вался Ключников у него. - Как же... Они с нашей помощью многих зайцев убивают. Во-первых, всегда можно на нас кивнуть: вот она, демократия - безумство и хаос. Во-вторых, с нашей помощью они всем показывают необходимость своего существования: без них, мол, никуда, только они способны удержать порядок. В-третьих, в нужный момент нас всегда можно спустить с цепи, пугануть кого следует... В-четвертых, если мы придем к власти, они скажут, что всегда были с нами заодно. Видишь, как удобно. Так что мы им нужны. - А вам они зачем? - Как же, помогут, прикроют, если что... Возьмем власть, там посмотрим. А пока... Большевики перед революцией тоже немецкие деньги получали, не гнушались. В движении все были убеждены, что действуют по своей воле и своему желанию, никто не догадывался, что направляет их умелая рука. Федосеев между тем исправно являлся на конспиративные квартиры, где давал отчеты и получал инструкции. ...серое утро тихо вползло в Москву. Рассветный туман обложил подножья московских холмов и осел в низинах - на Студенце, в Садовниках, на Кочках и на Потылихе. Солнце растопило туман над холмами и отразилось в окнах высоких домов в старом Кудрине, на Воробьевых горах, в Конюшках и Дорогомилове, в Котельниках, на Сенной и у Красных Ворот. Просыпаясь, город постепенно наполнялся гомоном и разноголосицей, на улицах взбухал городской гул - взбухал и катился из края в край. Страх, который всю ночь сжимал Москву, отпустил, но не исчез - затаился в урочищах и логах, в сумрачных подворотнях, в подъездах, в глубоких подвалах и колодцах, откуда он выползал с наступлением темноты. Смутная тревога витала над Чертольем по обе стороны от Волхонки. Правильнее было сказать - Черторье, название шло от ручья Черторый, текущему прежде по Сивцеву Вражку, однако на язык москвичам легло - Чертолье, и привычка укоренилась. Место издавна слыло нечистым, тревога тянулась с незапамятных времен - дурная слава устойчива. Задолго до прихода христиан возникло здесь языческое капище, дурная молва тянулась из века в век. Обширной округой вплоть до Никитской улицы владел Опричный приказ, здесь стояли пыточные избы и застенки, здесь томились в погребах сидельцы, здесь располагалась усадьба Скуратовых и верный пес Малюта держал здесь двор по соседству с хозяином, царем Иваном IV, прозванным за нрав Грозным, который поставил усадьбу на холме в старом Ваганькове - на том месте, где стоял дворец его прапрабабки, великой княгини Софьи, дочери великого князя литовского Витовта, вышедшей замуж за Василия I, сына Дмитрия Донского. В восемнадцатом веке на древних каменных подземельях вырос редкий по красоте дом Пашкова, и случайно ли, отсюда обозревал Москву мессир Воланд? Невнятное беспокойство висело над изрезанными и запутанными дворами Чертолья. Это был лабиринт давних построек, лестниц, террас, галерей, густых зарослей, тупиков, загадочных особняков, конюшен, каретных сараев, глухих затянутых плющом стен, мшистых каменных рвов; старые кирпичные дома поднимались по склонам, крыши их уступами высились одна над другой, проходные дворы, сплетаясь, теснили друг друга, и множество извилистых дорог вели в соседние околотки: на Знаменку, в Антипьевский, Колымажный, Ваганьковский и Ржевский переулки. Молва, наделившая Чертолье дурной славой, неизменно указывала на древние подземелья. Уже в наше время очевидец рассказывал о подземном ходе, идущем от Храма Христа Спасителя в сторону Неглинки и Кремля; выложенный в рост человека белым известняком узкий сводчатый ход вел под Ленивый торжок на Всехсвятской, названной так по церкви Всех Святых, "что на валу". Очевидец утверждал, что под Ленивкой сводчатая кровля растрескалась и осыпалась, что тоже имеет объяснение: по Ленивке когда-то ходил трамвай. На углу Ленивки и Лебяжьего переулка ход, по рассказам, раздваивался: одна часть уходила за развилкой к Боровицкой башне Кремля, другая - в старое Ваганьково. Что ж, молва иной раз не есть вымысел, триста лет носит имя Лебяжий переулок, хотя, казалось бы, какие лебеди? Но стояла, в семнадцатом веке запруженная Неглинка, стояла на этом месте Лебяжьим прудом и отсюда к царскому столу подавали лебедей. Жители первых этажей по Лебяжьему переулку и Ленивке не раз обращались в ремонтные конторы, жалуясь на проваливающиеся часто полы, под которыми открывались обширные подземелья. И в прежние времена ясновидящие зрили под землей по всему Чертолью ходы и палаты, как видят их нынче. Разумеется, можно отмахнуться, но как быть, если современные сейсмографы, ультразвуковые и электромагнитные локаторы указывают в глубине земли пустоту? А те, кому повезло, могли своими глазами увидеть поражающие воображение подземелья старого Ваганькова: под холмом таятся шатровые палаты, сводчатые переходы, загадочные каменные мешки и гигантский выложенный белым тесаным камнем колодец, уходящий под землю на глубину небоскреба. И, похоже, там, внизу, к нему с разных сторон подходят подземные галереи. Необъяснимая тревога во все времена владела человеком в Чертолье, ныла в груди и не давала покоя. Многие люди с чуткой душой и поныне испытывают в Чертолье смущение и душевное неудобство: у одних благодушие сменяется здесь непонятным смятением и робостью, а другие испытывают неоправданную тревогу и злость. ...