рассмеялся долгим безмолвным смехом, сотрясавшим
его тело.
-- Но разве Астри-Люс не была всей душой предана матери?
-- спросил я.
-- Нет, она не испытала чувства потери. Ей было только
десять лет. Она опоэтизировала свою мать, вот и все.
-- Святой отец, как случилось, что присущая ей
прямолинейная вера не привела ее в монастырь?
-- Она обещала умирающей матери, что посвятит жизнь
возведению Бурбонов на французский престол.
-- Святой отец, неужели вы можете смеяться над ее
преданностью делу, которое...?
-- Нам, старикам, позволительно смеяться над вещами,
которых вы, только начинающие изучать человеческую природу,
можете не удостоить даже улыбкой. Ах-ах-ах, правление Бурбонов!
Вы бы удивились, посвяти я всю свою жизнь восстановлению браков
между сестрой и братом в правящей верхушке Египта? То-то и оно!
Шансов на успех здесь примерно столько же.
-- Святой отец, а почему бы вам не написать еще одну
книгу? Смотрите, у вас тут почти все великие книги, написанные
в первой четверти моего столетия...
-- И должен сказать, до крайности глупые.
-- Так почему бы вам не даровать нам еще одну? Великую
книгу, отец Ваини. О самом себе, что-то вроде "Опытов" Монтеня
-- о Китае, о ваших зверьках, об Августине...
-- Остановитесь! Нет, нет! Перестаньте сию же минуту! Вы
пугаете меня. Неужели вам непонятно, что безумное чаянье будто
я способен написать книгу, было бы в моем случае первым
признаком старческого слабоумия? Да, я могу сочинить нечто,
превосходящее всю эту грязь, которую нам предлагает ваш век
(резким ударом он своротил башню из книг, кролик взвизгнул, с
трудом ускользнув от опасности быть раздавленным "Этюдами"
Швейцера). Но Монтенем, Макиавелли, э... Свифтом мне не стать
никогда. Какой это ужас, вообразить, что в один прекрасный день
вы, придя сюда, застанете меня пишущим. Да оградит меня Господь
от подобного безрассудства. Ах, Сэмюэль, Сэмюэлино, хорошо ли
это с вашей стороны -- явиться поутру к старому крестьянину и
пробудить в нем все его грубые, гордые помыслы. Не надо, не
поднимайте. Пусть их пачкают кролики. Что происходит с этим
вашим двадцатым веком...? Вам угодно, чтобы я хвалил его
потому, что вы расщепили атом и согнули луч света? Что ж, я
готов, готов. -- Можете сказать нашим богатым друзьям, но
только тактично, что я хотел бы получить ко дню рождения
китайский коврик, выставленный сейчас в витрине магазина на
Корсо. Я нарушил бы приличия, сказав больше того, что если
двигаться к Пополо, магазин будет слева. -- Пол в моей спальне
с каждым утром становится все холоднее, а я всегда обещал себе,
что к восьмидесяти годам заведу у кровати коврик.
Что же пошло не так?
В течение первого часа все складывалось прекрасно.
Кардинал всегда ел очень мало (никогда не прикасаясь к мясу) и
до нелепого медленно. Если суп отнимал у него десять минут, то
рис требовал уже получаса. Можно с уверенностью сказать, что
зародыш последовавших вскоре осложнений присутствовал в самих
характерах двух друзей. Они были столь несхожи, что человеку,
слушавшему их разговор, начинало казаться, будто перед ним
играют утонченную комедию. Прежде всего, Астри-Люс совершила
ошибку, упомянув баварского Монсиньора. Она подозревала, что
Кардинал не питает симпатии к каким бы то ни было могущим
возникнуть у нее планам помощи Церкви в подобных делах, и ей не
терпелось обсудить с ним вопрос о том, как ей распорядиться
своим богатством, однако Кардинал не пожелал дать ей ни
малейшего совета. Он избегал этой темы с неисчерпаемой
изобретательностью. При настроениях, царивших в ту пору в Риме,
было чрезвычайно важно, чтобы он ни в коей мере не влиял на эту
сторону жизни своих друзей. Тем не менее он не скрыл от
Астри-Люс своей уверенности в том, что она, решая эту проблему,
наделает глупостей. Ему было больно видеть, как столь мощное
орудие прогресса гибнет, попадая в руки церковных
администраторов.
Нам следует помнить и о том, что дело происходило в канун
его восьмидесятилетия. Мы уже видели, какую насмешливую горечь
вызывало у него это событие. Как сам он сказал впоследствии,
ему следовало бы умереть в тот миг, когда он оставил свою
работу в Китае. Прошедшие с той поры восемь лет были сном,
становившимся чем дальше, тем пуще запутанным. Жизнь -- это
борьба, и вдали от поля сражения в сознании Кардинала
происходили пугающие перемены. И вера -- это тоже борьба, а
поскольку бороться ему более не приходилось, обрести веру было
не в чем. Да и бесконечное чтение как-то сказалось на нем... Но
прежде всего нам следует помнить об ужасе, овладевавшем
Кардиналом при мысли, что народ Рима ненавидит его. Умерев, он
оставит после себя память, в которой не будет места ни любви,
ни достоинству. Анонимное письмо поведало ему, что даже в
Неаполе детей приводят к послушанию угрозами отдать их Желтому
Кардиналу, который сдерет с них кожу. Будучи молодым, над
такими слухами можно и посмеяться, но старея, становишься
чувствительным к холоду. Он уходил из мира, где при его имени
содрогались от страха, в другой, утративший некогда присущую
ему ясность очертаний, но еще способный даровать хотя бы то
утешение, что оттуда не увидишь, как люди исподтишка плюют на
возведенные в превосходную степень слова, составляющие твою
эпитафию.
