Всеволод Иванов. Голубые пески Роман Посвящ. Анне Весниной. Книга первая. Корабельная вольница. I. Была монета старая -- в наш царев пятак объемом. Косо к одному боку давили друг дружку буковки -- "2 копейки. -- 1798, е. м.", а на обороте широкое жирное "П" втискивало в себя -- "I". А над "П" -- корона, которых теперь в России нет. Меди монета темной как чугун. В Перми, рассказывают, много раньше таких монет водилось. Только одну вот эту монетку перевез сюда на Иртыш переселенный человек Кирилл Михеич Качанов. Да еще лапти, кошель сухарей. Церквей в Павлодаре -- три. Две из них выстроил Кирилл Михеич, а третья выбита была во времена царя с темной монетки (у церквей своя история -- дальше). Сволочь разную казацкую Кирилл Михеич не уважал, а женился на казачке Фиозе Семеновне Савицкой из станицы Лебяжьей. И была с этой Фиозой Семеновной тоже своя история. Кирпича киргиз делать не умеет. Киргиз -- что трава на косьбу. Выстроил кирпичные заводы Кирилл Михеич. Бороду носил карандашиком, волос любил человеческий, не звериный -- гладкий. А телу летом в Павлограде тепло. Из степи пахнущая арбузами розовая пыль, из города -- голубоватая. Дома -- больше деревянные, церковь разве в камне (но у церквей своя история -- дальше). И у каждого человека своя история. Свое счастье. У монеты своя история. Свое счастье. И как неразменная золотая монета -- солнце. И как стерляди -- острогорбы и зубчаты крытые тесом дома. И степь, как Иртыш -- голубой и розовый зверь. На монету ли, на руку тугожильную шло счастье? x x x Счастье мое -- день прошедший! Радость, любовь моя -- Иртыш голубой и розовый. x x x Хотел Кирилл Михеич бросить папироску в пепельницу, -- но очутилась она на полу, и широкая его ступня ядовито пепел по половику растащила. По темно-вишневому половику -- седая полоска. А жена, Фиоза Семеновна, -- даже и этого не заметила. Уткнулась, -- казачья кровь -- упрямая, -- уткнулась напудренными ноздрями в подушку, плачет. Кирилл Михеич тоже, может быть, плакать хочет! Чорт знает, что такое! Повел пальцами по ребрам, кашлянул. Плачет. Стукнул казанками в ладонь, прокричал: -- Перестань! Перестань, говорю!.. Плачет. -- Все вы на один бизмен: наблудила и в угол. Орать. Кошки паршивые, весну нашли... Любовников заводить... Еще громче захныкала подушка. Шея покраснела, а юбка, вскинувшаяся -- показала розоватую ногу за чулком... Побывал в кабинете Кирилл Михеич. Посидел на стуле, помял записку от фельдшера. Эх, чорт бы вас драл -- чего человеку не хватает! Все бабы одинаковы: как листья весной -- липнут. Надел Кирилл Михеич шляпу и как был в тиковых подштанниках с алыми прожилками, в голубой ситцевой рубахе, -- так и отправился. Так, всегда, носил сюртук и брюки на выпуск, но исподнее любил пермских родных мест и в цвета -- поярче. Дворяне жен изменниц всегда в сюртуках бранят и в таком виде убийства совершают. А мужик должен жену бить и ругать в рубахе и портках, -- чтобы страшный дух, воспалительный, от тела шел. Надо бы дать Фиозе в зубы! Неудобно: подрядчик он на весь уезд -- и жену, как ратник 2 разряда, бьет. Драться неудобно. И опять: письмо, Господи, да мало ли любовных бумаг еще страшнее бывает? Здесь, что ж, на ответное использование подозрительности нету. "Любезная и дорогая Фиоза Семеновна! Раз сердце ваше в огне, потрудитесь вручителю сего подать ваше письменное согласие на ранде-ву в моей квартире в какие угодно времена"... Михей Поликарпыч обитал позади флигелька, рядом с пимокатной. А как выходил сын из флигеля, -- шваркали по щебню опорки, с-под угла показывалась хитрая и густая, как серый валенок, бороденка, и словно клок черной шерсти губы закатанные. -- Аль заказ опять? Везет тебе... Хотел-было сунуть бумажку в карман: оказывается, в подштанниках вышел. Скомкал бумажку меж пальцев. -- Час который? -- Час, парень, девятай... Девятай, обязательно. Осмотрел стройку, глыбы плотного алого кирпича. Ямы кисловато-пахнущей хлебом известки. Жирные телесного цвета сутунки -- огромные гладкие рыбы у кирпичных яров-стен. -- Опять каменщиков нету? Прибавил ведь поденщину, какого лешака еще?.. Поликарпыч заложил руки на хребет, бороденку повел к плечу, ответил ругательно: -- Паскуда, а не каменщик. Рази в наше время такой каменьщик был?.. Етова народа прибавкой не сдержишь. Очень просто -- паскуда, гнилушка. Отправились, сынок, на пристань к Иртышу. Пароход пришол -- "Андрей Первозванный" человека с фронтов привез -- всю правду рассказывает. Комиссар по фамильи. -- Комиссар не фамиль, а чин. -- Ну? Ловко! О-о, что значит царя-то нету. Какие чины-то придумали. -- Какой комиссар-то приехал, батя? Фамилью не сказывали? -- Вот и есть фамилья -- комиссар. А, между прочих, сказывают -- забастовку устроим. В знак любвей, это про комиссара-то. Валяй, говорю, раз уж на то пошло. И