заставила меня стряхнуть остатки сна.
Превозмогая боль во всем теле, я спустился с небес на землю. Дышавший
мне в затылок луком и сыром коппола долго вел меня коридорами, пока мы
наконец не пришли в довольно опрятный офис, с пишущими машинками на столах и
цветами в горшках на стенах и подоконниках. В центре за массивным
полированным столом с тремя телефонами сидел какой-то биг чиф, как я понял,
комиссар полиции. Он строго уставился в мое заспанное лицо. Наконец я не
выдержал и сказал:
-- Ну, так и будем стоять? Чего это ради вы подняли меня среди ночи?
-- Я даю тебе десять секунд, чтобы стереть наглую ухмылку с физиономии.
Потом ты все узнаешь.
-- Интересно, какой еще сюрприз вы для меня приготовили? Вам мало того,
что меня избили до полусмерти, наплевали в морду, заставили признаться во
всех смертных грехах, а потом бросили в вонючую камеру к сумасшедшим
преступникам и извращенцам? Какую еще пакость вы для меня приготовили?
-- После того, что я тебе скажу, все твои физические муки покажутся
пустяком. Отныне и до конца дней тебя будут мучить угрызения совести. И
только от Божьей воли зависит, сойдешь ли ты с ума или нет.
И тут, други мои, я догадался, о чем он говорит. Видно, мы с Людвигом
переусердствовали, и старуха отбросила копыта и теперь пасет своих кошечек в
райских кущах. Конец подкрался незаметно. Уж теперь-то точно они упакуют
меня надолго. А ведь мне всего пятнадцать.
Продолжение следует
Словник к повести Энтони Берджеса "Заводной апельсин"
Амбрелла -- зонт.
Артиклз -- статьи.
Аск -- спрашивать.
Багги-уош-- брюки из мешковины.
Бас -- автобус.
Битннг, бите -- произв. от "бить".
Биэр -- пиво.
Блая, блади -- кровь, кровавый.
Боллзы -- яйца.
Боттл -- бутылка.
Бразер -- брат.
Брэдница -- хлебница.
Брэкфаст -- завтрак.
Букс -- книги.
Войс -- голос.
Глассиз-- очки.
Грэнниз -- бабуси.
Дресс -- одежда, одеваться.
Дринкинг -- произв. от "пить".
Иксайтмент -- возбуждение.
Икскьюз ми -- извините меня. Камой! -- Пошли!
Каттинг-- произв. от "резать".
Краинг -- произв. от "плакать".
Каттер-- бритва.
Каунтер -- прилавок.
Кичен -- кухня.
Лукт эт ми, луке эт ас -- смотрел на меня, смотрит на нас.
Наксовая -- хорошенькая.
Нойз -- шум.
Ноуэ -- нос.
Ньюспейпер -- газета.
Олд мэн -- старик.
Он фут-- пешком.
Пай-- пирог.
Лиге -- свиньи.
Пиллоу-- подушка.
Плейс -- место.
Покеты -- карманы.
Прнви парте -- половые органы.
Пэй визит -- навестить.
Райтер-- писатель.
Рейпинг -- произв. от "насиловать".
Рингать-- произв. от "звонить".
Рислондид -- отозвался.
Свимать -- произв. от "плавать".
Серв -- подавать (на стол).
Сик энд тазд -- надоело, тошнит,
Скул -- школа.
Слайсы -- ломти.
Сливзы -- рукава.
Смайл -- улыбка.
Снэкбар -- закусочная.
Стэед -- уставился.
Стннкинг -- вонючий.
Страйкинг, страйкнул -- пронзя, от "ударять".
Стьюд веджетэблз -- консервированные овощи.
Тайм -- время,
хайм тайм -- самое время,
эт дэйтайм -- днем.
Тайнрайтер -- пишущая машинка.
Таун-- город.
Таэд э бит-- немного устали.
Тинкннг -- произв. от "думать".
Тис -- зубы.
Тнчер -- учитель.
Токннг -- произв. от "болтать".
Траузерс -- брюки.
Тэйбл -- стол.
Уолл на уолл -- стенка на стенку.
Уотч -- наблюдать.
Уэйтер -- официант.
Файтнчг -- произв. от "драться".
Фистс -- кулаки.
Фор поршнз -- четыре порции.
Фрэнд -- друг.
Фэер--плата за проезд.
Хауз -- дом.
Хоул -- дыра.
Хэд -- голова.
Хэндз -- руки.
Чейн-- цепь.
Шерт -- рубашка.
Щнтсы пейпера -- листы бумаги.
Шоп -- магазин.
Шоулдеры -- плечи.
Эмьюзмент -- развлечение.
Юрин -- моча.
Часть II
Что же теперь со мной будет? Неужели все?
Здесь, други мои, начинается самая печальная часть моей истории. Я
оказался в Стае 84F (Государственной тюрьме) и из Алекса превратился в номер
6655321. Не стану докучать вам жалостливым рассказом о том, каким ударом
оказались мой арест и осуждение для моих бедных предков, особенно для мом,
чей единственный сын, услада души, так подвел всех и вся.
Старый веник судья в Суде низшей инстанции произносил гневные спичи.
Ему вторили П. Р. Дельтува и копполы, выступавшие в качестве свидетелей. И
не было никого, кто бы заступился за меня. Я встал костью в горле нашему
истэблишменту, и они очень оперативно упаковали меня с глаз долой, из сердца
вон. Через пару недель, пока шло скорое предварительное следствие, мое дело
было представлено в Суд высшей инстанции, который, не рассусоливая, вынес
свой вердикт: четырнадцать лет тюрьмы.