Я и опомниться не успел, как мы оказались втянутыми в
ожесточенную перепалку по поводу сущности молитвы. Нам с
Астри-Люс всегда хотелось послушать рассуждения Кардинала на
отвлеченные темы. Она часто пыталась вызвать его на спор насчет
обращения к святым или того, как часто следует ходить к
причастию. Кардинал шепнул мне однажды, что ей хочется выдоить
из него материал для календаря, для тех слащавых наставлений,
которые она покупает во дворце Святого Сульпиция. Каждое его
слово ей представлялось священным. Она, не колеблясь, поместила
бы Кардинала в витражном окне церкви рядом со Святым Павлом.
Так что прошло несколько мгновений, прежде чем она усмотрела в
его словах нечто странное. Может быть, в этом и состоит
Доктрина Церкви? Если что-то в его речах представляется ей
непонятным, нужно лишь очень постараться и уловишь смысл.
Истина, новая истина. Вот она и слушала, поначалу с удивлением,
затем со все возрастающим ужасом.
Кардинал ухватился за парадокс, состоящий в том, что
молящемуся нельзя ни о чем просить. Диалектика его творила
чудеса. Он решил прибегнуть к сократовскому методу и задавал
Астри-Люс вопросы. Несколько ее правоверных посылок потерпели
крушение. Дважды он уличал ее в ереси, осужденной Церковными
Соборами. Она попыталась уцепиться за послание Святого Павла,
но послание развалилось прямо у нее в руках. Она в третий раз
вынырнула на поверхность и получила по голове извлечением из
писаний томистов. На прошлой неделе Кардинала призывали к
смертному одру некой донны Матильды делла Винья, теперь он
приволок эту несчастную донну Матильду сюда, в качестве
аргумента. О чем, в сущности говоря, молятся остающиеся жить?
Впрочем, Астри-Люс не трудно было сбить и с позиций покрепче.
Ей становилось страшно. Наконец, она встала:
-- Я не понимаю. Не понимаю. Вы шутите, святой отец. Как
вам не стыдно, зная, как я ценю каждое ваше слово, говорить
подобные вещи, чтобы меня смутить?
-- Хорошо, тогда просто послушайте, -- не унимался
Кардинал. -- Я стану спрашивать Сэмюэля. Поскольку он
всего-навсего протестант, сбить его будет несложно. Сэмюэль,
вправе ли я предположить, что Бог предназначил донне Матильде
умереть в самом скором времени?
-- Да, святой отец, ибо она умерла в ту же ночь.
-- Однако мы считали, что если мы помолимся со всей
искренностью, то сможем заставить Его передумать.
-- Но... мы же вправе надеяться, что в крайней нужде наша
молитва может...
-- Тем не менее, она умерла. Выходит, мы не были
достаточно искренни! Хорошо! Итак, иногда Он снисходит к
молящемуся, а иногда нет, от христиан же ожидается, что они
станут усредню молиться на случай, если нынче Он пребывает в
благодушном настроении. Каково! Какова мысль, а, Астри-Люс!
-- Святой отец, я не могу оставаться здесь и слушать, как
вы ведете подобные разговоры...
-- Нет, но каковы представления! Послушайте. Возможно ли,
чтобы Он вдруг передумал? Лишь потому, что мы, перепуганные
смертные, смиренно ждем от Него нагоняя? О! Вами владеет идея
торговой сделки. Менялы так и не покинули храма!
Тут Астри-Люс, став совершенно белой, вернулась на арену,
чтобы отчаянно рискнуть еще раз:
-- Но, святой отец, вы же знаете, что Он откликается на
просьбы достойных католиков?
И со слезами на глазах негромко добавила:
-- Ведь вы же были там, святой отец. Если бы вы всей душой
пожелали, вы бы могли изменить...
Он полупривстал из кресла и закричал, и глаза его были
ужасны:
-- Неразумное дитя! О чем ты говоришь? Я? Разве я не ведал
утрат?
Она бросилась перед ним на колени:
-- Вы сказали все это, чтобы меня испытать. Но каков же
ответ? Я не отпущу вас, пока вы не скажете. Святой отец, вы же
знаете, что молитва не остается без ответа. Но ваши хитроумные
вопросы совсем сбили меня... сбили меня... Каков же ответ?
-- Перестань, дочь моя, сядь и сама ответь мне. Думай!
Это протянулось еще с полчаса. Я приходил все в большее
недоумение. Сама по себе проблема молитвы скоро осталась далеко
позади. Теперь оспаривалось уже представление о благодетельной
силе, правящей миром. Для Кардинала это было упражнением в
риторике, он изощрялся в ней, подталкиваемый и своим
темпераментным скептицизмом, и скрытым негодованием по адресу
Астри-Люс. На умного верующего задаваемые им вопросы не оказали
бы никакого воздействия. Для Астри-Люс они были губительны,
поскольку ей, женщине, не умеющей размышлять, приходилось на
сей раз заниматься именно этим. Ей очень хотелось проявить себя
глубоким мыслителем, и как раз желание оказаться не тем, кем
она была, обрекало ее на неудачу.