устроят, сынок. А, мобыть, грит, и на работу придем -- вечером. Как там -- пароход. Старик присел рядом на бревно и стал длинно, прерываясь кашлем, рассказывать о своих болезнях. Кирилл Михеич, не слушая его, смотрел на ползущие выше досчатого забора в сухое и зеленоватое небо емкие и звонкие стены постройки. На ворота опустилась сорока, колыхая хвостом, устало крикнула. Кирилл Михеич прервал: -- Мальченка от фершала не приходил? -- Где мне видеть! Я в каморе все. А тебе его куды? -- Гони в шею, коли увидишь. -- Выгоню. Аль украл что? Кирилл Михеич пнул ногой кирпич. -- И фершала гони, коли припрется. Прямо крой поленом -- на мою голову. Шляются, нюхальщики!.. Старик хило вздохнул, повел по бревну руками. Соскабливая щепочкой смолу, пробормотал: -- Ладно... Ета можна. Кирилл Михеич спросил торопливо: -- Краски, не знаешь, где купить? Коли еще воевать будут, не найдешь и в помине. Внутри под дуб надо, а крышу испанской зеленью... Мимо постройки, улицей, низко раскидывая широкий шаг, прошли верблюды, нагруженные солью. Золотисто-розовая пыль плескалась как фай, пухло-жарко оседала у ограды. Потом Кирилл Михеич был у архитектора Шмуро. Архитектор -- прямой и бритый (даже брови сбривал) -- носил пробковый шлем, парусиновые штаны и читал Киплинга. Он любил рассказывать про Англию, хотя там и не был. Архитектор, сдвинув шлем на затылок, шагал из угла в угол, курил трубку и говорил: -- Немцы -- народ механический. Главная их цель -- мировая гегемония, -- как на суше, так и на море. В англичанах же... тут -- мысль!.. Разум! Наука! Сила... И пока он вытряхивал табак, Кирилл Михеич спросил: -- Как насчет подрядов-то, Егор Максимыч? Церква-то неужто не мне дадут? Я ведь шестнадцать лет церкви строю... Архитектор передвинул шлем на ухо и лихо сказал: -- Давайте мы с вами, Кирилл Михеич, в готическом стиле соорудим... Скажем, хоть хохлам в пример. -- Зачем же хохлам готический? Они молиться не будут... И погром устроют -- церковь разрушат и нас могут избить. Теперь насчет драки -- свободный самосуд. Шмуро насунул шлем на брови, и соответственно этому голос его поредел: -- Такому народу надо ограниченную монархию... А если нам колокольню выстроить в готическом? Ни одной готической колокольни не строил. Одну колокольню? -- Колокольню попробовать можно. Скажем, в расчетах ошиблись. Шмуро кинул шлем на кровать и сказал обрадованно: -- Тогда мы с вами кумыса выпьем. Чаным! Киргиз принес четверть с кумысом. -- Слышали? -- спросил Шмуро. -- Комиссар Запус приехал. -- Много их. Так, насчет церквей-то, как? У меня сейчас и лес и кирпич запасен. Вы там... -- Можно, можно. Только вы политикой напрасно не интересуетесь. В Лондоне или даже в какой-нибудь Индии -- просыпается сейчас джентльмен, и перед носом у него -- газета. Одних объявлений -- шестнадцать страниц... -- Настоящая торговля, -- вздохнул Кирилл Михеич. -- Жениться не думаете? -- Нет? А что? -- Так. К слову. Жениться человеку не мешает. Невесту здесь найти легко можно. Если на казачке женишься -- лошадей в приданое дадут. -- Вы, кажется, на казачке женились? Много лошадей получили? -- В джут*1 все подохли. Гололедица... ну, и того... высохли. Пойду. -- Сидите. Я вам про Запуса расскажу, комиссара. -- Ну их к богу! Я насчет церквей и так... вот коли рабочие не идут на работу, как с ними? Закона такого нет? --------------------------------------------------------------- *1 Гололедица. --------------------------------------------------------------- -- Рассчитать. -- Только? Кроме расчета -- никаких свободных самосудов?.. -- Нельзя. На улицах между домами -- опять золотистая пыль. Как вода на рассвете -- легкая и светлая. Домишки деревянные, островерхие -- зубоспинные и зеленоватые стерляди. У некоторых домов -- палисадники. В деревянных опоясачках пыльные жаркие тополи, под тополями, в затине -- кошки. Глаз у кошки золотой и легкий как пыль. А за домами -- Иртыш голубой, легкий и розовый. За Иртышом -- душные нескончаемые степи. И над Иртышом -- голубые степи, и жарким вечным бегом бежит солнце. Встретился протоиерей Смирнов. Был он рослый, темноволосый и усы держал как у Вильгельма. А борода, как степь зимой, не росла, и он огорчался. Голос у него темный с ядреными домашними запахами, словно ряса, -- говорит: -- На постройку? Благословился Кирилл Михеич, туго всунул голову в шляпу. -- Туда. К церкви. Смирнов толкнул его легонько, -- повыше локтя. И, спрятав внутри темный голос, непривычным шопотом сказал: -- Ступайте обратно. От греха. Я сам шел -- посмотреть. Приятно, когда этак... Он потряс ладонями, полепил воздух: -- ...