сверху в шахту стекали тонкие струи воды. Тело беглеца подняли по стволу в верхний коллектор, сюда с поверхности доносился громкий плеск воды, словно поблизости на землю обрушился ливень. По лестнице из сдвоенных прутьев Першин поднялся к решетчатому люку, открыл его и выбрался наружу. В это трудно было поверить. Он стоял у подножья фонтана, шумящего за спиной Карла Маркса, который каменным кулаком стучал по каменной трибуне посреди просторной Театральной площади. Семь чугунных ангелов держали чашу тесаного гранита, из которой вода падала в круглую чугунную ванну, стоящую в гранитной беседке, куда вели кованые воротца. Лестницы с двух сторон поднимались к фонтану, окруженные ажурной решеткой, а вокруг плотной зеленой стеной рос стриженый кустарник, и казалось невероятным после ночи преследования и погони оказаться вдруг здесь, против Большого театра и гостиницы "Метрополь". "С ума сойти! - подумал Першин. - Мотаться всю ночь под землей, чтобы утром вылезти из фонтана посреди Москвы!" Было раннее утро, площадь по кругу обегали редкие машины, и холодный свежий воздух был особенно вкусен после подземной духоты, запаха креозота и машинного масла. Разведчики один за другим вылезали из люка и опускались в густую траву у фонтана. Настроение у всех было подавленное, словно они совершили что-то такое, отчего самим стало тошно. И все же они не зря спускались и не зря провели ночь под землей: внизу таился кто-то, кто был готов на все, даже на смерть. Ключников и Бирс лежали на траве, уставясь в белесое небо, на душе было муторно, словно в том, что беглец покончил с собой, была их вина: не преследуй они этого человека, он был бы жив. Першин по рации вызвал машины и в ожидании их медленно гулял по дорожкам сквера. Каменный Маркс по-прежнему стучал каменным кулаком, и эхо стука отзывалось во всем мире войнами, голодом и мором. Першин подумал, что, как бы не развивались события, памятник в любом случае следует оставить для вящей острастки. Пришли машины, на одной разведка отправилась отсыпаться, на другой беглеца повезли в лабораторию. При дневном свете незнакомец выглядел особенно бледным, точно всю жизнь провел под землей: белые рассыпающиеся волосы, бесцветные зрачки; биохимический анализ показал отсутствие в тканях красящего пигмента. Это был настоящий альбинос, в лаборатории весьма удивились и долго разглядывали анализы. - Похоже, этот человек никогда не знал солнца, - сказал один из биохимиков. - Почему вы решили? - спросил Першин. - Цвет глаз, кожи и волос зависит от меланина. А меланин образуется под действием ультрафиолетовых лучей. Тем временем криминальная лаборатория определила, что одежда, обувь, белье и шлем незнакомца изготовлены - подумать только! - вскоре после войны. 8 Из лаборатории Першин отправился домой. Жена была на работе, дочки играли во дворе. Они не видели его, прыгали через веревочку, а он думал, как мало он может дать своим детям. Из поколения в поколение дети этой страны не получали сполна всего, что положено, и кто знает, может быть, по этой причине нация постепенно вырождалась. В Москве и особенно в провинции Першин на каждом шагу встречал больных людей: даже веру в коммунизм он полагал болезнью, особым видом слабоумия, поразившим большую страну. Эта земля, похоже, была проклята Богом. То ли пролитая обильно кровь, то ли дела людей были причиной, но Творец оставил эту землю без призора, остальное доделали сами люди: поверили преступникам, пошли за ними, и те ввергли их в грех, растлили и сделали соучастниками. И вот он, отец, смотрел на своих дочерей, жалел и горевал - у него сердце заходилось от жалости и горя. Он не мог дать им всего, в чем они нуждались - расшибись в лепешку, не мог, потому что всю свою бездарность и свои пороки режим переложил на него - не расхлебать. Першин знал, что режим ставит его ни в грош, каждый человек в этой стране значил для режима не больше, чем обгорелая спичка - каждый, кроме соучастников, замаранных общим делом. Першин еще спал, когда пришла жена. Он проснулся, из-под опущенных век смотрел, как она осторожно двигается по комнате. Лиза была еще молода, но следы раннего увядания уже читались в ее лице, заботы женщину не красят. Лиза работала в больнице и, как все женщины, моталась по пустым магазинам, часами стояла в очередях, готовила еду, стирала, шила, тащила на себе дом - и ни просвета