Так оно и продолжалось. Теперь Кардинал на каждое новое
предложение отвечал выкриком: "Сделка! Сделка!" и показывал,
что ее молитвы порождаются страхом или жаждой комфорта.
Астри-Люс выбивалась из сил. Я зашел за ее кресло и умоляющим
жестом попросил Кардинала остановиться. Неужели он мучил ее из
одного лишь каприза? Сознавал ли он, насколько она ему предана?
В конце концов она, казалось, узрила свет.
-- У меня все спуталось в голове. Но я поняла, какого
ответа вы от меня ждете. Нельзя просить об имуществе, просить
за людей, просить облегчения от болезней, но можно просить о
духовных свершениях, например, о преуспеянии Церкви...
-- Тщета! Тщета! Сколько лет мы молимся о некоем благе? И
что говорит нам статистика? -- Я разумею обращение Франции.
Астри-Люс, заплакав, встала и покинула комнату. Я собрался
было сказать ему нечто протестующее.
-- Она глупа, Сэмюэлино. Нельзя назвать твердыми
убеждения, которые легко опрокинуть соломинкой. Нет, поверьте
мне. Это пойдет ей во благо. Я слишком долго был исповедником,
чтобы ошибиться в подобном случае. У нее духовные представления
школьницы. Следует приучить ее к более грубой пище. Поймите,
она никогда не испытывала страдания. Она благочестива. Но, как
я уже говорил вам вчера, случилось так, что она не ведала бед.
-- И все же, Ваше Преосвященство, я знаю ее достаточно
хорошо, чтобы понимать -- в эту минуту она у себя в часовне
припадает к ограждению алтаря. Несколько недель она будет
пребывать в унынии.
Однако именно в этот миг Астри-Люс вернулась. Она была
крайне возбуждена и двигалась с нарочитой грацией.
-- Вы извините меня, если я сейчас лягу спать? -- спросила
она. (Ни разу больше она не назвала его "святым отцом".) --
Пожалуйста, оставайтесь, побеседуйте с Сэмюэлем.
-- Нет-нет, мне пора. Но прежде позвольте сказать вам одну
вещь. Подлинные истины трудны. Поначалу они пугают. Но зато
стоят всех остальных.
-- Я подумаю над тем, что вы сказали, -- я... я... Вы
простите меня, если я спрошу вас о чем-то?
-- Да, дитя мое, о чем?
-- Пообещайте, что не станете шутить.
-- Я вовсе не шутил.
-- Я и в самом деле слышала, как вы говорили, что молитвы
людей добродетельных не...? Впрочем, спокойной ночи. Простите
меня, я пойду.
И они разошлись.
Я отправился спать встревоженным. Меня беспокоила
Астри-Люс? Неужели ей предстоит лишиться веры? И что в этом
случае делать мне, случайному свидетелю? Утрата веры всегда
выглядит со стороны смешной, особенно если теряющий ее человек
пребывает в добром здравии, богат и вполне в своем уме. Вот в
утрате какого-либо из последних трех качеств и впрямь есть свое
величие; Астри-Люс следовало бы сначала лишиться хоть одного из
них, а затем уж терять веру. Вера не такая вещь, которую теряют
в безоблачную погоду.
От беспокойного сна меня пробудил вежливый, но настойчивый
стук в дверь. Стучал Альвиеро, дворецкий.
-- Госпожа спрашивает, не могли бы вы одеться и спуститься
к ней в библиотеку, если вас не затруднит?
-- Что случилось, Альвиеро?
-- Не знаю, синьорино. Госпожа не спала всю ночь. Она была
в церкви, молилась.
-- Хорошо, Альвиеро, я через минуту спущусь. Который час?
-- Половина четвертого, синьор.
Быстро одевшись, я поспешил в библиотеку. Астри-Люс сидела
там, все в том же платье. Лицо ее побелело, осунулось; прическа
растрепалась. Она встала и пошла мне навстречу, протягивая
руки.
-- Вы простите, что я за вами послала, правда? Мне нужна
ваша помощь. Скажите, вам тоже стало не по себе от странных
вещей, которые Кардинал наговорил после обеда?
-- Да.
-- И у вас, протестантов, есть на этот счет свои
представления?
-- О да, мадемуазель де Морфонтен.
-- А идеи, высказанные им, новы? Или все так думают?
-- Нет, не все.
-- Ах, Сэмюэль, что же со мной случилось? Я согрешила. Я
согрешила сомнением. Найду ли я когда-либо покой? Сможет ли
Господь снова принять меня после того, как мной овладели
подобные мысли? Конечно, конечно, я верю, что мои молитвы не
останутся без ответа, но я утратила... утратила представление о
причине, по которой я верила в это. Должен же существовать ключ
ко всему. Может быть, всего одно слово. Нужно только найти один
маленький довод, который сделает все естественным. Разве не
странно? Я заглянула в них (она указала на стол, заваленный
раскрытыми книгами: "Библия", Паскаль, "Подражание"), но,
видимо, не смогла отыскать нужное место. Присядьте, дорогой мой
друг, и попробуйте объяснить мне, какие есть доводы в пользу
того, что Бог слышит наши слова, и отвечает на них.
