м, спохватившись, добавил:-- Не волнуйся,
парень. Так надо.
И тут они ловко притянули ремнями мои руки и ноги к подлокотникам и
ножкам кресла. Потом установили его под углом в сорок пять градусов к
экрану. Все это было любопытно и очень странно, Ну, да Бог с ними! Пусть
делают, что хотят. Лишь бы выпустили через пару недель, как обещали,
Однако больше всего мне не понравилось, когда они принялись
подсоединять ко мне какие-то датчики, а потом с помощью сильных зажимов
притянули кожу со лба к затылку, мои веки полезли на лоб, а глаза
выпучились, будто у мороженого судака,
Теперь я не мог закрыть глаза, как бы ни старался. Я вымученно
рассмеялся и заметил:
-- Наверное, это какой-то очень клевый фильм, если вы так беспокоитесь
о том, чтобы я его посмотрел.
-- Ты прав, парень,-- рассмеялся в ответ один из медмэнов,-- Отличный
фильм ужасов. Надеюсь, он тебе понравится,
Тут они надели мне на голову стальную каску со множеством проводов, а
на животе установили присоску с метрономом и толстым кабелем, чей конец
терялся где-то на панели.
Наконец все приготовления закончились, и в зал вошел какой-то важный
чиф, Я понял это по разом смолкнувшим голосам медмэнов. И тут я впервые
увидел доктора Бродского. Это был толстяк маленького роста, но с огромной
полуголой-полукучерявой головой. На лице большие очки в роговой оправе,
оседлавшие темно-бордовый, как у индюка, нос. На докторе был прекрасный
сьют, скрадывавший все дробэкс его фигуры, и исходил очень специфический
запах парикмахерской и операционной. Вошедший вместе с ним д-р Брэном
ободряюще мне улыбнулся.
-- Все готово? -- начальственным тоном спросил доктор Бродский.
Отовсюду раздались утвердительные ответы, и тут же послышалось слабое
жужжание многочисленных приборов. Свет в зале погас совсем, и ваш покорный
рассказчик оцепенело уставился на высветленный экран, не в силах
пошевелиться или оторвать от него взгляд. И тут, друзья мои и братья,
началась демонстрация кинофильма, сопровождавшаяся оглушительной какофонией
диссонирующей музыки, лавиной обрушившейся на меня из всех лаудспикеров.
Перед моими глазами замелькали кадры без названий и титров.
Ночь. Пустынная улица, какую можно найти в любом городе. Ярко горят
оборванцы-фонари. Зловещая музыка нагнетает атмосферу безотчетного страха,
сменяющегося звериным ужасом. По улицам бредет старый согбенный человек, и
вдруг, откуда ни возьмись, на него набрасываются два парня и принимаются
методично его избивать. Крупным планом его обезумевшее от боли и страха
лицо, по которому струится ярко-красная кровь. Все выглядит очень
натурально, как бы отснятое скрытой камерой.
Вырывающиеся из лаудспикеров стоны, вопли избиваемого и ожесточенное
сопение хулиганов еще более усиливают эффект. Развлекающиеся бойзы, в
которых мне чудятся Кир и Джоша, на глазах превращают бедного старикана в
сплошное кровавое месиво, довершая свое грязное дело ударами кованых бутс по
безжизненному телу. Леденящий душу хруст костей. Убийцы бросают труп (в том,
что он -- труп, у меня нет никакого сомнения) в придорожную канаву и
скоренько сматываются. Заключительный кадр этого эпизода выхватывает
обезображенное лицо трупа.
С первых кадров этого, с позволения сказать, фильма где-то в глубине
моего существа зарождается и медленно нарастает омерзительное ощущение --
как будто я проглотил скользкую холодную жабу и она плавает у меня в
желудке. Появление этого странного чувства я приписал долгому недоеданию и
неприспособленности моего желудка к жирной обильной пище и к введенным
накануне витаминам. Я попытался подавить новое ощущение и переключил
внимание на второй эпизод, последовавший сразу же за первым. Теперь те же
мальчики отловили где-то молоденькую девчонку и, сорвав с нее одежду, по
очереди делали с ней знакомое "туда-сюда-туда-сюда". Откуда-то подгребали
все новые и новые парни, и она все шла и шла по кругу, рыдая и взывая о
помощи. Но фрэнды только весело смеялись, наслаждаясь ее страданиями,
Нечеловеческие вопли бедной герлы, казалось, вливались прямо мне в душу. Им
вторила полная трагизма симфомузыка. Все выглядело очень натурально, я
невольно подумал, что это, должно быть, документальные кадры или же
мастерски сделанный монтаж. Во всяком случае, никто из актеров не согласился
бы сыграть такое. В тот момент, когда к герле приступил шестой или седьмой
озверевший бой и из лаудспикеров снова раздались ее душераздирающие крики, я
почувствовал себя по-настоящему больным. Накапливавшаяся внутри боль
взорвалась и заполнила каждую клеточку моего организма. Я рванулся, но ремни
держали крепко. Хотел выблевать их паскудный завтрак -- и не мог. После
этого эпизода раздался резкий, неприятный голос доктора Бродского,
бесстрастно констатировавший: "Коэффициент реагирования выше двенадцати с
половиной. Неплохо. Совсем неплохо".
