е, голубушка, плоты-то твои не придут совсем. Без сомненья. -- Не придут? Плоты мои? Три сплава пропадут? -- Потому, будут здесь войны и смертоубийства. Дабы ограбить нас, разбойники-то на все... Я боюсь, в собор бы не залезли. Ты там за Запусом-то, сын, следи... Чуть что... А я к тебе завтра, киргиза-малайку пришлю -- за ним иди непрекословно. Пароход-то, а? Угояли? -- Чего стоит? Дали бы мне за известкой лучше съездить, -- сказал Кирилл Михеич. -- Известка в цене. Стоит... Протоиерей уходил, чуть колыхая прямой спиной -- желтый вихрь пыли. А тень позади редкая, смешная -- как от рогожи. Выше, по реке, тальники -- по лугам, сереброголовые утки. Рябина -- земная рана. Вгрызся Иртыш в пески, замер. Ветер разбежится, падет, -- рябь пойдет, да в камышах утячий задумчивый кряк. Желтых земель -- синяя жила! Какая любовь напрягла тебя, какая тоска очернила? x x x Собака и та газету тащит. Колбаса в газету была завернута. Раньше же колбасу завертывали в тюремные и акцизные ведомости. По случаю амнистий арестантов в тюрьме не существует, самогон же продается без акцизу -- самосудным боем бьет за самогон солдатская милиция. На углах по три, по пять человек -- митинги. Воевать или не воевать? Гнать из города Запуса или не гнать? А Кирилл Михеич знает про это? Каждый спрашивает: известно почему. Покамест до постройки шел, сколько раз вызывали на разговоры. Хочет Кирилл Михеич жить своей прежней жизнью. Господи! Ведь тридцать семь лет и четыре месяца! А тут говорят прожил ты годики эти и месяцы неправильно -- вор ты, негодяй и жулик. Господи! Не смотрел раньше на Господа-Бога. Как его зовут чуть не забыл. Ага! Иисус Христос, Бог-Саваоф и дух святой в виде голубыне. Со свадьбы, кажись, и в церкви не был. Нет, на освящениях церковных бывал -- опять-таки не помнит, чему молились. Пьяный был и бабой расслаблен. С бабой грешил и в пост и не в пост. Жаром пышут деревянные заплоты. Курица у заплота дремлет, клюв раскрыла. На плахах лесов смола выступила. И земля смолой пахнет -- томительно и священно. Обошел постройку, выругать никого нельзя. И глупые ж люди -- сами для себя строить не хотят. Ну, как к ним теперь, с которого конца? Еще в зубы получишь. С красными лентами на шапках проехали мимо рабочие с Пожаловской мельницы. Одежда в муке, а за плечами винтовка. "Пополам, грит, все. И-их, и дьяволы"... Генеральша ждала у ворот. Она все знала. Липкий пот блестящими ленточками сох по лицу, щеки ввалились, а вместо шали рваный бешметишко. Забормотала слезливым басом: -- Казаки со станиц идут... Вырежут хоть большевиков-то. Дай ты владычица, хоть бы успели. Не видал, батюшка, не громят? Сперва, пожалуй, с магазинов начнут. Пока никого не громят. Может ночью? Нельзя ли от Запуса какую-нибудь бумажку взять? Два сына раненые и дочь. Возьмут в Иртыш и сбросят. Старуха плакала, а Варвара в киргизском чувлуке ходила по двору и сбирала кизяк. "Ломается", -- подумал Кирилл Михеич и вдруг ему захотелось есть. Поликарпыч с пимом в руках появился за воротами. Был он неизвестно чему рад -- пиму ли, удачно зашитому, или хорошо сваренному обеду. -- Правителей, сказывают, сменили! -- крикнул он и перекрестился. -- Дай-то Бог -- може, люду получше будет... Он хлопнул пимами и оглядел сына: -- Жалко? Ничево, Кирьша, наживем. А у те семья больша, не отымут. Кы-ыш!.. Треклятые!.. Он швырнул пимом в воробьев. В зале, у карты театра военных действий, стоял Запус и Олимпиада. Запус указывал пальцем на Польшу и хохотал. Гимнастерка у него была со сборками на крыльцах и туго перетянута в талии. -- Отсюда нас гнали-и!.. И так гнали а-ах... Не помню даже. VI. Усталые бледно-розовые выплывали из утренней сини росистые крыши. Сонные всколыхнулись голуби. Из-под навеса нежно дремотно пахнуло сеном, -- работник Бикмулла выгнал поить лошадей. Вздрагивая и фыркая, пили лошади студеную воду из долбленого корыта. Бикмулла спросил Кирилла Михеича: -- Пашто встал рано? Баба хороший, спать надда долга. Он чмокнул губами и сильно хлопнул ладонью лошадь. -- Широкий хазяйка, чаксы. На разговор вышел из пимокатной Михей Поликарпыч. Он потянулся, поддернул штаны и спросил: -- В бор не поедешь? -- Зачем? -- Из купцов много уехало. Чтоб эти большаки не прирезали. Бикмулла стукнул себя в грудь и похвалился: -- Быз да большавик. -- Мой тоже большавик! -- Молчи ты уже, собачка, -- любовно сказал Поликарпыч. -- Большавик нашелся. Бикмулла покраснел и стал ругаться. Он обозвал Поликарпыча буржуем, взнуздал лошадь и поехал в джатаки -- пригородные киргизские поселки. -- Возьми ево! Воображат. Разозлился. Тоже о себе мыслит. Говорю тебе: поезжай в бор. На заимку или кардон. Там виднее. -- А Фиоза? -- Никто ее не тронит. -- Поликарпыч подмигнул. -- Она удержится, крепка. -- Строить надо. Подряд на семнадцать церквей получил. Подымая воздух, густо заревел