Я говорил довольно долго, но ничего не достиг. Возможно, я
даже ухудшил положение. Я говорил ей о своей убежденности в
том, что она по-прежнему верует. Я показал, что сам факт ее
страданий свидетельствует о силе веры. Я боролся с ней целый
час, к исходу которого она вроде бы несколько успокоилась, и
взяв меховую накидку, ушла в свою холодную часовню, чтобы до
утра усердно молиться о ниспослании веры.
Около десяти она отыскала меня в саду и попросила прочесть
записку, которую собиралась послать Кардиналу. Ей нужно было
знать мое мнение об этой записке. "Дорогой Кардинал Ваини, я
всегда буду почитать Вас превыше всех моих друзей. Я думаю, что
Вы любите меня и желаете мне блага. Но Вы, с Вашей огромной
ученостью и обширностью интересов, забыли, что тем из нас, кто
не столь умен, приходится изо всех сил цепляться за наши
детские верования. Со вчерашнего вечера я пребываю в
невыразимой тревоге. Я хочу просить Вас об услуге: снизойдите к
моей слабости настолько, чтобы не касаться в моем присутствии
вопросов веры. Мне очень больно просить Вас об этом. Я прошу
Вас поверить, что в моей просьбе не содержится какой-либо
личной неприязни. Я надеюсь, что еще смогу обрести достаточно
сил, чтобы снова разговаривать с Вами на подобные темы."
Записка, вернее ее содержание, произвела на меня тяжелое
впечатление. Я робко посоветовал выпустить последнее
предложение. Она переписала письмо и отправила его с посыльным.
Вскоре настал последний день моего пребывания на вилле.
Астри-Люс пришла ко мне в комнату для прощального разговора.
-- Сэмюэль, вы были со мной в самые печальные дни моей
жизни. Я не могу отрицать, что существование лишилось для меня
всякого интереса. Я по-прежнему верую, но не так, как раньше.
Быть может, я жила неправильно. Теперь мне ясно, что каждое
утро я просыпалась, полная несказанного счастья. Оно редко
покидало меня. Я никогда раньше не понимала, что все, во что я
верю, само по себе невероятно. Я с гордостью говорила об этом,
не сознавая, как следует, что говорю. Теперь настало время,
когда я слышу голос, произносящий: "Молитвы не существует. Бога
не существует. Существуют люди, деревья, миллионы тех и других,
умирающих каждую минуту". -- Вы еще приедете повидаться со
мной, не правда ли, Сэмюэль? Очень тягостно вам было жить в
моем доме?
Добравшись до моего римского жилища, я обнаружил три
письма от Кардинала с просьбами немедленно прийти повидаться с
ним. Едва я вошел в калитку, как он нетерпеливо устремился мне
навстречу.
-- Как она? С ней все в порядке?
-- Нет, святой отец, она в большой беде.
-- Пойдемте в дом, сын мой. Я должен с вами поговорить.
Когда мы вошли в его кабинет, он закрыл за собою дверь и,
заметно волнуясь, произнес:
-- Я хочу сказать вам, что повинен в грехе, в великом
грехе. Мне не будет покоя, пока я не попытаюсь исправить
причиненный мною вред. Вот, посмотрите, посмотрите, какое
письмо она мне прислала.
-- Я его видел.
-- Это письмо не позволяет мне объяснить, что я имел в
виду. Неужели для меня не существует способа успокоить ее?
-- Способ остался только один. Вы должны вернуть ее
доверие, прежде чем снова касаться подобных тем. Вы должны
приходить в ее дом так, словно ничего не случилось...
-- Ах, но она никогда меня больше не позовет!
-- Да нет, она приглашает вас всех на ближайший обед --
Аликс, донну Леду, мосье Богара.
-- Слава Богу! Благодарю Тебя, Господи, благодарю Тебя,
благодарю Тебя, благодарю...
-- Могу я говорить безо всякой оглядки, Ваше
Преосвященство?
-- Да. Я несчастный старик, ни на что не способный, кроме
ошибок. Говорите, как вам удобнее.
-- Когда вы будете у нее, постарайтесь не допускать
никаких замечаний на религиозные темы. Я умоляю вас, не
пытайтесь оправдаться в ее глазах с помощью каких-нибудь
правоверных высказываний. Она может неверно понять всего одно
слово и решить, будто вы опять ополчились против ее веры. Это
очень серьезно. Ваши воззрения неортодоксальны, святой отец, и
любая ортодоксальная фраза прозвучит в ваших устах неискренне,
а это хуже всего. Но если вы станете просто приходить к ней, с
любовью, она расстанется с ужасом, который вы ей внушаете...
-- Ужас! Я!
-- Да, и постепенно, возможно, год спустя, вам, быть
может, и удастся...
-- Но я могу не прожить столько времени!
-- "Es muss sein(*1)"!
---------------------------------------------------------------
1) так должно быть (нем.)
---------------------------------------------------------------
Эти слова затронули в нем юмористическую жилку, и он
сокрушенно пропел бетховенскую фразу, прибавив:
-- Все дороги жизни ведут к этому:
НОТЫ
"Es muss sein". Мне следовало остаться в Китае. (Тут он
на некоторое время примолк, тяжко вздыхая и глядя на свои
желтые руки.) Господь счел за лучшее лишить меня разума. Я
идиот, падающий в любую канаву. Ах, если бы я давным-давно
умер, -- но теперь мне нельзя умереть, не оправдавшись. Подайте
мне ту красную книгу, она за вашей спиной. Существуют две пьесы
о стариках, Сэмюэлино, которые мне, старику, с каждым днем
становятся все дороже. Это ваш Лир и...