растет... Небо к земле приближается... А вернулся. Квартала не дошел. Плюнул. У святого места, где тишина должна, -- птица и та млеет -- сборище... -- Каменщики? Когда протоиерей злился -- бил себя в лысый подбородок. Шлепнул он тремя пальцами, и опять тронул Кирилла Михеича выше локтя: -- Заворачивайте ко мне. Чаем с малиновым вареньем, дыни еще из Долона привезли, -- угощу. -- На постройку пойду. -- Не советую. Со всего города собрались. Комиссар этот, что на пароходе. Запус. Непотребный и непочтительный крик. Очумели. Ворочайтесь. -- Пойду. Шлепнул ладонью в подбородок. Пошел, тяжело вылезая ногами из темной рясы, -- мимо палисадников, мимо островерхих домов -- темный, потный, гулом чужим наполненный колокол. Протоиерей Евстафий Владимирович Смирнов, сорока пяти лет от роду. На кирпичах, принадлежащих Кириллу Михеичу, на плотных и веселых стенах постройки, на выпачканных известкой лесах -- красные, синие, голубые рубахи. Крыльца, сутулые спины, привыкшие к поклажам -- кирпича, ругани, кулаков -- натянули жилы цветные материи, -- красные, синие, голубые, -- слушают. И Кирилл Михеич слушает. Раз пришел... На бывшей исправничьей лошади -- говорящий. Звали ее в 1905 году Микадо, а как заключили мир с Японией -- неудобно -- стали кликать: Кадо. Теперь прозвали Императором. Лошадь добрая, Микадо так Микадо, Император так Император -- ржет. Копытца у ней тоненькие, как у барышни, головка литая и зуб в тугой губе -- крепкая... И вот на бывшей исправничьей лошади -- говорящий. Волос у него под золото, волной растрепанный на шапочку. А шапочка-пирожок -- без козырька и наверху -- алый каемчатый разрубец. На боку, как у казаков, -- шашка в чеканном серебре. Спросил кого-то Кирилл Михеич: -- Запус? -- Он... Опять Кирилл Михеич: -- На какой, то-есть, предмет представляет себя? И кто-то басом с кирпичей ухнул: -- Не мешай... Потом возразишь. Стал ждать Кирилл Михеич, когда ему возразить можно. Слова у Запуса были розовые, крепкие, как просмоленные веревки, и теплые. От слов потели и дымились ситцевые рубахи, ветер над головами шел едкий и медленный. И Кириллу Михеичу почти также показалось, хотя и не понимал слов, не понимал звонких губ человека в зеленом киргизском седле. -- Товарищи!.. Требуйте отмены предательских договоров!.. Требуйте смены замаскированного слуги капиталистов -- правительства Керенского!.. Берите власть в свои мозолистые руки!.. Долой войну... Берите власть... И он, взметывая головой, точно вбивал подбородком -- в чьи руки должна перейти власть. А потом корявые, исщемленные кислотами и землей, поднялись кверху руки -- за властью... Кирилл Михеич оглянулся. Кроме него, на постройке не было ни одного человека в сюртуке. Он снял шляпу, разгладил мокрый волос, вытер платком твердую кочковатую ладонь и одним глазом повел на Запуса. Гришка Заботин, наборщик из типографии, держась синими пальцами за серебряные ножны, говорил что-то Запусу. И выпачканный краской, темный, как типографская литера, гришкин рот глядел на Кирилла Михеича. И Запус туда же. Кирилл Михеич сунул платок в карман и, проговорив: -- Стрекулисты... тоже... Политики! отправился домой. Но тут-то и стряслось. За Казачьей площадью, где строится церковь, есть такой переулочек -- Непроезжий. Грязь в нем бывает в дождь желтая и тягучая, как мед, и глубин неизведанных. Того ради, не как в городе -- проложен переулком тем -- деревянный мосток, по прозванью троттуар. Публика бунтующая на площади галдит. По улицам ополченцы идут, распускательные марсельезные песни поют. А здесь спокойнехонько по дощечкам каблуками "скороходовских" ботинок отстукивай. Хоть тебе и жена изменяет, хоть и архитектор-англичанин надуть хочет -- постукивай знай. И вот топот за собой -- мягкий по пыли, будто подушки кидают. На топот лошадиный что ж оборачиваться -- киргиз он завсегда на лошади, едва брюхо в материю обернет. А киргиза здесь как пыли. Однако обернулся. Глазом повел и остановился. Вертит исправничья лошадь "Император" под гладкое свое брюхо желтые клубы. Копыта как арканы кидает. А Запус из седла из-под шапочки -- пильменчиком веселым глазом по Кириллу Михеичу. Подъехал; влажные лошадиные ноздри у суконной груди подрядчика дышат -- сукно дыбят. Только поднял голову, кашлянул, хотел он спросить, что мол, беспокоите, -- наклонились тут черные кожаные плечи, шапочка откинулась на затылок. Из желтеньких волосиков на Кирилла Михеича язычок -- полвершка -- и веки одна за другой подмигнули... Свистнул, ударил ладонями враз по шее "Императора" и ускакал. II. Соседом по двору Кирилла Михеича был старый дворянский дом. Строился он во времена дедовские, далеко до прихода Кирилла Михеича из пермских земель. И как сделал усадебный флигелек себе Кирилл Михеич на место киргизской мазанки, так и до этой новой кирпичной постройки -- стоял сосед нем и слеп. Пучились проросшие зеленью ставни. Били, жгли и тянули их алые и жаркие степные ветры, кувыркались плясами по крыше, визжали истошно и смешно в приземистые трубы, -- не шевелился сосед. А