то думал Андрюшка первым помощником станет, да все без пользы. Денег который год ему на руки не даю. - И об этом слышал, - обмолвился Михаил Петрович со вздохом. - Не та нынче молодежь пошла. - Не говори. Размазня! Погляжу еще малость, да и в монастырь направлю. Пущай до конца дней в волосянице походит, с кваса на хлеб перебиваясь. - Не трави душу, не поможет. Давай-ка о делах потолкуем. Есть у меня задумка одна, как императрице глаза на Фридриха и его проказы открыть. Рассказать? - Конечно, - оживился Алексей Петрович, - почему сразу с этого не начал? Говори, рассказывай... - Да особо не о чем и говорить. Мыслишка одна у меня вертится, а как к ней ноги приделать, и не знаю. Семейство все еще там, в Холмогорах, - неопределенно взмахнул он рукой. - Что это ты про них вспомнил? - моментально насторожился Бестужев-младший. - Лучше из головы выкинь, забудь о семействе том, а то и до греха недалече. - Царевич верно уже в возраст вошел, - не слушая брата, продолжал Михаил Петрович, - а слышал я, будто Фридрих им, ох, как интересуется. - Надо думать, - прошелся по комнате граф Алексей Петрович и, бесшумно приоткрыв дверь, глянул в коридор, но там никого не было. - Не доверяешь слугам? - проводил его взглядом Михаил Петрович. - А ты, можно подумать, кому-то доверяешь? Особенно, когда речь о собственной голове идет. Доверяй, да проверяй. - Правильно делаешь, дело нешуточное. Слыхал я от верного человека, будто король желал бы при своем дворе нашего высокого узника держать. Понимаешь, о чем я? - Как не понять, не совсем пока ум потерял. Не по зубам ему этот кусок окажется. От Петербурга до Холмогор курьер туда и обратно почти за две недели оборачивается. А из Пруссии? Глупости это все. - Может, и глупости, но только мог бы и ты, братец, свой интерес в этом щекотливом деле поиметь. - Это как? - глаза Бестужева-младшего неожиданно зажглись, и он подошел вплотную к старшему брату, ухватил его за пуговицу на кафтане, потянул к себе, прошептал с придыханием. - Знаешь ли ты, что я тебя по долгу службы должен сейчас к Алексашке Шувалову в Тайную канцелярию отправить? Не мальчик, поди, должен понимать, о чем речь ведешь. - Да послушай ты! Знаю, о чем говорю. Фридрих - мужик упрямый: чего задумает, то обязательно исполнит. Будет руки тянуть к Ивану Антоновичу пренепременно... -- Отрубим те ручонки, с корнем отрубим, - жестко произнес Алексей Петрович, выпуская из пальцев пуговицу на кафтане у брата и отходя в сторону. -- Ишь, Аника-воин, раздухарился! Ты мне дашь до конца договорить, а то ведь пойду, мое дело сторона, я тут никаких выгод иметь не буду. Алексей Петрович понял, что перегнул палку, и, достав из-за обшлага платок, промокнул покрывшийся испариной лоб, прошел к любимому креслу и сел в него, пожевал нижнюю губу, что-то обдумывая, глянул на брата, который терпеливо ждал и, успокоившись, проговорил: - Давай, сказывай, какую каверзу задумал. Перебивать более не стану. - Давно бы так, а то: "Тайная канцелярия", "руки под корень". Тебе бы не канцлером служить, а в сыск податься... - Сам знаю, где служить, - не выдержал младший Бестужев, вновь перебивая брата, - ты о деле сказывай. - Хорошо, давай о деле. Слушай. Думаю я про Фридриха, и по всем статьям выходит, что будет он своего человека в Холмогоры засылать, чтоб узнать, что да к чему, подходы нащупать. А потом, как все вызнает, то может и экспедицию на захват царевича направить. Ты представляешь, что тогда твориться в Европе начнет, когда законный наследник российского престола в приживалках у прусского короля окажется?! Такой тарарам поднимется, чертям плохо станет, вся