Он раскрыл "Эдипа в Колоне" и начал медленно переводить:
-- "Великодушный сын Эгея, к богам одним старость и смерть
никогда не приходят. Прочих же всех сокрушает всевластное
время. Сила земли иссякает и сила тела. Гибнет вера. Родится
неверие. И между друзей правдивости дух не сохраняется
вечно..." -- и склонив голову, он выпустил книгу, позволив ей
упасть на пол. "Es muss sein".
Я не пошел на тот обед. Мы с мисс Грие обедали в городе,
но около десяти поехали в Тиволи, чтобы побыть в дружеском
обществе. Дорогой я сдержанно обрисовал отношения, в которых
теперь находились двое из ее лучших друзей.
-- Ох, до чего же он глуп! -- воскликнула она. -- До чего
жесток! Как много всего он забыл! Неужели он не понимает, что
дело не в отвлеченном вопросе, останутся безответными ее
молитвы или не останутся, дело в том, может ли она получить
ответ на ОДНУ из молитв? На ее молитву о Франции... Или он не
верит, что подобные вещи могут быть для человека реальными?
-- Он считает, что небольшая доза сомнения пойдет ей на
пользу. Он говорит о ней, как о женщине, которая никогда не
страдала.
-- Он впадает в старческое слабоумие. Я так сердита, что
того и гляди заболею.
Тут наша машина вильнула в сторону, пропуская другую,
летевшую к Риму. Это был большой, неказистый автомобиль, в
котором обычно путешествовала мадемуазель де Морфонтен. Внутри
сидел Кардинал.
-- Вот и он, -- воскликнула мисс Грие. -- Должно быть, они
разошлись сегодня пораньше.
-- Что-то случилось, -- сказал я.
-- Да, очень на то похоже, помилуй нас, Господи. Если бы
все было в порядке, Аликс возвращалась бы вместе с ним. Наша
чудесная компания распадается. Аликс нам больше не доверяет.
Леда теряет присущее ей здравомыслие. Астри-Люс ссорится с
Кардиналом. Лучше мне оставить Рим и вернуться в Гринуич.
Приблизившись к вилле, мы окончательно убедились, что
случилось нечто из ряда вон выходящее. Парадная дверь стояла
настежь. В коридоре у закрытых дверей гостиных толпились и
перешептывались слуги. При нашем появлении одна из этих дверей
отворилась, выпустив Аликс, донну Леду и мадам Бернштейн,
которые поддерживали плачущую Астри-Люс. Они повели ее по
лестнице наверх. Мисс Грие, не расспрашивая слуг о том, что
случилось, мягко, но настоятельно велела им разойтись по своим
комнатам. Мы прошли в гостиную -- как раз вовремя, чтобы
увидеть покидающего ее через другую дверь мосье Богара. Вид у
него был потрясенный. Мы посидели в молчании, полные мрачных
предчувствий. И я, и она вдруг ощутили легкий запах пороха и
дыма, взгляд мой наткнулся на дырку в стене под потолком, на
полу под которой образовался маленький холмик белой пыли. Тут в
гостиную торопливо вошла мадам Бернштейн, поплотнее закрыла за
собой дверь и устремилась к нам.
-- Нужно, чтобы об этом не узнала ни одна живая душа. Мы
обязаны сохранить все втайне! Но как такое могло случиться?
После этого уже все возможно. Какое счастье, что в комнате не
было слуг, когда она...
Мисс Грие несколько раз задала ей один и тот же вопрос:
что же произошло?
-- Не знаю, ничего не знаю. Я уже не верю ни глазам своим,
ни ушам, -- восклицала мадам Бернштейн. -- Астри-Люс, должно
быть, сошла с ума. Вы, Элизабет, поверите мне, если я скажу,
что мы сидели вот здесь за кофе, мирно беседовали... Смотрите,
смотрите! Я только теперь заметила эту дырочку в потолке! Ну,
не ужас ли!
-- Прошу вас, Анна, прошу вас, расскажите, что здесь
стряслось?
-- Я и рассказываю. Мы сидели за кофе, негромко
разговаривали о том о сем, как вдруг Астри-Люс подошла к
пианино, вытащила из цветов револьвер и пальнула в добрейшего
Кардинала.
-- Анна! Он ранен?
-- Нет. Пуля и близко от него не прошла. Но какой кошмар!
Что могло подтолкнуть ее к такому поступку? Мы же все были
друзьями -- такими добрыми друзьями! Я ничего не понимаю.
-- Сосредоточьтесь, Анна, припомните: она что-нибудь
сказала после того, как выстрелила, -- или перед тем?
-- Так это и есть самое странное. Вы мне не поверите. Она
крикнула: "Здесь дьявол. Дьявол вошел в эту комнату". Это
Кардиналу-то!
-- О чем он говорил?
-- Да ни о чем! О самых обычных вещах. Мы рассказывали
друг другу истории про крестьян. И он тоже что-то такое
рассказал о крестьянах, с которыми встречался во время прогулок
за воротами Святого Панкрацио.
Стремительно вошла Аликс.
-- Элизабет, идите к ней, поскорее. Она хочет вас видеть.
Она там одна.
Мисс Грие поспешила прочь.
Аликс повернулась ко мне.