впереди, ни проблеска. "Коммунисты украли жизнь", - думал Першин, испытывая стыд: он не один год состоял в этой партии, созданной злоумышленниками, навязавшей себя народу, но не способной дать ему ничего, кроме лишений и горя. И сейчас, когда наступила полная ясность, когда все было понятно и очевидно, эта партия по-прежнему цеплялась за власть, лгала без смущения, чтобы продлить свое существование у кормушки, морочила головы и воровала, воровала, воровала, прежде чем уйти и кануть в небытие. Лиза заметила, что он проснулся, присела рядом, глядя ему в лицо. - Ночью не спал? - спросила она сдержанно, и он поразился ее самообладанию: она догадывалась, что он подвергается опасности, но не подала вида. - Не спал, - ответил Першин. Он видел, что Лиза хочет что-то спросить, но не решается. - Что? - спросил он, опередив ее. - Это опасно? - она пристально смотрела ему в лицо в надежде угадать правду. - Не очень, - как можно беспечнее ответил он, но она не поверила. - А что с нами будет, если... - она осеклась, испугавшись произнести вслух то, о чем думала: реченное слово существует въяве, как вещь. - Не бойся, ничего со мной не случится, - попытался он ее успокоить, но, съедаемая тревогой, она отвернулась и печально смотрела в сторону. ...когда Лиза привезла его в Бор, у него дух захватило от новизны: после боев, вертолетных десантов, засад на горных тропах, после безлюдных, брошенных жителями кишлаков, после казарм и госпиталей Бор ошеломил его. - Вы что-то очень задумчивы, мой пациент, - обратила внимание Лиза, привыкшая к Бору, как к собственной квартире. - Что с мужчинами стало - ума не приложу. Совсем мышей не ловят. Вместо того, чтобы наброситься на меня, как дикий зверь, лишить невинности, он погружен в раздумья. - Как?! - не поверил Першин. - Неужели?! - Представь себе. Тебя ждала. Вообще-то это довольно обременительно, но я решила, что дождусь. Я только не понимаю, почему ты медлишь: пора тебе исполнить свой супружеский долг. - А-а разве... мы уже? - неуверенно спросил Першин. - Как же, ты не заметил? Я тебя совратила, и теперь я просто обязана взять тебя в мужья. Иначе это непорядочно с моей стороны. Хотя, я знаю, многие девушки так поступают: воспользуются доверием мужчины, а потом подло бросают их. Не бойся, милый, я тебя не брошу. Она действительно никого не знала до него, он был у нее первый мужчина - новость сразила его наповал. И меняя на бескрайней кровати испачканную кровью простынь, он ошеломленно думал: неужели так еще бывает?! Но оказалось - бывает. Его обуяла некоторая гордость, как любого первооткрывателя и первопроходца; надо думать, Колумб гордился не меньше, как и те, кто первым проник на полюс или взобрался на Эверест. Его просто распирало от гордости. Впору было привязать простынь к оглобле и проскакать по деревне, предъявив флаг местному населению, как это бывало на свадьбах в России после первой брачной ночи. Притихшие, они лежали в необъятной постели, оглушенные событиями и новостями. - А как отнесется к этому генерал? - поинтересовался Андрей. Это был не праздный вопрос. Генералы планировали браки детей, как военную компанию: проводили разведку, рекогносцировку и вели подготовку по всем правилам тактики и стратегии. Обычно браки заключали в своем кругу. Иногда кому-то удавалось подняться по лестнице вверх, укрепить позиции семьи, и редко, по случайности или по недосмотру здесь появлялся кто-то пришлый, посторонний. Таких здесь не любили и в свой круг старались не допускать. Першин был посторонним. - Я не знаю, что думает генерал. Тебя это не должно интересовать. Если только... - Лиза помолчала, как бы подыскивая подходящее слово. - Что? - спросил Першин. - Если, конечно, ты не рассчитываешь на приданое. - Рассчитываю! Еще как рассчитываю. Как увидел тебя, так сразу и рассчитал, - засмеялся Андрей. - Ты мне скажи: кто кого уложил? - Я тебя, - призналась Лиза, как и положено честной девушке из приличной семьи. - Значит, это ты рассчитывала, - сделал вывод Першин. - А я и не скрываю, - заявила она высокомерно, как истинная дочь генерала. Понятно, что в постели у нее не было опыта, но она оказалась способной ученицей, схватывала все на лету - спортсменка, как никак, мастер спорта. Она вообще ко всему, за что бралась, относилась вдумчиво и всерьез, с большой ответственностью. На тренировках и на соревнованиях она делала все старательно. Такой она и была в их первую ночь, которую они провели в постели, похожей на гимнастический помост. Першин диву давался, как быстро гимнастка усвоила новое упражнение. Она была вдумчива и серьезна, будто выступала на ответственных соревнованиях. Когда Першину предложили взять отряд, для него это было, как гром с ясного неба. Он полагал, что с военной жизнью покончено, однако нежданно-негаданно кому-то понадобилось его десантное