, а какой я вояка? Сюртук под мышками Кирилл Михеича лопнул, торчала грязная вата. Разряжая бородку пальцами, он отодвинул Шмуро и, устало глядя в рот Запуса, спросил: -- Жена моя у тебя? Фиеза? Запус поднял ладонь и через нее взглянул на свет. Плыла розовая (в пальцах) кровь и большой палец пахнул женщиной. Он улыбнулся: -- А вы, Качанов, в восстаньи участвовали? Кирилл Михеич упрямо повел головой: -- Здесь жена-то или нету?.. Шмуро тоскливо вытянулся и быстро заговорил: -- Артемий Трубычев назначен комендантом города. Организован из представителей казачьего круга Комитет Действия; про вас ходят самые противоречивые и необыкновенные слухи; мы же решили уйти в мирную жизнь, дабы... -- Нету, значит? -- глядя в пол, сказал Кирилл Михеич. Запус закурил папироску, погладил колено и указал конвойным: -- Можно увести. Казаки будут близко -- расстреляем. Посадить их в сарай, к речке. Солдат-конвойный зацепил в дверях полу шинели о гвоздь. Стукая винтовкой, с руганью отцепил сукно. Запус наблюдал его, а когда конвойный ушел, потянулся и зевнул: -- Я на сеновал, Семен, спать пойду. У меня баба там лежит, разбуди. Зовут ее Савицкая, она у нас добровольцем. Скажи -- пусть оденется, возьмет винтовку и караулит. -- Мужа? -- Обоих. А этот караул ты сними. Матрос Топошин сплюнул, вытер узкие губы и широко, точно нарочно, расставляя ноги, пошел: -- Ладно. Обернулся, дернул по плечу рукой, точно срывая погон: -- Это для чего? -- Песенку знаешь: "милосердия двери отверзи ми"?.. -- А потом? -- Маленький я в церкви прислужничал, попу кадило подавал. Вино любил пить церковное и в алтаре курил в форточку. Запомнил. Песенку. -- Ишь... Матрос Топошин вышел в ограду, махнул пальцем верховым и, стукая пальцем в луку седла, сказал тихо: -- Туда к речке, в тополя валяйте. Как трое из сараев пойдут, бей на смерть. Корявый мужиченко поддернул стремя и пискнул: -- Которого? -- Видать которы бегут, амбиция. Своих, что ли? -- Своих мы против. В сарайчике на бочке сидели Шмуро и Кирилл Михеич. Скрестив ноги и часто вздрагивая ляжками, Шмуро крестился мелкими, как пуговка, крестиками. Губы у него высохли, не хватало слюны и в ушах несмолкаемо звенело: -- Господи помилу... господи помилу... господ поми... Иногда потная рука ложилась близко от подрядчика и он отодвигался на краешек. -- Барахло-то наше поделют? -- спросил Кирилл Михеич. -- Все ведь теперь обще. А я белья набрал и для Фиезы шелково платье. Шмуро стал покачиваться всем туловищем. Бочка затрещала. Кирилл Михеич тронул его за плечо: -- Слышь, англичанка! Сломашь. Шмуро вскочил и, вихляя коленками, отбежал в угол. Здесь рухнул на какие-то доски и заерзал: -- Госпоми... госпоми... госпо... В сарайчике солоновато пахло рыбой. Голубоватые холодные тени, как пауки. В пиджаке было холодно. Кирилл Михеич нашел какую-то рваную кошму и накрылся. У дверей женский сонный голос спросил: -- Не сходить?.. Другой, тверже: -- Полезут, лупи штыком в морду. Буржуи, одно! Буфера-то чисто колеса, у-ух... нарастила! Мамонька, ишо дерется! Сбросил, потом опять надернул кошму Кирилл Михеич. Робея, ногой подтоптал под себя слизкую глину сарайчика, -- подошел к двери. С ружьем, в солдатской фуражке и шинели, она, Фиоза. Отвердели степным загаром щеки и вспухли приподнятые кверху веки. Наклонившись, щупая пальцем щель, сказал Кирилл Михеич: -- Фиеза! Жена!.. Законным, извечным испугом вздрогнула она. Так и надо. Оттого и быть радости. -- Твое здесь дело, Фиеза? Неумело отвела ногу в желтом солдатском сапоге; повернула ружье, как поворачивала ухватом, и неожиданно жалобно сказала: -- Сиди, Кирилл Михеич... сиди... убью! Не вылазь лучше. И еще жалобнее: -- Владычица, богородица!.. Сиди лучше. Ему ли не знать закона и богородицыных вздохов? На это есть другой, мужичий седой оклик: -- Фиеза, изобью! Отворяй, курва. Я из-за тебя всю степь до бора проехал; убьют, может, из-за тебя... Васька-то твой, может, с'ест меня, измотает живьем, а ты чем занимаешься!? Поселок Лебяжий попалили, ни скота, ни людей... -- Не лезь, Кирилл Михеич, не лезь лучше... И, хряпая досками, предсмертно молился Шмуро: -- Господи поми... господи по... господи поми... Потом тише, так, как говорил когда-нибудь в кровати о пермской любви, о теплых перинах, широких, как степь, хлебах, о сухой ласке, сухими мужичьими словами: -- Опять ведь все так, Фиезушка, я тебе все прощу... никто ничего не знат, ездила в поселок и -- только. Ничего не водилась, спальню окрасим... Артюшка уехал, никого, всем домом наше хождение... Комиссар-то, думашь, тобой дорожит, так, мясо, потреться и -- будет. Он и караул-то этот снял, тебя поставил -- бежите, дескать; куда мне вас... Фиезушка! Припадочным, тягучим криком надорвалась: -- Бежите-е?.. Врешь! Врешь!.. Штыком замок -- на землю. Замок на земле, как тряпка. Хряснул неловко