-- Сэмюэль, вы лучше нас знаете дворецкого. Не могли бы вы
пойти и объяснить ему, что у Астри-Люс был нервный припадок?
Что ей померещился в окне грабитель, и она в него выстрелила.
Для Кардинала очень важно, чтобы ни малейшего намека на
случившееся не вышло наружу.
Покинув гостиную, я отыскал Альвиеро. Дворецкий сознавал
зыбкость моих объяснений, но поскольку он был всей душой предан
Каббале в целом, я верил, что ему удастся приукрасить историю
настолько, что слуг она убедит.
Аликс не понимала, что стоит за выстрелом, однако помнила
разговор, приведший к нему. Кардинал рассказывал следующую
незамысловатую историю, случай, свидетелем которого он стал во
время одной из своих прогулок за городской стеной:
-- Крестьянин хотел отучить шестилетнюю дочку от привычки
плакать. Как-то после полудня он взял ее за руку и завел в
середину заболоченной пустоши, густо заросшей высоким, выше ее
роста, крепким тростником. Здесь он вдруг бросил ее руку и
сказал: "Ну что, будешь еще реветь?" Ребенок, уже испугавшийся,
собрал остатки гордости и наперекор отцу заплакал. "Ну ладно,
-- закричал отец, -- нам в доме плохие дети не нужны. Оставайся
здесь, пусть тебя тигры съедят. Прощай." С этим он отскочил в
сторону, скрывшись из глаз ребенка, отправился в стоявшую на
краю пустоши винную лавку и просидел там около часа, играя в
карты. Девочка, рыдая, блуждала от кочки к кочке. Через
некоторое время отец вернулся и, любовно взяв ее за руку, отвел
домой.
Вот и все.
Все-то все, но Астри-Люс так и не удалось, в отличие от
всех нас, ожесточить свое сердце настолько, чтобы спокойно
выслушивать рассказы о жестокости и несправедливости. Она, быть
может, и не знала утрат, но дурные дела, совершаемые людьми,
всегда с великой силой действовали на ее воображение. Другие,
услышав такой анекдот, разве что вздыхали, сочувственно
поджимали губы да улыбались, радуясь благополучному его
завершению. Но для Астри-Люс в нем содержалось живейшее
напоминание о том, что Бога, чье дело -- присматривать за
миром, помогая обиженным и павшим духом, -- больше не
существует. Его убил Кардинал. Не осталось никого, кто мог бы
унять мучения забитой до смерти лошади. У котят, которых
мальчишки с размаху швыряют о стену, нет никого, кто мог бы
заступиться за них. Страдающего пса, который не спускает
взгляда с лица хозяйки и лижет ей руку, пока глаза его
заволакивает мутная пелена, утешить, кроме нее, больше некому.
Рассказ Кардинала не был случаен: в нем крылся намек на то, о
чем они говорили на прошлой неделе. Язвительный намек.
Кощунство. Взгляни, каков мир без Бога, говорил он. Привыкай. А
потеряв Бога, найти Дьявола не составляло для нее никакого
труда! Вот он, торжествует, в этой надрывающей сердце истории.
Астри-Люс подошла к пианино, вытащила из цветов револьвер и
выстрелила в Кардинала, крича: "Здесь дьявол. Дьявол вошел в
эту комнату".
В ту ночь Кардинал, пока он ехал домой, продолжал
повторять про себя: "Выходит, все это правда!". Потребовался
выстрел Астри-Люс, чтобы показать ему, что вера давно стала дня
него занятной игрой. Можно громоздить один силлогизм на другой,
положив в основание пустоту. Он напряженно пытался припомнить,
на что походила вера, которой когда-то он обладал. Он так и
этак вертел перед своим внутренним взором молодого священника в
Китае, изгоняющего дьявола, который одолел семьи нескольких
мандаринов. Это он был тем священником. Ах, если бы вернуться
той же дорогой назад! Он должен уехать в Китай. Если он сможет
взглянуть на лица, озаренные покоем, который он сам даровал их
владельцам, ему, возможно, удастся вернуть себе этот покой. Но
бок о бок с надеждой стояло ужасное знание: не существует слов
для выражения его убежденности в своей вине, ибо повинен он в
величайшем из всех грехов. В сравнении с тем, что он натворил,
убийство -- просто детская игра.
Не в меньшей мере сказался выстрел и на Астри-Люс. Она
опомнилась, испытывая ужас от того, что могла ранить Кардинала,
затем ее охватил страх, что он никогда ее не простит, и страх
этот оказался сильнее страдания, которым была ее жизнь без
веры. Мне выпало доставлять от одного к другой и обратно их
первые письма, полные любви и тревоги. В тот день, когда
Астри-Люс и Кардинал обнаружили, что живут в мире, где подобные
вещи могут быть прощены, что не существует проступков,
настолько тяжких, чтобы любовь не смогла их понять и забыть о
них, в тот день для них началась новая жизнь. Их примирение так
и не облеклось в слова, но до самого конца осталось в простом
обличьи надежды. Они жаждали вновь увидеть друг друга, однако
свидание было уже невозможным. Оба мечтали об одной из тех
долгих бесед, которых не дано вести никому из живущих на этой
земле, но которые так легко воображаются в полночь, когда
человек одинок и мудр. Не существует ни слов, достаточно
сильных, ни поцелуев, достаточно властных, чтобы исправить
созданный нами хаос.