прошлое: позвонили, назначили встречу. Першин приехал на Никольскую улицу и долго блуждал среди старых строений, закоулков и тупиков Шевалдышевского подворья, пока не отыскал неприметную кирпичную постройку, где его уже ждали. В комнате он неожиданно обнаружил отцов города, которых видел иногда по телевидению; Першин удивился их мрачному озабоченному виду. Впрочем, их можно было понять: уже который день городом владел страх. Это выглядело неправдоподобно, но страх обрушился на Москву и овладел ею в одночасье. Понятно было, что если в короткий срок от него не избавиться, в городе возникнет паника. - Андрей Павлович, вам известно, что происходит в городе? - обратился к Першину мэр при общем молчании остальных. - Слухи, сплетни... - неопределенно пожал плечами Першин. - Толком ничего не знаю. - Как все мы, - вставил заместитель мэра, а остальные покивали, соглашаясь. - Я думал, уж вы-то знаете, - улыбнулся Андрей. - Не больше вашего, - признался мэр. - Поэтому мы вас и позвали. - Не понимаю, - покачал головой Першин. - Почему я? Есть милиция, внутренние войска, армия, комитет безопасности. - Все уже занимались, никто ничего не нашел. Население волнуется. - Мы даже не знаем, откуда исходит опасность, - неожиданно вставил кто-то из сидящих. Все выжидающе смотрели на Першина и молчали. Он чувствовал себя так, словно они хотят сообщить ему нечто, но не решаются сказать вслух и предпочитают, чтобы он догадался сам. Это была какая-то странная игра: они явно намекали на что-то, но опасались, что могущественные силы, которые они подозревают, обвинят их в сговоре и расправятся с ними. Першин обратил внимание, что все тщательно подбирают слова, как будто разговор записывается на пленку; видно, такую возможность никто не исключал. - Не понимаю. Неужели опасность может исходить из государственных структур? - спросил Першин. Никто не подтвердил и не опроверг его слов, все промолчали. - Мы ничего не знаем, - уклончиво развел руками мэр. - Нужен независимый поиск. Надо выяснить, откуда исходит опасность, кто за этим стоит. У вас высокая профессиональная подготовка. Вас никто не знает. Подберите себе отряд, все, что нужно, вам дадут. Насчет оплаты... сумму назовите сами. Город не скупится. - А если я откажусь? - Жаль, это будет прискорбно. Поищем другого человека, вам только придется молчать. Першин сразу понял, чем это грозит: можно попасть в жернова, в которых не уцелеешь, однако он почувствовал зуд в крови, азарт и жгучий интерес. Мгновенно и остро ощутил он, как истомила его размеренная жизнь. Все смотрели на него и ждали ответа. Уже случались в жизни такие минуты, когда судьба висела на волоске и надо было решать, куда ее повернуть. Можно было возомнить, что сам волен, как поступить, сам решаешь, сам делаешь выбор, но суть состояла в том, что все равно поступишь, как написано на роду. - Я согласен, - сказал Першин. - Оплата поденно. Расчет каждый день. - Почему? - обескураженно спросил один из присутствующих, вероятно, финансист. - Затея опасная. Риск. Если платить иначе, человек может не дождаться своих денег, - объяснил Першин, но они не поняли. - Как это? - спросил кто-то. - Не доживет, - кратко ответил Першин, и все вдруг отчетливо уяснили, что за этим кроется. - Страховка на каждого, - продолжал Першин. - В случае смерти, выплата семье в тот же день. Похороны и все расходы на вас. - Само собой, - подтвердил мэр. - Нам понадобятся комбинезоны и бронежилеты. Оружие - десантные автоматы, пистолеты, гранаты, ручные пулеметы, список я составлю. И договоримся сразу: нам доставят все необходимое до начала действий. Не получим, не пойдем. - Постараемся, - мрачно пообещал осанистый человек с прямой спиной, в котором Першин угадал военного. Из снаряжения главным были бронежилеты. Лучшими слыли изделия из кевлара, мягкой ткани золотистого цвета фирмы Дюпон, на разрыв ткань была в два раза прочнее стали. Кевлар простегивали титановым кордом; жилет, прикрывающий грудь и живот, весил около трех килограмм. Надежным считался бронежилет из сорока слоев кевлара с тонкими пластинками из титана, такой жилет весил около шести килограмм и прикрывал тело от горла до паха. В новых иностранных моделях применялась гидроподушка, которая располагалась с изнанки и распределяла удар пули на широкую поверхность. При активном обстреле пользовались цельными костюмами из кевлара, надевали покрытые кевларом шлемы из титановых пластинок, лицо закрывали пуленепробиваемым забралом с узкой смотровой щелью из бронебойного стекла. Правда, такое снаряжение снижало подвижность, но зато повышало надежность. Першин потребовал жилеты из кевлара и титановые шлемы, три полных костюма на случай активного сопротивления и два бронежилета из титаново-алюминиевой чешуи; они были тяжелые, и в них было трудно передвигаться, но они могли