С того времени прошло два года день в день, и вот я опять перед вами,
одетый по последней тюремной моде, то есть в поносного цвета робу с нашитым
на груди и спине номером 6655321.
Нет повести печальнее на свете, чем повесть о том, как я жил два года в
зоопарке человеческих отбросов, которыми, как и подобает отбросам, наше
больное сосайети пыталось удобрить хилое деревце общественной нравственности
и морали.
В грязной вонючей камере меня встретили с распростертыми объятиями.
Днем мы горбатились на спичечной фабрике, потом наматывали круги по
тюремному двору, а по вечерам какой-то ученый рех засорял нам мозги лекциями
о жизни жуков, Млечном Пути или Путешествиях Снежинки. Глядя на него, я
почему-то всегда вспоминал другого, похожего на него, нудака, с книжками под
мышкой, возвращавшегося из публичной библиотеки зимней ночью... В те славные
денечки я чувствовал себя свободным и почти счастливым, и рядом были
друганы, а не подлые предатели. Один из них, как я узнал от посетивших меня
мазера и фазера, а именно Джоша, был уже мертв. Да, мои хайли респектид
бразерс, мертв, как кусок собачьего дерьма на дороге. Это произошло
приблизительно через год после того, как меня засунули в клетку и потеряли
от нее ключи. После этого известия мое мнение о старом фраере Боге несколько
повысилось.
Но все же, что будет со мной?
Воскресное утро. Вся наша братия собралась в тюремной часовне послушать
слово Божье. Проникшийся ко мне симпатией капеллан вменил мне в обязанность
ставить по его знаку пластинки с торжественной церковной музыкой на
старенький стереопроигрыватель. Все заключенные сидят на каменном полу,
внимая проповеди. От них исходит неистребимый вонизм, источником которого
являются даже не немытые тела -- столь безнадежно могут смердеть только
растленные души. Наверное, так же воняю и я, хотя в отличие от остальных в
моей вони должна быть примесь надежды. Ведь я самый молодой из всех. Мои
мысли вертятся вокруг одного: как бы поскорее выбраться из этого зверинца.
Выбраться любой ценой до того, как тюремная вонь поглотит меня без остатка.
-- И какой из всего этого выход? -- громко вопрошает капеллан.--
Неужели вас устраивает порочный круг: погулял-- сел, погулял-- сел?.. Или,
может быть, лучше внять Божьей заповеди и избежать кар, которые ожидают
нераскаявшихся грешников как на том свете, так и на этом? Поверьте мне,
братья во Христе, что в посещающих меня видениях мне открылось место
пострашнее любой тюрьмы, где на адском огне горят души грешников, подобных
вам. И не скальтесь, подонки. Прекратить смех! Там, в аду, такие же выродки
корчатся, кричат и стенают в невыносимой агонии. Им прижигают ноздри
раскаленными щипцами, поджаривают на медленном огне, сажают на него с
полными ртами воды и не снимают до тех пор, пока она не выкипит. И черта с
два проглотишь, поскольку огонь полыхает и в их животах. Они плавают в
дерьме, хотя этим вас не запугаешь. Все это я видел собственными глазами...
Теперь, грязные свиньи, послушаем слово Божье.
Капеллан взял толстенный бук и, мусоля грязный жирный палец во рту,
принялся листать ее, отыскивая нужное место. Наш духовный отец был огромным
толстым бастардом с грубым, постоянно красным лицом. Я догадывался, что в
этом отнюдь не было повинно высокое давление, но прощал ему этот смолл син.
Он любил меня и покровительствовал мне, поощряя страсть к чтению Священного
писания. Он даже разрешил мне включать церковную музыку, когда я читал. И
это было чудесно. Он запирал меня в часовне, и я часами слушал прекрасные
творения И. С. Баха и Г. Ф. Генделя. Я с упоением читал еврейские выдумки,
погружаясь в сказочный мир и чувствуя себя его действующим лицом. Вместе с
ними пил старое иудейское вино, ложился в кровать с их целомудренными
женами... Так мне хоть на время удавалось убежать от моего скотского бытия.
Читая Новый завет, я не очень вдавался в его премудрости, поскольку здесь
вместо сражений и любви косяком шли нудные проповеди. Но однажды капеллан
положил мне на плечо толстомясую длань и сказал: "А, это ты, 6655321. Думай
о покаянии. Очищение придет к тебе через страдание".
От него сильно разило старым "скотчем" и исходила особая вонь, отличная
от вони зэков. Не говоря больше ни слова, он повернулся и побрел к своей
конторе на дозаправку. Я же углубился в чтение душещипательных описаний
самобичеваний, терновых венцов, распятий на кресте и прочих испражнений, и
чем больше я вчитывался, тем больше приходил к заключению, что в этом что-то
есть. Подхваченный божественной мелодией Баха, я уносился в выдуманный
иудеями мир и чувствовал себя одним из римлян, одетым в красную тогу. Как и
они, я подталкивал измученного Христа копьем в спину и с наслаждением
вколачивал гвозди в его священную плоть...
Пребывание в Стае 84F я обратил себе на пользу, и даже сам Губернатор
был приятно удивлен, когда ему доложили, что я проникся религиозным рвением.