На экране появился следующий кадр. На этот раз это было просто
человеческое лицо, мертвенно-бледное и все-таки живое. На моих глазах оно
подвергалось ужасным трансформациям. Кто-то, находившийся за экраном, с
садистским наслаждением измывался над своей жертвой. Я страшно вспотел. И
без того невыносимая боль стала еще сильнее. Очень хотелось дринк, казалось,
язык намертво присох к гортани. Я больше не мог этого вынести. Если бы
только можно было отвернуться от экрана! Тогда бы моя пытка закончилась. Но
я не мог даже закрыть глаза. Все мое нутро взбунтовалось, и начались икота и
рыгательные спазмы, когда я увидел, как бритва полоснула сначала по одному
глазу, и он медленно вытек, потом по другому... Потом начала резать щеки,
губы, нос... Яркая алая кровь брызнула в камеру, казалось, что прямо мне в
лицо, и я физически ощутил ее тепло. Но это было еще не все. Кто-то
невидимый принялся плоскогубцами выворачивать зубы. В общей агонии смешались
ужасная боль (моя и жертвы), стоны, всхлипы, хрипы, пот, слезы и кровь,
кровь, кровь...
Откуда-то издалека в мое помутившееся сознание проник спокойный,
довольный голос главного экзекутора: "Превосходно! Великолепно! Даже лучше,
чем я ожидал!" Следующий отрывок этого бесконечного фильма ярко напомнил мне
один из эпизодов моей прошлой жизни: группа разбушевавшихся тинэйджеров в
безумном безудержном веселье громила магазинчик какой-то беспомощной
старухи. В былые времена это называлось у нас шоппингом. Женщина ползла в
луже собственной крови, волоча за собой сломанную ногу, как старая птица
перебитое крыло. Покрушив все что можно, развеселившиеся бойзы подожгли
лавку, и я увидел агонизирующее лицо ее хозяйки, сжигаемой заживо, и даже
почувствовал запах горелого человеческого мяса. Тут я не выдержал и заорал
благим матом:
-- Мне плохо! Меня тошнит, мать вашу... Дайте мне куда-нибудь
выблеваться!
-- Все нормально. Это тебе только кажется. Сейчас будет заключительная
серия,-- успокоили меня, и в зале раздался смех.
Если это был юмор, то я бы назвал его черным, так как на экране стали
показывать самые изощренные пытки, применявшиеся японцами во время второй
мировой войны. Я видел солдат, прибитых гвоздями к деревьям, под ногами
которых были разложены костры. Видел, как им отрезают гинеталии и отсекают
головы короткими самурайскими мечами, и они катятся, катятся, не переставая
издавать леденящие душу звуки. Из обезглавленных туловищ хлещет кровища, а
японцы с хохотом фотографируются на память...
-- Прекратите! Пожалуйста, прекратите! Я больше не могу этого вынести!
-- взмолился я, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание.
-- Прекратить? Ну зачем же, Алекс-бой? Мы только начали,-- раздался
издевательский голос доктора Бродского, а остальные засмеялись, как те
японцы...
Наконец пленка кончилась, и Главный Садист произнес, удовлетворенно
потирая толстые ручонки:
-- Для первого раза достаточно. Как ты считаешь, Брэном?
Симпатяга Брэном лишь улыбнулся своей кроткой светлой улыбкой.
-- Ну вот и хорошо,-- сказал Бродский.-- Можете отвезти пациента в его
палату.-- Он подошел ко мне и отечески похлопал по плечу.-- Все идет
отлично, парень. Очень многообещающее начало.
Доктор Брэном одарил меня "я-тут-ни-при-чем" улыбкой, и я теперь не
знал, что о нем и думать. Меня отвязали, сняли железный обруч с
раскалывающейся головы и ужасные зажимы с воспаленных глаз. Пересадили в
коляску, и медмэн покатил меня по длинным коридорам, напевая какую-то
пошлятину про "красотку Мэри".
-- Заткнись, пока я тебе не дал в нюх! -- раздраженно гаркнул я. Он
только снисходительно похлопал меня по плечу и запел еще громче. Я
чувствовал себя препохабнейше, как изнасилованный, и заорал, выплескивая все
свое презрение к этой белохалатовой сволочи.
После этого мне полегчало. Меня обмыли, поменяли одежду и уложили в
постель. Принесли большую чашку крепкого чая со сливками и массой щугера.
Наверное, это был кошмарный сон, и все это было не со мной...
В палату робко вошел доктор Брэном. Лицо его излучало
доброжелательность.
-- Ну, как наши дела, друг мой? -- бодренько спросил он.-- По моим
расчетам, ты уже должен был прийти в норму.
-- Это по вашим...-- обиженно буркнул я. Сделав вид, что не замечает
моего враждебного тона, Брэном присел на край бэд и с энтузиазмом произнес:
-- Доктор Бродский очень доволен тобой. У тебя поразительная
положительная реакция, с очень высоким коэффициентом. На завтра
запланировано два сеанса: утром и вечером,-- обрадовал он меня.-- Конечно, к
концу дня тебе будет муторно. Но ничего не поделаешь. Придется потерпеть,
если хочешь вылечиться от синдрома насилия. Клин клином вышибают, знаешь
ли... Главное-- выработать иммунитет против агрессии.
-- Вы что, совсем с катушек слетели?! -- возмутился я.-- Неужели вы
хотите заставить меня смотреть эту порнографию по два раза на день?
Побойтесь Бога! Ведь это ужасно!