пригодиться при сильном встречном огне. Удобных, прочных и легких керамических жилетов, которые придумали московские умельцы, в Москве не нашли: новинка уплыла за границу, где ее запатентовали и принялись изготавливать. Из оружия Першин выбрал АКС-74-У, автомат имел складной приклад и укороченный ствол и не годился для прицельного боя, его обычно использовали для штыковой стрельбы. Кроме автоматов, каждый в отряде имел пистолет Стечкина, гранаты, штык-нож и баллончик с газом. На вооружении у отряда были ручные пулеметы, ранцевые огнеметы и базуки, пускающие мощный реактивный снаряд с плеча. Першин понимал, что отряд - единственная для города надежда: если не унять страх, Москва ударится в панику. Паника означала военное положение, комендантский час, и любой генерал, получивший чрезвычайные полномочия, мог устроить переворот и захватить власть. Впрочем, могло статься, именно в этом заключался смысл происходящего. ...к вечеру Першин собрал отряд: предстояло снова идти в ночь. После первого спуска все поняли, что это не прогулки и теперь тщательно проверяли оружие и снаряжение. Накануне Першин заехал в горный институт, вскоре в штаб доставили необходимое оборудование: сейсмостанции "Талгар", ультразвуковые приборы с набором преобразователей, установку "Гроза" для определения акустической эмиссии и мощный немецкий определитель электромагнитной эмиссии с вращающейся кольцевой антенной. Эти приборы могли с поверхности или из тоннеля указать тайные подземные сооружения или пустоты, но таскать их с собой было неудобно; их наладили и поставили на машину сопровождения, чтобы использовать в случае нужды, а с собой взяли два маленьких легких черных ящичка в матерчатых чехлах - приборы, которые по скорости распределения упругих волн в среде могли определить скрытые проемы, щели, ниши, проходы в грунте и замаскированные пустоты в стене, за стеной и даже за чугунным тюбингом или в бетоне. Перед выходом Першин собрал разведку. - Тот человек перед прыжком в шахту что-то крикнул. Для меня это важно, но я не уверен, что понял правильно. Пусть каждый напишет то, что слышал, на бумаге. Он смотрел, как они пишут, его разбирало любопытство. Когда он заглянул в листочки, то понял, что не ошибся: в большинстве записок стояло лишь одно слово: "Сталин!" 9 Передача была объявлена заранее, пропустить Бирс не мог. Он отпросился у Першина, тот высказал досаду, но узнал, о чем передача, и отпустил. Бирс любил запах павильонов, студийную суету, сосредоточенную тишину аппаратных, но больше всего ему нравилось работать в прямом эфире. Это напоминало прогулку по минному полю или по краю пропасти: на каждом шагу таилась опасность, и он, как игрок, испытывал возбуждение, когда предстояло схлестнуться с кем-то на глазах у страны; в предвкушении схватки его разбирал азарт. Сегодня был особый случай: Бирс встречался с полковником-депутатом, который не скрывал, что уповает на военный переворот и даже угрожал во всеуслышанье, что армия возьмет ответственность за судьбу страны на себя. Когда пошел эфир, они сидели друг против друга за столом, и Бирс, как водится, представил гостя зрителям. - Вы - инструктор по агитации и пропаганде политического отдела воинской части, не так ли? - спросил он полковника. - Так точно, - улыбчиво подтвердил депутат, но держался настороженно, зная, что в разговоре его на каждом шагу ждет подвох. Яркие осветительные приборы отражались в очках полковника, большой рот придавал лицу хищное выражение, и когда он улыбался, в улыбке читалось нечто плотоядное и зловещее: это была улыбка удава, разглядывающего кролика. - О чем вы мечтали в детстве? - неожиданно спросил Бирс. - В каком смысле? - не понял собеседник, и на его лице появилась озабоченность. - Мальчишки обычно хотят быть летчиками, шоферами, пожарными... Мне трудно представить мальчишку, который хотел бы стать инструктором по агитации и пропаганде, - приветливо улыбнулся Бирс и увидел, как за стеклами очков злобно и холодно блеснули глаза депутата. - А вы мечтали стать журналистом? - спросил полковник с деланным добродушием. - Я им стал. - А я мечтал стать маршалом. - Но политработник не может стать маршалом. - Согласен на генерала. - А вам не кажется, что у нас и без того много генералов. - У нас их столько, сколько нужно. - Только в главном политическом управлении сотни генералов. - Это нам решать. - Однако налогоплательщикам не безразлично, куда идут деньги. Я служил в армии. У нас в части был кот по кличке Замполит, вечно спал в столовой. Полковник осуждающе покачал головой. - В любой армии есть службы, отвечающие за моральную подготовку и боевой дух. - Правильно. Но там специалисты, психологи... Наши политработники понятия об этом не имеют. - В каждой армии свои особенности. Нам нужны политработники. - Но тогда каждая партия захочет иметь