затвор. Кирилл Михеич в угол, черная смоляная дудка дрожит на сажень от груди. -- Фиезушка-а... Обводя тело штыком, кричала: -- Пиши... пиши сейчас... подписку пиши... развод пиши... развожусь... Ты, сволочь! Мягко стукнул приклад в Шмуро. Архитектор вскочил, сел на бочку и, запыхаясь, спросил: -- Вам что угодно? На него тоже дуло. Под дулом вынул Шмуро блок-нот и, наматывая рассыпающиеся буквы, написал химическим карандашом: "Развод. Я, нижеподписавшийся, крестьянин Пермской губернии, Красноуфимского уезда, села Морева, той же волости, Кирилл Михеич Качанов"... x x x В это время Васька Запус брился перед обломком зеркала. Секретарь, матрос Топошин, вытянув длинные ноги, плевками сгонял мух со стены. Мухи были вялые, осенние, и секретарю было скучно. -- Параллелограм... -- сказал Запус: -- ромб... равенство треугольников... Все на войне вышибло. Чемоданы тяжелей ваших вятских коров, Семен? -- Тяжелей. -- Пожалуй, тяжелей. Все придется сначала учить. Параллелограм... ромб... И насчет смерти: убивать имеем право или нет? И насчет жизни... -- Насчет жизни -- ерунда. -- Пожалуй, ерунда. Топошин пальцем оттянул задымленный табаком ус. В ноздрю понесло табаком. Матрос жирно, точно из ведра, сплюнул: -- Табаку бы где-нибудь хорошего достать. VII. Все утро, похрустывая замерзшими беловатыми комьями грязи, бродил старикашка у дверей, у набросанных подле амбара досок. Дергал гвозди. Спина у Кирилла Михеича ныла. Шмуро от холода накрылся доской, и доска на нем вздрагивала. Шмуро быстро говорил: -- Сена им жалко, могли бы и бросить. -- Гвозди дергат, -- сказал тоскливо Кирилл Михеич. -- Кто? -- Сторож. Шмуро скинул доску на землю, вскочил и топая каблуками по доске, закричал: -- Я в Областную Думу! Я в Омский Революционный комитет! К чорту, угнетатели, грабители, воры! Ясно! Я свободный гражданин, я всегда против царского правительства... Это что же такое... -- Там разбирайся. Старик-сторож постукивал молотком. Кирилл Михеич посмотрел в щель: -- Выпрямляет. С рассвета в ограде фермы скрипели телеги, кричали мужики, и командовал Запус. Телеги ушли, протянул мальчишка: -- Дядинка-а, овса надо? Остался один старик, дергавший гвозди. Шея у старика была закутана желтым женским платком, он часто нюхал и кашлял. -- Какой нонче день-то? -- крикнул ему в щель Кирилл Михеич. Старик расправил гвоздь, посмотрел на отломанную шляпку его и сунул в штаны. Кашлянув, вяло ответил: -- Нонче? Кажись -- чятверк. Подожди -- в воскресенье холонисты конокрадов поймали, во вторник я поветь починял... Верно, чятверк. Тебе-то на што? -- Выпустят нас скоро? -- Вас-та? Коли не кончут, выпустят... а то в город увезут по принадлежности. Только у нас с конокрадами строго -- на смерть, кончают. Не воруй, собака!.. Так и надо... Я для тебя ростил? Он внезапно затрясся и, грозя молотком, подошел к дверям: -- Я вот те по лбу жалезом... и отвечать не буду, сволочь!.. Воровать тебе?.. Поговори еще... Кирилл Михеич устало сел на доски. Его знобило. К дверям подпрыгнул Шмуро и, размазывая слова, долго говорил старику. Было это уже в полдень, широкозадая девка принесла старику молока. Пока старик ел, Шмуро палкой разворотил щель и тоненько сказал: -- Ей-Богу же, мы, дедушка, городские... Ты, возможно, девушка, слышала о подрядчике Качанове, на семнадцать церквей подряд у него... -- Городски... -- протянул старик: -- самый настоящий вор в городе и водится. Раз меня мир поставил, я и карауль. Мужики с казаками за землю поехали драться, а я воров выпускай; видал ты ево! -- До ветру хотя пустите. -- Ничего, валяй там, уберут. Девка, вытянув по бедрам руки прямо как-то, заглянула в амбар. -- Пусти меня, деда, посмотрю. -- Не велено, никому. Шмуро забил кулаками в дверь. -- Пусти, дед, пусти. У меня, может быть, предсмертное желание есть, я женщине хочу его об'яснить. Я понимаю женское сердце. И, обернувшись к Кириллу Михеичу, задыхаясь, сказал: -- Единственный выход! Я на любовь возьму. -- Так тебе она ноги и расставила. Ты им лучше сапоги пообещай. Хорошие сапоги. Старик девку в амбар не пропустил. Она взяла крынку, пошла было. Здесь Шмуро торопливо сдернул свои желтые, на пуговицах, сапоги и, просовывая голенище в щель, закричал, что дарит ей. Девка тянула сапог: голенище шло, а низ застревал. Старик, ругаясь, открыл дверь. Кирилл Михеич и Шмуро быстро вышли. Девка торопливо махнула рукой: -- Снимай другой-то. Засунула сапоги под передник и, озираясь, ушла. Старик об'яснил: -- За такие дела у нас... -- Он, подмигнув, чмокнул реденькими губами: -- я только для знакомства. -- Может, мои отдать? -- сказал Кирилл Михеич. -- А отдай, верна. Лучше, парень, отдай. Возьмут да и кончут, -- бог их знат, какому человеку достанутся... сапоги-то ладные. Я вот гвоздь дергаю для хозяйства, тоже в цене... а тут лежит зря, гниет. -- Подводу