-- Конечно, ужасно! -- с улыбкой согласился доктор Брэном.-- Но ведь
раньше ты думал по-другому? Это первые плоды твоего лечения. Ты осознал, что
любое насилие -- ужасно. Постепенно у тебя выработается физическое
отвращение к нему. Весь твой организм будет восставать при одной только
мысли о насилии.
-- Меня уже начинает выворачивать при виде этих ужасных сцен. Раньше со
мной не было ничего подобного. Как раз наоборот. Ничего не понимаю...
-- Жизнь -- удивительная штука,-- голосом пророка изрек доктор
Брэном.-- Кто способен до конца постичь скрытый смысл жизненных явлений и
процессов, тайную механику и неизведанные возможности человеческого
организма? Доктор Бродский, конечно, замечательный человек, и его метода --
великое достижение человеческого гения. То, что происходит с тобой, и должно
происходить с любым нормальным психически и здоровым физически человеческим
организмом перед лицом воздействия сил Зла, исповедующих принцип разрушения.
Мы перетягиваем тебя на сторону Добра, и перетянем, хочешь ты этого или не
хочешь...
-- А на фига мне такое лечение, от которого мне все хуже и хуже? --
искренне возмутился я.
-- Чтобы выздороветь, нужно переболеть. Очищение через страдание. Все
вполне логично и в духе христианской морали.
Он встал, ободряюще похлопал меня по ноге и вышел, оставив наедине с
моими сомнениями. По его словам выходило, что все эти гнусные фильмы,
препараты и аппараты служили для моей же пользы. Я так толком и не решил,
сопротивляться ли завтра, когда они попытаются подсоединить их ко мне или
сделать инъекцию, устроить красивый файтинг или же смириться со своей
судьбой. Да, собственно говоря, кто они такие, чтобы определять мою судьбу!
6
-- Прекратите! Кончайте! Завязывайте! -- орал я как сумасшедший.-- Я
больше не могу! Сжальтесь!
Это происходило на следующий день, и хотя все утро я старался быть
примерным послушным мальчиком, под конец не выдержал и начал костерить своих
мучителей многоэтажным трущобным матом, начисто забыв о присутствии в зале
представительницы прекрасного пола. Как и во время первого сеанса, я сидел,
прикованный к креслу пыток, и вынужденно таращился на экран, на котором
мелькали полные грубого натурализма кадры. Поначалу в них не было ничего
страшного. Несколько веселых ребят лихо потрошили какую-то лавку, набивая
карманы деньгами и всякой всячиной и пуская кровь слабо сопротивлявшейся
старой жидовке-хозяйке. Но когда из ее разбитого рта, носа и ушей потекла
кровь, я ощутил зловещие симптомы, мучившие меня в течение последних суток.
Постепенно они переросли в нестерпимую боль, и я задергался в кресле, тщетно
пытаясь освободиться.
-- Превосходно! Высший класс! -- возрадовался д-р Бродский, не обращая
внимания на проклятия в свой адрес.-- Все идет как надо. Еще немного, и мы
закончим.
Перед моими глазами замелькали кадры немецкой военной кинохроники,
предваряемые свастикой, штандартами и хищным орлом. По дымным улицам
разбомбленных городов вышагивали высокомерные, надменные гусаки-нацисты.
Упитанные самодовольные мордовороты, орудуя прикладами, выгоняли из развалин
редких, насмерть перепуганных жителей. Вот они уже голые стоят на краю рва и
падают в него, скошенные пулеметной очередью,-- женщины, дети, старики.
Озверевшие солдаты добивают раненых и крючьями стаскивают их в ров...
Ходячие скелеты... дымящиеся печи крематориев жадно заглатывают все новые и
новые жертвы... кучи человеческих костей... улыбающиеся немецкие бюргеры,
удобряющие поля человеческим пеплом... сувениры из черепов и натуральной
человеческой кожи...
Я мечусь, задыхаюсь, как будто расстреливают меня, сжигают меня,
сдирают мою кожу... Все эти варварские сцены сопровождаются громкой музыкой
моего любимого Людвига Ивана Бетховена, кажется, его "Пятой симфонией". И
это ужасно вдвойне. Богохульники! Я негодую и гневно кричу:
-- Сейчас же прекратите, вы, исчадия ада! Фашисты! Для вас нет ничего
святого. Это же грех, грех, грех!
Еще минута-две. На экране снова свастика и крупно: "КОНЕЦ".
Загорелся свет, ко мне подошли д-р Бродский и д-р Брэном. Бродский был
чем-то озадачен.
-- Что это ты там верещал насчет греха, парень?
-- А то, что вы не вправе использовать божественную музыку Бетховена в
ваших гнусных фильмах,-- злобно отвечаю я, проглатывая противную горькую
слюну.-- Он никому не причинял вреда. Просто писал потрясающую музыку.
Тут мне стало совсем худо, и мне живо принесли судно в форме почки.
-- Музыка, говоришь...-- задумчиво произнес Бродский.-- Я и не знал,
что ты у нас меломан. То-то я поражаюсь твоему необычайно высокому
коэффициенту реагирования. Значит, музыка может быть полезным и очень
эффективным эмоциональным возбудителем. Как мы с тобой выпустили это из
виду, Брэном?
-- Ничего не поделаешь, малыш,-- сказал Брэном.-- Каждый человек
убивает то, что любит, как сказал философ. Может быть, поэтому мы так
жестоки и бессердечны по отношению к своим близким. Вероятно, в этом есть
элемент наказания. Божьей кары, если хотите...