Европа закачается, и все, что мы с тобой столько лет создавали, склеивали, мигом развалится. - Чего предлагаешь? - вновь поторопил его Алексей Петрович. - Что будет, когда царевича выкрадут, то я и сам сообразить могу. Давно уж императрице толкую, что надо его поближе к столице перевести, в Петропавловскую или иную крепость, чтоб завсегда под рукой иметь. Надобно еще разок с ней поговорить о том. - Не спеши, не спеши, дай доскажу, - остановил его Бестужев-старший. - В том моя задумка и заключается, что под Холмогорами чужого человека легче словить, нежели он в Петербурге крутиться будет. То нам с тобой как раз и на руку. Но мало того, надо бы Фридриху такую приманку подсунуть, чтоб заглотил он ее и не заметил, как веревочка к нам в руки прямиком тянется. Дошло теперь? - Пока нет, - мигнув, честно признался Алексей Петрович и опять полез в табакерку, раздувая ноздри. - Человек нужен шустрый, чтоб король поверил ему. Мне думается, что будет он искать для этих целей кого из наших, из русских... - Так, так, так... - до Алексея Петровича начал доходить замысел брата, и он громко чихнул, вытер покрасневший нос и выкинул вперед указательный палец, - а ведь ты прав, корова тебя забодай. Сто раз прав! Как же я сам до того не додумался?! Ну, Мишка, ну, бестия! Научился-таки всяким штучкам заграничным, молодец. Михаил Петрович чуть улыбнулся на похвалу и, вновь набив свою трубку, взялся за горящую свечу, и, пустив к высокому потолку облачко дыма, начал рассуждать вслух: - Ко всякому человеку король не обратится. Дворяне или наш брат, из дипломатов, отпадают сразу. Солдаты, черный люд тоже. Тут нужен человек неглупый и изворотливый, с хитринкой. Можно кого из купцов, но все они в подобных делах ни уха, ни рыла не понимают, проболтаться могут, да и кишка тонка у них, трусоваты. Офицер не всякий на нарушение присяги согласится... - За хороший куш могут и мать родную заложить, - не преминул вставить свое слово Алексей Петрович, - всяких видел. - А нам с тобой зачем такие люди? Коль ты его купил, то значит, и король перекупить сможет. Об этом подумай. Нет, особый человек нужен. Такого сорта как... - он пощелкал пальцами. - Из разбойников, - подсказал Алексей Петрович. - Вроде того, но душегуб - он только все дело испортить может. - Понял, понял. Надо хорошенько обдумать все и человека подобрать особенного, правильно говоришь. Может, из тысячи один подойдет. Но ты, Михаил, забудь о нашем разговоре, и чтоб ни одна душа о том не знала. - Как скажешь. Ты у нас в канцлерах ходишь, командуй. - Да никак обиделся? Зря, братец, зря. Для твоей же пользы советую, добра желаю. Забудь нашу беседу. И, упаси Господи, не заикнись кому про семейство то. Слышишь? - Как не слышать, - вздохнул Михаил Петрович, - пойду я, однако... По всему было видно, что он обиделся на брата, который ухватился за его подсказку спровоцировать прусского короля, а теперь сам будет заниматься этим делом, и, в случае благоприятного исхода, все лавры достанутся ему одному. С другой стороны, он прав, игра опасная, тонкая, недолго и шею сломать. Михаил Петрович направился к дверям, но брат забежал вперед, удержал. - А по рюмочке? За приезд. Сейчас распоряжусь... - Извини, Алексей, время вышло, спешу на другую встречу, - Михаил Петрович бросил взгляд на большие напольные часы в углу кабинета, - пора. - Погоди еще минутку. Теперь у меня вопрос есть. И тоже непростой. Какие дела у тебя с масонами? Донесли мне, будто бы ты в ложу к ним вхож. Али не так? Бестужев-старший дернулся, словно чем острым в спину кольнули, слегка побледнел, крутанул головой. - Ну, не ожидал! Честно