прежнему приходилось обслуживать свою хо зяйку. Впрочем, не такое уж это было тяжелое бремя. Миссис Адамс не отличалась требовательностью; к тому же все необходимое находилось под рукой. Старуха совсем ушла в свое горе Снедаемая тоской и тревогой, она целые часы проводила в молчании. Ей казалось, что поезд совсем не двигается. Каждую минуту она спрашивала себя "Успею ли?" А между тем поезд несся с поразительной скоростью двадцать пять миль в час, более сорока пяти километров Настоящее чудо в условиях войны. До железнодорожного узла Де-Ар он прошел более восьмисот километров, не потеряв ни единого часа. Но тут с графиком было покончено. Теперь приходилось идти вперед кое-как, наудачу: поезд приближался к театру военных действий. До английских линий, вернее, вспомогательной армии англичан, оставалось еще около двухсот пятидесяти километров, но уже здесь образовалась плотная пробка, казавшаяся непробиваемой. Санитарный поезд свистел, шипел, фыркал, то двигался вперед, пробиваясь на десяток километров, то отползал назад километра на два, потом снова полз вперед и благодаря настойчивости и ловкости машиниста достиг нако-нец реки Оранжевой. Ему удалось проскочить через мост, и он продолжал свой путь с бесконечными предосторожностями, то и дело топчась на месте. Это начинало действовать на нервы. Создавалось впечатление, будто исполинская черепаха старается побить рекорд медлительности. В Бельмонте три часа стояли; все наспех проложенные саперами боковые пути были забиты вагонами. Но вот между двумя составами показался просвет. Санитарный поезд проскользнул в него и со скоростью тачки, подталкиваемой инвалидом, с грехом пополам дотащился до Граспана. Новая остановка, на этот раз на четыре часа! Опять протяжные свистки, лязг тормозов, выхлопы пара, внезапные толчки, рывки с места и прочие прелести. На путях все оглушительней грохотало железо, все чаще попадались обугленные и изрешеченные снарядами станционные постройки, все сильнее подскакивали вагоны на исправленном кое-как полотне... Было с чего сойти с ума! Но все же поезд пробивался вперед. А вот и Моддер* - река, прославившаяся теперь на весь мир Между двумя крутыми берегами катит она свою красноватую муть - человеческую кровь, смешанную с охрой вельдта. Разрушенный бурами мост восстановлен, и тоже на скорую руку. Поезд с огромными предосторожностями пробирался по шпалам. Теперь он был всего в восемнадцати километрах к северо-западу от укрепленного лагеря Магерсфонтейна. Недремлющее око капитана разведчиков высматривает удобный случай для побега. Доктор Дуглас расспрашивает всех встречных о своем друге. Старая мать, обессиленная тревогой, не в состоянии произнести ни слова. - Не слышали ли чего о капитане Адамсе? - кричит доктор проходящим мимо раненым офицерам. - Нет. - Адамс - артиллерийский капитан с четвертой батареи, - настаивает Дуглас. - Знаем только, что батарея сильно пострадала, но о капитане ничего не слыхали. Тот же вопрос и тот же ответ немного дальше. Миссис Адамс рыдает. Бедная женщина в отчаянии; она постигла наконец оборотную сторону военной славы, питаемой кровью сыновей и материнскими слезами. Навстречу попадались платформы, нагруженные пленными бурами. Конвоиры пели иронические куплеты по адресу мистера Чемберлена и лорда Сольсбери. Другие горланили "Rule Britain*", с которой чередовался гимн "God, save the Queen*" . Они словно жевали слова, выплевывая отдельные слоги, и, как пули, бросали в лицо пленникам эпитеты "victorious" и "glorious"*. А те только пожимали плечами. Эти песни причиняли душевную боль миссис Адамс, воинственные чувства которой, еще недавно столь пламенные, совершенно испарились во время этого скорбного пути. Наконец они в Магерсфонтейне! А вот и укрепленный лагерь, где заканчивалась главная магистраль, раскинув-шись веером запасных путей. - Где Адамс?.. Кто знает, где капитан Адамс из чет- вертой батареи? - без передышки выкрикивал доктор Дуглас. - Я знаю, - ответил наконец один сержант. - Капитан Адамс ранен в грудь пулей навылет. Лежит в дивизионном госпитале, что в Олифантсфонтейне. - Благодарю! А как его состояние? - Безнадежен. А может быть, уже и скончался. - Тсс... тише! Тут его мать. Но несчастная женщина уже услыхала. Душераздирающий вопль вырвался из ее груди: - Нет, нет, неправда, он не умер! Мой Ричард... Не может этого быть, чтобы его отняли у меня! Ведите меня к нему!.. Скорее, доктор, умоляю! Вылечите его! Ваше искусство совершит чудо, вы вернете мне сына!.. - Располагайте мною, миледи, - грустно ответил доктор. - Вот достану только коляску, и поедем. Экипаж скоро нашелся. Это была санитарная повозка, которую предоставил в распоряжение доктора один из его собратьев по ремеслу. Олифантсфонтейн находился в трех лье, добрый час пути. Доктор и миссис Адамс со служанкой добрались туда без помех. Вот наконец и дивизионный госпиталь, над