-- Хватит философствовать! Ради Бога, дайте мне чего-нибудь попить.
-- Развяжите его,-- распорядился д-р Бродский,-- и принесите холодного
лайм-джуса.
Меня освободили, и я долго пил ледяной джус с водой и никак не мог
напиться. С интересом наблюдая за мной, д-р Бродский заметил:
-- А ты довольно интеллигентный молодой человек, Алекс. И не лишен
вкуса. И как только в тебе уживаются две такие противоречивые вещи: насилие
и музыка? Хотя самые отъявленные из фашистских преступников тоже считали
себя интеллигентными людьми и обожали классическую музыку... Да, насилие и
разбой: второе как один из аспектов первого...
Я молчал, постепенно приходя в себя.
-- Кстати, как ты относишься к нашему курсу лечения? Что, по твоему
мнению, мы с тобой делаем?
-- Заставляете меня страдать, показывая эти садистские фильмы,--
выпалил я.-- Подозреваю, что в этом повинны не одни только фильмы. Однако
уверен, что перестану болеть, как только вы перестанете мне их показывать.
И тут меня осенило! Как я раньше до этого не дотумкал? Ну, конечно же!
Во всем виноваты эти "витаминчики", которые они мне упорно засаживали после
каждого фуда.
-- Теперь я понял, грязные обманщики! -- вскричал я.-- Как это подло с
вашей стороны проделывать со мной такие бесчеловечные трюки! Ну, уж
теперь-то я не попадусь на вашу удочку. Отныне никаких уколов!
-- Я ждал, что ты затронешь эту тему,-- невозмутимо произнес д-р
Бродский.-- Давай договоримся раз и навсегда. Мы можем вводить тебе препарат
Лудовико разными путями. Скажем, орально в виде таблеток или подмешав его в
пищу. Но подкожное введение -- самое эффективное. И не противься этому...
если хочешь поскорее вылечиться и выйти на свободу. На твоем месте я бы
лучше сотрудничал с нами во всем... Две недели и двенадцать лет. Подумай!
-- Коварные подонки,-- прошептал я еле слышно.-- Вы загоняете меня в
угол. Черт с вами! Я не против ваших изуверских методов. Только музыку
оставьте в покое. Было бы верхом несправедливости, если бы я каждый раз
помирал, слушая Людвига Ивана, Генделя и других. Хоть вы и беспринципные
сволочи, у которых нет ничего святого, но вот этого я вам никогда не прощу.
Они напряженно раздумывали над моими словами. Эти бронтозавры были
непробиваемы. Наконец, д-р Бродский изрек:
-- Определить ту единственно верную грань труднее всего. Мир один, и
жизнь одна. Даже самые богоугодные деяния порой связаны с насилием. И такие
высокие категории, как Любовь, Музыка, не являются исключениями. Взять хотя
бы сам либес акт. Придется рискнуть, тут ничего не поделаешь... Ты сделал
свой выбор, парень.
Я не совсем понимал все эти премудрости, но поспешил согласиться:
-- Можете не продолжать, сэр.-- Я решил подпеть ему и посмотреть, что
из этого получится.-- Вы убедили меня в том, что весь этот дратсинг,
жестокость и ультранасилие -- страшное преступление против человечества. Я
усвоил преподанный вами урок, сэры. Вы открыли мне айзы, и я излечился,
слава Богу...
Я упивался своим красноречием, представляя Авраама Линкольна и Мартина
Лютера Кинга в одном лице, но мои разглагольствования прервал
въедливо-недоверчивый смех д-ра Бродского:
-- Тебя послушать -- ну ни дать ни взять кающаяся Магдалина,-- с
издевкой произнес док (и почему они все время сравнивают меня с этой
библейской курвой?).-- Ты прав: покаяние-- это важная морально-этическая
категория. Но ты для этого еще не созрел. Позволь уж нам решать, что для
тебя лучше... Однако выше голову, парень. Ты на пути к реабилитации и менее
чем через две недели превратишься в качественно новую личность. И не через
какое-то там абстрактное покаяние, а благодаря последнему достижению
медицинской науки.
Он сказал "две недели", но они, о друзья мои и братья, показались мне
дольше века. За это время я прошел весь путь человечества от сотворения мира
и до его далекого будущего. Клянусь мамой, четырнадцать лет в Стае
показались бы санаторием по сравнению с тем, что мне пришлось пережить за
эти проклятые фортнайт.
Сюжеты повторялись с убедительным постоянством: изнасилования, пытки,
концлагеря, расстрелы и всевозможные экзекуции с повешением,
обезглавливанием и обесчлениванием. С каждым днем во мне росло отвращение и
желание умереть, чтобы не видеть всего этого. В одно утро я не выдержал и
попытался натянуть ноуз моим торчерам. Разбежался и впендюрился башкой в
стену. Но и тут они одержали верх, так как я увидел насилие над собой как бы
со стороны и тут же начал кидаться съеденными за завтраком стейками.
Еще через два дня я проснулся, как ни странно, без обычной головной
боли. С аппетитом заглотил яйца, тосты, густой чай и принялся терпеливо
ждать сестру милосердия с ее чертовым шприцем. По моим грубым прикидкам, до
окончания двухнедельного срока оставалось не более трех дней. Выдержу! Не
сдохну назло всем им!
Шло время, а стерва в халате все не шла и не шла. Вместо нее в палату
зашел улыбчивый медмэн и сказал с приятным смайлом:
-- Сегодня, дружище, пойдешь самостоятельно.