Именно с этим были связаны мои надежды на досрочное освобождение.
Тем воскресным утром капеллан читал нам из Библии о чудаках,
построивших дом на песке, и как Бог наказал этих слепцов, ниспослав на землю
сильный дождь, мгновенно разрушивший их ветхое строение. Я подумал, что
только глупцам, у которых вместо головы -- задница, может прийти в голову
идея строить дом на песке. Прервав мои размышления, капеллан громко объявил:
-- В заключение, сукины сыны мои, прочитаем псалом 435.
Я быстро установил диск на старенькую вертушку, и раздалась мощная
органная музыка. Вокализ был просто великолепен, но его заглушил дикий
разбойный рев заключенных:
"Мы -- свежезаваренный чай,
Что слаб, пока его хорошенько не размешаешь. Едим не ангельскую пищу
Срок искупления наших грехов долог..."
Они самозабвенно вопили, визжали и рыдали на разные лады, а капеллан
подстегивал их словами: "Громче вы, добыча чертей. Петь всем, не филонить!"
Наконец пение гимна было закончено. Разноголосый хор затих, и капеллан
произнес заключительную фразу:
-- Да сохранит вас и покровительствует вам святая троица. Аминь!
Я поставил диск по своему выбору -- Вторую симфонию Эдриана
Швейгцербера. Заключенные окружили стерео кольцом и слушали, затаив дыхание
и пуская слюни. Некоторые выли, как загнанные волки. Другие тыкали мне
пальцами под ребра, хлопали по шоулдеру, выражая одобрение и симпатию.
Дольше всех у проигрывателя стоял один питекантроп с руками ниже колен.
Надзиратель ласково напомнил ему, что пора выметаться, несильно вмазав
дубинкой по плоскому затылку. Я вырубил стерео, и ко мне подошел наш
капеллан в белых церковных одеждах, больше приличествующих женщине, а не
такому коню с яйцами. Попыхтев некоторое время, и повыпускав сигарный дым
изо всех возможных отверстий, он дружелюбно сказал:
-- Спасибо, малыш 6655321. Ну, какие у тебя для меня сегодня новости?
Дело в том, что наш "конь" метил на очень высокий пост в
тюремно-церковной иерархии, и для того, чтобы занять его, необходима была
лестная характеристика Губернатора. Поэтому он часто посещал его и
выкладывал все, что ему удавалось узнать на исповеди о готовящихся бунтах,
побегах и настроениях. Часть подобной информации поставлял ему я. Конечно, в
большинстве случаев это были только слухи и досужие вымыслы, но мне нужно
было набирать очки, как и самому капеллану. Изредка мы давали и правдивые
сведения, как, например, о готовящемся побеге верзилы Гарримана, о котором я
узнал по "чугунной связи" -- перестукиванию через батареи центрального
отопления.
На этот раз у меня не было ничего существенного, и я придумал
следующее:
-- Я всегда готов помочь вам, сэр,-- сказал я.-- По чугунному радио до
меня дошли слухи о том, что с воли передали большую партию кокаина. Центр по
его распределению будет в одной из камер пятой секции.
Капеллан проглотил эту туфту и сказал с благодарностью:
-- Прекрасно, мой мальчик. Я немедленно передам эту информацию
Самому.-- Так он почтительно называл начальника тюрьмы -- Губернатора.
После таких слов я оборзел и решил развить успех.
-- Сэр, я очень стараюсь, не правда ли? -- елейным голоском начал я.--
И при этом сильно рискую.
-- Сущую правду ты говоришь, 6655321. Ты вносишь большой вклад в дело
перевоспитания преступников, и я давно замечаю в тебе признаки искреннего
раскаяния и исправления. Если будешь продолжать в том же духе, то заслужишь
отпущение грехов...
-- Но, сэр, это же как в африканском банке -- долго ждать и фиг
получишь. На днях я слышал разговор о новом методе перевоспитания. Говорят,
что после такого курса тебя немедленно освобождают с гарантией того, что ты
никогда не попадешь сюда обратно?
-- А, вот ты о чем...-- протянул он потухшим голосом.-- Где ты это
слышал? Кто распространяет эти сказки?
--Ну, об этом ходят упорные слухи... Охранники говорят между собой. Не
станешь же затыкать уши, тем более что вы сами велели держать их востро.
Потом, в мастерские попала газета, в которой это описывается подробно. Не
могли бы вы посодействовать мне, сэр? Не сочтите за наглость, но мне так
хочется поскорее исправиться...
Капеллан глубоко задумался, сосредоточенно попыхивая сигарой. Видно,
прикидывал, в какой степени посвятить меня в то, что он сам знал. Решившись,
он без особого энтузиазма произнес:
-- Наверное, ты имеешь в виду методику Лудовико?
-- Не знаю точно, как это называется, сэр, да это и не важно. Главное,
это позволяет быстро выйти из тюрьмы и больше никогда сюда не возвращаться.
-- Да, ты прав, 6655321. Но должен предупредить тебя, что пока все на
стадии эксперимента. Техника очень проста, но вызывает коренные изменения...
Он явно чего-то не договаривал.
-- Но она же применяется здесь, сэр? -- настаивал я.-- Именно поэтому
строятся белые корпуса у южной стены, где мы занимаемся физическими
упражнениями, ведь правда же?