которым на высокой мачте развевается белый флаг с красным крестом. - Он тут... - чуть слышно прошептала миссис Адамс. Опираясь на руку доктора, она в полуобморочном состоянии вошла в госпиталь. Сорви-голова все с теми же двумя саквояжами остался у входа Аванпосты буров прямо рукой подать, в каких-нибудь двух километрах к северо-востоку, а возможно, и ближе. Искушение было велико. Около госпиталя рыла копытами землю великолепная офицерская лошадь, привязанная недоуздком к столбу. Весь этот участок, отведенный для раненых, был почти безлюден. Искушение удрать все сильнее мучило Жана. Из госпиталя донесся пронзительный крик. То миссис Адамс остановилась возле санитара, прикрывавшего простыней лицо только что скончавшегося раненого. Несчастная мать узнала своего сына; его отняла у нее война, развязанная английскими биржевиками. - Ричард! - нечеловеческим голосом выкрикнула миссис Адамс и упала, точно сраженная громом. - Несчастная мать... - прошептал доктор. И пока санитар укладывал на койку старую леди, которая была в обмороке, доктор Дуглас обратился к вошедшему врачу: - Капитан Адамс был моим лучшим другом. Отчего он погиб? - Его поразила пуля необычайной величины и совсем не военного образца. Вероятно, то была пуля старинных голландских ружей, так называемых "гоег". Рана оказалась неисцелимой. Разговор их был прерван криками и бешеным конским галопом. Это Сорви-голова, воспользовавшись отсутствием часовых, подошел к лошади, отвязал ее от столба и, несмотря на то что юбка сильно стесняла его движения, одним прыжком вскочил в седло. Чистокровный конь, разгоряченный сильными ударами, которые Сорви-голова под прикрытием юбки непрерывно наносил ему каблуками, пустился с места в карьер. Никто из встречных, видевших эту мчавшуюся верхом женщину, не мог сообразить, в чем дело, тем более что Сорви-голова все время выкрикивал своим фальцетом: - Остановите лошадь!.. Я служанка миссис Адамс!.. Остановите!.. Умоляю!.. Никто, однако, так и не решился остановить взбесившуюся, как видно, лошадь. Люди склонны были скорее посмеяться над ошалевшей от страха потешной амазонкой. Ухватив коня за холку, подскакивая при каждом прыжке и ежесекундно рискуя свалиться, лжеслужанка орала во всю глотку, в то же время незаметно и с изумительной ловкостью управляя конем. Зеваки тщетно ждали неизбежного падения наездницы, заранее предвкушая это удовольствие. А конь, все более горячась, набирал скорость. Он мчался вихрем, проходя не менее восьмисот метров в минуту. Таким аллюром он, пожалуй, скоро перемахнет через английские позиции. А Сорви-голова все орал уже охрипшим голосом: - Остановите!.. Спасите служанку миссис Адамс!.. Он проскакал мимо нескольких кавалеристов. Вдруг один из них, внимательно наблюдавший за наездницей, воскликнул. - Глядите-ка! Эта женщина держится в седле с ловкостью циркача. Нас провели-это шпион!.. Вперед! В погоню! За мной!.. Все энергично пришпорили коней, и погоня началась. Раздались револьверные выстрелы. Пули, пущенные на полном скаку, редко достигают цели, и все же они свистали у самых ушей беглеца. "Черт возьми! Дело как будто портится", - подумал Сорви-голова, пригибаясь к шее коня. Конь домчал его до передового окопа, к стенке которого прильнули шотландцы. Двое из них попыта- . лись преградить путь штыками. Но Сорви-голова с непостижимой силой и ловкостью заставил коня одним броском перескочить окоп, оставив позади солдат, штыки - все! - Огонь! - скомандовал командир шотландцев. Загремели сотни выстрелов. Однако, как всегда бывает в таких случаях, стрелки, поторопившись, лишь щегольнули друг перед другом своими промахами. А тут и буры, со своей стороны, подняли пальбу, и наш бедный Сорви-голова очутился между двух огней. Друзья-буры были сейчас для Жана страшнее, чем враги-англичане. Как дать им знать, что он свой? Как прекратить эту пальбу, которая при баснословной меткости буров может оказаться для него гибельной? У него нет белого платка. Но зато у него есть чепчик! Сорвав его с головы и держа за одну из тесемок, Жан принялся отчаянно размахивать им в знак своих мирных намерений Эмблема мира остановила огонь. И вовремя! До трансваальских линий оставалось всего триста метров Пораженный в грудь, конь капитана Сорви-голова захрипел и стал припадать на ноги Еще минута - и он упадет. Беглец соскочил на землю, сорвал с себя женское платье и предстал перед бурами в шерстяной рубашке и в засученных до колен штанах. Он сохранил только чепчик, эту единственную принадлежность его женского одеяния, и вертел им, как пращой. Так добежал он до траншеи, где его весьма неучтиво схватили руки друзей. - Кто ты? - основательно встряхнув его, спросил обросший до самых глаз бородатый гигант. - Капитан Сорви-голова, командир разведчиков. - Врешь!.. А пароль знаешь? - Болван! Ты, может быть, думаешь, что англичане сообщили его мне? Мне неизвестен пароль, но