-- Пойду? Это еще куда? -- удивился я.
-- Куда обычно,-- ответил он, забавляясь моим искренним недоумением.--
Да, да. Не удивляйся. На сегодняшний сеанс пойдешь сам. Я, конечно, буду
тебя сопровождать, но с инвалидными колясками отныне покончено.
-- А как же насчет этой гипердерьмовой инъекции?
Я действительно был поражен, так как они придавали огромное значение
модификатору Лудовико.
-- Эта процедура закончена,-- усмехнулся медбрат.-- Может быть, ты
против? Ах, не против? Ну, смотри... Теперь все зависит только от тебя
самого. Правда, на первый раз мы пристегнем тебя к пыточному креслу... На
всякий случай... а там посмотрим. Ну, так ты идешь?
Я накинул халат, вдел ноги в мягкие шлепанцы и смело проследовал в
обитель маркиза де Сада.
Во время этого сеанса я напряженно прислушивался к собственным
ощущениям. С первой же сцены насилия (взвод оголтелых эсэсовцев
натуралистически вырезал какую-то польскую семью, зверски насилуя мать и
трех се малолетних дочерей на глазах у распятых отца и братьев) у меня
появились обычные симптомы: темные круги перед глазами, тошнота, ужасные
спазмы и страшное жжение во рту. Не в силах оторваться от экрана, я тем не
менее отчетливо сознавал, что на сей раз все это происходит со мной
естественным путем, а не под воздействием стаффа Лудовико. Неужели они
инфицировали мне эту гадость на всю оставшуюся жизнь? Скоты! Ублюдки!
Фашисты!
От такого открытия я заплакал как литл бэби, но мсдмэны быстро
подскочили ко мне и вытерли слезы платками, чтобы, не дай Бог, я не
пропустил творящихся на экране зверств.
После ужасного открытия я впал в глубочайшую депрессию. Лежа ночью в
кровати, я проклинал свое легкомысленное согласие подвергнуться
бесчеловечному эксперименту. Уж лучше бы отволок срок в милой, родной Стае.
"Нет, нужно что-то предпринять, пока они совсем не доконали меня. Ведь
должен же быть какой-нибудь выход?". Лихорадочно перебирал я в уме возможные
варианты побега. У меня не было ничего, что я мог бы использовать в качестве
оружия. Они предусмотрительно изъяли все режущие и колющие предметы. Каждое
утро меня брил один толстый лысый мэн, но при нем постоянно находились два
дюжих брата милосердия, зорко следивших за каждым моим движением. Ногти мои
были коротко острижены, чтобы я не мог царапаться (хорошо, что зубы не
подпилили!). Но я еще не растерял свои дратцевые навыки и вполне мог бы
выключить пару охранников. Наконец в голову мне пришла вроде неплохая идея.
Я вылез из бэда, подошел к дор и стартид громко барабанить в нее кулаками,
вопя как угорелый: "О, помогите кто-нибудь! Ради Бога! Мне плохо, я умираю.
На помощь!" Я чуть не осип, когда, наконец, за дверью послышались чьи-то
шаги и ворчливый голос медбрата, который обычно приносил мне фуд.
-- Что тут происходит? Что это такое ты еще надумал посреди ночи?
-- У-ми-р-а-а-ю! -- простонал я.-- Страшно колет в боку. Боюсь, что это
аппендицит. О-о-о!
Он с опаской вошел в комнату, озадаченно глядя по сторонам. Я же
притаился за дверью с твердым намерением не упустить свой шанс. Сделав шаг
вперед, я уже поднял "утку", намереваясь врезать ему по затылку, и вдруг
живо представил, как он будет корчиться на полу, прежде чем я завершу дело
ногами... и тут на меня накатила волна неукротимой боли и безотчетного
страха, и меня начало корежить, как припадочного. Шатаясь и издавая
рыгательные звуки, я сделал несколько шагов к кровати и рухнул на нее с
таким ощущением, будто вот-вот умру.
Мой страж в ночном колпаке и длинной рубашке посмотрел на меня со
злорадным любопытством, прекрасно понимая, что со мной происходит, и с
издевкой произнес:
-- Пусть это послужит тебе еще одним уроком, козел безрогий. Ну, чего
же ты скис? Вставай и ударь меня. Ты же это задумал, вонючий ублюдок? Вот
тебе моя челюсть. Двинь по ней!
Он склонил надо мной ухмыляющееся лицо. Но я не мог пошевелить ни
рукой, ни ногой, не причинив себе нестерпимой боли.
-- Дерьмо! Теперь ты -- кусок дерьма! -- с презрением сказал санитар.
Он сгреб меня за грудки, приподнял, как безвольную тряпичную куклу, и
звонко отхлестал по мордасам, приговаривая:
-- Это тебе за то, что выдернул меня из постели среди ночи.
Удовлетворенно потер руки, вышел и щелкнул ключом. Я же поспешил
спрятаться во сне, и последняя моя мысль была о том, что лучше быть избитым
самому, чем поднять на кого-нибудь руку.
Мне снилось, что я подставляю обидчику вторую щеку.
7
Я не мог поверить своим ушам, други мои, когда они сказали это. Мне уже
казалось, что две недели, о которых они постоянно талдычили, никогда не
кончатся. И вдруг...