-- Пока что такая методика не использовалась, по крайней мере в нашей
тюрьме. Даже у Самого на этот счет большие сомнения. Должен признаться, что
я разделяю его опасения. Еще неизвестно, действительно ли человек становится
добрым после такой ломки. Доброта -- категория, определяемая душой человека,
6655321, его добровольным выбором. Лиши его такого выбора, и он перестанет
быть человеком...
Он хотел еще что-то добавить, но тут раздался топот других заключенных,
которых вели за их пайкой религии. Потому он поспешно свернул нашу беседу:
-- Мы с тобой еще потолкуем по этому поводу как-нибудь в другой раз. А
пока настрой аппаратуру.
Потом один из надзирателей отвел меня в камеру шестой секции, ставшую
МОИМ ДОМОМ. Охранник, сопровождавший меня, был не из самых плохих. Он даже
не дал мне пинка, когда открыл дверь камеры, а просто сказал:
-- Давай, санни, забирайся в свой гадюшник. Мои соседи по камере
представляли самое изысканное общество, не обойденное вниманием разделов
криминальной хроники газет и журналов.
Вообще-то эта камера рассчитана на троих. Нас же сюда запихнули вдвое
больше. Такова повсеместная практика. Все роптали, но как-то устраивались,
лежа чуть ли не друг на друге. Но в то воскресенье, хотите верьте, хотите
нет, в нашу камеру запихнули еще одного заключенного. В это время мы как раз
давились тюремной баландой, а трое уже потягивали травку на своих койках,
когда нас вдруг осчастливили новым соседом. Прямо с порога этот визгливый,
дерганый старичок лет под пятьдесят принялся причитать и жаловаться,
сотрясая толстые прутья нашей клетки: "Я требую соблюдения моих гражданских
прав! Эта камера переполнена! Это неслыханно!" И так далее в том же роде,
духе и тоне. Сопровождавший этого громкоголосого брехуна (которого мы тут же
окрестили Лаудспикером) надзиратель строго сказал, поигрывая дубинкой:
-- Попроси, чтобы кто-нибудь подвинулся, а не то будешь спать на полу.
Вас, подонков, все больше, а тюремных мест все меньше и меньше. Я бы стрелял
таких выродков. Хоть бы на удобрение сгодились.
Он в сердцах плюнул и вышел, захлопнув решетчатую дверь.
2
Именно появление в нашей камере этого нового шизика стало началом моего
вызволения из Стаи. Лаудспикер оказался не только базарным, но и до предела
гадким, подлым и развращенным типом. Неприятности с ним начались в тот же
самый день. Ко всему прочему он был страшный хвастун и начал доставать нас
всех по очереди. Он боустид, что является самым заслуженным преступником во
всем нашем зверинце. Он и то, он и се, он одним махом пришил десяток забрал,
и так далее и тому подобное. Всех просто тошнило от его россказней. Потом он
подступился ко мне, как самому молодому в камере. Нагло потребовал, чтобы я
уступил ему свою койку, а сам спал на полу. Но все остальные были на моей
стороне и строго предупредили его: "Кончай пристебываться к парню! Тысяча
чертей в твою луженую глотку!" Он на время отвял и завел старую песню о том,
что его никто не любит и не уважает. Однако ночью я почувствовал, как кто-то
залез на мою и без того узкую койку и принялся меня гладить, гладить,
гладить... Я хряснул непрошеного любовника по роже и, хотя не мог
рассмотреть его лица в темноте, понял, что это Лаудспикер.
С трудом вырвался я из его грязных лап, спрыгнул вниз и включил свет. И
точно, на моей койке сидела эта противная рожа, которую я раскровянил в
ожесточенной схватке.
Мои соседи возмутились такой развращенностью. Большой Жид рассудительно
сказал:
-- Не дадим музыканта в обиду. Это нечестно.
-- А ты заткнись, жидовская морда,-- взвизгнул Лаудспикер.
Это было серьезным оскорблением. Большой Жид медленно встал и сделал
шаг к обидчику. Но тут вмешался Доктор:
-- Завязывайте, мужики. Вы что, хотите, чтобы копполы опять пустили в
ход свои дубинки?
Конечно, этого всем хотелось меньше всего. Лаудспикер, ободренный
неожиданной поддержкой, вконец обнаглел, заявив, что все кругом "шестерки",
а он -- босс. Видите ли, он делает нам одолжение, находясь с нами в одной
камере.
-- Видал наглецов, но таких...-- не выдержал Джожон.-- Знаете что,
други. Все равно нам теперь долго не уснуть. Не будем терять времени и
преподадим этому вонючему ублюдку урок тюремной этики. Он сам напрашивается
на то, чтобы мы поучили его хорошим манерам.
Большой Жид схватил нахала за руки и крепко прижал к прутьям решетки в
том месте, где они освещались слабым красным светом. Лаудспикер хотел
включиться на полную громкость, но точным ударом Уолл вогнал ему зубы в
глотку. Его били ожесточенно и сосредоточенно, переговариваясь вполголоса,
чтобы, не дай Бог, не услышали соседи и охранники. Брызгавшая во все стороны
кровь разбудила во мне звериный инстинкт истребления. Растолкав
сокамерников, я подступил к обидчику и сказал:
-- Оставьте его мне, мужики. Я хочу с ним рассчитаться.