пароход. В сенях звякнуло -- выбежал Запус, махнул пальцами у шапочки и ускакал. Лошадь у него была заседлана раньше Бикмуллой. -- Бикмулла стерва, -- сказал Поликарпыч. -- Пароход-то ихний орет. Должно сбор, ишь и киргиз-то удрал, -- должно немаканых своих собирать. Прирежут всех, вот тебе и церкви... семнадцать. -- Таки же люди. -- Дай бог. Мне тебя жалко. Стало быть, не понимашь ты моих родительских мук. Ну, и поступай. Фиоза Семеновна тоже поднялась. Ходила по комнатам, колыхая розовым капотом -- шел от нее запах постели и тела. -- Умойся, -- сказал Кирилл Михеич. Лицо у нее распускалось теперь поздним румянцем -- густым и по бокам ослабевших щек. Нога же стучала легче и смелее. И где-то еще пряталось беспокойство, за глазом ли, за ртом ли, похожим на заплату стертого алого бархата, -- отчего Кирилл Михеич повторил сердито и громко: -- Умойся. Из своей комнаты выпрыгнула упруго Олимпиада и, махая руками под вышитым полотенцем, крикнула: -- Надо, надо!.. День будет горячий -- пятьдесят потов сойдет. Сергевна, ставь самовар!.. И верно -- день обрушился горячий и блестящий. Даже ядреные тени отливали жирными блесками -- черный стеклярус... Самовар на столе шипел, блестел и резал глаза -- словно прыгал и вот-вот разорвется -- бомба золотая... Сквозь тело, в стулья, в одежду шел-впитывался жар и пот. Потное пахучее стонало дерево, кирпич и блестящий песок. А жизнь начиналась не такая, как всегда. Ясно это было. Разговоры тревожные. Тревожны неровные пятна пудры, румян и застегнутое кое-как платье. Хрипло -- задыхаясь -- ревел пароход. -- Куда их? -- Плывут, что ли? Уходят? Один только Кирилл Михеич сказал: -- Дай-то Господи! Пущай! Да за ним повторила старуха-генеральша на крыльце. У палисадника остановилась Варвара. Заглядывая в окна, говорила намеренно громко. От этого ей было тяжело, жарко и развивались волосы на висках. -- Братья у меня уезжают в Омск. У них отпуск кончился. -- А раны? -- Зажили. Только пока еще на костылях. В Петербурге большевики волнуются, -- порядочным людям там быть нужно. Мама очень встревожена, говорят -- по Сибирской линии забастовка... Вы не знаете?.. Ничего Кирилл Михеич не знал. Выпил положенные четыре стакана чая, вытер лоб и подумал: "надо итти". А итти было некуда. На постройке -- из окна, из палисадника видно -- нет рабочих. Нет их и на казачьей площади -- все у парохода. Туда же верхами промчались киргизы-джатачники. Потоптался у плах. Зачем-то переложил одну. Подошел старик Поликарпыч, тоже помог переложить. Так всю грядку с места на место и переложили. Сели потом на плахи, и старик закурил: -- Таки-то дела... -- Таки, -- сказал Кирилл Михеич. -- Дай закурить. И хоть никогда не курил, -- завернул. Но не понравилось, -- кинул. Главное -- пока не начиналась хлебная уборка, у киргиз и казаков лошади свободны. Из бору можно бы много привести сутулков и плах. Не привезешь -- зимой переплачивай... Это главное, -- потом известка, -- плоты задержатся -- лопнут скрепы, -- глядишь сгорела. Тут тебе и нож в бок... И ничего ни у кого спросить нельзя. Никто не знает. Бумаги летят как снег, -- засыплет буран смертельный. К Запусу как подступить? Был бы человек старый, степенный, -- а то мальчишка. Впопыхах прибежал киргиз -- работник о. Смирнова. -- Айда... Завут, бакчи. И ушел по улице, махая рукавами бешмета и пряча в пыли острые носки байпак. Хотел не пойти Кирилл Михеич. Бакчи за церковью, а к церкви кладбищенской итти через два базара, -- жар, духота, истома. Все же пошел. Лавки некоторые открыты. Как всегда гуськом, словно в траве ходят от лавки к лавке, прицениваются киргизы. Толстые ватные халаты -- чапаны перетянуты ремнями, в руках плети. Киргизки в белых чувлуках и ярких фаевых кафтанах. Торговцы -- кучками, указывают на берег. Указывай, не указывай, -- ничего не поймешь. На досчатых заборах измазанные клейстером афиши, воззвания. Красногвардеец, верхом с лошади, приклеивал еще какие-то зеленые. Низ афиши приклеить трудно, -- длинная, -- и висла она горбом, пряча под себя подписи. А подписано было: "Василий Запус". Протоиерей о. Степан Смирнов сидел на кошме, а вокруг него и поодаль -- люди. -- Присаживайтесь, Кирилл Михеич. Арбузу хотите? -- Нет. -- Ну, дыни? -- Тоже не хочу. -- Удивительно. Никто не хочет. Учитель Отгерчи кашлянул и, взяв ломоть, сказал: -- Позвольте... На что протоиерей протянул ему ножик: -- Герой. Кушайте на здоровье. Арбуз нонче поразительный. Дыню не видал такую. А все зря. А на это архитектор Шмуро сказал: -- Из Индии на континент всевозможный фрукт вывозится. А у нас -- бунт и никто не хочет не только арбузов, но и винограда. -- Угостите, -- сказал Отгерчи. -- Съем виноград. Здесь встал на колени Иван Владимирович Леонтьев. На коленях стоять ему было не удобно, и он уперся в арбуз пальцами. Саженях в пятидесяти из шалаша