в армии своих политработников. - Исторически сложилось так, что воспитательную работу в армии ведут коммунисты. Я думаю, нет смысла ломать традиции. - Это мнение заинтересованного лица. Вы не можете сказать: да, правильно, мы не нужны. По правде сказать, я не могу представить себе здорового мужчину, или, как говорят, мужика, у которого руки-ноги на месте, голова в порядке, а в графе "профессия" записано: инструктор по агитации и пропаганде. Разговор напоминал бокс: обмениваясь ударами, соперники кружили по рингу, уклонялись, ныряли, делали ложные выпады, готовя тяжелый удар - апперкот или свинг. - Такие, как вы, растлевают армию, подрывают боевой дух. Политработники мешают вам, - сказал полковник. - Мы можем потребовать, чтобы вас уволили, не боитесь? - стекла очков победно сверкнули, депутату показалось, что он послал противника в нокдаун. - Если меня уволят, я найду работу в другом месте. А вы? Если вас уволят, куда вы пойдете? - поинтересовался Бирс. - О, нам всегда найдется работа, - многозначительно усмехнулся полковник. - Как вы понимаете патриотизм? - спросил Бирс. Полковник не торопился с ответом, размышлял, взвешивал каждое слово. - Патриотизм - емкое понятие, которое означает поступки, слова, мысли, характеризующие любовь к Родине, - сказал он веско, как ученый, выводящий точную формулу. - Но разные люди по-разному понимают любовь к Родине, - возразил Бирс. - Патриотизм всегда направлен на пользу отечеству, - жестко заявил полковник тоном, не терпящим возражений. - Да? - Бирс улыбнулся так, словно ему неловко за собеседника. - А как понимать пользу? Те, кто послал войска в Афганистан, были, конечно, большими патриотами, правда? И действовали на пользу нашей стране? Академик Сахаров протестовал против войны, и значит, он не патриот, так? - А как вы считаете? - неожиданно спросил полковник. - Я считаю: если человек способен испытывать стыд за свою страну, он патриот. А те, кто на всех углах кричат о своей любви к родине, а сами проповедуют ненависть к другим, позорят нас перед всем миром. - Люди пекутся о своей родине, - изрек полковник. - О чем они пекутся, о родине?! Они ее разрушают! Эти люди не могут ничего создавать. На злобе и ненависти нельзя создавать, можно только разрушить. Они требуют расправиться, уничтожить... Ну уничтожили, что дальше? Они примутся друг за друга. Телефоны в студии звонили не переставая, в адрес Бирса сыпались угрозы, и когда он вышел после передачи, его ждали: десятки людей маячили у входа с плакатами, призывающими к расправе. Сослуживцы предостерегли Бирса, но он рассчитывал пробиться к машине, как вдруг зачирикал бипер, и на экране возник номер штабного телефона. Бирс позвонил в отряд, Першин выяснил обстановку и приказал ждать. - Бирс, выходить запрещаю! - сказал Першин. - Жди, мы сейчас приедем. Антон дожидался в просторном холле центрального входа, где находился милицейский пост и бюро пропусков. Из лифта появился недавний собеседник, отдал постовому пропуск и направился к выходу. Сквозь стекла он еще издали заметил злобную толпу. - Это вас ждут, Бирс? - улыбнулся он на ходу. - Меня. Читайте: "Бирса к стенке!" - Видите, каково трогать политработников и патриотов. Это опасно. - Ничего страшного... - Хотите я проведу вас? - Нет. Я жду, за мной должны приехать. - Могут побить. Не боитесь? - Не боюсь. - Как знаете... - полковник прошел вращающуюся дверь и направился к депутатской машине, которая поджидала его в стороне. Толпа стала аплодировать, полковник, улыбаясь, кивал с признательностью и, как тенор перед поклонниками, приветственно поднимал руки. Вскоре прикатили на микроавтобусе Першин и разведчики, никто не посмел тронуть Бирса, лишь выкрикивали что-то и угрожающе размахивали руками. - Шпана безмозглая! - брезгливо ворчал Першин. - Недоумки! ...после пролетья [конец мая] немыслимая жара подступила к Москве, навалилась и обволокла город. День за днем тяжелое солнце калило камни, густой, липкий, похожий на жидкое стекло воздух с утра до вечера висел над раскаленными мостовыми, город погрузился в изнурительный зной, как в кипяток. На Тверской и Мясницкой, в Охотном ряду, на Моховой, по всему Садовому кольцу и на площадях у вокзалов одуряющая жара плавила асфальт. Горожане мечтали о дожде. Всяк москвич, знающий толк в приметах, напрягал внимание в надежде узреть тайный знак или угадать скрытую посулу. Старожилы не помнили столь знойного июня, сушь обрушилась на Москву, как Божья кара. Некая старуха, неизвестно откуда взявшаяся в одном из зеленых дворов Чертолья, читала по черной тетради извлечения из древнего календаря. - Ежели солнце при восхождении окружено красными облаками, день обещает ненастье, а скорее - дождь с ветром. Белый обруч кругом солнца сулит непогоду, а ежели солнце при восходе увеличено против обыкновения и бледно, непременно случится дождь. Бледная луна к дождю, как и мутные звезды. Окружившие чтицу горожане слушали с вниманием, но ни знака не было, ни приметы, сулящей перемену погоды, напротив, все приметы твердили одно и тоже и сводились к стойкому ведру и зною. Ночь приносила слабое облегчение, было душно, нагретые за день камни отдавали тепло. Вместе с темнотой приходил страх, бремя ожидания было не легче, чем гнет жары. ...