-- Завтра мы тебя выпускаем, парень. Так сказал доктор Бродский.-- Тот
мэн, что отхлестал меня по щекам однажды ночью, показал большим пальцем
куда-то наверх, как будто там был рай и жил сам господь Бог.-- Но сегодня
тебе предстоит еще одно, последнее испытание. Что-то вроде выпускного
экзамена.
Он злорадно ухмыльнулся и сделал загадочную рожу. Мне уже было на все
наплевать. Я приготовился отправиться в комнату ужасов, как обычно, в пижаме
и шлепанцах. Ан нет! На этот раз они выдали мне мою вольную одежду --
тщательно выстиранную и отутюженную. Но самым удивительным было то, что мне
даже вернули мою бритву -- верную спутницу ночных похождений в былые
времена.
Я сосредоточенно переоделся, пытаясь угадать, какую еще бяку они мне
приготовили. Меня провели в зал, который заметно преобразился. Пыточное
кресло убрали, а вместо него расставили десятка два удобных мягких стульев.
В полутьме я отметил, что большинство из них занято публикой, среди которой
было много знакомых фейсов: начальник Стаи 84Р (он же Губернатор),
красномордый капеллан, главный охранник и даже тот Биг Чиф -- безукоризненно
одетый министр внутренних дел. Среди белых халатов мелькали еще какие-то
люди, но я их не знал.
Среди них вальяжно прохаживались доки Бродский и Брэном, одетые, как
именинники. Это был их Великий день, и они с удовольствием разыгрывали из
себя радушных хозяев.
Когда меня ввели, д-р Бродский (который скорее походил на
преуспевающего дельца) широко раскинул толстенькие ручки и радостно
произнес:
-- А вот, джентельмены, и сам объект наших исследований. Так сказать,
продукт нашего упорного труда,-- Он положил мне руку на плечо и пояснил,
словно гид в кунсткамере: -- Как видите, он бодр, здоров, откормлен. Мы
пригласили его сюда сразу после нормального 9-часового сна и обильного
завтрака без какой-либо предварительной медикаментозной обработки или
гипнотического воздействия. Завтра мы с уверенностью возвращаем его в
огромный мир, полностью гарантируя его добропорядочность и доброжелательство
по отношению к другим. За две недели мы смогли добиться того, чего обычная
тюрьма не смогла добиться за два года, да и вряд ли бы добилась за все
четырнадцать лет его срока. Ну, да хватит слов. Лучше всего говорят дела.
Итак, к делу. Сейчас вы сами во всем убедитесь. Свет!
Свет в зале погас, и я обалдело стоял в луче прожектора на фоне экрана.
Вдруг луч второго прожектора выхватил из темноты неизвестно откуда
появившуюся фигуру какого-то здорового мужика, которого я раньше никогда не
видел. У него было мясистое усатое лицо и редкие, как бы приклеенные к
лысому черепу волосюнчики. На вид ему было лет тридцать-сорок-пятьдесят.
Хрен его знает. Одним словом -- старый. Он нахально подошел ко мне,
сопровождаемый лучом прожектора, и нагло так заявил:
-- Привет, навозная куча. Что это от тебя так несет? Ты что, моешься
только по праздникам?
Я чуть не поперхнулся от возмущения, так как мылся как раз накануне, а
этот гомик, пританцовывая, подошел ко мне и больно наступил мне сначала на
левую, потом на правую ногу. Затем, ни с того ни с сего, засунул большой
палец мне в нос, так что у меня слезы брызнули из глаз. Продолжая
издеваться, этот подонок ухватил меня за ухо и принялся крутить его, как
телефонный диск. Публика в зале потешалась, наблюдая эту сцену. Вашему же
покорному слуге было не до смеха. Мои нос и ухо горели, и я вежливо так
спросил:
-- Зачем ты издеваешься надо мной, брат? Ведь я не сделал тебе ничего
плохого. И вообще вижу тебя впервые...
-- Ах это...-- противно захихикал мужик.-- Я делаю это (два его вонючих
пальца вонзились в мой бедный нос) просто потому, что (больно потянул мое
многострадальное ухо) терпеть не могу недоносков вроде тебя... Ну, попробуй
что-нибудь мне сделать. Попробуй, ты, трусливый шакалик.
Мне страстно захотелось вмазать ему по хохотальнику или раздвинуть ему
наглую улыбку бритвой от уха до уха. В то же время я сознавал, что сделать
это нужно молниеносно, пока не накатила привитая мне тошнотворная волна. Но
едва я сунул руку в карман, предвкушая то наслаждение, с которым я полосну
его по горлу, как в памяти всплыла ужасная картина из показанного мне фильма
-- с кровью, стонами, вытекающим глазом,-- и начался страшный приступ боли и
отчаяния. Чтобы прекратить его, я принялся лихорадочно шарить по карманам в
поисках чего-нибудь, чем можно бы было ублажить этого наглеца:
сигарет, или денег, или еще чего... Но мои карманы были пусты. В них не
было ничего, кроме бритвы, и я смиренно вытащил ее и протянул этому
страшному, смеющемуся мэну, униженно умоляя:
-- Ради Бога, добрый человек, позвольте мне что-нибудь для вас сделать.
Вот, возьмите мою бритву. Она очень хорошая, острая... Маленький презент...
Не откажите в любезности... пожалуйста...
-- Оставь свои дешевые взятки себе. Меня этим не купишь, грязный
ублюдок,-- проговорил мой обидчик и ударил меня по протянутой руке.