признаюсь, не ожидал. Научились вы тут кой-чему, шустро работаете. - Да уж как можем в землю рожей. Не все ведь щи лаптем хлебать. Пост у меня таков, обо всем знать положено. А я и не удивился, когда проведал про ложу ту. Любишь ты сызмальства тайны разные, ужом сквозь самую малую щелку пролезть, проползти, - он сделал волнообразное движение рукой и хитро сощурился. - Расскажи мне как брату, а не как канцлеру, пока не поздно. Вы у меня, как муравьи на ладошке, все на виду. - Чего ж говорить, когда и так обо всем знаешь, - Михаил Петрович полез в карман за погасшей трубкой, сунул ее в рот, пососал и, решившись на что-то, твердо ответил, - нет, Алешенька, прости меня, но то вопрос мой личный, до государственных дел касательства не имеет. Ничего тебе рассказывать не стану. Слово дал. Алексей Петрович отошел в сторону от брата, не сводя с него настороженного взгляда, понял: не скажет. Хоть пытай, толку не будет. Их порода, бестужевская, тверда, как кремень. Лучше действовать добром, лестью, но силой ничего не добиться, и переменил тон: - Не серчай на меня, Мишенька, не держи обиды. Хорошо, что мне о том известно стало, а не тому же Шувалову. Тайных обществ на Руси издавна не любили, не мне тебе говорить, сам знаешь. Но ведь и я не без умысла спрашиваю про ложу, свел бы ты меня с нужными людьми. - Зачем они тебе? - хмуро спросил Михаил Петрович, недоверчиво оглядывая брата. - Туда первого встречного не принимают. - А я разве первый встречный? Брат твой, как-никак, чин немалый имею. Замолвишь словечко? - елейным голосом заговорил Алексей Петрович с братом, зная, что только так можно убедить его. - Не шутишь? Я, конечно, спрошу, но дело серьезное. Клятву давать придется. Опять же не скрывать ничего от собратьев... Гляди... Подумал бы сперва. - Чего думать? Каждый день только этим и занят: все думаю да думаю. Введи в ложу. - Хорошо, спрошу о тебе, но теперь уж ты мне слово дай, что дальше этого кабинета разговор наш не пойдет. Алексей Петрович неожиданно визгливо засмеялся, пробежался из конца в конец просторного кабинета и шутовски, с насмешкой ответил: - А вот тут ты мне приказать не можешь! Нет у тебя такой власти, чтоб российскому канцлеру приказы отдавать! Нет и все тут. - Потом посерьезнел и, переменив тон, добавил. - Никаких слов тебе давать не стану, но тайны хранить умею. И свои, и чужие. Жду тебя в конце недели в это же время, а пока прощай. И у меня дела имеются, - и с полупоклоном открыл перед братом дверь кабинета, и долго смотрел ему вслед, как тот, чуть сутулясь, опустив плечи, не оглядываясь, шел по полутемному коридору. 19. Большое и красивое село Холмогоры, что раскинулось по берегу Северной Двины, неподалеку от славного города Архангельска, в последние годы оказалось как бы отделенным от внешнего мира: на всех подъездах к нему стояли крепкие заставы и заворачивали случайных путников, предварительно занося их имена и прозвания в специальную книгу. Если там оказывались фамилии иностранных путешественников, которые к тому же не могли объяснить причину своего появления в столь глухих местах, то сведения о них через несколько дней уже оказывались в сумрачном кабинете графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Но подобное случалось редко, и канцлер знал наперечет всех иностранцев, что пытались пробраться незаметно в дальние Холмогоры. А интерес к сему скромному селу проявляли практически все соседи и особенно недруги Российской империи. Дело в том, что с июля 1744 года в Холмогорах помещалось несчастное семейство младенца-императора Ивана Антоновича вместе с членами его семьи из Брауншвейгской