мы в город достанем? -- Подводу? Не. Подводы все мобилизованы, в поход пошли, с пареньком этим, с Васькой комиссаром, казаков бить. Ты уж пешком иди, коли такое счастье выпалило. Мне бы вас выпускать не надо, -- коли вы конокрады, тогды как, а? А я, поди, скажу -- убегли и никаких. Ты не думай, што я на сапоги позарился, -- я бы и так их мог взять, очень просто. Я из жалости пустил... А потом, раз вы нужные люди, они бы вас перед походом пристрелили. Лучше вам пешком, парень. Скажу убегли, а убьют в дороге, -- тоже дело не мое... Пинжаки-то вам больно надо, я пинжаков не ношу, у меня сын с хронту пришел... -- Пошли, -- сказал Кирилл Михеич. -- Ноги закоченели. Сквозь холодную и твердую грязь -- порывами густые запахи земли -- на лицо, на губы. Прошли не больше версты они, вернулись. Нога словно кол, -- не гнется. А в головах -- озноб и жар. Верно, -- никто в селе не дал подводы: боятся перед миром. Просфорнина дочь Ира подарила им рваные обутки брата. Просфорня, вспомнив сына, заплакала. Еще Ира принесла кипу бумаги: -- Заверните, будет ноге теплее. -- Знаю, сам в календарных листках читал: бедняки в Париже для теплоты ноги в бумагу завертывают. А когда от такой грязи плаха даже насквозь промокает -- на чорта мне ее? И все-таки взял Шмуро газеты под мышку. После теплого хлеба просфорни -- широки и тяжелы степные дороги. Пока был за селом лесок -- осина да береза, -- держалась теплота в груди; мимо -- лесок, как муха, мимо -- запахи осенних стволов медвяные. Под ноги -- степь. За всем тем степным: -- бурьяном, крупнозернистым песком, мелким, как песок, зверем и, где-то далеко за сивым небом, снегами, -- печаль неисцелимая, неиссякаемая, как пески. Тоска. Боль -- от пальцев, от суставчиков, и дробит она о мелочи, щепочками все тело, все одервеневшее мясо. Шли. Пощупал Кирилл Михеич газеты у Шмуро. И не газеты нужны бы, а человек, тепло его. -- Куда тебе ее? -- Костер разожгу. -- Из грязи? На степи человек -- как чирий, увидят, убьют. Свернем лучше с дороги. -- Куда? Плутать. И-их!.. Сидели бы лучше дома, Кирилл Михеич, а то -- бабу искать. Бабу вашу мужики кроют... Искатели!.. Меня тоже увязало. Никогда я вам этого простить не смогу, хотя бы отец родной были. Кирилл Михеич, бочком расставляя ноги, шею тянул вперед. Архитектор Шмуро шел сзади и следы ног его давил своими: -- Революция бабья произошла. Баба моя от мужиков взята, -- к мужикам и уйдет, кончено. У бабы плоть поднялась, ушла. Каждая пойдет к своему месту, а мы будем думать -- само устроилось. Ране баба шла на монету, теперь на тело пойдет... Кому против мужицкого тела конкулировать? Мужик да солдат -- одно... Кончено. Старики об этом бабьем бунте говорили, я не верил. -- Предрассудок. Любовь у вас случилась. -- В Пермской губернии от крепостного права умные старики остались... Вязкий, все дольше, длиннее след Кирилла Михеича. Раздавить его труднее, надо ногу тянуть. Со злостью тянет ногу Шмуро, размазывает. -- Как в такое время одному человеку жить -- хуже запоя ведь!.. -- В большевики идите, баб по карточкам давать будут. Верхом навстречу -- казак. Нос широкий -- от бега ли, от радости ли -- ал. Чуб из-под красно-околышной фуражки мокр от пота. От лошади тепло, и сам казак, теплый и веселый, орет: -- Матросы с казаками братуются! Ворочай назад, битва отменена, подмога не требуется... Павлодар-то под Советской властью, Ваську комиссара над всей степной армией командером выбрали... Атамана Артюшку Трубачева собственноручно в Иртыш сбросил!.. Во-как, снаружи!.. Заткнул нагайку за опояску, сплюнул и поскакал. Лег Кирилл Михеич тут же, подле дороги, в полынь, ноги скорчил, застонал: -- Господи, Господи, прости меня и помилуй! А в следы его, последние перед полынью, встал архитектор Шмуро. Злорадно посмотрел в грязную серенькую бороденку подрядчика: -- Дождался? Комиссаров тебе на квартиру принимать, женой потчивать? Из-за вас, сиволапые стервы, некультурная протоплазма, погибаем!.. Казак скакал далеко, у лесочка. Кирилл Михеич не шевелился, дышал он хрипло и быстро. "Помирает" -- подумал Шмуро, а вслух сказал: -- Вот человек хочет итти к богу, как к чему-то реальному, а я стою рядом и не верю в бога... Кирилл Михеич! VIII. "Павлодарский Вестник", газета казачьего круга, сообщила о приезде инженера Чокана Балиханова с важным поручением от Центрального Правительства. В это же день расклеили по городу на дощатых заборах, на стенах деревянных домов списки кандидатов. В Городскую Думу. Рядом со списками -- синяя афиша, и на ней: "Долой правительство Керенского! Вся власть советам!". Ниже этого списка рабочих кандидатов в Городскую Думу, а на первом месте: +-------+-----------------+-----------+-----------+---------------------+ : N N :Имя, отчество и :Род занятий:Род занятий: Местожительство в : : по : фамилия. :в