выполз старик-сторож и ударил в трещетку, отгоняя ворон от подсолнухов. В городе орал пароход; у Иртыша стреляли. Ломкие под кошмой потрескивали листья. Тыквы -- желтые и огромные -- медово и низко пахли. И еще клейко пах горбатый и черноликий подсолнечник. Леонтьев, перебирая пальцами по арбузу, как по столу, говорил: -- Граждане! Нашему городу угрожает опасность быть захваченным большевиками. Имеются данные, что комиссар Запус, приехавший с западного фронта, имеет тайные инструкции избрать Павлодар базой организации большевицкой агитации в Киргизской степи, Монголии и Китае. Имеются также сведения, что на деньги германского правительства, отпущенные Ленину и Троцкому... -- Сволочи!.. -- крепко сказали позади Кирилла Михеича. Он обернулся и увидал сыновей генеральши Саженовой. -- В противовес германским -- вильгельмовским влияниям, имеющим целью поработить нашу родину, мы должны выставить свою национальную мощь, довести войну до победоносного конца и уничтожить силы, мешающие русскому народу. С этой целью, мы, группа граждан Павлодара, с любезного разрешения о. Степана, созвали вас, чтобы совместно выработать меры пресечения захвата власти... Нам нужно озаботиться подготовкой сил здесь, в городе, потому что в уезде, как донесено в группу Общественного Спасения, группирует вооруженные силы среди казаков и киргиз капитан Артемий Трубучев... -- Артюшка-то!.. -- крикнул отчаянно Кирилл Михеич. Посмотрел тупо на Леонтьева и, не донеся рук до головы, схватился за грудь. -- Да что мне это такое!.. Сдурел он?.. -- Не прерывайте, Кирилл Михеич, -- проговорил печально Леонтьев и, хлопая ладонью по арбузу, продолжал, нерешительно и растягивая слова, высказывать предложения Группы Общественного Спасения: -- Захватить пароход... Арестовать Запуса -- лучше всего на его квартире... Казакам разогнать красную гвардию... Командировать в Омск человека за оружием и войском... Избрать Комитет Спасения... Был Леонтьев сутуловат, тонок и широколиц, -- словно созревший подсолнечник. Голос у него был грустный и темный: ленивый и домохозяйственный, любил он птицеводство; преподавал в сельско-хозяйственной школе геометрию, а отец у него -- толстый и плотный баболюб (держал трех наложниц) -- имел бани. Рядом с ним на кошме сидел Матрен Евграфыч, пожилой усталый чиновник с почты. Шестой год влюблен он в Лариссу, дочь Пожиловой -- мельничихи, и Кирилл Михеич помнил его только гуляющим под руку с Лариссой. А сейчас подумал: "чего он не женился". За о. Степаном, рядом с братьями Саженовыми, был еще бухгалтер из казначейства -- Семенов, лысый в пикейной паре. Он был очень ласков и даже очки протирал -- словно гладил кошку. Он увидал, что Кирилл Михеич смотрит на него, подполз и сказал ему на ухо: -- Глупо я умру. Нехорошо. Чего ради влип, не знаю... Тут Кирилл Михеич, вспомнив что-то, сказал: -- А по-моему, плюнуть... Леонтьев поднял руки над арбузом и спросил нерешительно: -- На что плюнуть... Кирилл Михеич пошевелил бородку по мягкой кости и ответил смущенно: -- Воопче. Зря, по-моему. -- Он вспомнил Саженову-старуху и добавил: -- Вырежут... -- Большевики? -- Обязательно. О чем и говорят. И Артюшка зря лезет. Я ему напишу, а бабе его от квартеры откажу. Хоть и родня, а мне из-за них помирать какой план? Брось ты, Иван Владимирыч... На казаков какая надежа. Брехать любят, верно. Я с ними церква строил, знаю. Хуже киргиз. -- Следовательно, с предложеньями группы вы не согласны. Кирилл Михеич вынул платок, утер щеки, высморкался и опять сунул платок: -- Силы у вас нету... -- Две сотни казаков хоть сейчас. Под седлом. -- Вырежут. Впрочем, дело ваше, а меня, Иван Владимирыч избавь. Мое дело сторона... Протоиерей грохнул арбуз о кошму и вскочил. -- Вот и води с таким народом дела! -- закричал он пронзительно. Вороны метнулись от подсолнечников. Он сбавил голос: -- Раз у тебя родственник Артемий Иваныч такой, за родину, я и думал. Не подгадит, мол, Кирилл Михеич... -- Родственник-то он по жене... А жена... воопче. -- Воопче, воопче!.. -- закричал опять протоиерей. -- Вы не воопче говорите, а за себя. Ради вас же стараются... Я думал подряды вам устроить побольше. Семнадцать церквей получили. -- Что вы меня, отец Степан, церквами-то корите? Я их не воровать берусь, а строить. Да ну их... Протоиерей торопливо перекрестил его. Кирилл Михеич сплюнул и сказал тише: -- С такими работниками сартира не выстроишь, не то что в готическом стиле. Надоели они мне все. Столько убытков несут -- и я и они, Господи... Шмуро громко вздохнул: -- Такой климат. Плотность населения отсутствует, значит, все плохо. Не предприимчивый. Кирилл Михеич погладил кадык: -- В горле першит от крику. Плюньте, господа... Лучше б кумыса по такому времени, а? Матрен Евграфыч, верно? Тот устало повел губами: -- Кумыс подкрепляет. Все подымались. Архитектор