-- Ну что ж, вполне справедливое желание. Все отошли в сторону, а я
принялся молотить поникшего нахала почти в кромешной темноте, получая от
этого истинное наслаждение. Отработав кулаками, я свалил его на пол и нанес
несколько ударов тяжелыми бутсами по голове. Он захрипел, как во сне, а
Доктор сказал, оттаскивая меня:
-- Ну ладно. Хватит. Это послужит для него хорошим уроком. Будет знать,
как вести себя в приличном обществе.
Усталые, но довольные, мы залезли в свои койки и мигом заснули...
В коридоре, возвещая побудку, резко зазвенел звонок. Я с трудом продрал
глаза и прикрыл их ладонью, пока не привык к яркому свету. Посмотрел вниз и
увидел на полу нашу вчерашнюю подсадку, скорчившуюся в неестественной позе.
Вокруг его головы запеклась лужа крови. Вспомнив, что произошло ночью, я
спрыгнул с нар и пошевелил ногой окоченевшее тело. Порядком струхнув, я
принялся тормошить Доктора, который очень тяжело просыпался по утрам. На
этот раз он подскочил удивительно быстро. За ним проснулись и остальные.
-- Какая жалость,-- произнес Доктор, нащупав пульс покойного.-- Должно
быть, сердечный приступ.-- Он осмотрел сокамерников и укоризненно добавил:
-- Тебе было вовсе не обязательно молотить его ногами по хэду.
-- О чем ты болтаешь? -- вступился Джожон.-- Ты и сам не отставал,
метеля его.
Большой Жид тяжело посмотрел на меня и сказал:
-- Сдается мне, что он отбросил копыта от твоих ударов, Алекс.
Такая постановка вопроса мне очень не понравилась, и я сердито сказал:
-- Только не пытайтесь слить на меня воду. Кто все это начал? Я, что
ли? Я присоединился к вам в самый последний момент...
-- И выдал заключительный аккорд,-- ехидно вставил Джожон.
-- На твоем месте я бы помолчал,-- огрызнулся я.-- Чья была идея
преподать ему урок? Моя, что ли?
Один Уолл продолжал храпеть, отвернувшись к стене.
-- Да разбудите вы эту музыкальную шкатулку,-- сказал я со злостью.--
Ведь это он вколотил ему зубы в глотку, когда Большой Жид прижал его к
решетке.
-- Никто не отрицает, что все мы слегка подкинули ему, чтобы впредь он
вел себя подобающим образом,-- менторским тоном произнес Доктор.-- Однако мы
не собирались его убивать, и именно ты с присущим юности безмозглым азартом
нанес смертельный удар. Очень сожалею, малыш, но отвечать придется тебе.
-- Предатели! -- взвился я.-- Все вы подлые предатели и лживые вонючие
хорьки!
Я понял, что повторяется история двухлетней давности, когда меня
подставили, предали и передали в лапы копов мои друганы. Нет, в этом мире
никому нельзя верить! Джожон разбудил Уолла, и тот, смекнув что к чему, с
готовностью подтвердил, что Лаудспикер сдох именно от моих ударов.
Один за другим в камере начали появляться надзиратели, потом старший
надзиратель, потом сам Губернатор -- начальник тюрьмы. Мои соучастники
наперебой расписывали, как я убивал этого извращенца-испражненца, который
теперь падлом лежал на полу.
На следующий день, часов в одиннадцать, испуганную тишину тюрьмы
нарушили возбужденные голоса старшего надзирателя. Губернатора и еще одного
очень важного с виду Чифа. Они несколько раз прошлись по коридору из конца в
конец, продолжая начатую в кабинете начальника дискуссию. При этом наш
всемогущий Губернатор почтительно повторял:
"Но, сэр... Извините, но... 0'кей! Но что нам прикажете делать?".
Наконец, вся эта компания остановилась перед нашей камерой, и старший
надзиратель открыл ее. Нетрудно было угадать, кто среди них главный. Это был
высокий подтянутый мэн, возвышавшийся над толстеньким кругленьким
Губернатором на целую голову. У него были пронзительные серо-голубые
безжалостные глаза и такого же цвета великолепно сшитый сьют. В его манерах
сквозила властность и уверенность в себе. Глядя как бы сквозь нас, он
произнес хорошо поставленным войсом:
-- Правительство более не намерено мириться с устаревшими мерами
наказания. Собери преступников в общий загон и получишь общественную
преступность. А концентрированная преступность неизбежно ведет к
преступлениям в ходе исправления. Образец этого перед вами.
Чиф многозначительно посмотрел в мою сторону и продолжал:
-- Но мы вырвем их из этого порочного круга. Тюрьмы нам еще понадобятся
для политических противников. Обычных же нарушителей закона нужно лечить на
чисто медицинской основе, убивая в них сам рефлекс убийства. Полное
исправление в течение года. Вы видите, что они не страшатся ни наказания, ни
кары господней. Поэтому каждый имеет по нескольку сроков. Им нравятся их
наказания, и они начинают убивать друг друга.
Что-то мне в его словах здорово не понравилось, а поскольку он меня в
упор не видел, я смело возразил:
-- Позвольте, сэр, с вами не согласиться. К примеру, я не обычный
преступник, так сказать, не профессиональный, и попал сюда по чистому
недоразумению. Я бы сказал, несчастному случаю и неблагоприятному стечению
обстоятельств.
Главный надзиратель покраснел как рак и угрожающе рявкнул:
-- Закрой варежку, остолоп. Ты разве не видишь, с кем говоришь?
-- Ничего, ничего,-- снисходительно сказал Чиф, а потом добавил,
повернувшись к Губернатору: -- Вот его можно использовать как первопроходца.