данное :до :данное время. : :порядку: :время. :революции. : : +-------+-----------------+-----------+-----------+---------------------+ :1. :Василий Антонович:Комиссар :Матрос. :Сельско-хоз. ферма на : : :Запус. :Рев. Штаба.: :уроч. Копой, Павл. у. : : : : : :Семип. обл. : Полномочий от центра Чокан Балиханов не имел. Был он в голубоватой форме с множеством нашивок. Черные жесткие волосы острижены коротко, а глаза узкие и быстрые, как горные реки. Происходил он из древних киргизских родов ханов Балихановых. Полдень. Стада в степи грызут оттаявшие травы. Глухие, осенние, они скупы, словно камень, эти травы. Чокан Балиханов и атаман Артемий Трубычев пришли с заседания комитета общественной безопасности, в гостиницу. Владелец гостиницы, немец Шмидт, спросил почтительнейше: -- Из уезда слухи различные плывут, на заборах различные афиши, -- пройти в вашу комнату не разрешите? -- Успокойтесь, успокойтесь, -- сказал Балиханов, -- катайтесь на своем иноходце. Ходу переливного иноходец... какие есть в степи кони... ах! Так и прошел в комнаты, полусощурив длинные глаза. Олимпиада разливала чай. Женщин Балиханов, как все азиаты, любил полных, чтобы мясо плыло, как огромное стадо с широкими и острыми запахами. Олимпиада ему не нравилась. -- Я в степь еду, -- сказал Балиханов и, вспомнив, должно быть, кумыс, охватил чайное блюдечко всей рукой. -- Джатачники к большевикам переходят. Или у вас, действительно, есть поручения из центра к киргизам? -- Это казаки трусят Запуса и лгут. Я в род свой поеду, джатачников у нас немного: мы -- вымрем, а революций у нас не будет. Говорил он немножко по книжному, жесты у него быстрые и ломкие. -- Я уехал из Петербурга потому, что русские бунтуют грязно, кроваво и однообразно. Даже убивают или из-за угла, или топят. У нас, как в старину -- раздирают лошадьми... -- Лебяжий поселок Запус выжег. Я комиссию составил и прокурора из Омска вызвал. Балиханов улыбнулся, перевернул чашку и по-киргизски поблагодарил: -- Щикур. Я в Омске о Запусе слышал. Страшно смелый человек, много... да... много... Олимпиада вышла. -- Его женщины очень любят. Я вам по секрету: когда арестуете его, пошлите за мной. Я приеду. Я посмотрю. У нас в академии малоросс один был, я не помню фамилии его, он чудеса делал. Атаман вдруг вспомнил, что с инженером раньше, до войны еще, они были на "ты", теперь Балиханов улыбается снисходительно, говорит ему "вы", и на руках его нет колец. "Украдем, что ли?" -- подумал атаман и сказал со злостью: -- Врут очень много. Запуса выдрать и перестанет. -- О, да. Лгут люди много. Я согласен. Я ведь крови не люблю... -- Это к чему же? Балиханов не ответил. Улыбаясь протяжно, чуть шевеля худыми желтыми пальцами, просидел он еще с полчаса. Артюшка показал ему новую винтовку -- винчестер. Киргиз похвалил, а про себя ничего не стал рассказывать. Артюшка вытащил седло, привезенное из степи, -- инженер поднял брови, крепко пожал руки и ушел. Олимпиада сказала: -- Обиделся. -- Повиляла бы перед ним больше, глядишь бы не обиделся. -- Артемий!.. -- Молчи лучше, потаскуха! Ночью, когда Олимпиада опять повторила мужу -- не отдавалась она Запусу, только поцеловала, сам же Артюшка просил выведать, -- тогда атаман стал врать ей о ненормальностях Запуса; о том, что это сказал ему Балиханов. Олимпиада краснела, отворачивалась. Атаман дергал ее за плечо, шипел в теплое ухо: -- Молчишь? Ты больше моего знаешь... молчишь! Сознайся, прощу -- лучше он меня? Не веришь?.. -- Пусти, Артемий, -- больно ведь. Он вспоминал какой-то туманный образ, а за ним слова старой актрисы, пришедшей на-днях просить пропуск из города: "женщина отдается не из-за чувственности, а из любопытства". -- Потаскуха, потаскуха!.. IX. Вверху, где тонкие перегородки отделяли людские страдания (не многочисленные страдания), где потели ночью в кроватях (со своей или купленной любовью), где днем было холодно (дров в городок не везли -- у лесов сидел Запус) -- вверху жила Олимпиада. Внизу, где в двух заплеванных комнатах толкались люди у биллиарда, где казаки из узких медных чайников пили самогон, днем гогот стоял: над самосудами, над крестьянскими приговорами, над собой, -- сюда по скользской -- словно вымазанной слюной -- проходила Олимпиада. Были у ней смуглые руки (я уже о них говорил), как вечерние птицы. Платья муж приказывал носить широкие, синие, с высоким воротником. Как и о платье, так же важно упомянуть о холодной осени, о потвердевших песках и о птицах, улетающих медленно, словно неподвижно. Над такими городками самое главное здание -- тюрьма, потому -- раньше здесь шли каторжные тракты на рудники, в тачки. Еще -- церкви, но церкви (не так как тюрьмы) пусты, их словно не было; они проснулись в революцию. Вкруг тюрьмы -- ров с полынью, перед воротами -- палисадник -- боярышник, тополя, шиповник. Все