скатывал кошму. Леонтьев собирал корочки расколотого арбуза. Когда кошма докатилась до него, он вдруг яростно стал топтать корки по кошме. Архитектор, колыхая шлемом, хохотал. Леонтьев растянуто сказал: -- Предатели вы... Артемий надеется. Письмо прислал: "При первой возможности подойду к Павлодару с казаками. Может быть, вы своими силами уберетесь". Перетрусили, убрались... Протоиерей подмигнул: -- Ничего. Мы еще наладим. Не так, тогда этак... Я сегодня обедню не стал служить, проповедь отложил, а тут даже арбуз не съели... Человеки-и!.. Кирилл Михеич спросил протоиерея: -- Вы, батюшка, семян мне не одолжите?.. -- Каких тебе? -- Арбузных. От этих полос, подле коих рассуждали. Крупный арбуз, и главное крепок -- как по нему Иван Владимирыч бил, -- хоть бы што... Мне на бакча такой, а то в Омск справляю, мнется. Арбуз для этого надо крепкий. Протоиерей подумал и сказал: -- Могу. Кирилл Михеич счистил приставшую от кошмы шерсть и посоветовал: -- Брось, отец. Ты в летах, ну их... Я тут почесь всю ночь просидел: программу большевицкую читал. Читал, отец, читал... Ведь я скажу тебе -- нет такого плана, чтоб не понял. Хоть на всю землю здание -- пойму. А тут, пошто, откуда оно -- никак не вникну. Туман. -- Не читал, не интересуюсь. -- Твое дело церковное. Может и грешно... Как ты, отец, полагаешь: скажем отымут... дома там, имущество. Надолго? -- А я думаю, коли отымать, так и совсем отымут. Кирилл Михеич ухмыльнулся. -- Не верю. Главное, пропить некому будет: на кой им это все? -- Найдут, -- шумно дыша, сказал протоиерей. -- Им только взять. VII. На назьмах, подле белой уездной больницы, расстались. Шмуро, Кирилл Михеич и протоиерей шли вместе. В самом городе, как заворачивать из-за сельско-хозяйственной школы на Троицкую улицу -- за углом в таратайке ждала их матушка Вера Николаевна. Лицо у ней как-то смялось, одна щека косо подрыгивала, а руки не могли удержать вожжей. -- Куда тебя? -- спросил протоиерей: -- таку рань... И тут только заметили, что попадья в азяме, киргизском малахае и почему-то в валенках. Тряся вожжами по облучку, она взвизгнула, оглядываясь: -- Садись... Протоиерей тоже оглянулся. У палисадника через загородку пегий теленок силился достать листья тополей. Розовую шею царапали плотные перекладинки и широкие глаза были недовольны. -- Ищут!.. -- еще взвизгнула попадья, вдруг выдергивая из-под облучка киргизскую купу. -- Надевай. Протоиерей торопливо развернул купу. В пыль выпал малахай. Шмуро дернул Кирилла Михеича за пиджак. -- Пошли... Наше здесь дело?.. Ну-у... Протоиерей, продергивая в рукава руки, бормотал: -- Кто ищет-то? Бог с тобой... -- Залезай, -- визжала попадья. -- Хочешь, чтоб зарезали? Ждать будешь? Она вытянула лошадь кнутом по морде. Лошадь, брыкая, меся пыль, понесла в проулок, а оттуда в степь. Кирилл Михеич торопливо повернул к дому. Шмуро забежал вперед и, расставляя руки, сказал: -- Не пущу!.. -- Ок'рстись, парень. К собственному дому не пустишь. -- Не пущу!.. Вся одежда Шмуро была отчего-то в пыли, на шлеме торчал навоз и солома. Бритые губы провалились, а глаза были как растрепанный веник. -- Не пущу... -- задыхаясь и путаясь в слюне, бормотал он, еще шире раздвигая руки: -- донесешь... Я, брат, вашего брата видал много... Провокацией заниматься? Кирилл Михеич отодвинул его руку. Шмуро, взвизгнув, как попадья, схватил его за полу и, приближая бритые губы к носу Кирилла Михеича, брызнул со слюной: -- Задушу... на месте, вот... попробуй. Здесь Кирилл Михеич поднес к его рту кулак и сказал наставительно: -- А это видел? Шагнул. Шмуро выпустил полу и, охнув, побежал в проулок. Кирилл Михеич окликнул: -- Эй, обождь... (Он забыл его имя.) -- Ладно, не пойду. Только у меня ведь жена беспокоится. Шмуро долго тряс его руку, потом на кулаке оправил и вычистил шлем: -- Я, Кирилл Михеич, нервный. От переутомленья. Я могу человека убить. О жене не беспокойтесь. Мы ей записку и с киргизом. Они -- вне подозрений. -- Кто? -- Да все... -- Он косо улыбнулся на шлем. -- Продавил. Где это?.. Ко мне тоже нельзя. Может меня ждут арестовать. Пойдемте, Кирилл Михеич, на площадь, к собору. Народ-то как будто туда идет... Из переулков, из плетеных и облепленных глиной мазанок, босиком в ситцевых пестрых рубахах сбегались на улицу мещане. Останавливались на средине и долго смотрели, как бабы, подобрав юбки и насунув на брови платок, бежали к площади. Мещане вскинули колья на плечи и плотной толпой, в клубах желтой и пахучей пыли, пошли на площадь. -- Зачем это? -- спросил Шмуро. Желтобородый и корявый мещанин остановился, лениво посмотрел на него и безучастно сказал: -- Спички нет ли?.. Закурить. А бигут-то большавиков бить, в церква, бают, пулемет нашли. Отымать приехали. И попа повесили... на воротах. -- Не бреши, -- сказал Кирилл Михеич. Шмуро цикнул в шлем. Мещанин