зато я знаю марш разведчиков. И звонким голосом он затянул веселую песенку, которая разнеслась далеко по окопам, вызывая улыбку на хмурых лицах буров: Хоть мужа моей мамы И должен звать я папой, Скажу - ко мне любви он не питал Однажды, добрый дав пинок, Меня он вывел за порог И, сунув мелкую монету, заорал... А где-то за дальней грядой земли молодой смешливый и звонкий голос подхватил припев: "Проваливай ко всем чертям! " Иди. живи, как знаешь сам!." Вперед, Фанфан! Вперед, Фанфан. По прозвищу Тюльпан! Да, черт возьми, вперед, Фанфан, По прозвищу Тюльпан! И в тот же миг человек пять-шесть побросали свои окопы и со всех ног кинулись к Жану Грандье. Тот, кто бежал впереди, крикнул, все еще не веря сво-им глазам: - Сорви-голова! Хозяин!.. Воскрес? Жив?.. - и, упав в объятия беглеца, зарыдал. - Фанфан! Дорогой Фанфан! - воскликнул командир Молокососов. - Неужели ты? - Да, да, я... ты... мы... Не обращай внимания, хозяин! Реву, как теленок... Снова вместе! Радость, понимаешь, радость душит!.. Ты жив, жив!.. - Но каким образом ты здесь, под Кимберли, старина Фанфан? Ведь я же оставил тебя под Ледисмитом. - Потом расскажу, некогда теперь. Разве не видишь? Все наши сбегаются... Услыхали песенку. Жан Пьер, Жан Луи и просто Жан, и буры - Карел, Элиас, Иорис, Манус, Гюго, Иохем... - А я? Обо мне-то забыли? - крикнул какой-то парнишка, бросаясь, как и Фанфан, на шею юному капитану. - Да это же Поль Поттер!.. Поль! - обнял его растроганный Сорви-голова. - А мы недурно поработали, пока тебя не было, - сказал сын расстрелянного бура, стукнув о землю прикладом своего карабина с шестиугольным отверстием крупного калибра. Это было внушительное оружие редкой силы и меткости - старинный и страшный "го╦г", с которым до сих пор никак не могут расстаться старые охотники-буры. - Ну что ж? Друг я вам теперь или нет? Командир Молокососов или уже нет? - Да! Да! Да!.. - Так почему мне не дают ружья с патронами? Борьба за независимость обеих республик не окончена. Впереди еще много жестоких испытаний...  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БОРЬБА ИСПОЛИНОВ *  ГЛАВА 1 Опять сражение. - Все в хаки. ~ Что такое хаки? - Снова шотландцы. - "Ро╦р" Поля Поттера. - Белые шарфы. - Двенадцатый. - Без страха и упрека. - Смерть храбреца. - Поражение. - Напрасные уговоры. - Псалом. - Пророчество. Обе армии - буров и англичан - стояли под Кимберли. Их столкновение было неизбежно. Лорд Митуэн готовился освободить город, осажденный войсками Кронье, а Кронье был намерен непоколебимо защищать свои позиции. Профессиональная армия англичан, точно так же как и добровольческая* армия буров, спешно заканчивала последние приготовления к бою. Над обоими лагерями нависла зловещая тишина, всегда предшествующая урагану сражения. Буры, эти сознательные противники наступательной стратегии, все свои надежды возлагали на оборону. Хорошо укрытые скалами, холмами, пригорками и окопами, буры спокойно поджидали англичан, внимательно следя за каждым их движением. И все же добровольцы были немного сбиты с толку. Их противников словно подменили. Куда девались белые каски, султаны на шлемах, яркие мундиры и кожаная амуниция англичан! Как сквозь землю провалились медные и жестяные воинские побрякушки. Не осталось и намека на яркую окраску: ни следа белого, черного или другого резкого цвета. Тусклый, блеклый строй английской пехоты двигался на буров какой-то расплывчатой громадой. Что бы это значило? Фанфан, лежавший рядом с Сорви-головой, нашел меткое словечко, характеризующее эту странную перемену в английской армии: - Можно подумать, что англичанишки выкупались в патоке. А, хозяин? Сорви-голова рассмеялся и ответил: - Они получили форму хаки. - А что такое форма хаки? Растолкуй, если можешь, пока не началась потасовка. - Ну что ж, это совсем нетрудно. Англичане, желая стать как можно незаметнее для слишком уж зоркого глаза наших друзей - буров, приняли на вооружение новую форму цвета не то ржавчины, не то испанского табака. Этот тусклый цвет диких каштанов почти сливается с землей, благодаря чему войска, находящиеся на большом расстоянии, становятся невидимыми. Тем более что у них решительно все окрашено в цвет хаки: шлемы, каски, куртки, брюки, ремни, ранцы, ножны сабель и штыков, одеяла, футляры полевых биноклей, фляги, гетры и патронташи. Поэтому, куда бы ты ни направил взгляд, он всюду встретит однотонную тусклую окраску, ничто не бросается в глаза. - Славно придумано! Но раз уж господа англичанишки занялись этим, почему бы им не разукрасить себе заодно руки и лица? Вот был бы маскарад, сударь ты мой! - Ты воображаешь, что шутишь? Не знаю, дошли ли они действительно до того, чтобы красить лица и руки, но в санитарном поезде рассказывали, что белых и серых коней перекрашивают в хаки. - А почему бы не выкрасить и полковых собак? Тогда хаки стал бы национальным цветом