Он молод, нагл, бесшабашен, злобен. Завтра им займется Бродский, а вы
станете свидетелем революционного эксперимента. Не беспокойтесь, все пройдет
как нельзя лучше. Молодой негодяй изменится до неузнаваемости.
Эти решительные слова стали первым шагом к моему освобождению.
3
В тот же вечер я был нежно, пинками и подзатыльниками, препровожден в
святая святых Стаи -- офис самого Губернатора. Когда меня втолкнули внутрь,
Губернатор оторвался от лежавших перед ним на столе бумаг и долго смотрел на
вашего покорного слугу печальными глазами больного спаниеля.
-- Ты не догадываешься, что произошло сегодня утром, не так ли,
6655321? -- спросил он грустно и, не дожидаясь моего ответа, продолжал: --
Тот стальной рейнджер, который посетил нас сегодня, был не кто иной, как
новый министр внутренних дел. Наобещав избирателям с три короба, он рьяно
взялся за искоренение преступности. Новая метла по-новому метет. Так вот,
это не метла, а стальной скребок. Он намерен повсеместно внедрить всякие
новомодные штучки, последние научные достижения в области регуляции психики
и модификации поведения. Лично я это крайне не одобряю, но приказ есть
приказ. Буду с тобой предельно откровенен. Если тебя кто-нибудь
ударит, ты же дашь сдачи, не так ли? Почему же тогда государство,
законы которого вы, преступники, постоянно нарушаете, не может ударить по
вам в ответ? Конечно, я выражаюсь фигурально, имея в виду, что за каждым
преступлением должно неотвратимо следовать наказание. Так было во все
времена, у всех народов... А теперь мне говорят: "Нет! По новой концепции
необходимо злого превратить в доброго, кровожадного волка -- в смиренного
ягненка". Разве это возможно? Справедливо?
Решив, что вопрос адресован мне и Губернатор хочет знать мое мнение, я
прокашлялся и начал светским тоном:
-- Сэр, если вы хотите...
-- Захлопни пасть, молокосос! -- рявкнул стоявший рядом с Губернатором
старший надзиратель.-- Опять начинаешь хамничать и грубничать?
Я клацнул зубами и безразлично пожал плечами.
-- Ничего, ничего, Борман,-- успокоил его Губернатор и устало обратился
ко мне: -- Ты, 6655321, пойдешь на перековку. Завтра тебя передадут доктору
Бродскому. После двухнедельной обработки по новой методе тебя выпустят на
свободу. Ты перестанешь быть номером и пойдешь в огромный мир Алексом. Вот
только каким?.. Ну как? Такая перспектива тебя устраивает?
На этот раз я предусмотрительно промолчал, но взбеленившийся старший
надзиратель опять заорал:
-- Отвечай, грязный поросенок, когда тебя спрашивает сам Губернатор.
Я опять пожал плечами и послушно ответил:
-- Да, конечно, сэр. Большое спасибо, сэр. Видит Бог, я старался вести
себя здесь примерно. Я очень благодарен всем, кто занимался моим
перевоспитанием.
Я взял ручку и поспешно подписал свой приговор, боясь, как бы он не
передумал.
-- Ну что ж, парень. Ты сам выбрал свою судьбу,-- задумчиво произнес
Губернатор.
-- С ним хотел переговорить тюремный капеллан, сэр,-- сказал старший
надзиратель.
-- Валяйте,-- сделал умывающий руки жест Губернатор.
Наш капеллан сидел в своем офисе за конторкой. Приблизившись к нему, я
обонял исходившую от него приятную вонь дорогого виски и злопухоли. Увидев
меня, он встрепенулся:
-- А, это ты, маленький 6655321! Проходи, садись. Он задумчиво
посмотрел на меня. Я ответил выжидательным взглядом. Потом он заговорил
очень
искренне и чистосердечно:
-- Прежде всего я хотел тебе сказать, что не имею к этому никакого
отношения. Если бы я мог протестовать, то обязательно бы протестовал против
того, что с тобой хотят сотворить. Но что мой слабый голос по сравнению с
хором власть предержащих?! И потом, это означало бы конец моей карьеры.
Надеюсь, ты меня понимаешь?
Я кивнул, хотя не очень-то понимал, к чему он клонит.
-- Здесь затронуты очень серьезные этические проблемы,-- продолжал
священник.-- С одной стороны, тебя трансформируют в очень порядочного
покладистого парня. После лечения у тебя никогда в жизни не возникнет
желания совершить насилие или нарушить общественное спокойствие каким-либо
иным способом. Тебе все понятно?
-- Конечно, сэр. Будет просто здорово снова стать добродетельным...
Я произносил эти слова, а самого внутри раздирал смех.
Но тут капеллан стал говорить очень странные вещи.