побежал догонять, одна штанина у него была короче, -- и казалось, что он хром... Шмуро значительно повел согнутой кистью руки: -- Видите?.. -- Не повесили ведь? Сами видали. -- Ничего не значит. Повесят. Если б это культурная страна, а то Ро-осси-ия!.. В садике перед площадью какая-то старуха, рваная и с сумой через плечо, согнув колени, молилась кресту собора. С рук на траву текли сопли и слезы, а краюхи, выпавшие из сумы, бесстрашно клевали толстые лохмоногие голуби. Шмуро подскочил к ее лицу. Торопливо сказал: -- Не ори... Старуха запричитала: -- В алтаре... усех батюшек перерезали, жиды проклятые! Христа им мало, Владычица!.. А за садиком, перед церковью, как в крестный ход, билась сапогами, переливая ситцами толпа. На площадке у закрытых огромным замком дверей церкви молились старуха и бабы. Одна билась подле замка. Взывал кто-то пронзительно: -- Не допустим, православные!.. Злодеев, иродов... Подходили с кольями мужики: коротконогие, потные и яркие -- в новых праздничных рубахах. Безучастно смотрели на ревущих баб -- точно тех избивал кто... Ровной и ленивой полосой выстраивались вокруг церкви. Подымали колья на плечи как ружья... Молодежи не было -- все бородатые впроседь. Мальчишки сбирали гальки в кучки. Над крестами кружились и звонко падали в глухое, бледное и жаркое небо -- голуби. Шмуро ловил Кирилла Михеича в толпе, тянул его за рукав и звал: -- Идемте к Иртышу, в купальни хотя бы... Стрельба здесь начнется, вам ради чего рисковать? Идемте. Кирилл Михеич все втискивался в толпу, раздвигал потные локти, пахнущие маслом бороды. Плотным мясом толкали в бока бабы; старухи царапали костями. Какой-то скользкий и тающий, отдающий похотью и тоской, комок давился и рождался -- то в груди, то в голове... -- Отстань, -- говорил он. Никто его как-будто не узнавал, но никто и не удивлялся. И толпу пройти нельзя было, -- только выходил на край, как поворачивался и опять он входил туда же. -- Идемте!.. -- Отстань. Потом Шмуро больше не звал его. Но, раздвигая тела, вдыхая воздух, пахнущий табаком и сырым, недопеченым хлебом, Кирилл Михеич повторял: -- Отстань... отвяжись... Вдруг Кирилла Михеича метнуло в сторону, понесло глубоко глубоко бороздя сапогом песок и он вместе с другими хрипло закричал: -- Ладно... Правильно-о!.. А тот, кому кричал Кирилл Михеич, перегнувшись из таратайки и прижимая к груди киргизский малахай, как наперсный крест, резко взывал: -- Не допускайте, православные!.. Не допускайте в церковь... Господи!.. И он оборачивался к улыбающемуся красногвардейцу Горчишникову. А Горчишников держал револьвер у виска о. Степана и кричал в толпу: -- Пропусти! Застрелю. На козлах сидела и правила матушка. Толпа стонала, выла. Спина в спину Горчишникову стоял еще красногвардеец, бледный и без шапки. Револьвер у него в руке прыгал, а рукой он держался за облучек. -- Пу-ускай!.. -- кричал в толпу Горчишников. -- Пускай, а то убью попа. Толпа, липко дыша, в слезах, чернобородая, пыльная, расступилась, завопила, грозя: -- По-одожди! Тележка понеслась. А дальше Кирилл Михеич тоже со всеми, запинаясь и падая, без шляпы -- бежал за тележкой к пристаням. Протоиерея по сходням провели на пароход, а матушку не пустили. Лошадь подождала и, легонько мотая головой, пошла обратно. Толпились у сходен, у винтовок красногвардейцев -- орали каменщикам, малярам, кровельщикам: -- Пу-усти... А у тех теперь не лопатки -- штыки. Лица поострели, подтянулись. Махал сюртуком Кирилл Михеич, падая в пыль на колени: -- Ребята, отца Степана-то... Пу-усти... -- Здесь тебе не леса! Жди... Работник Бикмулла сдвинул на ухо тибитейку, босиком травил канат. Пароход отошел от пристани, гукнул тревожно, и вдруг на палубу выкатили пулеметы. Толпа зашипела, треснула и полилась обратно с берега в улицы. И только в переулке заметил Кирилл Михеич -- потеряна шляпа; штанину разорвал, подтяжки лопнули, и один белый носок спустился на штиблет. VIII. Тонкая, как паутина, липкая шерсть взлетала над струнами шерстобойки. Кисло несло из угла, где бил Поликарпыч шерсть. И борода у него была, как паутина -- голубая и серая. Кирилл Михеич лежал на кровати и говорил: -- Ты в дом-то почаще наведывайся. Бабы. -- Аль уедешь? -- В бор-то. Лешава я там не видал. Раньше не мог, теперь поздно. -- Поздно? Пымают. -- Поймали же попа. -- Попа и я могу пымать. На то он и поп. Куды он убежит, дальше алтаря? Нет, ты вот меня поймай. А то -- нарядил купу киргизку, а волосы из-под малахая длинней лошадинова хвоста... Убьют, ты как думаешь? -- Я почем знаю, -- с раздражением ответил Кирилл Михеич. Поликарпыч свалил шерсть в мешок и, намыливая руки, сказал: -- Надо полагать, кончут. Царство небесно, все там будем. -- Чирей тебе на язык. Поликарпыч хмыкнул: -- Ладно. Жалко. А того не ценишь, что в Павлодаре мощи будут. Ни одного мученика по всей