Бритва со стуком упала на мозаичный пол.
-- Ну, пожалуйста, разрешите мне что-нибудь для вас сделать. Хотите, я
почищу ваши ботинки? Смотрите, я могу вылизать их вам до блеска.
И, о люди, хотите верьте, хотите нет, я встал на четвереньки, вывалил
на полметра язык и принялся жадно лизать его грязные, вонючие штиблеты.
Однако вместо благодарности подонок несильно пнул меня ногой в лицо. Боль
внутри меня несколько утихла, и я рискнул схватить его за ноги и сильно
дернул на себя. Он испуганно ойкнул и рухнул на пол, как куль с дерьмом, под
восторженный смех публики. Тут же боль в голове и кишках проснулась, и я
поспешно протянул ему руку, помогая подняться на ноги. Мэн рассердился
по-настоящему и замахнулся, чтобы съездить по моему беззащитному фейсу, но
тут вмешался д-р Бродский:
-- Хорошо! Достаточно!
Тут же ужасный мэн опустил руку и раскланялся, как актер после удачного
выступления. Загоревшийся яркий свет ослепил меня. Я стоял и бессмысленно
хлопал айзами перед возбужденно гудевший аудиторией, не в силах понять, что
же со мной произошло.
Как умелый ведущий этого небывалого шоу, д-р Бродский вышел вперед и
обратился к собравшимся со следующими словами:
-- Как вы сами только что убедились, джентельмены, наш подопечный
вынужден делать добро благодаря своей, как ни парадоксально это звучит,
предрасположенности к совершению насилия. Каждый приступ агрессивности
сопровождается у него мощным физическим дискомфортом, и поэтому он тут же
переключается на обратную реакцию. У кого есть вопросы?
-- А как же с правом выбора? -- раздался густой бас капеллана.-- Вы
лишили его богоданного права, оставив ему чисто эгоистические мотивы и
побуждения. Боязнь физической боли низводит его до крайней стадии
самоуничижения. Неискренность его поступков очевидна. Он уже не нарушитель,
не преступник, так как вы начисто лишили его понятия того, что есть
нарушение или преступление. Вы низвели человеческое право морального выбора
до элементарного животного инстинкта!
-- Не будем переводить чисто медицинскую, научную попытку пресечения
преступности в плоскость морально-этических категорий,-- невозмутимо
возразил д-р Бродский.-- Перед нами была поставлена конкретная задача...
-- Которую вы с успехом решили,-- вмешался министр.-- Поздравляю вас,
джентельмены. Это настоящая революция в юриспруденции.
-- Которой тут и не пахнет,-- буркнул, по-моему, Губернатор.
-- А я считаю, что это просто потрясающе,-- вмешался кто-то.
И тут все заговорили разом, как будто с цепи сорвались, стараясь
переубедить соседа и не слушая никаких доводов. Обо мне, казалось, забыли и
обращали внимания не больше, чем на пустующий стул. Наконец я не вытерпел и
громко заорал:
-- А я?! Как же теперь со мной? Что я вам... вещь или собака?
Они замолчали, как по команде, а потом дружно обрушились на вашего
покорного рассказчика, бросая мне в лицо какие-то неприятные гневные слова.
Я обиженно прокричал:
-- Зачем вы сделали из меня заводной апельсин?! Сам не пойму, почему
мне на ум пришли именно эти слова, но все мигом заткнулись и пребывали в
ступоре минуту или две. Потом поднялся какой-то хиляк профессорского вида. У
него была абсолютно лысая, как бы живущая сама по себе голова-бильярдный
шар, сообщавшаяся с туловищем через сотканную из кабелей, проводов и шнуров
длинную извивающуюся шею. Так вот что сказал этот гусак:
-- Тебе не на кого пенять, кроме как на себя самого, бой. Ты сам сделал
свой выбор, все остальное -- только его последствия.
Тут наш тюремный капеллан горько выкрикнул с места:
-- О, как бы я хотел, чтобы это было правдой! По тому, как на него
глянул Губернатор, можно было безошибочно сказать, что ему никогда не занять
того поста, на который он нацелился.
Жаркий спор спонтанно возобновился, и вдруг я отчетливо расслышал слово
Любовь, прозвеневшее, как упавшая на пол мелкая разменная монета. Пошедший
вразнос капеллан (видно, с утра хватил лишку) принялся осенять всех крестным
знамением и трубить, будто с амвона:
-- Всепоглощающая и всепрощающая Любовь победит всеобщий первобытный
Страх и Отчуждение и да будет Добро твориться без ожесточения и не корысти
ради...
Видимо, старый поддавала совсем очумел с горя. На него зашикали, и тут
вперед снова выступил гид-конферансье Бродский;
-- Я рад, джентельмены, что вы затронули извечную тему Любви. Сейчас я
продемонстрирую вам ту особую ее разновидность, которая умерла со времен
Шекспира и Петрарки, канула в Лету вместе с их Джульеттой и Беатриче.
Он сделал знак пухленькой ручкой. Свет в зале погас, а вспыхнувший
прожектор пошарил в темноте и выхватил вашего бедного друга и рассказчика. И
вдруг в освещенный лучом прожектора круг из темноты вступило' самое юное,
нежное и прекрасное криче, которое мне приходилось видеть. У нее были такие
замечательные стоячие груди, проступающие через полупрозрачное воздушное
платье, что сладостный спазм охватил мои мигом воспламенившиеся чресла, и
что-то ударило мне в хэд. Она как бы летела над полом, едва касаясь его
своей изящной ножкой. Где-то я уже видел эту кроткую милую невинную улыбку.