это к тому, -- в тюрьму казаки водили людей, мужиков из уезда; пахли мужики соломой, волосы были выцветшие, как солома. Как ворох соломы, -- осеннее солнце; как выцветшие ситцы, -- холодные облака. И любовь Олимпиады -- никому не сказанная -- темна, тонка. От каждодневной лжи мужу высыхали груди (старая бабка об'яснила бы, но умерла в поселке Лебяжьем); от раздумий высыхали глаза; губы -- об губах ли говорить, когда подле нее весь городок спрыгнул, понесся, затарахтел. От Пожиловской мельницы (хотя она не одна), сутулясь, бегали сговариваться с Мещанской слободки рабочие; ночью внезапно на кладбищенской церкви вскрикивал колокол; офицеры образовали союз защиты родины; атаман Артемий Трубычев заявил на митинге: -- Весь город спалим, -- большевики здесь не будут. А внутри сухота и темень, и колокол какой-то бьет внезапно и туго. Ради горя какого ходила Олимпиада городком этим с серыми заборчиками, песками, желтым ветром из-за Иртыша? X. Генеральша Саженова пожертвовала драгоценности в пользу инвалидов. На мельнице Пожиловых чуть не случился пожар; прискакали пожарные -- нашли между мешков типографский станок и большевистские прокламации. Арестовали прекрасного Франца и еще двоих. Варвара Саженова поступила в сестры милосердия, братья ее -- в союз защиты родины. Старик Поликарпыч забил досками ограду, ворота, сидел внутри с дробовиком и вновь купленной сукой. Атаман Трубычев увеличил штаты милиции, из казаков завели ночные об'езды. Три парохода дежурили у пристаней. И все-таки: сначала лопнули провода, -- не отвечал Омск; потом ночью восстала милиция, казаки; загудели пароходы, и -- на рассвете в город ворвался Запус. Исчез Артюшка (говорили -- утопил его кто-то). Утром в Народном Доме заседал совет, выбирая Революционный Трибунал для суда над организаторами белогвардейского бунта. XI. Надо было-б об'яснить или спросить о чем-то Олимпиаду. Пришел секретарь исполкома т. Спитов и помешал. Бумажку какую-то подписать. Запус -- в другой рубашке только, или та же, но загорела гуще, -- как и лицо. Задорно, срывая ладони со стола, спросил: -- Контреволюция?.. Весело было? Олимпиада у дверей липкими пальцами пошевелила медную ручку. Шатается, торчит из дерева наполовину выскочивший гвоздик: -- Или мне уйти? Здесь-то и вошел т. Спитов. -- Инженер Балиханов скрылся, товарищ. Джатачники организовали погоню в степь... -- Некогда, с погонями там... Вернуть. -- Есть. Так же быстро, как и ладони, поднял Запус лицо. На висках розовые полоски от спанья на дерюге. В эту неделю норма быстрого сна -- три часа в сутки. -- Куда пойдешь? Останься. -- Останусь. Фиоза где? -- Фиоза? После... Здесь тоже надо бы спросить. Некогда. Мелькнуло, так, словно падающий лист: "пишут книжки, давал читать. Ерунда. Любовь надо...". Вслух: -- Любовь... -- Что? -- Дома, дома об'ясню. На ключ. Отопри. У меня память твердая, остановился на старом месте... Кирилл Михеич Качанов... Товарищ Спитов! -- Есть. -- Пригласите по делу белогвардейского бунта подрядчика Качанова. -- Это -- у вас домохозяин? -- Там найдете. -- Есть. Еще мелькнули тощенькие книжки: "кого выбирать в Учредительное Собрание", "Демократическая Республика", "Почему власть должна принадлежать трудовому народу". Нарочно из угла комнаты вытащил эту пачку, тряхнул и -- под стол. Колыхнулось зеленое сукно. -- Ерунда! Дальше -- делегаты от волостей, от солдат-фронтовиков, приветственные телеграммы Ленину -- целая пачка. -- Соединить в одну. -- Есть. Комиссар Василий Запус занят весь день. Дни же здесь в городе -- с того рассвета, когда ворвалась в дощатые улицы -- трескучие, напитанные льдом, ветром. Шуга была -- ледоход. Под желтым яром трещали льдины. Берега пенились -- словно потели от напряжения. От розоватой пены, от льдов исходили сладковатые запахи. И не так, как в прошлые годы -- нет по берегу мещан. С пароходов, с барж, хлябая винтовкой по боку, проходили мужики и казаки. На шапках -- жирные красные ленты, шаг отпущенный, разудалый, свой. Кто-то там, между геранями, "голландскими" круглыми печками и множеством фотографий в альбомах и на стенах, -- все-таки надеялся, грезил о том, что ускакало в степь: сытое, теплое, спокойное. Здесь же (по делу) проходил берегом почти всегда один комиссар Запус. Пьяным ему быть для чего же? Он мог насладиться фантазией и без водки. Он и наслаждался. Мелким, почти женским прыжком, в грязной солдатской шинели и грязной фуражке, вскакивал он на телегу, на связку канатов, на мешки с мукой, на сенокосилки -- и говорил, чуть-чуть заикаясь и подергивая верхней -- немного припухшей -- губой. -- Социальные революции совершаются во всем мире; отнятое у нас, у наших предков возвращается в один день; нет больше ни богатых, ни бедных -- все равны; Россия первая, впереди. Нам, здесь особенно тяжело -- рядом Китай, Монголия -- угнетенные, порабощенные -- стонут там. Разве мы не идем спасать, разве не наша обязанность помочь? На подводах, пешком проходили городом солдаты -- дальше в степь. Молча прослушав речь, не разжимая губ, поворачивались и шли к домам! Запус спать являлся поздно. Про бунт скоро забыли; вызывали для допроса Олимпиаду, -- сказала она там мало, а ночью в постели спросила Запуса: -- Ты не рассердишься?.. -- Что такое? Потрогала лбом его плечо и с усилием: -- Я хочу рассказать тебе об муже... Веки Запуса отяжелели -- сам удивился и, продолжая удивляться, ответил недоумевающе: -- Не надо. -- Хорошо... Запус становился как будто грязнее, словно эти проходившие мимо огромные толпы народа оставляли на нем пыль своих дорог. Не брился, -- и тонкие губы нужно было искать в рыжеватой бороде. Если здесь -- у руки -- каждую минуту не стоял бы рев и визг, просьбы и требования; если бы каждый день не заседал совет депутатов; если б каждый день не нужно было в этих, редко попадавших сюда, газетах искать декреты и декреты, -- возможно, подумал бы Запус дольше об Олимпиаде. А то чаще всего мелькала под его руками смуглая теплота ее тела, слова, какие нельзя запоминать. Сказал мельком как-то: -- Укреплять волю необходимо... Вспомнил что-то, улыбнулся: -- Также и читать. Социальная революция... -- Можно и не читать? -- спросила задумчиво Олимпиада. -- Да, можно... Социальная революция вызвана... нет, я пообедаю лучше в Исполкоме... Фиозу так и не видала. Запус сказал -- встретил ее последний раз, когда братались с казаками. Разве нашла Кирилла Михеича, -- живет тогда в деревне, ждут когда кончится. А смолчал о том, как, встретив ее тогда между возов в солдатской гимнастерке и штанах, провел ее в лес, и как долго катались они по траве с хохотом. Ноги в мужских штанах у ней стали словно тверже. Поликарпыч сидел в пимокатной, нанял какого-то солдата написать длинный список инвентаря пимокатной, вывесил список у дверей. Кто приходил, он тыкал пальцем в список: -- Принимай, становой, -- сдаю... Ваше!.. Была как-будто еще встреча с Кириллом Михеичем. Отправилась Олимпиада купить у киргиз кизяку. И вот мелькнул будто в киргизском купе маленький немножко сутулый человечек с косой такой походкой. Испуганно втерся куда-то в сено, и, по наученью его что ль, крикнули из-за угла мальчишки. -- За сколько фунтов куплена?.. Комиссариха-а!.. Тогда твердо, даже подымая плечо, спросила Запуса: -- Надолго я с тобой? Запус подумал: спросила потому, что начал наконец народ выходить спокойно. Распускают по животу опояски, натянули длинные барнаульские тулупы. Кивнул. В рыжем волосе золотом отливают его губы. -- Навсегда. Может быть. -- Нравлюсь? -- Терпеть можно. И сразу: к одному, не забыть бы: -- Дом большой, куда нам двоим? Я вселю. Хотела еще, -- остановилась посреди комнаты, да нет -- прошла к дверям: -- Почему детей не было с Артюшкой? -- Дети, когда любят друг друга, бывают. -- Немного было бы тогда детей в мире... Порок? -- Я же об'яснила... -- Э-э... Перебирая в Исполкоме бумаги с тов. Спитовым, -- спросил: -- Следовательно, женщины... а какое к ним отношение? До этого тов. Спитов был инструктором внешкольного образования. Сейчас на нем был бараний полушубок, за поясом наган. Щеки от усиленной работы впали, и лоб -- в поперечных морщинах. Ответил с одушевлением: -- Сколько ни упрекай пролетариат, освобождение женщины диктуется насущностью момента. Раньше предавались любви, теперь же другие социальные моменты вошли в историю человека... Стало быть, отношения... -- Если, скажем, изменила?.. Обманула?.. Спитов ответил твердо: -- Простить. -- Допустим, ваша жена... -- Я холостой. -- А все-таки? -- Прощу. С силой швырнул фуражку, потер лоб и вздохнул: -- Глубоко интересуют меня различные социальные возможности... Ведь, если да шара-ахнем, а?.. В то же время или позже показалось Запусу, что надо подумать об Олимпиаде, об ее дальнейшем. Тут же ощутил он наплыв теплоты -- со спины началось, перешло в грудь и, долго спустя, растаяло в ногах. Махая руками, пробежал он мимо Спитова и в сенях крикнул ему: -- А если нам республику здесь закатить? Республика... Постой! Советская Республика голодной степи... Киргизская... Монгольская... Китайская... Шипка шанго?.. Широколицый солдат в зале, растопив камин, варил в котелке картошку. Тыча штыком в котелок, сказал: -- Бандисты, сказывают, в уезде вырезали шесть семей. Изголяются, тоже... Про-писать бы им. -- Прокламацию? -- Не, -- винтовочного чего-нибудь... -- Устроим. Постоял на улице, подумал -- к кому он испытывает злость? Артюшка, Кирилл Михеич, Шмуро -- еще кто-то. Их, конечно, нужно уничтожить, а он на них не злится. Теплота еще держалась в ногах, он быстро пошел. Вспомнил -- потерял где-то шпоры. Решил -- надо достать новые. Опять Кирилл Михеич -- не глаза у