киргизской степе. Каки таки и места... И тебя в житьи упомянут. Он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся. Кирилл Михеич отвернулся к стене... Поликарпыч спросил что-то, надел пиджак и ткнулся к маленькому в пыльной стене зеркалу. -- Пойду к бабам. Што правда, то правда -- от таких баб куда побежишь. Сладше раю... -- Иди, ботало! Вот на старости лет... Вспомнил Кирилл Михеич -- давно книжку читал -- "Красный корсар". Пленных там вешали на мачте. Подумал про о. Степана: "а мачта мала!". И никак не мог вложить в память ясно: выдержит мачта или нет. Красят их синей краской, мачты существуют для флага. Флаг, конечно, легче человека... И еще вспомнил -- пимокатню пермских земель. Там должно быть читал "Красного корсара". С тех времен книги видел и читал только конторские: с алыми и синими графками. Сверху жирно -- "дебет, кредит". Все остальное -- цифры, как поленья в бору -- много... Пристроечка в стену флигелька упирается. Так что с кровати слышно -- могучим шагом, гремя половицами, идет Фиоза Семеновна. А легче, то, должно быть, Олимпиада, или, может, отец. Ржет лошадь: протяжно и тонко. Должно быть, не поили. Вечер по двору -- синяя лисица. Медов и сладостен ветер -- чай в такую погоду пить, а здесь по мастерским прячься. И от кого?.. В своем доме. Лошадь жалко -- не человек, кому пожалуется. Натянул сюртук Кирилл Михеич, приоткрыл лопнувшую зеленую дверь. По двору -- топот. К пригону. Насвистывая, ввел кто-то лошадь. Звякнуло железом. Сапоги заскрипели. Потом стременами, должно, тронули. В щель пахнуло лошадиным потом, -- и голос Запуса: -- Старик, спишь? Вскочил Кирилл Михеич в кровати. Натянул кое-как одеяло. Дверь подалась, грохнулась на скамью тяжесть -- седло. -- Спишь? Свистнул. Зажег папироску. Сплюнул. -- Спи. Огонь напрасно не гасишь, пожар будет. Я погашу. Дунул на лампу и ушел. Еще за стеной шаги -- расписанные серебряным звоном. Смех будто; самовар несут -- Сергевна ногами часто перебирает. И такой же нетленный вечер как всегда. И крыши -- спящие голуби. Телеги под навесом, пахнущие дегтем и бором. Земля, сонная и теплая, закрывает глаза. А душа не закрывает век, ноет и мечется, как зверь на плывущей льдине. Мелко, угребисто, перебирая руками, точно плывет -- Поликарпыч. -- Хозяин прикатил. Видал? -- Видел. -- Хохочет. Тебя, грит, у парохода приметил... На коленях молился. -- Брешет, курва. -- Ты ему говори. Я, грит, ему кланяюсь, -- ен и не видит. Освободители-и!.. Куды, грит, сейчас изволил отбыть?.. Фиоза-то... -- Ну?.. -- Вместе с Олимпиадой, ржет... Я ее в бок толкаю, а она брюхом-то как вальком -- так и лупит, так и лупит. Ловко, панихида, смеется. Поди так штаны лопнули. Кирилл Михеич потер ладони -- до сухой боли. Кольнуло в боку. Вздохнул глубже, присел на скамейку, рядом с седлом. От конского запаха будто стало легче. -- Тебе б пожалуй, парень -- пойти в добровольную. Мало ли с кем не бывает, а тут за веру. -- Иди ты с ними вместе... -- Материться я тоже могу. Однако, грит, введены в город военные положенья, чтоб до девяти часов, а больше не сметь. Вроде как моблизация... призыв рекрутов. Ладно!.. Я ему говорю -- отец-то Степан жив? Куды, грит, он денется. Очень прекрасно... Выпил я чай и отправился. Ступай и ты. Баба мне Фиеза-то: "пусть, грит, идет"... Пошел, что ли?.. -- Не лезь! -- крикнул Кирилл Михеич. Поликарпыч посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Поправил филенку и сказал: -- Капуста... Стоял Кирилл Михеич, через палисадник глядел в окно: Опять, как утром -- самовар бежит, торопится -- зверь медный. Плотно прильнув к стулу, -- Фиоза Семеновна подлым вороватым глазом -- по Запусу. И жарче самовара -- в китайском шелке дышут груди. Рот как брусника на куличе... Смеются. У Олимпиады глазы -- клыки. Фиоза смеется, -- в ноги, -- скатерть колышет, от смеха такого жилы как парное молоко вянут... Вянет у Запуса острый и бойкий рот. Усики, как в наводнение, тонут в ином чем-то... Харкнул Кирилл Михеич, отошел. Хотел-было уже в комнаты, но вспомнил генеральшу, хромых офицеров и Варвару. Пригладил волос, а чтоб короче, через забор. На стук -- громыхнуло ведро, треснула какая-то корчага и напуганный густой голос воззвал: -- Кто-о!.. Отодвинулся немного Кирилл Михеич -- чтобы дверь отворять, не обеспокоить. Сказал неуверенно: -- Я, Кирилл Михеич. -- Кто-о?.. -- Кирилл Михеич!.. Сосед! Громыхнуло опять что-то. Звякнуло. Из синей и жесткой тьмы крикнули сразу несколько: -- Не знаем... кто там еще на ночь? Здесь раненые... -- Ранены-ые... -- давнул в двери бас. Собака тявкнула, будто скрипнуло колодцем... -- Известкой понесло от постройки. Дошел Кирилл Михеич до ворот, а там, прислонившись к столбу, -- киргиз. Конь рядом. Чембырь прикреплен к поясу. Киргиз обернулся и поздоровался: -- Аман-бы-сын?.. И немного пришепетывая, словно