в этот день, когда под вечер на неподмазанных двухколесых арбах киргизы привезли кирпичи на постройку, -- заметил Кирилл Михеич сундушный стук у соседа. И вечеровое солнце всеми тысячи зрачков озверилось в распахнутых ставнях. Спросил работника Бикмуллу: -- Чего они? Ломают что ль? Поддернул чимбары*1 Бикмулла (перед хорошим ответом всегда штаны поддерни, тибитейкой качни), сказал: -- Апицер -- бий -- генирал большой приехал. Большой город, грит, совсем всех баран зарезал. Жрать нету. Апицер скоро большой город псех резить будет. Палле!.. В заборе щели как полена. Посмотрел Кирилл Михеич. --------------------------------------------------------------- *1 Штаны. --------------------------------------------------------------- Подводы в ограде. Воза под брезентами -- и гулкий с раскатцем сундушный стук, точно. На расхлябанные двери планерочки, скобки приколачивает плотник Горчишников (с постройки тоже). Скобки медные. Эх, не ворованные ли? -- Горчишников! -- позвал Кирилл Михеич. Вбил тот гвоздь, отошел на шаг, проверил -- еще молотком стукнул и тогда -- к хозяину. -- Здрасьте, Кирилл Михеич. В щель на Горчишникова уставились скуластые пермские щеки, бородка на заграничный цвет -- карандашиком и один вставной желтый зуб. -- Ты чего ж не работал? -- Так что артель. Революсия... -- Лодыри. Еще за пять сажен проверил тот гвоздь. Поднял молоток, шагнул-было. -- Постой. Это кто ж приехал? -- Саженова. Генеральша. Из Москвы. Добра из Омска на десяти подводах -- пароходы, сказывают, забастовали. У нас тут тоже толкуют -- ежели, грит, правительство не уберут... -- Постой. Одна она? -- Дочь, два сына. Ранены. С фронтов. Ребята у вас не были? Насчет требований? -- Иди, иди... В ограде горел у арб костер: киргизы варили сурпу. Сами они, покрытые овчинами, в отрепанных малахаях сидели у огня, кругом. За арбами в синей темноте перебегали оранжевые зеницы собак. Кирилл Михеич, жена и сестра жены, Олимпиада, ужинали. Олимпиада с мужем жила во второй половине флигеля. Артемий Трубучев, муж ее, капитан приехал с южного фронта на побывку. Был он косоног, коротковолос и похож на киргиза. Почти все время побывки ездил в степи, охотился. И сейчас там был. Кирилл Михеич молчал. Нарочито громко чавкая и капая на стол салом, ел много. Фиоза Семеновна напудрилась, глядела мокро, виновато вздыхала и говорила: -- Артюша скоро на фронт поедет. И-и, сколь народу-то поизничтожили. -- Уничтожили! Еще в людях брякни. Возьми неуча. -- Ну, и пусть. Знаю, как в людях сказать. Вот, Артюша-то говорит: кабы царя-то не сбросили, давно бы мир был и немца побили. А теперь правителей-от много, каждому свою землю хочется. Воюют. Сергевна, чай давай!.. -- Много он, твой Артюша, знает. Вопче-то. Комиссар вон с фронта приехал. Бабы, хвост готовь -- кра-асавец. Олимпиада, разливая, сказала: -- Не все. Летали над белыми чашками, как смуглые весенние птицы, тонкие ее руки. Лицо у ней было узкое, цвета жидкого китайского чая и короткий лоб упрямо зарастал черным степным волосом. -- Генеральша приехала, Саженова, -- проговорила поспешно Фиоза Семеновна. -- Дом купила -- не смотря. В Москве. Тебе, Михеич, надо бы насчет ремонту поговорить. -- Наше дело не записочки любовные писать. Знаем. -- ...Нарядов дочери навезли -- сундуки-то четверо еле несут. Надо, Лимпияда, сходить. Небось модны журналы есть. -- Обязательно-о!.. Мало на тебя, кралю, заглядываются. И-их, сугроб занавоженный... Кирилл Михеич не допил чашку и ушел. В коленку ткнулась твердым носом собака и, недоумевающе взвизгнув, отскочила. Среди киргиз сидел Поликарпыч и рассказывал про нового комиссара. Киргиз удивило, что он такой молодой, с арбы кто-то крикнул: "Поди, царский сын". Еще -- чеканенная серебром сабля. Они долго расспрашивали про саблю и решили итти завтра ее осмотреть. -- "Серебро -- как зубы, зубы -- молодость", -- запел киргиз с арбы самокладку. А другой стал рассказывать про генерала Артюшку. Какой он был маленький, а теперь взял в плен сто тысяч, три города и пять волостей, немцев в плен. Кирилл Михеич, чуть шебурша щепами и щебнем, вышел за ворота. Из ожившего дома, через треснувшие ставни тек на песок желтый и пахучий, как топленое масло, свет. Говорили стекла молодым и теплым. Он прошелся мимо дома, постройки. Караульщик в бараньем тулупе попросил закурить. А закурив, стал жаловаться на бедность. -- Уйди ты к праху, -- сказал Кирилл Михеич. Через три дома -- угол улицы. Посетили гальки блестящие лунные лучи, -- ушли за тучу. Тополя в палисадниках -- разопрелые банные веники на молодухах... Белой грудью повисла опять луна. (Седая любовь -- нескончаемая). Сонный извозчик -- киргиз -- остановил лошадь и спросил безнадежно: -- Можить, нада? -- Давай, -- сказал Кирилл Михеич. -- Куды?.. Но-о, ты-ы!.. Пощупал голову, -- шляпу забыл. Нижней