фамилии. Там жили мать свергнутого императора Анна Леопольдовна, его сестры Екатерина и рожденная в ссылке Елизавета, братья Петр и Алексей, появившиеся на свет уже в заключении и ни разу в жизни не видавшие старшего, царственного своего брата. В марте 1746 года, после рождения сына Алексея, мать их, Анна Леопольдовна, скоропостижно скончалась; и все четверо детей остались с отцом Антоном-Ульрихом, который вообще никогда не претендовал на русский или какой-либо другой престол. Охраняли пленников полторы сотни солдат во главе с двумя полковниками. При Иване Антоновиче жил, ни минуты не спуская с него глаз, майор Миллер. Командовал караульной ротой полковник Вындомский, но майор мог и не выполнить его приказ, если не считал нужным. Те пять последних лет, что Миллер провел с глазу на глаз с принцем Иваном Антоновичем, были самыми ужасными в его жизни. Вместе с майором жила и его жена, которой так же отводилось лишь четверть часа на прогулки в закрытом дворике, и то, когда он убедится, что узник крепко спит. При том строжайше запрещалось выходить за стены крепости. Миллер не мог даже мечтать сходить с женой даже в гости к сослуживцам, а уж о приеме у себя кого-либо, то и совсем было из области несбыточных фантазий. Никто из солдат никогда не видел в лицо самого принца, а на непредвиденный случай в специальном ларчике хранилась стальная маска с прорезями для глаз, рта и носа, застегивающаяся на крепкий замок. Согласно особой инструкции, майор Миллер должен был, не взирая на опасность для собственной жизни, охранять жизнь пленного царевича от любых посягательств. В крайнем случае, умереть вместе с ним, но не дать тому выйти на свободу. Иван Антонович был уже подростком, но плохо представлял, кто он такой и почему находится постоянно в закрытой наглухо комнате. Он не помнил лиц ни матери, ни отца, но твердо помнил их слова о том, что он законный российский император по своему высокородному рождению, и лишь злые люди отобрали у него власть обманом. Майор Миллер от нечего делать, в шутку, начал учить того грамоте по Евангелию и был вскоре несказанно удивлен его успехами: через пару месяцев царевич не только бегло читал, но и произносил наизусть целые куски из понравившегося ему текста. Потом были Апостол, жития святых. Библия. Иных книг Ивану Антоновичу давать не полагалось. В силу все тех же верховных инструкций заключенного следовало называть не иначе, как Григорием. Майор недоумевал, откуда взялось именно это имя, но инструкции выполнял, чем постоянно вызывал гнев царевича. Обед для них готовили в солдатской кухне, а затем приносили и оставляли в сенях, откуда его и забирала майорская жена Марта. Она же накрывала на стол и приглашала мужа вместе с узником обедать. ... Иван Антонович первым вошел в обеденную комнату и перекрестился на икону Спасителя, сел на специально сделанный для него стул с высокой спинкой, терпеливо ждал, когда Марта принесет тазик и кувшин для мытья рук. На первое был обычный суп с бараниной, и царевич нетерпеливо втянул ноздрями воздух, ожидая прихода майора Миллера. - Сегодня ты будешь первым мою еду пробовать, - приказал он майору, когда тот, замешкавшись в соседней комнате, торопливо подошел к столу. - Ну, я жду... - Могу пробовать, сколько угодно, - Миллер зачерпнул суп большой серебряной ложкой и поднес ко рту, подул, проглотил. - Вкусный, и никакой отравы, ешь, Григорий. - Не смей называть меня этим именем! Слышишь, ты, дурак?! - Хорошо, никак не буду называть, - примирительно согласился майор, продолжая жадно и торопливо отхлебывать суп. - Зови меня Ваше Величество. Понял? Сколько раз