-- Иной раз доброта -- хуже воровства. Бывают ситуации, когда доброта,
непротивление злу превращают тебя в преступника или в лучшем случае -- в
соучастника преступления. Наверное, это звучит парадоксально, особенно из
уст служителя Бога. Мне еще предстоит провести много бессонных ночей. Что в
конце концов нужно Богу? Доброты как таковой или же права выбора и
добровольного перехода на сторону добрых сил? Человек, выбравший Зло, в
определенной степени лучше того, кого принудили к Добру. Это глубокие
философские и этические категории, маленький 6655321. Еще далеко не
изученные. Я не смогу их сейчас тебе объяснить, потому что сам не разобрался
в них до конца. Единственно прошу запомнить, Алекс-бой. Если когда-нибудь в
будущем ты оглянешься назад на этот период твоей жизни и вспомнишь меня --
слабого человека и покорнейшего из слуг господних,-- не подумай, что в моем
сердце была хоть капля зла и я приложил руку к бесчеловечному
эксперименту... Тебя лишат основной движущей жизненной силы, позволяющей
чувствовать то, что ты еще жив,-- извечной борьбы заложенных в тебе доброго
и злого начал. Ты станешь одномерным механизмом. И никакие мои молитвы не
помогут тебе, так как ты будешь вне досягаемости моих молитв. Это страшная
вещь, если вдуматься. И все-таки, согласившись на то, чтобы тебя лишили
этического выбора, ты подсознательно стремишься на сторону светлых сил. Мне
бы хотелось верить в это, как и в то, что Господь Бог поможет нам...
Кончив свою не очень-то понятную мне проповедь, капеллан заплакал, в то
время как меня разбирал безудержный смех, и я с трудом сдерживался, чтобы не
захохотать ему в лицо. Неожиданные слезы этого дурня я приписал действию
"Белой лошади" и, наверное, был недалек от истины. Не стесняясь меня, он
вытащил из конторки ополовиненную бутылку с гривастой лошадиной головой на
этикетке и налил на три пальца в грязный стакан. Засадив вискарь одним
глотком, он произнес, как бы разговаривая сам с собой:
-- А может быть, все обойдется и я зря беспокоюсь? Пути Господни
неисповедимы...
На следующее утро я распрощался со старой Стаей и сделал это с печалью,
ибо грустно расставаться с местом, к которому привык, даже с таким
пакостным. Но далеко я не ушел, други мои. Меня препроводили в белые корпуса
здесь же, на территории тюрьмы, неподалеку от спортивной площадки. Здания
были совершенно новые, со специфическим холодным запахом, заставившим меня
невольно поежиться. Как потерянный, стоял я в неуютном огромном зале без
окон, без дверей, дегустируя чуждые запахи -- стерильную смесь больницы,
новостройки и неизведанности. Откуда-то из потайной боковой двери вышел
человек в белом халате и молча расписался в квитанции, будто за посылку.
Доставивший меня охранник предупредил, кивнув в мою сторону:
-- С этим типчиком будьте поосторожнее, док. Он как был, так и остался
насильником и убийцей, несмотря на то, что сумел подъехать к нашему
капеллану и усердно мусолил Библию.
У доктора были веселые, насмешливые голубые айзы. Когда он говорил, его
тонкогубый рот растягивался в смайл, который невозможно было истолковать.
Так вот, он сказал:
-- О, мы не будем больше безобразничать, правда, Алекс? Мы будем
друзьями.
Его лицо озарилось такой белозубой, доброй, открытой улыбкой, что я
сразу проникся к нему симпатией. Охранник ушел, и мой новый фрэнд передал
меня какому-то менее важному человеку в халате, а тот отвел в очень хорошую,
чистую, светлую спальню со шторами на окнах и настольной лампой на
прикроватной тумбочке. Оставшись один, я радостно рассмеялся, подпрыгивая на
новом пружинистом матрасе. Какой же ты все-таки счастливчик, Алекс!
С меня сняли ужасную арестантскую одежду и выдали красивую шелковую
пижаму в цвет постельному белью. Поверх пижамы я надел теплый шерстяной
халат и войлочные тапочки прямо на босу ногу, не переставая удивляться,
какое счастье мне подвалило. Пока что мне все здесь нравилось. Впервые за
многие месяцы симпатичный санитар с фигурой культуриста принес большущую
чашку ароматного дымящегося кофе и свежие газеты. Я с жадностью набросился
на них и не заметил, как в комнату вошел тот, первый улыбчивый мэн,
расписавшийся в моем получении.
-- Ага, вот ты где! -- с наигранной веселостью воскликнул он, будто
только сейчас нашел меня.-- Меня зовут доктор Брэном. Я помощник профессора
Бродского. С твоего позволения я проведу обычный медицинский осмотр.-- Он
вытащил блестящий стетоскоп из нагрудного кармана.-- Надо убедиться в том,
что ты абсолютно здоров... физически. Согласен?
Еще бы я не был согласен! Я с готовностью скинул верх пижамы и проделал
все, что мне приказывал, нет, скорее просил, любезный док. Наконец,
любопытство взяло верх, и я поинтересовался:
-- Что вы собираетесь со мной делать, сэр?
-- О, ничего особенного,-- легко ответил док, шаря стетоскопом по моей
голой спине, словно минер миноискателем.-- Наша методика очень проста, как
все гениальное. Мы просто будем показывать тебе фильмы.
-- Фильмы? -- искренне удивился я.-- Вы хотите сказать, что мы с вами
будем смотреть обычное кино?
-- Не совсем,-- спокойно ответил Брэном.-- Это очень специфические
фильмы. После обеда первый сеанс.-- Он ободряюще похлопал меня по плечу.--
Ты вполне здоровый молодой человек. Только немного отощал на тюремной пище,
если ее можно так назвать. Ну, ничего, мы тебя подкормим. Можешь надевать
пижаму.-- Он присел на край кровати.-- После каждой еды мы будем делать тебе
укол, способствующий восстановлению сил.