Мне показалось, что она спустилась ко мне с небес, и захотелось поиметь ее
тут же и сейчас же. Я уже сделал к ней шаг, чтобы разложить ее прямо на полу
в своей обычной варварской манере, но по моим кишкам резанула острая боль,
выскочившая, как бдительный детектив из-за угла, готовый надеть на меня
наручники. Подсознательно пытаясь избежать ареста, я мгновенно отбросил
мысль о неуемном блаженстве рэйпинга, пал перед ней на одно колено и
произнес самые безумные слова в мире:
-- О, красивейшая и прекраснейшая из земных созданий! Позволь мне
бросить к твоим божественным стопам мое усталое сердце. Я бы хотел
преподнести тебе все розы мира, но они ничто по сравнению с твоей красотой.
Если бы сейчас было ненастье, я бы расстелил перед тобой свой плащ, не
достойный того, чтобы по нему ступала твоя ножка...
Произнося эти идиотские слова, которые срывались с языка помимо моей
воли, как будто их нашептывал сам дьявол, я с облегчением почувствовал, как
боль постепенно отступает.
-- Позволь мне,-- заорал я с еще большим энтузиазмом,-- поклоняться
тебе, мое божество, и быть твоим защитником и заступником в этом жестоком
мире...-- Я старательно подыскивал самые правильные, самые проникновенные
слова, чтобы доконать боль, пока она не доконала меня.-- Разреши мне быть
твоим верным рыцарем, о божественная.
С этими словами я распростерся ниц и поцеловал край ее платья.
И тут все закончилось, как если бы это была съемка какого-то фильма о
средних веках. Загорелся свет, а моя богиня раскланялась, посылая в зал
ослепительные улыбки и начисто игнорируя меня. Стоило так распинаться перед
какой-то нанятой статисткой, которую спокойно мог снять любой из
присутствующих... кроме меня.
-- Он будет благоверным, богобоязненным христианином,-- продолжал
комментировать д-р Бродский.-- Если его ударят по одной щеке, он подставит
другую. Он предпочтет быть распятым, чем распинать самому. Теперь он и мухи
не обидит...
Уж в чем, в чем, а в этом он был абсолютно прав, друзья мои, так как в
тот момент я действительно так подумал, и тут же глубоко внутри зашевелился
противный червячок страха и затрепыхалась бабочка боли. Я поспешил
отодвинуть эту мысль, представляя, как я кормлю муху шугером и ухаживаю за
ней, словно за раненой любимой собачонкой.
-- Абсолютная трансформация! -- восторгался д-р Бродский, рекламируя
свой товар (то бишь вашего покорнейшего слугу).-- Теперь он не посрамит нас
не только на воле, но и за вратами рая!
-- Будущее покажет, какой из него получится ангелочек,-- охладил его
пыл Министр.-- Во всяком случае пока это работает великолепно.
-- О, да! -- воссиял вспомнивший о карьере капеллан.-- Работает, а это
-- главное! Да поможет всем нам Бог!
ЧАСТЬ III 1
-- Ну, и что дальше?
Этот сакраментальный вопрос сверлил мои брейнз, когда на следующее утро
я стоял у ворот Стаи 84Р. На мне был мой старый дресс, в котором меня замели
два года назад. В руках я держал черный полиэтиленовый пакет с черепом и
перекрашенными костями на фоне пачки злопухолей, шприца и пузатой бутылки
"Димпл", В кармане позванивали несколько монет, выданных мне заботливой
администрацией "на начало Новой Жизни".
После "выпускного экзамена" меня заколебали разные камерамэны и уимены,
снимавшие меня и записывавшие мой голос для теленьюс. Ушлые репортеры брали
брехливые интервью, чтобы тиснуть их на следующий день в газетах.
Я порядком устал от всех этих паблисити и вьюиси-ти и едва доплелся до
бэда. Казалось, не прошло и трех минут, как меня растолкали и сообщили, что
уже утро и я могу отваливать на все четыре стороны, чтобы больше никогда
сюда не возвращаться. Все горели желанием побыстрее выпихнуть меня на
свободу. Даже завтраком не накормили, скоты. Дали чашку чая, сунули убогий
пакет с моими нехитрыми пожитками, немного маней, чтоб не сдох с голоду на
первых порах,-- и под зад коленом. Теперь я был для них не только заводным
апельсином, но и выжатым лимоном.
Пока я решил гоу хоум, обрадовать мом и дада и прижаться к их бузом.
Приду домой, схаваю все, что есть в холодильнике, улягусь на свою удобную
кровать, врублю стереосистему -- усладу моих юных дней -- и заодно подумаю,
что мне делать дальше с моей нелепой жизнью.
Итак, отобас до центра, другой -- до Кингсли-аве-ню, и вот я в знакомом
квартале 18А. Вы не поверите, но, когда я подходил к своему хаузу, сердце
мое трепыхалось, как кок при виде свэлловой девки. Было еще довольно рано, и
я не встретил ни одного человека ни на улице, ни в вестибюле, за исключением
тех, что олицетворяли на стенах Торжество Свободного Труда. Первое, что
удивило меня, братцы, это то, что все мэны и вумэны были подреставрированы.
Кто-то очень умный закрасил похабные изречения, лившиеся из их уст, и лишние
части те