губой шевельнул усы. С непривычки сказать неловко, не идет: -- К этим... проституциям. -- Ни? -- не понял киргиз. -- Куды? Кирилл Михеич уперся спиной в плетеную скрипучую стенку таратайки и проговорил ясно: -- К девкам... -- Можня!.. III. Все в этой комнате выпукло -- белые надутые вечеровым ветром шторы; округленные диваны; вываливающиеся из пестрых материй груды мяс и беловато-розовая лампа "Молния", падающая с потолка. Архитектор Шмуро в алой феске, голос повелительный, растяжистый: -- Азия!.. Вина-а!.. Азия в белом переднике, бритоголовая, глаз с поволокой. Азиатских земель -- Ахмет Букмеджанов. Содержатель. Кириллу Михеичу что? Грудь колесом, бородку -- вровень стола -- здесь человека ценить могут. Здесь -- не разные там... -- Пива-а!.. -- приказывает Шмуро. -- Феску грозно на брови (разгул страстей). Девки в азиатских телесах, глаза как цветки -- розовые, синие и черные краски. Азиат тело любит крашеное, волос в мускусе. Кирилл Михеич, пока не напился -- про дело вспомнил. Пододвинул к архитектору сюртук. Повелительная глотка архитекторская -- рвется: -- Пива, подрядчику Качанову!.. Азия!.. -- Эта как же? -- спросил Кирилл Михеич с раздражением. -- Что? -- В отношениях своих к происходящим, некоторым родом, событиям. Запуса видел -- разбойник. Мутит... Протопоп жалуется. Порядочному люду на улице отсутствие. -- Чепуха. Пиво здесь хорошее, от крестьян привезли. Табаку не примешивают. -- Однако производится у меня в голове мысль. К чему являться Запусу в наши места?.. -- Пей, Кирилл Михеич. Девку хочешь, девку отведем. На-а!.. Ухватил одну за локти -- к самой бороде подвел. Даже в плечах заморозило. О чем говорил, забыл. Сунул девке в толстые мягкие пальцы стакан. Выпила. Ухмыльнулась. Архитектор -- колесом по комнате -- пашу изображает. Гармонист с перевязанным ухом. Гармоника хрипит, в коридорах хрипы, за жидкими дверцами разговорчики -- перешепотки. -- Каких мест будешь? -- Здешняя... Кирилл Михеич -- стакан пива. С плеча дрожь, на ногти -- палец не чует. -- Зовут-то как? -- Фрося. Давай сюда вина, пива. Для девок -- конфет! Кирилл Михеич за все отвечает. Эх, архитектор, архитектор -- гони семнадцать церквей, все пропьем. Сдвинули столы, составили. Баран жареный, тащи на стол барана. -- Лопай, трескай на мою голову! Нету архитектора Шмуро, райским блаженством увлекся. Все же появился и похвалил: -- Я, говорил, развернется! Подрядчик Качанов-та, еге!.. -- Сила! Дальше еще городские приехали: прапорщик Долонко, казачьего уездного круга председатель Боленький, учитель Отгерчи... Плясали до боли в пятках, гармонист по ладам извивался. Толстый учитель Отгерчи пел бледненьким тенорком. Девки ходили от стола в коридор, гости за ними. Просили угощений. Кирилл Михеич угощал. Потом, на несчетном пивном ведре, скинул сюртук, засучил рукава и шагнул в коридор за девкой. У Фроси телеса, как воз сена -- широки... Колечки по жилкам от тех телес. А в коридоре, с улицы ворвалась девка в розовом. Стуча кулаками в тесовые стенки, заорала, переливаясь по деревенски: -- Де-евоньки-и... На пароход зовут, приехали! Зазвенели дверки. Кирилла Михеича к стене. Шали на крутые плечи: -- Ма-атросики... Отыскал Кирилл Михеич Фросю. Махнул кулаком: -- За все плачу! Оставайся! Хозяин! -- Разошелся, буржуй! Надо-о!.. И-иих!.. Азия -- хитрая. Азия исчезла. И девки тоже. И хитрый блюет на диване архитектор. На подстриженных усах -- бараньи крошки. Блевотина зеленоватая. Оглядит Кирилла Михеича, фыркнет: -- Прозевал?.. Я, подрядчик Качанов... я тово... успел... x x x На другой день, брат Фиозы Семеновны, казак Леонтий привез из бору волчьи шкуры. Рассказывал, что много появилось волков, а порох дорожает. Сообщал -- видел среди киргиз капитана Артемия Флегонтыча, обрился и в тибитейке. В голосе Леонтия была обида. Олимпиада стояла перед ним, о муже не спрашивала, а просила рассказать, какие у волков берлоги. Леонтий достал кисет из бродеи, закурил трубку и врал, что берлоги у волков каждый год разные. Чем старше волк, тем теплее... Протоиерей Смирнов, в чесучевой рясе, пахнущей малиной, показывал планы семнадцати церквей Кириллу Михеичу и убеждал, хоть одну построить в византийском стиле. Шмуро -- из-под пробкового шлема, значительно поводил глазами. Передав Кириллу Михеичу планы, протоиерей, понизив голос, сказал, что ночью на пароходе "Андрей Первозванный" комиссар Запус пиршество устроил. Привезли из разных непотребных мест блудниц, а на рассвете комиссар прыгал с парохода в воду и переплывал через Иртыш. И все такая же золотисто-телесная рождалась и цвела пыль. Коровы, колыхая выменем, уходили в степь. На базар густо-пахнущие сена везли тугорогие волы. Одинокие веселоглазые топтали пески верблюды, и через Иртыш скрипучий пором перевозил на ученье казаков и лошадей. Кирилл Михеич ругал