англичан. Национальным цветом? Да, это верно! Фанфан прав. Превратив армию в одно тусклое пятно, хаки обесцветил и всю английскую нацию. В каких-нибудь несколько дней этот цвет стал символом крикливого, грубого, беспокойного и кровожадного империализма. Прежде всего этим цветом завладела мода. Женщины нарядились в платья цвета хаки; ленты, занавески, белье, кошельки, табачные кисеты, носовые платки - все цвета хаки. Газеты, выпущенные на бумаге хаки, выдерживали десятки изданий. Их листки развевались над ликующей толпой, как развернутые знамена. Нищие, одетые в отрепья хаки, собирали прямо-таки золотую дань. Потом буйно разрослась литература хаки. Ибо разве не хаки вся эта литература, до безумия возбуждающая британский шовинизм, сводящая с ума великую английскую нацию и пытающаяся доказать ей, что двести пятьдесят тысяч ее солдат, побитых и посрамленных двадцатью пятью тысячами бурских крестьян, суть лучшие в мире войска!.. Хаки стал также цветом теперешнего правительства. И он останется цветом правительства завтрашнего дня, ибо выборы будут проходить под знаменем хаки. У Йорка* была белая роза, у Ланкастера - алая, у Чемберлена - хаки. Для упрочения славы Великобритании хороши все средства! Нельзя, однако же, сказать, чтобы дебют нового национального цвета под Кимберли был слишком славен. Генеральное сражение еще впереди, но прелюдия, предшествующая ему, поистине величественна. Откуда-то издалека, из-за линии горизонта, английские пушки, стволы и лафеты которых также окрашены в хаки, выплюнули несколько лиддитовых снарядов. Со стороны буров полное молчание: молчат пушки Крезо*, молчат "Максимы"*, молчит и "Длинный Том"; ружья - и те не желают отвечать. И вдруг над окопами зазвучал хор низких мужских голосов и поплыла плавная, торжественная мелодия. Постепенно к хору присоединялись все новые голоса; пение крепло, ширилось и, разливаясь все дальше и дальше, донеслось до английских линий. Это был старинный псалом гугенотов*, горячая мольба, обращенная к богу-воителю. Буры стоят, поднявшись во весь рост, не обращая внимания на град снарядов; в правой руке они держат шля-пы, левой сжимают ружья; они поют псалом своих предков. С английской стороны раздалась в ответ столь же торжественная и протяжная мелодия, похожая на религиозное песнопение. Это государственный гимн в честь английской королевы, от слишком частого и громкого исполнения которого со времени господства в Англии хаки охрипли все глотки в Соединенном королевстве. Брошенный в ответ бурам и подхваченный пятнадцатью тысячами солдат лорда Митуэна гимн "Боже, храни королеву" производил грандиозное впечатление. Даже самые обыкновенные слова этого гимна приобретали в устах солдат хаки угрожающий характер. Но буры, спокойно на-хлобучив на головы шляпы, уже скрылись в своих боевых укрытиях. Наступил торжественный миг: сейчас произойдет столкновение. Лорд Митуэн со свойственным ему высокомерным презрением вельможи и вояки решил атаковать буров с фронта. Его отлично вымуштрованные и закаленные в боях войска в два счета вышибут с позиций все это мужичье, всю эту недисциплинированную, необученную армию, лишенную опытных командиров. - Forward! March on!* Взмахнув саблями, офицеры повторили приказ о выступлении; горнисты протрубили атаку, а волынщики, прижав к губам волынки, заиграли шотландский марш. Сегодня еще раз, и более чем когда-либо, противник оказался вынужденным бросить на первую линию огня шотландскую пехоту. Но неужели это те самые гайлендеры, которые еще недавно так гордились своей живописной формой? Куда девались их красные мундиры? А кильты, эти знаменитые шотландские юбочки в разноцветную клетку? А чулки с отворотами? А белые гетры и башмаки с пряжками? Все заменил хаки. Горделивый сын гор превратился в невзрачного пехотинца, одетого в мундир, брюки и гетры цвета дикого каштана. На смену яркому пледу пришло одеяло цвета лошадиного помета. Единственным воспоминанием о форме, которой он так гордился, служит большой, окаймленный мехом кожаный кошель, словно котомка нищего, висящий у него на животе*. Но не одежда красит человека, и не красный казакин и кильт делают отважными гордонцев. И под формой хаки шотландский солдат сохранил всю отвагу и стойкость гайлендеров. Прикрывшись цепью стрелков, их бригада выступает парадным маршем, в то время как английская артиллерия, заняв позиции на флангах, осыпает буров градом снарядов и шрапнели. Последние отвечают им тем же, и не без успеха. Артиллерийская прислуга буров работает с изумительной точностью, внося жестокое опустошение в ряды англичан. Время от времени и "Длинный Том", оглушая прислугу своим громоподобным грохотом, тоже посылает англичанам свой чудовищный снаряд. Сорви-голова прижал к глазам полевой бинокль, как бы следя за полетом ядра, и, увидев, что оно опрокинуло вражескую пушку вместе с ее прислугой и конями, радостно воскликнул: - В