можно приказывать. - И кто тебе такую глупость только сказал? Сам ты дурачок, а туда же... - не успел Миллер закончить фразу, как в него полетела пустая глиняная кружка, но, на счастье, мимо. Он вскочил, едва не опрокинув тарелку, и зашипел на Ивана Антоновича. - Ты, выродок, исчадье ада, оболтус царя небесного, да я тебя... - но тут же резко отпрыгнул от стола, потому что царевич схватил в руки тарелку с горячим супом и намеревался запустить ею в обидчика. - Ой, опять ссоритесь, - заговорила елейным голоском вернувшаяся из прихожей Марта, - ну, чего не поделили? - Она ласково погладила юношу по курчавой голове и нежно поцеловала в затылок. - Остынь, мой хороший. - Вот скоро за мной придут и увезут в столицу. Я стану настоящим императором и прикажу отрубить тебе голову, - царевич ткнул рукой в сторону майора. - Слышишь? Слышишь?! - и, не в силах сдержать слез, горько заплакал, прижавшись лбом к переднику Марты. - Поплачь, поплачь, миленький, - зашептала она, - легче станет. - Поесть спокойно не дадите, - заворчал майор, усаживаясь на место. - Будешь себя и дальше так вести, то одного кормить стану. - Лучше совсем одному жить, чем с такой свиньей, как ты, - выкрикнул Иван Антонович, оторвавшись от своей защитницы. - Хватит вам, хватит, кушать давайте, - Марта легонько погладила его по голове, повернула царевича к столу, - не обращай на него внимания. Ты ведь знаешь, кто ты, и ладно... - Эй, поосторожнее, - выкрикнул майор, взмахнув ложкой, - а то, не ровен час, услышит кто. - Да кто услышит? Дверь закрыта на крюк, никто не сунется. А если и услышат, тогда что? - В Сибирь сошлют, язык отрежут, - нахмурился Миллер. - Может, оно и к лучшему, без языка жить, а то сил моих нет выносить, что вы тут с ним делаете. Я бы сейчас и в Сибирь согласилась ехать, чем взаперти жить вот так. - Через год - другой сменят, чин повысят вне срока, - с полным ртом проговорил Миллер. На этом разговор закончился, и после обеда, помолившись на икону, Иван Антонович отправился в свою спальню, куда немедленно явился и его страж, блаженно почесывая заметно выросший от безделья животик. - Может, в картишки сыграем, а? - просительно обратился он. Обычно, когда Иван Антонович пребывал в хорошем расположении духа, они после обеда около часа играли в карты. - Если будешь называть, как положено, то стану играть, - заявил царевич. - Ой, да будь по-твоему, - запыхтел Миллер, - только никому не говори о том. Хорошо? - Может, и не скажу, а может... Я все-таки император и должен сам решать, а не слушать всех и всякого. - Вот и поговори с тобой, - Миллер в сердцах притопнул ногой и повернулся, собираясь уйти, но представил, что и в столовой ему делать совершенно нечего, читать же он был небольшой охотник, а Марта... Марта который день сердилась на него без видимой причины. - Будь по-твоему, - повторил он, поворачиваясь. - Как тебя называть? - Сам знаешь, - ответил Иван Антонович и прищурил глаза. - Хорошо, ваше величество. - Давно бы так, - улыбнулся тот, и майора поразило, сколь царственна была его улыбка, - неси карты, но, чур, я раздаю... 20. Когда Иван проснулся, солнце уже светило вовсю, и от костра слышалось равномерное побрякивание ложек, негромкий разговор. - А, проснулся, купецкий сын,- приветствовал его Харитон Зацепа,- их благородие велели не будить тебя, мол, комары всю ночь спать не давали. Выспался? Ну, садись к столу, потрапезничай с нами. - Сейчас,- невыразительно отозвался Иван и направился к речке сполоснуться после сна. - А где сам поручик?- спросил, вернувшись к костру. - Поехали в степь размяться. - Один?! - Зачем один, денщики при нем. Да я не велел ему далеко уезжать, а то наскочат косоглазые...