ветер бил в открытые окна, электричка, как тяжелый снаряд, пробивала ночное майское пространство, оставляя за последним вагоном безвоздушную пустоту. Яркий лобовой фонарь взрезал сумеречную мглу, под колесами клубилась пыль, отброшенный в стороны рваный воздух трепал заросли чертополоха, росшего у полотна. Издали освещенные окна электрички смотрелись, должно быть, как бегущее в темноте светлое многоточие, но так пусто, так безлюдно было в ночных полях, что поезд с уютно горящими окнами мнился единственным убежищем, где теплилась жизнь. Ключников возвращался в Москву из Звенигорода. После Егория в лист пошли рябина, клен, сирень и тополь, и вскоре стали лопаться почки березы и липы, а на Якова, тринадцатого мая, теплый вечер и тихая звездная ночь предвещали ведренное лето, но не думал никто, какой предстоит зной. Ночью в садах и рощах безудержно разорялись соловьи. Они прилетали вслед за ласточками - те объявились на Егория, шестого мая, а следом, через день, на Марка, как водится, шестым прилетом после грачей нахлынули стаи соловьев, мухоловок, пеночек и стрижей. В Борисов день, разломивший май надвое, соловьи, похоже, и вовсе ошалели и старались так, словно им предстояло спеть и умереть. Все двенадцать соловьиных колен оглашали ночную тишь, и хотя певцы в запале не слышали друг друга, можно было возомнить, что каждый старается перещеголять соседа. Ближе к концу май повернул на холод, как случается в цветение черемухи, впрочем, черемуховый холод недолог, хотя раз в семь лет мороз бьет наотмашь. Но на этот май седьмой год не пришелся, едва отцвела черемуха, повеяло теплом. В пролетье на исходе мая седьмым прилетом с зимовий прибыли самые опасливые и чуткие к теплу птицы - иволги, жуланы-сорокопуты и камышовки. Птичий гомон чуть смолкал на короткий срок посреди ночи, лишь соловей, облюбовавший ивняки, бересклет и орешник, а в садах заросли крыжовника, неутомимо перебирал все колена от зачина до лешевой дудки. Записавшись в отряд, Ключников решил съездить в Звенигород. Был будний день, после ошеломительной московской толчеи Звенигород умиротворял медлительностью и тишиной. Ветер рябил воду на Москва-реке и раскачивал высокие корабельные сосны на прибрежных холмах. Родители были на работе, Галю Сергей застал дома, она дежурила в ночь, днем была свободна, и они, не раздумывая, уединились в сенном сарае. Затворив дверь на щеколду, они привычно поднялись на полати. Под скошенной кровлей висели душистые веники первотравья - дягиль, горицвет, дубровка и мать-и-мачеха, томительный запах кружил голову, как слабое вино. Сергей обнял Галю, от нее, как всегда, исходило ощущение прохлады, опрятной свежести, устойчивого покоя и надежного домашнего уюта. Они обнялись, радуясь встрече, и также радостно, безмятежно отдались любви, словно вошли в сильную спокойную реку, неторопливое течение несло их в жаркий послеполуденный час. Позже они медленно гуляли по окрестным тропинкам, вышли оврагами к Городку и поднялись к Успенскому собору. С высоты холма открылась неоглядная даль, плес, речная излука, в стороне над лесом высились монастырские купола. Сергей рассказал Гале об отряде, она обеспокоенно взглянула на него: - Если с тобой что-то случится, я не переживу, - призналась она, и по обыденности, с какой это было сказано, он понял: это правда. Галя никогда не старалась произвести впечатление, все, что она говорила и делала, было неизменно исполнено естественности и простоты - никакого притворства, никакой игры и жеманства. - Я думаю, пора, - неожиданно произнес Ключников. Галя сразу поняла, о чем идет речь. Никогда прежде они не говорили о женитьбе. Галя не задавала вопросов и не торопила его, как опрометчиво поступает большинство женщин; когда подруги и родственники одолевали ее вопросами, она сохраняла спокойное достоинство и невозмутимость. - Пора, - повторил он и спросил. - Ты согласна? - Я счастлива, - ответила она без лукавства. - Мне следовало это сделать раньше, - упрекнул он себя, но она тут же стала на его защиту: - Ты раньше не мог. - Я не хотел начинать с нищеты. А теперь у нас есть деньги. - Я предпочла бы без них. Это опасно, Сережа, - в ее голосе угадывалась внятная тревога. - В конце концов, я работаю, могу взять еще одну ставку. - Неужели моя жена будет работать на износ? Я сам заработаю, - ответил Ключников, но снова, в который раз, подумал, сколько в ней рассудительности, здравого