него, а корни глаз, и тоже нет детей. Пальцы холодели -- "надо достать варежки; зимы здесь...". С тех пор как выпал снег, в Павлодаре еще никого не расстреляли. -- Сантиментальности, -- плюнул Запус. И ладонью легонько -- три раза хлопнул себя по щеке. Через три дня, -- впервые за всю войну и революцию, -- в Павлодаре стали выдавать населению карточки на хлеб, сахар и чай. XII. В желтом конверте из оберточной бумаги -- предписание "принять все меры к организации в уезде и городе регулярных частей Красной Армии. Инструкции дополнительно". Дополнительно же приехали не бумажки, а инструктора-спецы и тов. Бритько. Инструктора остановились в гостинице Шмидта, в номере, где жил Артюшка. На раме, у синеватых стекол сохранились рыженькие лапки мух -- как-то раздавила Олимпиада. Бритько же ночевал у Запуса. Рос у Бритько по всему рябоватому лицу длинный редкий и мягкий, как на истертых овчинах, волос. -- Женаты? -- спросил он Запуса. -- Не пришлось. -- А эта ходит, тонкая? -- Живет со мной. Жена Артемия... -- Атамана? И тогда, словно на палку натягивая губы, он внезапно стал рассказывать как его морили в ссылке, как хорошие ребята от тоски ссорились и чахли. Губы остановились. Потянулась к подбородку рука: -- Заседания посещать необходимо. В момент напряженнейшей борьбы всякое ослабление... У вас здесь люди неорганизованы.. восстание за восстанием. У нас сил нет посылать к вам... Вы уже сами пытайтесь, чтобы в случае чего без пощады! На заседании Уисполкома тов. Бритько сначала заметил о дезорганизации, о халатном отношении к буржуазии и кулачеству. Вспомнил тряские дороги, тяжелую доху отдавившую плечи: на мгновение ему стало тоскливо -- как в ссылке. Он стукнул кулаком по столу и кашляя хрипло закричал: -- В единении сила, товарищи! Не спускайте победоносного красного знамени... И вдруг забыл что-то самое важное. Сел, пощупал синию бумагу папки, оторвал быстро кусочек ее и отшвырнул: -- Я кончил. Дальше говорил инструктор-спец. Желтый полушубок, такой же как у тов. Бритько, морщился в плечах, словно оттуда бились нужные слова. А Запус сидел с краю стола, рядом с председателем совета т. Яковлевым. Был у того казачий (как челноки в камышах) нос, отцветшие усы и короткопалые желтые руки. Через щели, в доски декораций врывался ветер. Стены актерской уборной выпачканы красками, исчерканы карандашами. В железную печку театральный сторож подкидывал поленья -- осины. "Осиновая изба не греет" -- вспомнил Запус. Слушали: организация в уезде Красной Армии. Постановили: принять все меры. Избрать комиссаром и руководителем начальника революционных отрядов т. Василия Запуса. А в проходике между кулисами, где толпились делегаты, задевая шинелями и тулупами картоны декораций, -- предусовдепа т. Яковлев сказал: -- Мы, дорогой мой, с фактами все, с фактами. А факты за революцию и за товарища Запуса. Ты хоть что мне говори, тем не менее... Запус глубже на уши шапку, поднимая саблю: -- Каждый отвечает за себя... -- Мне инструктор говорит: в момент напряжения... а я ему: мало у нас баб перешло по рукам, да коли каждой опасаться... Однако, дорогой мой, атаман-то удрал и инженер Балиханов с ним. А? Протянул ему короткопалую руку и тихо, приблизив к щеке пахнущие табаком усы, шепнул: -- Ты ее не щупал насчет прибывания?.. -- Спрашивал. -- Не говорит? Где ей сказать, своя буржуазная... я ихнюю подлую мысль под землей вижу. Может тебя подвести, товарищ?.. У дверей Народного Дома, где снега трепали синие свои гривы, -- Запуса одернули: -- Товарищ Василий Антоныч... Товарищ... Видит: на подбородке, весенним снегом -- чуть грязноватым и синим, -- бородка. Поверх грязной дурно пахнущей шинели -- полушубок. Собачьего меха шапка по-уши, а Запус все ж его узнал: -- Гражданин Качанов, вы на допросе были об организации восстания? Если... -- Я совсем не про жену, я по делу мести... Мое мнение, товарищ Василий Антоныч, самый главный виновник всего злодейства Артюшка... и Олимпиада тут не при чем, пущай живет с кем хочет. Я ради жены убийству подвергся, подряды и имущество потерял... И, отведя Запуса за фонарь, к сугробу, толкаясь валенком, туманно и длинно стал рассказывать о заговоре в городе. Живет Кирилл Михеич в мещанском домике на окраине и там же прячется в кладовке, "меж капустой" -- Артюшка, у него все планы, все нужное и списки. Пахло от него самогоном. Идя улицей, вслед за Кирилл Михеичем подумал Запус, что пожалуй лучше бы арестовать подрядчика и передать его в Чека. Пусть разбираются, а зачем он Запусу? Здесь -- даже не думая, а так как то позади, прошло неудовольствие, высказанное инструктором из центра и предусовдепа Яковлевым: зачем живет с Олимпиадой. Нет, лучше самому раскрыть заговор и привести Артюшку. Злясь недолго, -- подумал он о смуглом желтоватом лице атамана, захотелось увидать его