самую точку!.. Браво, господин Леон, браво! Леон - француз на службе южноафриканских республик. Один из тех, кто вместе с Галопо, Грюнсбургом, графом Виллебуа-Марей и многими другими храбрецами примчался сюда, чтобы пролить свою кровь за священное дело свободы. Выдающийся инженер, Леон взялся исполнять у буров обязанности артиллериста. Под его руководством передвигались и устанавливались все эти смертоносные орудия, он давал точный прицел и, как выразился Сорви-голова, бил в самую точку. Очень скоро Леон стал изумительным артиллеристом. Англичане, которым он причинял огромный урон, с яростью произносили его имя. Шотландская бригада приближалась. Завязалась перестрелка. Молокососы, занявшие отведенную им позицию, оживленно болтали. Точнее, Молокососы-иностранцы. Ибо у молодых буров уже проявлялась отличительная черта ИХ национального характера - молчаливость. Поль Поттер заряжал свое ружье. Работа не из быстрых: надо засыпать порох в дуло, опустить туда с помощью шомпола пулю, обернутую в пропитанный жиром пыж, потом надеть на затравочный стержень медный пистон... Такая процедура отнимала добрых полминуты, тогда как маузеры успевали сделать за то же время десяток выстрелов. Но юный бур дорожил не столько количеством, сколько качеством выстрелов. - Вот и все, - спокойно произнес он. - Ружье к вашим услугам, господа "белые шарфы"! Все английское командование, от генерала до младшего офицера, носило как отличительные знаки своего звания белые шелковые шарфы. Таким образом, нетрудно сообразить, к кому относились грозные слова юного бура: "Ружье к вашим услугам, господа "белые шар-фы"! - А разве хороший маузер хуже услужил бы им? - спросил Сорви-голова. - Ах, не говори ты мне о современном оружии! - возразил Поль Поттер голосом, в котором так и звучала нотка злопамятства. - Оно, видишь ли, не убивает. Вспомни госпиталь под Ледисмитом. Гуманная пуля... Ну нет! Пуля моего <роера" не знает пощады. Тот, в кого она попадает, обречен. Да вот, можешь сам убедиться... Видишь того офицера, налево от нас?.. Да, да, того самого, что взмахнул саблей. Офицер, о котором говорил Поль, находился на расстоянии не менее пятисот метров. Несмотря на это, острое зрение молодого бура уловило даже движение его руки. Поль слегка приподнял дуло старинного ружья, секунды три прицеливался и спустил курок. Раздался сильный выстрел, и когда густой дым рассеялся, Сорви-голова, не отрывавший глаз от бинокля, увидел, как офицер судорожно схватился рукой за грудь, замер на секунду и грохнулся, растянувшись ничком. - Ужасно! - невольно вырвалось у начальника Молокососов. А Поль, вынув из кармана нож, сделал зарубку на прикладе ружья, затем поднял курок, прочистил дуло и снова методично, не торопясь, как охотник, обстреливающий выводок куропаток, зарядил свой "роер". Засыпать порох из бычьего рога, доставать пулю из кожаной сумки, укладывать ее в пропитанный жиром пыж, надевать пистон на затравочный стержень - вся эта процедура кажется начальнику Молокососов слишком долгой. Он стреляет без передышки. - Двенадцатый с тех пор, как мать принесла мне ружье моего покойного отца, - бормочет Поль. - Что двенадцатый? - удивляется Сорви-голова - Этот офицер. Одиннадцатый номер был артиллерийский капитан... - Адамс! - воскликнул Сорви-голова. - Из четвертой батареи! Так это ты его убил? - Да. Он потешался над нами. Самые меткие стрелки не могли его достать. Я же мигом снял его с коня. - Так, значит, ты ничего не знаешь? Ведь он же... это был один из палачей твоего отца. У Поля вырвался звук, похожий па радостный рев. - А, так это был он? Тот самый бандит?.. Благодарю, Жан!.. Ты даже не представляешь, какую доставил мне радость!.. Слышишь, отец? Ты отомщен. Ты страшно отомщен! Между тем мужественные шотландцы, охваченные адским ливнем пуль, явно заколебались. Их шеренги, поредевшие от уничтожающего огня буров, дрогнули - Сомкнуться! Сомкнуть ряды! - то и дело кричали офицеры. Строй сомкнулся, но не двинулся с места. Человеческая волна разбилась об ураган снарядов. Еще несколько мгновений - и начнется беспорядочное отступление, быть может, бегство. Генерал Уошоп, командовавший атакой, понял грозившую им опасность. Это был старый вояка, отважный и добрый. Солдаты шотландской бригады обожали его, а он всех их знал по именам. Вся его военная служба прошла в войсках гайлендеров Гордона. Он, единственный из всех, категорически отказавшись от хаки, носил еще нарядное обмундирование гордонцев. Когда накануне лорд Митуэн приказал ему предпринять лобовую атаку позиций буров, генерал Уошоп почтительно заметил ему, что подобная задача выше человеческих сил. Но Митуэн заупрямился так же, как Уайт в деле при Ледисмите. Он недооценивал буров, их твердое, как гранит, несокрушимое упорство. Он верил в победу и требовал ее во что бы то ни стало. Уошопу оставалось либо повиноваться, либо отдать свою