Меня захлестнула теплая волна благодарности этому человеку, приятному
во всех отношениях. Я понимающе улыбнулся и спросил:
-- Наверное, какие-то витамины, сэр?
-- Н-да... Что-то в этом роде. Один укольчик в руку после завтрака,
обеда и ужина.
Доктор вышел, а я улегся на прохладные хрустящие простыни, ощущая себя
на седьмом небе, и принялся листать "Уорлдспорт", "Синни" (журнал о новостях
кино) и "Гоал" ("Цель"). Просмотрев журналы, я блаженно закрыл глаза и
погрузился в мечты о том, как будет здорово, когда я выйду на волю. Найду
какую-нибудь непыльную дневную работенку, так как мое образование можно
считать законченным. Сколочу новую банду и перво-наперво достану этих
подонков -- Кира и Пита, если их уже не заграбастали копполы. На этот раз
буду более осторожным, чтобы меня опять не упаковали. Добрые люди дают мне
шанс, несмотря на совершенное убийство и все прочее. Будет просто глупо,
если меня опять отловят после лечения всеми этими кинофильмами, с помощью
которых я стану опять хорошим мальчиком. В душе я потешался над наивностью
всех этих доброжелателей и не смог скрыть улыбки от уха до уха, когда тот же
самый "культурист" принес на подносе завтрак для Его Величества Александра
Великого.
Санитар изучающе посмотрел на меня и сказал:
-- Приятно видеть счастливого человека. Он поставил поднос и молча
удалился. После арестантской жратвы передо мной стояла пища богов: три
добрых ломтя ростбифа с пылу-жару, картофельное пюре с овощами, фруктовое
мороженое и огромная чашка крепкого дымящегося чая. На подносе даже лежали
дорогая злопухоль и коробок спичек с одной спичкой. Вот это жизнь! Вот это я
понимаю!
Примерно через полчаса, когда я расслабленно лежал на кровати, с
упоением ковыряя спичкой в зубах, в комнату вошла симпотная молоденькая
цыпочка. На ней был белый халатик, перетянутый в тонкой талии пояском. А
какие у нее были груди! Я ни разу не видел таких за два года пребывания в
тюрьме. В руках у нее был блестящий поднос, на котором лежал наполненный
шприц.
-- А вот и витаминчики! Может быть, ты сделаешь мне укольчик в попку,
крошка?
Она никак не отреагировала. Бесстрастно засадила мне иглу в левую руку
и направилась к двери, дразня меня точеными ножками. Едва она вышла, как
появился мой медбратишка с носилками-тележкой. Это меня удивило, и я
спросил:
-- Послушай, дружище. Зачем же инвалидная коляска? Я прекрасно могу
передвигаться на своих двоих.
-- Нет, уж лучше тебе лечь сюда, парень,-- возразил медбрат.
И действительно, когда я встал с кровати, то почувствовал странную
слабость и головокружение. "Проклятые рудники,-- подумал я, с трудом
укладываясь на тележку,-- подточили силы железного Алекса. Ну, ничего!
Витамины быстро помогут мне обрести былую форму. А теперь посмотрим
киношку".
4
Меня откатили в самый необычный кинозал, который я когда-либо видел.
Правда, одна стена представляла собой большой шелковый экран, а в
противоположной стенке черными ртами зияли две квадратные амбразуры, из
которых торчали дула проекционных аппаратов. Повсюду были понатыканы
стереодинамики, как у меня дома. Но на этом сходство с обычным кинозалом
кончалось. Так, на правой стене располагалась панель со множеством разных
сенсоров, датчиков и индикаторов, от которых к центру комнаты тянулась
паутина всевозможных проводов. Посередине зала, напротив экрана, одиноко
стояло кресло, похожее на кресло дантиста. Не без помощи медбрата я слез с
коляски и уселся в это страшное кресло. Беспокойно завертев головой по
сторонам, я заметил под амбразурами небольшие оконца с морозчатыми стеклами,
за которыми кто-то осторожно покашливал: "Кашль-кашль-кашль...". "Что же со
мной происходит? -- пронеслось в голове.-- Наверное, так сказывается переход
на обильную пищу и витамины".
-- Я тебя на время покину,-- сказал медбрат.-- Сиди спокойно. Сеанс
начнется через несколько минут, сразу же как приедет доктор Бродский.-- Он
как-то странно усмехнулся.-- Надеюсь, кино тебе понравится.
Сказать по правде, други мои, мне уже было не до кино. Единственное,
что я хотел, так это подавить подушку минут эдак шестьсот. Мне очень не
нравилось мое полувзвешенное, полуобморочное состояние. Откуда-то из темноты
материализовался незнакомый человек в белом халате, сингинг какой-то
пошленький шлягер. Он бесцеремонно притянул мою хэд ремнями к подголовнику
так, что я не мог ее повернуть и сидел, уставившись в экран, как баран на
новые ворота.
-- А это еще для чего?! -- запротестовал я.
Медмэн на минуту перестал мурлыкать свой глупый сонг и терпеливо
объяснил, что это сделано для того, чтобы я не отворачивал свой фейс от
скрина.
-- Но с какой стати я буду его отворачивать? -- искренне удивился я.--
Ведь я же сам, добровольно, согласился смотреть кино. Я его очень люблю...
Тут другой медмэн (а всего их было трое, включая девицу,
манипулировавшую ручками на приборной панели) издал неприятный смешок и
двусмысленно произнес:
-- Смотря какое кино.-- Пото