на постройке десятника. Решил на семнадцать церквей десятников выписать из Долони -- там народ широкогрудый и злой. Побывал в пимокатной мастерской: -- кабы не досмотрел, проквасили шерсть. Сгонял за город на кирпичные заводы: лето это кирпич калился хорошо, урожайный год. Работнику Бикмулле повысил жалованье. Ехал домой голодный, потный и довольный. Вожжей стирал с холки лошади пену. Лошадь косилась и хмыкала. У ворот стоял с бумажкой плотник Горчишников. Босой, без шапки, зеленая рубаха в пыли и на груди красная лента. -- Робить надо, -- сказал Кирилл Михеич весело. А Горчишников подал бумажку: Исполком Павлодарского Уездн. Совета Р., К., С., К. и К. Ден. извещает гражд. К. Качанова, что... уплотнить и вселить в две комнаты комиссара Чрезвычайного Отряда т. Василия Запуса. Августа... Поправил шляпу Кирилл Михеич, глянул вверх. На воротах, под новой оглоблей прибит красный флаг. Усмехнулся горько, щекой повел: -- Не могли... прямо-то повесить, покособенило. IV. Птице даны крылья, человеку -- лошадь. Куда ни появлялся Кирилл Михеич, -- туда кидало в клубах желтой и розовой пыли исправничью лошадь "Император". Не обращая внимания на хозяина, -- давило и раскидывало широкое копыто щебень во дворе, тес под ногами... И Запус проходил в кабинет Кирилла Михеича, как лошадь по двору -- не смотря на хозяина. Маленькие усики над розовой девичьей губой и шапочка на голове как цветок. Шел мимо, и нога его по деревянному полу тяжелее копыта... Семнадцать главных планов надо разложить в кабинете. Церковь вам не голубятня, -- семнадцать планов -- не спичечная коробочка. А через весь стол тянутся прокламации, воззвания: буквы жирные -- калачи, и каждое слово -- как кулич -- обольстительно... Завернул в камору свою (Олимпиаду стеснили в одну комнату) Кирилл Михеич, а супруга Фиоза Семеновна, на кукорки перед комодом присев, из пивного бокала самогон тянет. А рядом у толстого колена -- бумажка. "Письмо!" Рванул Кирилл Михеич, "может опять от фельдшера"? Вздрогнула сквозным испугом Фиоза Семеновна. Бумажка та -- прокламация к женщинам-работницам. Кирилл Михеич, потрясая бумажкой у бутылки самогона, сказал: -- За то, что я тебя в люди вывел, урезать на смерть меня хошь? Ехидная твоя казацкая кровь, паршивая... Самогон жрать! Какая такая тоска на тебя находит? И в сознании больших невзгод, заплакала Фиоза Семеновна. Еще немного поукорял ее Кирилл Михеич, плюнул. -- Скоро комиссар уберется? -- спросил. Пьяный говор -- вода, не уловишь, не уцедишь. -- Мне, Киринька, почем знать. -- Бумажку-то откеда получила? -- А нашла... думала, сгодится. -- Сгодится! -- передразнил задумчиво. -- Ничего он не сказывал, гришь? Не разговаривала?.. Ну... От комода -- бормотанье толстое, пьяное. Отзывает тело ее угаром, мыслями жаркими. Колыхая клювом, прошла за окном ворона. -- Ничего я не знаю... Ни мучай ты меня. Господь с вами со всеми, что вы мне покою не даете?.. А как только Кирилл Михеич, раздраженный, ушел, пересела от комода к окну. Расправила прокламацию на толстом колене. Жирно взмахнув крыльями, отлетела на бревно ворона и с недоверчивым выражением глядела, как белая и розовая и синяя человечья самка, опустив губы, вытянув жирные складки шеи, следила за стоящим у лошади желто-вихрым человеком. За воротами Кирилла Михеича поймала генеральша Саженова. Взяла его под руку и резко проговорила: -- Пойдем... пойдем, батюшка. Почему же это к нам-то не заглядываешь, грешно! Остановила в сенях. Пахло от ее угловатых, завернутых в шелк костей нафталином. А серая пуховая шаль волочилась по земле. -- Что слышно? Никак Варфоломеевскую ночь хотят устроить? Кирилл Михеич вяло: -- Кто? Нафталин к уху, к гладкому волосу (нос в сторону), шопотом: -- Эти большевики... Которые на пароходе. Киргиз из степи сзывают резать всех. -- Я киргиза знаю. Киргиз зря никого... -- Ничего ты, батюшка, не знаешь... Нам виднее... Грубо, басом. Шаль на груди расправлена: -- Ты по совести говори. Когда у них этот съезд-то будет? У меня два сына, офицеры раненые... И дочь. Ты материны чувства жалеть умеешь? -- Известно. -- Ну, вот. Раз у тебя комиссар живет, начальник разбойничий. Должен ты знать. -- А я, ей-Богу... С одушевлением, высоко: -- Ты узнай. Немедленно. Узнай и скажи. У тебя в квартире-то? -- У меня. -- Ты его мысли читай. Каждый его шаг, как на тарелочке. Приоткрыв дверь, взволнованно: -- Два. На диване -- дочь. Варвара. Понял? -- Известно. Сметая шалью пыль с сапог Кирилла Михеича, провела его в комнату. Представила. -- Сосед наш, Кирилл Михеич Качанов. -- Дом строит. -- Себе, -- добавил Кирилл Михеич. -- Двухъэтажный. Офицеры отложили карты и проговорили, что им очень приятно. А дочь тоненько спросила про комиссара, на что Кирилл Михеич ответил, что чужая душа -- потемки, и жизнь его, Запуса, он совсем не знает -- из