в размякших зубах, сказал по-русски: -- В пимокатной никого нет? Я видал -- комиссар проехал. Кирилл Михеич подошел и, дергая киргиза за пояс, проговорил вполголоса: -- Артюшка!.. Эта ищо что за дикорация? -- Не ори, -- сказал Артюшка, быстро отцепляя чембырь: -- коня надо на выстойку привязать. Нет, значит? Я пойду. Он, подкидывая песок внутрь, косыми ногами, пошел. Кирилл Михеич обомленно тянул его за пояс к себе. Ремень был потный и склизкий как червь. Вспомнил Шмуро в переулке и, стараясь, спокойно сказал: -- Обожди. Артюшка выдернул ремень и, трепля потную челку лошади, одной к другой ноге сгребал песок. -- Я устал, Михеич. После скажешь. -- Урежут. -- Кто? Кирилл Михеич подскочил к морде лошади. Так он глядел и говорил через морду. Лошадь толкала в плечо влажными и мягкими ноздрями. -- Седни восстанье было. Церковь отбивали, а потом, говорят, казаки идут. И будто ведешь их ты. Со всех станиц. Протоиерея арестовали. -- Знаю. -- Нельзя тебе, парень, показываться. -- Тоже знаю. У тебя овес есть? Я к старику пойду, бабе скажи -- щей пусть принесет. Я есть хочу. А там, как хочешь. Кирилл Михеич хлопнул себя по ляжкам и, быстро вращая кистью руки, закричал. Лошадь дмыхнула ноздрей. Артюшка разнуздал ее и сунул под потник руку -- "горячее ли мясо, можно ли снять седло"? -- Да что вы -- утопить меня хотите? Сговорились вы, лешак вас истоми! Поп туды тянет, архитектор -- туды... разорваться мне на тысячу кусков? Жизнь мне надоела, -- идите вы все к чемеру!.. Только подряды попали, время самое лес плавить, Господи... Крик его походил на жалобу. Из палисадника, ленивый и желтый, как спелая дыня, выпал голос Фиозы Семеновны: -- Чего там ещо, Михеич? -- Видишь, -- орешь, сказал Артюшка, идя под навес. -- Скажи -- сбрую привезли... Жена переспросила. Кирилл Михеич крикнул озлобленно и громко: -- Сбрую привезли, язва бы вас драла!.. И еще ленивее, как вода через край, -- выплеснула Фиоза Семеновна в комнате. -- Что волнуется, не поймешь. Чисто челдон. Лица у Артюшки под пушистым малахаем не видно, -- блеснули на луну зубы. За плечи спрятались пригоны, пахнущие распаренно-гниющим тесом и свежим сеном. Пимокатная. Поликарпыч удивлялся, когда не надо. Должно быть, для чужих... Развешивая по скамье вонючие портянки, отодвинул и поздоровался спокойно: -- Приехал? Садись. Баба и то, поди, тоскует. Видал? -- Ись хочу, -- сказал Артюшка. -- Добудим. Схожу в кухню. Артюшка вдруг сказал устало: -- Не надо. Дай хлеба. Постели на земле... Старик, видимо, довольный отрезал ломоть хлеба. Кирилл Михеич, положив жилистые руки на колени, упорно и хмуро глядел в землю. Артюшка ел хлеб, словно кусая баранину -- передними зубами, быстро и почти не жевал. Съев хлеб, Артюшка вытянулся по скамье, положив под голову малахай. Тибитейка спала на землю. Старик поднял ее одним пальцем и сказал недовольно: -- Зачем таку... Как пластырь. Образ христианский у тебя. Хфеска все-таки на картуз походит. -- Кого еще арестовали? -- быстро спросил Артюшка. Так же, словно зажимая слова меж колен, в землю отвечал Кирилл Михеич: -- Одного протоиерея, говорят. Больше не слышно. -- Разговаривали сегодня? -- С кем? -- С кем. Со всеми. -- Ты откуда знаешь? Артюшка сердито, как плетью, махнул тибитейкой: -- Когда вы по-настоящему отвечать научитесь? Всей Росее надо семьдесят лет под-ряд в солдатах служить... Тянет, тянет как солодковый корень. Говорили, значит. -- Говорили. -- И ничего? Кирилл Михеич почему-то вспомнил голубей над церковной крышей -- будто большие сизые пшеничные зерна... Громко, словно топая ногой, сплюнул. -- Я так и знал. Я никогда на рогожу не надеюсь. Надо шпагат. Казаков не разооружили? -- А будут? -- Я должен знать? Вы что тут, -- яйца парите? У баб титьки нюхаете?.. Старик рассмеялся: -- Ловко он!.. Шевеля длинными и грязно пахнущими пальцами ног, он добавил хвастливо: -- Кабы мое хозяйство, я б навинтил холку. На дворе по щебню покатилось с металлическим синим звоном. Артюшка подобрал ноги и надвинул тибитейку на лоб. -- Идет кто-то... С вами и камень материться начнет. Огурцы соленые, а не люди. За дверью по кошме кто-то царапнул. Поликарпыч с кровати шестом пхнул в дверь. Вошел щурившийся Запус. Подтягивая к груди и без того высоко затянутый ремень, сказал по-молодому звонко и словно нацепляя слова. -- На огонь забежал, думаю, скучно старику. Почитать попробовал, а в голове будто трава растет... Вас -- полная компания. Не помешал? -- Гостите, -- сказал Кирилл Михеич. Запус поглядел на него и, убирая смех, -- надвигая неслушавшиеся брови на глаза, проговорил торопливо и весело: -- Здравствуйте, хозяин. Я вас не узнал -- вы... будто... побрились? Старик хлопнул себя по животу. -- Ишь... я то же говорю, а он не верит... Запус, указывая подбородком на Артюшку, спросил: -- Это новый работник? Ваш-то к нам на