напуганным, непременно со сна, чтоб одна щека была еще в следах -- от капусты что ли? -- А, сволочь, -- сказал он вслух. -- По поводу чего? -- спросил Кирилл Михеич. Запус не просил вести и Кирилл Михеич не звал, а оба они -- сгорбившись, скользя по снегу, торопливо шагали к окраине. Еще Запус подумал: "надо бы позвать с собой матроса Топошина" -- и вспомнил: зачем-то вернулся тот на ферму Сокой. Позвать с собой -- можно было бы многих, хоть бы из своего отряда. -- Сам! Кирилл Михеич запыхаясь сказал: -- В хорошем хозяйстве все сам делаешь. Трудное... Спросил Запус, -- бьет ли жену Кирилл Михеич? Тот ответил -- так как Запус не живет с ней и жить не намерен... -- Не намерен, -- подтвердил Запус. -- То, конечно, можно сказать по совести -- бил и если найдет ее вновь, бить будет. Казачья у ней кровь. Возможно, из-за битья она ушла, все же в суд жаловаться не пойдет и если вернется, -- значит подтверждение: жену бить надо. Олимпиаду муж тоже бил и всегда так бывает: второй муж битьем не занимается. Таков и Запус. -- Второй муж? -- Кому какое счастье, Василий Антоныч. Я на вас не сержусь... Будьте хоть завтра вы подрядчиком на весь уезд. Квартал недоходя, Кирилл Михеич затянул полы полушубка. Запус тоже вспомнил незастегнутый ворот шинели, застегнул было, а потом улыбнувшись, распустил. Темно, ветрено. Дома как сугробы, дым над ними как снег на гребнях сугробов. Улыбки его Кирилл Михеичу не видно, Запус улыбнулся еще раз, для себя. В кистях рук заныли теплые жилы. -- Собак у них нету, Василий Антоныч. Шашку-то подымите, она на снегу не гремит, а здесь оказывается пол... Шум произойдет. Старуха какая-то открыла дверь. Тотчас же ушла. Должно быть привыкла к незнакомым. Подрядчик взял руку Запуса, выпрямил и повел ею: -- Там... в кладовой... направо... через два мешка перешагнуть... спит... ведь час, времени? -- Десять. -- Зачем орешь?.. Сей сикунд огня принесу. И ключ от... Ушел и дверь в избу припер плотно. Запус подождал, опять выпрямил руку, так как ее выпрямлял подрядчик и опустил. В дверь кто-то поскребся: "мышь... нет мыши в дверь не скребутся... значит кошка". Запахло капустой: кисло и тепло. Запах становился все гуще и гуще. Еще шорох. За ним вслед мысль, что здесь ловушка, заговор. Никто Кирилл Михеича раньше в городе не видел и Чека его не смогла найти. Отступил Запус к стене, нащупал вдруг отяжелевший револьвер и радостно вспомнил, что в револьвере шесть уверенных в себе пуль. Вытащил, чуть приподнял, так Кирилл Михеич сейчас выпрямлял его руку. Тогда он, сразу приподымаясь на цыпочки, решил пройти в кладовую и если там нет никого: бежать, пока еще не пришли. Он, с трудом сгибая замерзшую подошву, ощупывая стену пальцами, прошел к тесовой двери. Быстро дернул скобу: замок был плоский и холодный так, что примерзали пальцы. Тогда он накрыл скобу и замок полой шинели. Завернув узлом шинель на саблю -- дернул. Укололи пальцы свежие щепы. К запаху капусты примешался запах картошки и человеческой мочи. "Здесь"... -- подумал он быстро. Он шагнул два раза -- наверное через мешки: кочковатое и слизкое. Дальше; он не понимал, что должно быть дальше, но явственно, почувствовал человеческое дыхание. Дышали торопливо, даже капала слюна: трусит. Запус вытянул руки, сабля глухо стукнула о мешки. Тот, другой -- совсем близко неразборчиво пробормотал: -- Кыш!.. орп!.. анне!.. Тогда Запус сжал кулак, поднял револьвер выше, шагнул и негромко сказал: -- Арестую. Человек на капусте метнулся, взвизгнул. Капуста -- у ней такой склизкий скрип -- покатилась Запусу под ноги. Запус, держа револьвер на отлете, бросился на того, другого. В грудь Запуса толкнулись и тотчас же вяло подломились чужие руки. Подумалось: ножа нет, стрелять тому поздно. Здесь человек ударил коленом между ног Запуса. Револьвер выпал. Освободившимися и вдруг потвердевшими руками Запус охватил шею того, другого, Артюшки, атамана... С револьвером вместе скользнула какая уверенность и необходимость ареста. Запус наклонился совсем к лицу, хотел плюнуть ему -- огромный сгусток слюны, заполнивший рот, но не хватило сил. Вся сила ушла в сцепившиеся пальцы и на скользкие потные жилы длинной, необычайно длинной шеи. Словно все тело -- одна огромная шея, которую нужно стянуть, сжать, пока не ослабнет. -- Жену!.. жену тебе бить!.. бить!.. И когда уже пальцы Запуса подошли к подбородку, шея ослабла. Пальцы попали на мелкие и теплые зубы. Запус отнял от человека руки и перегибаясь через его тело, нащупал свой револьвер. Хотел всунуть его в кобуру и не мог. Он достал из кармана шинели спички. Зажег. Всунул револьвер. Спичка потухла. Он зажег новую, руку над ней сделал фонариком и поднес ее к подбородку. Бритый рот, светловатые брови -- коротенькие, и мокрый нос. По бровям вспомнил ("бреет" -- рассказывала Олимпиада) -- Шмуро, архитектор. -- О