шпагу. Отдать шпагу?.. Ни за что! Но повиноваться - значило идти на смерть. Хорошо! Пусть будет так. Он сумеет достойно умереть! Со стоицизмом древнего римлянина Уошоп отдал последние распоряжения, написал жене трогательное прощальное письмо и, как рыцарь без страха и упрека, повел свою бригаду па приступ. И вот наступил момент, когда начали сбываться его печальные предсказания. С фронта позиции буров оказались неодолимыми. Но все же - вперед! Еще одно усилие, последнее, чтобы спасти воинскую честь. Он приподнялся на стременах и, потрясая саблей, зычным голосом крикнул: - Вперед, солдаты!.. Вперед! За королеву! Шотландцы, воодушевленные пылким призывом, ринулись на приступ. Пальба стала ужасной, а старый генерал, спокойный, как на параде, не переставал выкрикивать своим звучным голосом: - Вперед, храбрецы! За королеву! Вперед!.. Генерал, служивший яркой мишенью для самых метких стрелков бурской армии, казался неуязвимым. Его каска была продырявлена, мундир изодран, люди вокруг него так и падали, а он продолжал оставаться невредимым. По ходу битвы он очутился в зоне огня Молокососов. Те стреляли без передышки, опустошая магазины своих маузеров, и все же ни один их выстрел не задел генерала. Но вот Поль Поттер, с изумительным хладнокровием наводивший на него свой "ро╦р", спустил курок страшного ружья, грохот которого заглушил сухое щелканье автоматических карабинов. Генерал Уошоп, повторяя трагический жест людей, пораженных в грудь, судорожно схватился за нее рукой, зашатался в седле и, скользнув на круп коня, свалился на землю, убитый наповал. - А-а... еще один! - радостно воскликнул молодой бур. - Это уже тринадцатый! И он тут же нанес новую зарубку на ложе своего ружья. Увидев, что генерал убит, шотландцы остановились в нерешительности. Они еще не отступали, но и не двигались больше вперед. Пальба продолжалась, все более беспощадная и яростная. Ряды шотландцев быстро редели. Уже треть всей их бригады лежали на земле убитыми и ранеными. - Отступать! - раздалась чья-то команда. Это конец! Англичане, снова побитые, отходили в беспорядке, с поспешностью, похожей на панику. Как просто было бы теперь превратить их поражение в полный разгром и захватить в плен все десять тысяч обезумевших от страха солдат. Но для этого пришлось бы перейти в атаку, а буры никак не хотели расстаться со своими укреплениями. Иностранные офицеры умоляли Кронье атаковать англичан. Тот наотрез отказался. Тщетно указывали ему иностранцы на беспорядочное бегство деморализованной армии англичан. Достаточно было отравить галопом в обход войскам королевы хотя бы -две тысячи кавалеристов, чтобы отрезать англичанам возможность отступления. Кронье только презрительно пожал плечами и даже не удостоил их ответом. А время между тем шло, приближалась ночь. Скоро уже будет поздно что-либо предпринимать. Иностранцы взбешенные этим идиотским упрямством, из-за которого гибли плоды блестящей победы, продолжали настаивать. - Да поймите же вы, - кричал один австрийский офицер, - если мы возьмем в плен корпус Митуэна, то войдем в Кимберли без единого выстрела! Кронье опять лишь пожал плечами и, даже не потрудившись объяснить причину своего отказа этим отважным людям, которые покинули свои семьи и дела, чтобы сражаться на его стороне, повернулся к ним спиной и обратился к окружавшим его бурам: - Восславим господа и возблагодарим его за дарованную нам победу, - и первым затянул псалом. - Ничего не поделаешь, - с грустью прошептал полковник Виллебуа-Марей. - Он не знает даже азбуки современной войны. И заранее можно предсказать, что благодаря раздутой славе и слепой вере в него буров Кронье станет злым гением своего отечества. Эти воистину пророческие слова меньше чем через два месяца получили печальное подтверждение. ГЛАВА 2 Иностранный легион - обреченный легион. - Ночная атака. - "Длинный Том" получает повреждение. - Бронепоезд. - Кронье приказывает, Сорви-голова повинуется, - Вперед, Молокососы! - Динамит. - Железная дорога минирована. - Приказ Фанфану. - Сорви-голова на мосту. - Ирландец. - В пучине. Нет слов, Европа обнаружила у малоизвестных ей до сих пор буров много благородных и прекрасных черт. Буры в высокой степени отличались трезвостью, выносливостью, бескорыстием, отвагой, патриотизмом. Эти неотъемлемые хорошие их качества вызвали восхищение всего мира и заставили даже врагов относиться к ним с уважением. Но все же надо признаться, что одно из прекраснейших качеств человека - чувство благодар-ности - было знакомо им лишь в весьма умеренных дозах. Буры с самого начала платили недоверием тем людям, которые вместе со своей кровью несли им в дар неоспоримый военный опыт. А ведь эти люди были не простыми искателями приключений. Нет, то были выдающиеся офицеры - французы, австрийцы, немцы, русские, - блестящие способности которых высоко ценились в их родных странах. Несмотря на