каких земель и почему. На дочери была такая же шаль, только зеленая, а руки тоньше Олимпиадиных и посветлей. Кирилл Михеич подсел к офицерам, глядя в карты, и после разных вежливых ответов, спросил: -- К примеру, скажим, ежели большевики берут правления -- церкви строить у них не полагается? -- Нет, -- сказал офицер. -- Никаких стилей?.. -- Нет. -- Чудно. А генеральша, меся перед пустой грудью пальцами, басом воскликнула: -- Всех вырежут. На расплод не оставят... Дочь тоненько, шелковисто: -- Ма-а-ма!.. -- Кроме дураков, конечно... Не надо дураками быть. Распустили! Покаетесь горько. Эх, кабы да... Ночью не спалось. Возле ворочалась, отрыгивая самогоном, жена. В комнате Олимпиады горел огонь и тренькала балалайка. Из кухни несло щами и подымающейся квашней. Кирилл Михеич, как был в одних кальсонах и рубахе, вышел и бродил внутри постройки. Вспомнил, что опять третий день не выходят каменщики на работу, -- стало обидно. Говорили про ружья, выданные каменщикам, звать их будут теперь красной гвардией. Ворота не закрыты, въезжай, накладывай тес, а потом ищи... Тоже обидно. А выматерить за свое добро нельзя, свобода... Вдоль синих, отсвечивающих ржавчиной, кирпичей блестела чужим светом луна. Теперь на нее почему-то надо смотреть, а раньше не замечал. При луне строить не будешь, одно -- спать. Тени лохматыми дегтяными пятнами пожирали известковые ямы. Тягучий дух, немножко хлебный, у известки... И вдруг за спиной: -- Кажись, хозяин? По голосу еще узнал -- шапочку пильмешком, курчавый клок. -- Мы. Звякнув о кирпичи саблей, присел: -- Смотрю: кого это в белом носит. Думаю, дай пальну в воздух для страха. Вы боитесь выстрелов? Нехорошо в подштанниках разговаривать. Уважения мало, видишь -- пальнуть хотел. А уйти неудобно, скажет -- бежал. Сидит на грудке кирпича у прохода, весь в синей тени, папироска да сабля -- серебро видно. Надо поговорить: -- Киргиз интересуется: каких чеканок сабля будет? Голосок веселый, смешной. Не то врет, не то правду: -- Сабля не моя. Генерала Саженова слышали? Дрогнул икрами, присел тоже на кирпичики. Кирпич шершавый и теплый: -- Слы-ы-шал... -- Его сабля. Солдаты в реку сбросили, а саблю мне подарили. Махнул папироской: -- Они тут, рядом... В этом доме Саженовы. Знают. Тут, ведь? -- Ту-ут... -- ответил Кирилл Михеич. Запус проговорил радушно: -- Пускай живут. Два офицера и Варвара, дочь. Знаю. Помолчали. Пыхала папироска и потухла. Запус, зевая, спросил: -- Не спится? -- Голова болит, -- соврал Кирилл Михеич. Спросил: -- Долго думаете тут быть? -- Надоел? -- Да, нет, а так -- политикой интересуюсь. -- Долго. Съезд будет. -- Будет-таки?.. ишь!.. Скребает осколки кирпича саблей. Осколки звенят как стекло. Небо -- синего стекла и звон в нем, в звездах, тонкий и жалобный -- "12". Двенадцать звонов. Чего ему не спится. Зевнул. -- Будет. Рабочих, солдатских, казачьих, крестьянских и киргизских депутатов. Как вас зовут-то? -- Кирилл Михеич. -- А меня Василий Антоныч. Васька Запус... Власть в свои руки возьмет, а отсюда может власть-то Советов в Китай, в Монголию... Здесь недалеко. Туркестан. Бухара, Маньчжурия. Кирилл Михеич вздохнул покорно: -- Земель много. Запус свистнул, стукнул каблуками и выкрикнул: -- Много!.. А Кирилл Михеич спросил осторожно: -- Ну, а насчет резни... Будет? Окромя, значит, Туркестана и Китая -- в прочих племенах... Болтают. Запус, звеня между кирпичей, фиолетовый и востренький, колотил кулаком в стены, царапал где-то щепкой. -- Здесь, старик, -- Монголия. Наша!.. Туда, Михей Кириллыч, Китай -- пятьсот миллионов. Ничего не боятся. На смерть плевать. Для детей -- жизнь ценят. Пятьсот миллио-нов!.. Дядя, а Туркестан -- а, о!.. Все наша!.. Красная Азия! Ветер! Он захохотал и, сгорбившись, побежал к сеням: -- Спать хочу!.. Хо-роо-шо, дьяволы!.. Ей-Богу. И тотчас же Кирилл Михеич -- тихим шагом к генеральше. Мохнатый пес любовно схватил за икру, фыркнул и отправился спать под крыльцо. Постучал легонько он. Гулким басом спросили в сенях: -- Кто там? -- Это я, -- ответил, -- я... Кирилл Михеич. -- Сейчас... Дети, сосед: не беспокойтесь. Звякнула цепь. Распахнула генеральша дверь и тут при свете только вспомнил Кирилл Михеич -- в одних он подштанниках и ситцевой рубахе. Охнул, да как стоял, так и сел на кукорки. На колени рубаху натянул. Генеральша -- человек военный. Сказала только: -- Дети! Дайте Сенин халат. В этом Сенином пестром халате, сидел Кирилл Михеич в гостиной и рассказал три раза про свою встречу. На третий раз сказала генеральша: -- Тамерлан и злодей. И подтвердила дочка тоненько: -- Совсем как во французскую революцию... Потом, отойдя в уголок, тихонько заплакала. Тогда попросила генеральша посидеть у них и покараулить. -- Вырежут, -- гулко добавила. А сын на костылях возразил с насмешкой: -- Спать ушел. Напрасно