Он получил разрешение возвратиться в Китай, и через
несколько недель отправился в плавание. Спустя пару дней после
выхода из Адена, он заболел лихорадкой и понял, что скоро
умрет. Позвав к себе капитана и судового врача, он сказал им,
что если они погребут его в море, на них, быть может, обрушится
негодование Церкви, но что они тем самым выполнят заветнейшее
из его желаний. Он принял все меры, чтобы вина за столь
вопиющее нарушение правил легла на него одного. Лучше, много
лучше быть выброшенным в волны Бенгальского моря, на потребу
проплывающей мимо акуле, чем лежать, грешнику из грешников, под
мраморной плитой с неизбежным "insignis pietate(*1)" и
неотвратимым "ornatissimus(*2)".
---------------------------------------------------------------
1) замечательный благочестием (лат.)
2) украшение украшений (лат.)
---------------------------------------------------------------
Часть пятая. Сумерки богов
Когда наступило время и мне расстаться с Римом, я отвел
несколько дней на то, чтобы отдать последнюю дань приличиям --
как их понимают в этом городе. Я послал записку Элизабет Грие,
назначая на канун моего отъезда последний долгий ночной
разговор. "Есть несколько вопросов, -- написал я, -- которые
мне хочется Вам задать, и на которые никто больше ответить не
сможет". Затем я пошел на виллу Вей-Хо и около часа провел с
сестрой Кардинала. Цесарки были теперь не так голосисты, как
прежде, а кролики все еще бродили по саду, высматривая, не
мелькнет ли где фиолетовая сутана. Я съездил в Тиволи и сквозь
железные ворота в последний раз осмотрел виллу Горация. Она уже
выглядела так, будто несколько лет никто в ней не жил.
Мадемуазель де Морфонтен возвратилась в свои французские
владения и жила совершенной затворницей. Говорили, что она не
распечатывает писем, но я все же послал ей несколько прощальных
слов. Я даже провел полдня в душных комнатах дворца Аквиланера,
где донна Леда под большим секретом поведала мне последние
новости касательно скорого замужества дочери. По-видимому,
молодому человеку не удалось предъявить никаких кузин и
кузенов, принадлежащих даже к самым легковесным из европейских
дворов, он был просто-напросто итальянцем, но зато владел
дворцом, устроенным на современный манер. Наконец-то и в доме
Аквиланера появится ванная комната. Как летит время!
Самой значительной данью из упомянутых была поездка к
могиле Маркантонио. Я отыскал ее вблизи сельского кладбища,
лежащего невдалеке от виллы Колонна-Стьявелли. В освященной
земле мальчику было отказано, но мать, полная любви и смятения,
придумала соорудить из камней и вересковых деревьев ложную
стену, хотя бы по видимости включавшую его могилу в число тех,
чьих владельцев Церковь полагает безопасным рекомендовать для
участия в Судном Дне. Здесь я присел и приготовился к
размышлениям о нем. Возможно, я был единственным человеком на
свете, понимавшим, что привело его сюда. Последняя дань дружбы
и состояла в том, чтобы поразмышлять о юноше. Но пели какие-то
птицы, на ближнем поле крестьянин с женой ковырялись в земле,
пекло солнце. Сколько я ни старался, мне не удавалось
сосредоточиться на моем друге; я без труда припоминал его
облик, размышлял о его растраченной жизни, но подлинно
элегические воспоминания ускользали от меня, Маркантонио.
Пристыженный, я возвратился в Рим. Впрочем, я провел за городом
восхитительный день; погода тем июнем стояла незабываемая.
Было и еще одно знакомство, которого я не мог обновить: я
не мог пойти повидаться с Аликс д'Эсполи. При каждой нашей
случайной встрече ее опущенные долу глаза говорили мне, что
продолжительных бесед у нас с ней никогда больше не будет.
Грустным оказалось и прощание с моим жилищем. Мы с Оттимой
провели несколько часов, укладываясь, склонив над ящиками
головы, полные мыслей о близкой разлуке. Она возвращалась в
ресторанчик на углу. Задолго до того, как я купил билет, она
начала молиться за тех, кто подвергает себя опасностям моря, и
отмечать ветреные дни. После изнурительной борьбы с собой я
решил оставить ей овчарку. Преданность Курта делилась между
нами поровну; в Европе или в Америке -- он все равно будет
тосковать по отсутствующему другу. Оттиме и Курту предстояло
стариться вместе, заполняя общую жизнь знаками трогательного
взаимного внимания. Готов поклясться, что еще до того, как я на
последнюю ночь перебрался в отель, Курт знал, что я его
покидаю. В том, как он отнесся к неизбежному, присутствовало
благородство, которого мне недоставало. Он положил одну лапу
мне на колено и в глубоком смущении посмотрел сначала направо,
потом налево. Вслед за этим он лег, поместив между лапами
морду, и дважды гавкнул.
Придя в полночь к Элизабет Грие, я нашел ее сидящей в
библиотеке, которую каталогизировал Блэр. Маленькая, аккуратная
головка мисс Грие устало никла, и после довольно бессвязного
разговора я встал, намереваясь откланяться. Она напомнила мне,
что я собирался задать ей какие-то вопросы.
-- Мои вопросы, пожалуй, труднее сформулировать, чем
ответить на них.
-- Все же попробуйте.
-- Мисс Грие, известно ли вам, что вас вместе с вашими
друзьями прозвали "Каббалой"?