это, иностранных волонтеров долго держали в стороне от серьезных дел, на самых незначительных постах. Им приходилось с трудом пробивать себе дорогу, как бы па-сильно оказывая бурам те или иные услуги. Но, вопреки всем стараниям, их так и не оцепили по достоинству до самого конца войны, так и не сумели извлечь из них всю ту пользу, которую они способны были и хотели принести. К их советам редко прислушивались, и в отношениях с ними проявлялось возмутительное равнодушие, доходившее часто до пренебрежения и даже неблагодарности. Об этом в один голос свидетельствуют все иностранцы, сражавшиеся в армии Трансвааля. Их рассказы о бурской войне пропитаны горечью разочарования. Больше того: буры при каждом удобном случае пользовались иностранцами для выполнения самых трудных и опасных операций. На их долю выпадали самые изнурительные повинности, им поручали самые тяжелые дела, ими сознательно жертвовали и часто посылали на верную смерть без всякой пользы для дела, вернее, для того, чтобы сберечь жизни буров. Словом, европейские добровольцы были в Трансваале на положении иностранного легиона, которым буры широко пользовались для всяких нужд, примерно так же, как мы во Франции используем наш иностранный легион. Нельзя, впрочем, утверждать, что такое положение вещей было не по душе нашим отважным волонтерам. Ведь этим отчаянным ребятам предоставлялась полная возможность драться, как одержимым, и совершать подвиги, казавшиеся невыполнимыми и граничившие с легендой. Мы сочли уместным упомянуть здесь об этой не лишенной известного исторического значения черте характера буров, тем более что именно благодаря ей нашему храброму капитану Сорви-голова вскоре представился новый случай отличиться. В ночь после кровавого поражения, нанесенного английской армии, истомленные буры крепко уснули на тех самых холмах, которые они столь храбро защищали. Часовые едва стряхивали с себя дремоту, и даже стрелки, которые несли службу охранения на далеко выдвинутых постах, отяжелев от усталости, лежали в глубине своих "rifle pits"*полузакрыв глаза и с неизменной трубкой во рту. Вдруг яркие вспышки огня прорезали темень на юге, загрохотали пушки, и, прорвав ночную тишину воющим полетом, на буров полетели фугасные снаряды, рассыпая вокруг себя фонтаны осколков. Началась бестолковая суета, послышались призывы: "К оружию!", крики начальников, с большим трудом восстанавливавших боевой порядок, - короче говоря, поднялась та суматоха, которую всегда влечет за собой неожиданное ночное нападение. Наконец по всей линии загремели и ответные выстрелы буров. Но их пушки били наугад по тем местам, где вспыхивали выстрелы. Разумеется, шуму было гораздо больше, чем дела. По крайней мере, со стороны буров. И, напротив, создавалось впечатление, что англичане заранее выверили свои прицелы. Несмотря на темноту, их снаряды падали с ужасающей точностью. В самое короткое время две пушки буров были повреждены и выведены из строя лиддитовыми снарядами. Но несравненно серьезнее оказалось другое: англичане изувечили "Длинного Тома", большую пушку Крезо. Это привело буров в настоящее отчаяние. Послышались гневные, полные ужаса возгласы: - "Длинный Том" взорван!.. "Том" взорван!.. Проклятые англичане! - Негодяи! Подлецы! Разбойники!.. Ствол лучшей пушки буров, по своему калибру и дальнобойности превосходившей все английские орудия, был изуродован. Неизвестно откуда пущенный английский снаряд с дьявольской точностью ударил в край ее жерла. Еще немного - и он проник бы в самый механизм "Длинного Тома". Но последствия и без того оказались внушительными. Жерло орудия сплющилось, словно от удара парового молота, а металл так раскалился, что край жерла стал тем-но-красным. В довершение всего, пушка перевернулась вместе со своим лафетом. Она окончательно вышла из строя. "Длинный Том"! Бедняга "Том"! Казалось, что вместе с этой пушкой англичане искалечили душу сопротивления. Люди теснились вокруг орудия, как возле смертельно раненного главнокомандующего. Отважный французский инженер Леон, словно врач, горестно исследовал повреждение. - О, я вылечу ее, непременно вылечу! - сказал он, грозя кулаком англичанам, продолжавшим стрелять со стороны Моддера. Кронье в это время сидел один в своей палатке. Склонившись над картой, он при свете свечи изучал малейшие извилины поля. Ему донесли о несчастье. - Да разве вы не догадываетесь, откуда стреляют? - спросил он с невозмутимым спокойствием, которое никогда не покидало этого человека. - Нет, генерал. В той стороне не было ни одной английской батареи. - Значит, ее установили недавно, минут пять назад. - Не понимаю, - ответил адъютант. - А бронепоезд? Забыли? - Ах да! Проклятый бронепоезд!