беспокоитесь. Генеральша, махая руками, передвигала для чего-то стулья. -- Я -- мать! Если б не я вас вывезла, вас давно бы в живых не было. А тебе, Кирилл Михеич, спасибо. Указывая перстом на детей, воскликнула: -- Они не ценят! Изметались -- ничего не стоят. Кабы не любовь моя, Господи!.. И вдруг, присев, заплакала тоненько как дочь. Кириллу Михеичу стало нехорошо. Он поправил на плечах широчайший халат, кашлянул и сказал только: -- Известно... Поплакав, генеральша велела поставить самовар. Офицеры ушли к себе, долго доносился их смех и стук не то стульев, не то костылей. Варвара, свернувшись и укутавшись в шаль, качала на руках кошку. Генеральша говорила жалобно: -- Ты уж нас, батюшка, побереги. Разве я думала, что здесь экая смута. Нельзя показаться -- зарежут. Тут и халаты носят, -- только ножи прятать. Сходи ты на этот съезд, послушай. Какие они там еще казни выдумают... И отправился Кирилл Михеич на съезд. V. А оттуда вернулся хмурый и шляпу держал под мышкой. Сапоги три дня не чищены, коленка выпачкана красным кирпичом. Взглянула на него Фиоза Семеновна и назад в комнаты поплыла, -- в ручках пуховых атласистых жалостный жест. Дребезжащими словами выговорил: -- Чего тебе? Что под ноги лезешь? Все такой же сел на стул, ноги расслабленно на половицы поставил и сказал: -- Самовар вздуй. Слова, должно быть, попались не те, потому -- отменил: -- Не надо. -- Ну, как? -- спросила Фиоза Семеновна. Бородка у него жаркая, пыльная; брови устало сгорбились. Кошка синешерстная боком к ноге. Вспомнил -- утром видел -- Запус веточкой играл с этой кошкой. Пхнул ее в бок. Подбирая губы, сказал: -- Генеральшину Варвару за воротами встретил. Будто киргизка, чувлук напялила. Чисто лошадь. Твое бабье дело -- скажи, хорошо, что ль, собачьи одеянья носить? Скажи ей. -- Скажу. Хлопнул ладонью по столу, выкрикнул возбужденно: -- Молоканы не молоканы, чего орут -- никаких средствиев нету понять. Киргизы там... Новоселы. -- Наших лебяжинских нету? -- Есть. Митрий Савицких. Я ему говорю: "Митьша, неужто и ты резать в Варфаламеевску ночь пойдешь?" "Обязательно, -- грит, -- дяденька. Потому я большавик, а у нас -- дисциплина. Резать скажут, -- пойду и зарежу". Я ему: "И меня зарежешь?" А он мне: "Раз, грит, будет такое приказанье -- придется, ты не сердись". Ах, сволочь, говорю, ты, и не хочу я тебя больше знать. Хотел плюнуть ему в шары-то, да так и ушел. Свяжись. -- Вот язва! Митьша-то, голоштанник. -- Я туды иду -- думаю, народ может не строится, так по теперешним временам приторговать хочет. Ситцу, мол, им нельзя закомисить?.. Лешего там, а не ситцу... Какое. Делить все хочут, сообща, грит, жить будем. -- И баб, будто?.. -- А ты рада? Несколько раз вскакивал и садился. Тер скулистые пермские щеки. Голова отстрижена наголо, розоватая. -- Тоисть как так делить, стерва ты этакая? Ты это строил? На-а!.. Вот тебе семнадцать планов, строй церкви. Ржет, сука!.. -- Штоб те язвило, кикиморы! Однако, съезду не поверил, -- попросил у Запуса программу большевиков. Раскрыл красную книжку, долго читал и, прикрыв ее шляпой, ушел на постройки. -- Все планы понимаю, весь уезд церквями застроил, а тут никак не пойму -- пошто мое добро отымать будут? А над книжкой встретились Олимпиада и Фиоза Семеновна. Густоволосое, пахучее и жаркое тело Фиозы Семеновны и под бровью -- волчий глаз, серый. И рука из кружевного рукава -- пышет, сожжет, покоробит книжку. Как степные увалы -- смуглы и неясны груди Олимпиады. Пахнет от нея -- смуглые киргизские запахи: аула, кошем, дыма. -- Пусти, -- сказала Фиоза Семеновна, -- пусти: мужу скажу. Убьет. Зуб вышел Олимпиады -- частый, желтоватый. Вздрагивая зубом, резко выкрикнула: -- Артюшка? Этому... Говори. Рванула книжечку, ускочила, хлопнув дверью. Между тем, Кирилл Михеич с построек пошел было к генеральше Саженовой, но раздумал и очутился на берегу. У Иртыша здесь яры. На сажени вверх ползут от реки. А воды голубые, зеленые и синие -- легкие и веселые. В водах как огромные рыбины сутулки плотов, потные и смолистые. С плотов ребятишки ныряют. Как всегда, пором скрипит, а река под поромом неохватной ширины, неохватной силы -- синяя степная жила. У пристани на канатах -- "Андрей Первозванный" пароходной компании М. Плотников и С-ья. Какая компания овенчалась с тобой, синеголовым? Весело. -- Гуляете? -- спросил протоиерей Смирнов, подходя. -- Плотов с известкой из Долона жду. Должны завтра, крайне, притти. Седым, старым глазом посмотрел протоиерей по Иртышу. Рясу чесучевую теплый и голубой ветер треплет -- ноги у протоиерея жидкие -- как стоит только. -- Не придут. -- Отчего так? -- Ибо, слышал, на съезде пребывать изволили? -- Был. -- И все слышали? А слышали -- изречено, -- протоиерей повел пальцем перед бровью Кирилла Михеича: -- "власть рабочих и крестьян". Значит си