-- Да, конечно.
-- Мне больше никогда не увидеть подобной компании. И все
же у вас, как мне кажется, есть некая тайна, в которую я так и
не смог проникнуть. Можете вы сказать мне хоть что-то, из чего
я пойму, что вы собой представляете, как находите друг друга и
что делает вас отличными от остальных?
Мисс Грие потребовалось несколько минут, чтобы обдумать
ответ. Она сидела, со странной улыбкой поглаживая кончиками
пальцев кожу под волосами на левом виске.
-- Да, -- произнесла она, -- сказать я могу, но мой ответ
вас только рассердит. Кроме того, это очень длинная история.
-- Она не длинная, мисс Грие, вам хочется сделать ее
длинной, потому что вы не любите, когда гости уходят от вас до
рассвета. Впрочем, я готов слушать часами, если вы пообещаете
пролить хоть какой-то свет на Каббалу и обеды на вилле Горация.
-- Ну хорошо, Сэмюэль, но первым делом вам следует знать,
что с принятием христианства древние боги не умерли. Чему вы
улыбаетесь?
-- Вы великолепны. Вы решили затянуть объяснения так,
чтобы они продлились целую вечность. Я спрашиваю о Кардинале,
вы начинаете с Юпитера. Так что же случилось с богами
древности?
-- Естественно, начав лишаться приверженцев, они стали
терять и некоторые атрибуты своей божественности. Они
обнаружили даже, что могут умереть по собственному желанию.
Однако, стоит любому из них умереть, как его божественная
сущность немедленно передается кому-то еще; в ту минуту, когда
умирает Сатурн, какой-то человек в каком-то из уголков Земли
ощущает, как в него внезапно вселяется новая личность, не
позволяя ему даже пошевелиться, словно смирительная рубашка,
понимаете?
-- Ну будет, будет, мисс Грие!
-- Я предупреждала, что вы рассердитесь.
-- Но не хотите же вы уверить меня, что все это правда?
-- Я не собираюсь говорить вам, правда это, аллегория или
просто нелепый вздор. -- Я собираюсь прочитать вам попавший в
мои руки удивительный документ. Он написан одним голландцем,
который в 1912 году стал богом -- Меркурием. Послушаете?
-- Он имел какое-то отношение к Каббале?
-- Да. И к вам тоже. Потому что я иногда думаю, что новый
Меркурий -- это вы. Налейте себе кларета и слушайте, только
молча:
"Я родился в 1885 году в Голландии, в доме приходского
священника и сызмала был горем семьи и ужасом нашей деревни --
маленький врун и вор, упивавшийся своим здоровьем и бойким
умом. Настоящая же моя жизнь началась в двадцать семь лет,
когда я однажды утром испытал первый из приступов мучительной
боли, возникавшей в самом центре головы. То было мое
посвящение. Какая-то немилостивая рука выгребла из чаши моего
черепа помещавшиеся в ней серенькие мозги и наполнила ее
божественным газом инстинктивного знания. В этом процессе
участвовало и тело: каждой микроскопической клетке предстояло
пройти через преображение; я больше не мог заболеть,
состариться или умереть -- разве что по собственному выбору.
Поскольку я стал историком богов, мне предстояло с этого дня
записывать все, что с ними случается, ибо Аполлон, вследствие
некоего чудовищного проявления законов духа, уже с семнадцатого
столетия не мог полностью вочеловечиться: одна рука его
оставалась увечной.
Именно тогда я открыл первое из замечательных качеств
нашей природы, состоящее в том, что пожелать какую-то вещь,
значит завладеть ею. Не то, чтобы она вдруг падала прямо вам в
руки или окруженная розовым туманом опускалась откуда-то сверху
на ваш ковер, нет. Но обстоятельства принимались виться вкруг
вас в почтительном танце и нужная вещь возникала на вашем пути,
приведенная сюда изощреннейшей имитацией проявления
естественных законов и теории вероятности. Ученые скажут, что
им не случалось наблюдать, как молитва или воздаяние свыше
разрывает цепочку причин и следствий. Неужели они полагают, эти
глупцы, будто их наблюдательность превосходит изобретательность
богов? Жалкие законы причины и следствия так часто отодвигаются
в сторону, что мы вправе назвать их всего лишь простейшими
приближениями. Я не только бог, я еще и планета и говорю о
вещах, которые знаю. Итак, я украл из-под подушки матери ее
сбережения и устремился в Париж.
Однако последний раз нам поклонялись под нашими истинными
именами в Риме, и именно этот город манит нас с неудержимой
силой. Во время путешествия я постепенно открыл другие
особенности моего нового существа. Я просыпался по утрам,
обнаруживая крохи сведений, вложенные за ночь в мой разум,
например, завидное сознание того, что я способен "грешить", не
испытывая раскаяния. Одной июньской ночью 1912 года я вошел в
город через Порта дель Пополо. Я пробежал по всей Корсо из
начала в конец, перепрыгнул через окружающую Форум ограду и
бросился к руинам моего храма. Всю ту дождливую ночь я в
радости и муке разрывал на себе одежды, между тем как снизу ко
мне поднималась по холму нескончаемая призрачная процессия,
распевая в мою честь гимны и окутывая меня огромным облаком
благовоний. С приходом зари те, кто поклонялся мне, исчезли, и
крылья перестали трепетать у меня на подошвах. Я выб