-воскликнул адъютант. - Его в таких случаях тихо подводят и останавливают на отрезке железнодорожного полотна, заранее намеченном для математически точного прицельного огня,- продолжал Кронье. - Морские орудия, которые шлют нам сейчас свои снаряды, установлены на специальных платформах и наведены под известным углом, тоже предварительно выверенным. И вот результат! - Но что же делать, генерал? - Надо раз и навсегда захватить крепость на колесах. Для этого необходимо разрушить позади нее железнодорожный путь. А еще лучше снова взорвать мост через Моддер. - Немедленно? - спросил адъютант. - Да. Но у нас едва хватит людей для защиты позиций, в случае если бы англичанам вздумалось возобновить наступление. А это вполне возможно, потому что нападение бронепоезда - не что иное, как диверсия с целью отвлечь наше внимание. Враг полагает, что нас гораздо больше. Ах, если б у меня было десять тысяч солдат! - Но ведь для этого рискованного дела вполне достаточно нескольких решительных людей, - возразил адъютант. - Правильно. Только где найти таких людей? - А Молокососы? А их командир Сорви-голова? - сказал адъютант. - Дети! - воскликнул генерал. ~- Да, дети, но смелые, как львы, и хитрые, как обезьяны! Подумав немного, генерал согласился: - Хорошо. Позовите сюда капитана Сорви-голова. - Слушаю, генерал! Через несколько минут адъютант вернулся в сопровождении отважного француза. Жан стоял перед знаменитым главой бурских войск, почтительно вытянувшись по-военному, но, как всегда, уверенный в себе и сохраняя чувство собственного достоинства. Кронье устремил на него ясный и твердый, как сталь, свой единственный глаз и без дальних околичностей спросил: - Сколько людей в вашем распоряжении? - Сорок, генерал. - Можно на них положиться? - Как на меня самого, генерал. - Умеете обращаться с динамитом? Жан вспомнил о своих странствиях по Клондайку, где ему чуть ли не ежедневно приходилось прибегать к динамиту, и, не колеблясь, ответил: - Да, генерал, и уже давно. - В таком случае, у меня есть для вас трудное, почти невыполнимое поручение. - Если только трудное - считайте, что оно уже выполнено. Если невыполнимое - то либо оно будет выполнено, либо мы сами погибнем. - Дело не в том, чтобы умереть, дело в том, чтобы успешно выполнить поручение. - Слушаю, генерал! - Я не обещаю вам за это ни звания, ни почестей, ни даже награды. - А мы и не продаем своей крови, генерал. Мы сражаемся за дело независимости Трансвааля. Распоряжайтесь нами, как взрослыми солдатами, исполняющими свой долг. - Именно это я и делаю! Приказываю вам отрезать отступление бронепоезду и взорвать мост. Действуйте немедленно! Ступайте, мой мальчик, и лишний раз оправдайте ваше славное прозвище. Отдав честь генералу, Сорви-голова вышел. Он вихрем пронесся по лагерю, на который продолжали сыпаться снаряды англичан, собрал Молокососов, приказал им седлать коней и роздал каждому по пять динамитных патронов и бикфордовы шнуры с фитилями. На все это у него ушло не более десяти минут. - Вперед! - скомандовал он. Маленький экспедиционный отряд насчитывал сорок одного человека. Сорванцы бешено скакали, ежеминутно рискуя сломать себе шею среди скал и рытвин, потому что единственными источниками света в этой кромешной тьме были звезды да вспышки пушечных выстрелов. Но у добрых бурских лошадок такая уверенность и сила в шаге, ими руководит столь безошибочный инстинкт, что ни одна из них ни разу не только не упала, но даже не споткнулась. За пятнадцать минут они пробежали расстояние в четыре километра. И вот Молокососы уже недалеко от железной дороги. В пятистах-шестистах метрах сверкают воды Моддера. Очертания местности, которую они в качестве разведчиков изъездили вдоль и поперек, настолько знакомы им, что, несмотря на темноту, юнцы узнают малейшие ее извилины. Спешились, не проронив ни слова. Чувствовалось, что англичане здесь так и кишат. Десять Молокососов остались охранять лошадей. Остальные, захватив динамитные патроны, отправились пешими за своим командиром. Они передвигались, словно истые индейцы, с бесконечными предосторожностями: ползли, останавливались, прятались то за скалой, то за кустарником и снова пускались в путь. Бронепоезд находился всего в полутора километрах от них. Пушки его продолжали грохотать, оглушая Молокососов. По железнодорожному полотну сновали какие-то тени, вырисовывались силуэты часовых, расставленных попарно, с промежутками от полутораста до двухсот метров. Отважные сорванцы с поразительной быстротой и самообладанием прямо голыми руками принялись копать ямки под рельсами. Сорви-голова насыпал в патроны порох, вставлял в них шнуры с фитилями и вместе с Фанфаном укладывал их в ямки и прикрывал сверху землей. Неосторожное движение, малейший удар по стальным рельсам - и все взорвется. От одной мысли об этом людей менее хладнокровных бросило бы в дрожь. К тому же их каждую секунду могли заметить часовые. Правда, Молокососы работали лежа, плотно прижавшись к шпалам, с которыми они сливались. Слава богу! Наконец-то уложены все патроны. Их целая сотня, каждый