смысла и преданности - о лучшей жене и мечтать нельзя было. По заросшему косогору они вышли к берегу холодной быстрой Разводни. Густой раскидистый ракитник укрывал песчаные отмели и глубокие омуты, высокая трава раскачивалась под ветром, и казалось, берега зыбко колышутся над бегущей водой. Пахло душистой древесной смолкой, среди общего разнотравья выделялись запахи яснотка, кашки и сныти, птичий гомон наполнял заросли в долине реки, но стоило прислушаться, можно было отчетливо различить голоса славки, малиновки, иволги, а поодаль в лесу с утра до темноты вразнобой стрекотали зяблики, вили трель, подражая сверчкам, тренькали, рюмили, зазывая дождь, и неистово кидались в драку, стоило соседу приблизиться к гнезду. Сергей и Галя легли в траву под деревья, потерялись в густой зелени, и казалось, они здесь свои, сродни траве и деревьям. Под вечер, когда Ключников вернулся домой, во дворе его встретил отец. - Надобно поговорить, - сказал он озабоченно и нахмурился, насупил брови, как бы в поисках нужных слов. - Неудобно, сынок... Столько лет вместе, а все молчком, молчком. У нее родители, подруги, родня... Полгорода в знакомых. А мы вроде всем голову морочим - нехорошо. Перед людьми стыдно. - Мы уже решили, отец. Приеду на той неделе, заявление подадим. Можешь всем объявить. - Вот и ладно, - облегченно вздохнул отец и повеселел сразу, посветлел лицом. В Москву Ключников возвращался поздней электричкой. До Голицына он читал, не поднимая головы, людей в вагоне было немного - раз-два и обчелся. Позже народу прибавилось, электричка с диким воплем проскакивала станции без остановок, в мутной мгле за окном горели далекие фонари. Ключников дремал, когда двери резко разъехались, из тамбура ввалилась шумная орава и покатилась по вагону, горланя во все горло и вдруг смолкла, застыла, словно наткнулась на преграду. Девушка сидела одна с журналом в руках, напротив клевал носом мелкий мужичок, парни потоптались в проходе и внезапно швырнули мужичка на соседнюю лавку, а сами обсели девушку - двое рядом, трое напротив. Она попыталась встать и уйти, но они не пустили, усадили силой, прижали к стенке и ухмылялись, корчили рожи, и уже понятно было, что добром это не кончится. Подняв голову, Ключников увидел испуганные глаза девушки, они были и без того большие, но испуг увеличил их, и теперь они казались огромными на побледневшем лице. Шпана изголялась над ней, как хотела. Они были уверены в себе и в том, что никто не вступится, а вступится, они дадут укорот, чтобы неповадно было. - Отстаньте от нее, - вмешалась какая-то женщина, но они не обратили внимания, лишь один лениво повернул голову: - Заткнись, тетка! Женщина умолкла, а больше никто не рискнул - впутаешься, себе дороже. Девушка озиралась в надежде, что кто-то придет на помощь, но соседи отворачивались, и она снова попыталась встать и уйти, но шпана не выпустила ее. - Кк-у-да?! - весело заорал самый вертлявый из них, которому, судя по всему, в компании отводили роль шута. Он выламывался больше других, кривлялся, ерничал, хлопотал, не переставая, чтобы развлечь приятелей. Девушка поняла, что ей никто не поможет, и сжалась, затравленно смотрела на обидчиков и беспомощно отстранялась, когда они тянули к ней руки. Ключников знал повадки шпаны. Тупые и злобные, они, как бездомные собаки, сбивались в стаи, которые рыскали повсюду в поисках добычи. Каждый сам по себе был ничтожен, но вместе они были опасны, и потому уповали на стаю: в стае их разбирал кураж, в стае они мнили себя сильными и значительными, стаей они мстили всем прочим за свое ничтожество в одиночку. Такие стаи были сущим бедствием повсюду. Они были плоть от плоти режима, который с первого мгновения, как возник, ставил человека ни в грош, возведя произвол и насилие в норму, изо дня в день доказывая, что все дозволено. И потому отребье по всей стране уверовало: так есть, так должно быть. Ключников надеялся, что они покуролесят и отстанут, но, не получая отпора, они лишь наглели и расходились; уразумев, что все их боятся, они победно озирали вагон. Один из них был верзила, вероятно, спортсмен, он надменно бычился и свысока, лениво поглядывал по сторонам; он был накачан без меры, майка едва не лопалась на груди, и как все верзилы, он был медлителен и сонлив. Ключников окинул взглядом вагон: рассчитывать на помощь не приходилось. Пассажиры помалкивали, делали вид, что происходящее их не касается, но понятно было, что они боятся. В вагоне повисла зловещая немота, в тишине стучали колеса, и было что-то мертвое в общем молчании, как будто всех разбирала общая хворь. Но то был страх, тошнотворный страх, каждый, кто прятал глаза, полагал, что если не встревать, то его не тронут, иные глазели с любопытством, посмеивались, а на лицах некоторых держался неподдельный интерес. Впереди пре