- отозвался хмурый урядник, поглядывая за речку, куда, должно быть, уехал поручик Кураев. В это время в степи послышался отдаленный конский топот. Казаки вскочили на ноги, потянулись к оружию. Вдали возникла черная точка, которая постепенно увеличивалась, и вскоре стали видны трое всадников, скачущих в их сторону. - Наши,- вздохнул кто-то из казаков,- кажись, аманата везут. - Я же говорил, что они завсегда слетаются, как мухи на мед, вокруг наших стоянок кружат, видать, изловили одного,- радостно улыбнулся урядник,- если разговорится, то, считай, полдела сделано. И в самом деле, меж двух казаков скакал на лохматой низкорослой лошадке прикрученный к собственному седлу коренастый, средних лет степняк, с почти коричневым лицом, в полосатом засаленном халате и мохнатой лисьей шапке, которая чудом пока не свалилась с него. Подъехав к костру, всадники спешились, стянули пленного. - Вот,- кивнул в его сторону один из станичников,- накрыли сегодня уже под утро, а второго упустили. - Всю ночь не спали, караулили,- торопливо затараторил другой,- коней в камышах укрыли и сами под бережком лежали, боялись шевельнуться, комары в усмерть заели... И в самом деле, лица у обоих казаков были покрыты красноватыми точками комариных укусов, а веки на глазах набрякли после бессонной ночи. - Молодец, Степан, молодец,- похвалил его урядник,- зачтется вам, как в крепость вернемся. - Зачтется, зачтется,- недовольно пробасил второй,- дома уж полгода как не был. Скажешь начальству, чтоб отпустили... - Ладно тебе, Федька, торговаться-то,- поморщился Харитон Зацепа,- скажу сотнику, чтоб пустил, съездишь до дому. Как зовут?- кивнул в сторону пленного. - А хрен его знает,- ответил Федор,- я в ихнем наречии ни бельмеса не понимаю, то ты у нас с ними калякаешь, вот и спроси. Пленный, поняв, что речь идет о нем, пошевелил плечами и что-то гортанно произнес. - Развяжите его,- приказал урядник Зацепа, немного понимающий язык, на котором изъяснялись местные племена, - говорит, что не убежит.- Да чаю налейте ему, пусть глотнет с дороги. Харитон Зацепа начал терпеливо выспрашивать пленного, дождавшись, пока тот выпил несколько чашек чая, блаженно причмокивая запекшимися от жажды толстыми губами, закатывая под лоб глаза. Иван Зубарев, не отрывая глаз, смотрел на киргизца, который мало чем отличался от живших в Тобольске татар, улавливал значение отдельных слов и без перевода урядника понимал, что ему отвечает пришедший в себя пленный. Садык, как звали пленного, говорил, что видел Федора Корнильева и его людей, даже брался провести казаков к становищу, где тех содержали. Но при этом требовал себе отдельную плату и, что самое интересное, просился затем поехать с ними в Тобольск до русского начальника, к которому у него, Садыка, было какое-то важнее дело. - Ишь, ты каков!- засмеялись казаки, когда им перевели просьбу и условия киргизца.- Хочет и рыбку съесть, и в лодку сесть, да еще и сухим из воды выйти. Хорош, хорош, ничего не скажешь... - Возьмешь чучмека в Тобольск?- весело спросил Харитон Зацепа у Зубарева, посверкивая смеющимися глазами.- А вдруг да и впрямь у него важное государственное дело до самого губернатора. -- Можно и взять, коль брата поможет вызволить,- добродушно согласился Иван. Урядник принялся выспрашивать киргизца, как найти тот улус, где содержатся русские купцы. Садык хитро сощурил свои и без того узкие черные глаза и выразительно защелкал пальцами, показывая, что требует за сообщение денег. -- Все они одинаковы, - хмыкнул Зацепа, - за деньги на все готовы. Предлагает съ