пароход поступил. -- Новый, -- ответил неохотно Кирилл Михеич. Артюшка пригладил реденькие, по каемочке губ прилипшие усики и сказал: -- Пале! -- Он по-русски понимает? -- Мало-мало, -- ответил Артюшка. -- Из аула давно? -- Пчера. -- Степной аул? Богатый? Джатачников много? А сам джатачник? -- Джатачник, -- раздвигая брови, ответил Артюшка. -- Чудесно. Запус, перебирая пальцы рук, часто и бойко мигая, огляделся, потом почему-то сел по-киргизски, поджав ноги на постланную постель Артюшки. -- Я с тобой еще говорить буду много, -- сказал он. -- А ты, старик, не сказки рассказывал? -- Нет. Не учил, парень. Запус вытащил портсигар. -- Люблю сказки. У нас на пароходе кочегар Миронов -- здорово рассказывает. Этому, старик, не научишься. А карт нету?.. Может в дурака сыграем, а? -- Карты, парень, есть. Не слупить ли нам в шестьдесят шесть? Запус вскочил, переставил со стола чайники и чашки. Ковригу хлеба сунул на седло, сдул крошки, чайные выварки и выдвинул стол на средину. -- Пошли. -- Садитесь, -- сказал он Кириллу Михеичу. Тот вздохнул и подвинул к столу табурет. Артюшка захохотал. Запус взглянул на него весело и быстро объяснил Кириллу Михеичу: -- Доволен. Инородцы очень любят картежную игру, -- также пить водку. Я читал. Жалко водки нет, угостить бы... Кириллу Михеичу не везло. В паре против них были Поликарпыч и Запус. Поликарпыч любил подглядывать, а Запус торопился и карты у него в руках порхали. А Кириллу Михеичу были они тяжелее кирпича и липки как известка. Злость бороздила руки Кирилла Михеича, а тело свисало с табурета -- мягкое и не свое, как перекисшая квашня... "Шубу" за "шубой" надевали на них. Поликарпыч трепал серую бороденку пальцами, как щенок огрызок войлока, и словно подтявкивал: -- Крой их, буржуев!.. Открывай очки... крой!.. У Запуса желтой шелковинкой вшивались в быстрые поалевшие губы -- усики. Как колоколец звенели в зубы слова: -- Валяй их, дедушка! Не поддавайсь... А завтра день, может быть, еще хлопотней сегодняшнего. Запус донесет или возьмет сейчас встанет и, сказав: -- "что за подозрительные люди", -- арестует. Ноздря ловила горький запах конского пота с седел; коптящая лампа похожа на большую папироску. Влив жидкими зеленоватыми клубами, в конский и табачный дух, вечерние и сенные запахи, -- появилась Олимпиада. А позади ее, сразу согрела косяки и боковины дверей -- Фиоза Семеновна. У стола Олимпиада вскрикнула: -- Ой! Запус оттолкнул табурет и, держа в пальцах карты, сказал: -- Накололись?.. Поликарпыч закрыл ладонью его карты торопливо. -- Не кажи... Тут хлюсты, живо смухлюют. Держа по ребрам круглые и смуглые руки, Олимпиада отвела глаза от тибитейки Артюшки. -- Нет, накурено. К вам, Василий Антоныч, пришли. -- Много? -- Трое. Запус потянулся, вздохнул через усики и передал карты Олимпиаде: -- Доиграйте за меня. Я долго. Как пришли ко мне, так спать захотел... Опять заседание, нарочно с парохода сбежал. Думал -- отдохну. Покачав за пальцы руку, наклонил голову перед Фиозой Семеновной -- идол в синем шелке, золото в коралловых ушах, зрачок длинный и зеленый, как осока: -- Спокойной ночи. x x x А ночью этой же толчками метнулась под брови, в лоб и по мозгам винтящая и теплая кровь, -- вскочил Кирилл Михеич на колени. Махнул пальцами, захватил под ногти мягкий рот Фиозы Семеновны и правым кулаком ударил ее в шею. Хыкнула она, передернула мясами, -- тогда под ребра... И долго -- зажимая, мокрой от слюны, рукой бабий вячный крик -- бил кулаком, локтем и босыми твердыми мужицкими ступнями муж свою жену. IX. День и ночь двухъэтажный, американского типа пароход "Андрей Первозванный" вытягивал и мазал небо с желтыми искрами дымной жилой. Сухие -- железные и деревянные -- ребра плотно оседали, подминали под себя степную иртышскую воду. Ночью оранжевым клыком вонзался и царапал облака прожектор -- и облака, кося крылом, ускользали, как птицы. По сходням босые, в выцветших ситцевых рубахах, подпоясанные тканьевыми опоясками, с порванными фуражками, вбегали на пароход. В руках -- бумажки, за плечами -- винтовки. Ремней на винтовки не хватало, -- держались на бечевках. Потому-то густоголосый и рыжебровый капитан ворчал у медного рупора: -- Рваные, туда же... Самара-а!.. А такой же "самара" рядом с ним стоял и контролировал контр-революцию. Вместо платка у "самары" -- кулак, а пальцы вытирал о приклад винтовки. Влепились и черным зрачком с голубого листка косились буквы. По всему городу косились и рассказывали (многие уверяли -- неправда, а верили): Павлодарский Рев. Комитет С. Р., С., К. и К. Деп... за попытку восстания, организованного буржуазией, предупреждая... все дальнейшие попытки вырвать власть из рук рабочих и крестьян... будут караться немилосердно, до расстрела на месте виновных. Настоящим... контрибуцию с буржуазии г. Павлодара... пятьдесят тысяч рублей.