Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
      Текст с массовыми ошибками распознавания, требует вычитки
---------------------------------------------------------------

Морис Симашко. ИСКУПЛЕНИЕ ДАБИРА
Морис Симашко. ХАДЖ ХАЙЯМА





     Я  же,  взявшись  за сей труд, хочу воспроизвести историю  полностью  и
вымести  прах  из всех  углов  и закоулков, дабы ничто из происходившего  не
осталось сокрыто
     Абу-л-фазл Баихаки





     Да, он сделал правильно, что надел этот халат -- строгий халат простого
писца-дабира с прямыми  рукавами и прямыми, без всяких  закруглений, полами.
Лишь тяжелая золотая  чернильница на ремешке, висящем через шею,  определяла
его место в государстве. И  как только  надел он  этот  халат,  сердце опять
забилось ровно, правильными, размеренными ударами.
     Уже пять  недель, начиная с седьмого  дня месяца Тир по эре Величайшего
Султана, сердце у него билось неправильно. Не потому, что он, Великий Вазир,
уходил оя-дел государства. Сановники, как и правящие дома, приходят на смену
друг другу по  воле бога, ибо все  в его руках. Но  если  это происходит без
серьезной  провинности с  их стороны,  то делается в установленном  порядке.
Низам  ал-Мульк   его  титул,  и  Величайший  Султан  в  таких  случаях  сам
высказывает своему первому  рабу согласие  с его желанием  оставить  поводья
правления. Но  без  страха глядящий  в  глаза дикому  тюрку-карлуку с кривым
клычем 1 в руке султан Малик-шах струсил,  как обычно, передать собственными
устами  такое решение ему  -- своему  вазиру.  Туграи  --  Хранителю  Печати
поручил  он это сделать. Тот,  безусловно,  один из  немногих,  тоже имеющих
право на  нисбу ал-Мульк,  но даже равным не  положено объявлять друг  другу
султанскую волю. Туграи же в здании  государства  не  равен вазиру.  Он лишь
одна из колонн, в то время как вазир -- купол законности и порядка.
     Это был зримый перебой в размеренном  круговращении,  по воле  бога вот
уже  тридцать лет установленном  в доме Сельджуков2 им, Абу Али аль  Хасаном
ибн Ис-
     1 К л ы ч -- тюркская сабля
     1 Сельджуки-- тюркская  (тукменская) династия,  установившая в  XI веке
свою власть над Передним и Средним Востоком.
     206


     хаком  из  Туса, кому  определено  имя  Низам  ал-Мульк  --  "Устроение
Государства".  А  разве  "государство"  не  от  слова "государь", как бы  ни
пытались затуманить это ясное понятие некие многоумные имамы...  Вот тогда и
застучало у него сердце...


     Так оно и должно было происходить. Два месяца уже находился он здесь, в
Мерве, а там, при  доме султана в  Исфагане, великий мустауфи  Абу-л-Ганаим,
чей  титул  Тадж  ал-Мульк,  не  терял зря времени. Сам  Малик-шах обычно не
придавал значения речам мустауфи. Но была Тюрчанка...
     Это,   конечно,   Абу-л-Ганаим   предложил   направить   на   должность
шихне-коменданта --  Мерва бывшего гулама1  Кудана. Мерв-аш-Шахиджан,  город
царей от сотворения мира, отдавался во власть безродного раба, чья сила лишь
в  извечной  гаремной слабости.  Со стороны мустауфи  это  было  продвижение
слоном  на  чужое  поле.  Он  ведь знал,  что раисом  Мерва,  пасущим  стадо
подданных-райятов  от лица государства,  здесь  Осман  ибн  Джа-мал --  внук
Великого Вазира. Но настолько ли тонок му-етауфи,  чтобы преугадать еще там,
в Исфагане, то, что потом случилось?..
     Новоиспеченный  эмир Кудан, опять  получивший вне очереди  высший  знак
"Опора Султана" и третий золотой пояс, прибыл в Мерв с полутысячей гуламов и
только на следующий день явился к нему, Великому Вазиру, для целования руки.
В   красивых   выкаченных   глазах   его   была  наглость.  К   Осман-раису,
приходившемуся  ровесником,  бывший  гулам вовсе  не зашел.  Это  было явное
нарушение порядка,  ибо власть  шихне относится к одному лишь  войску, а  во
всем  другом  он  обязан  принимать слово  раиса, тем  более  если  раис  из
семейства вазира государства. Нельзя давать войску власти над райятами,  ибо
с этого начинается падение державы...
     Уже через день стало известно, что Кудан всю ночь накануне  пил вино со
своими гуламами.  Осман-раис тотчас же пришел за  советом. И тут он. Великий
Вазир,  прислушался  к  своему чувству неприязни  по  отношению к удачливому
гуламу. Он согласно кивнул головой Ос-
     ' Гулам-- привилегированный раб -- воин или слуга
     207


     ман-раису. Неужто мустауфи  был способен  предвидеть этот  неосторожный
кивок?..
     К   полудню   новый  шихне  Кудан-эмир   ехал  с   десятком  гуламов  в
пригород--рабат,  где  стояло  войско.  У  Ворот  Знаменосца  его  остановил
мухтасиб  --  Надзиратель Веры, с которым  было полсотни  стражников. Именем
Величайшего Султана он предложил  находившемуся там  же судье  --  казию  --
принюхаться к  выдыхаемому  эмиром  воздуху,  и старый  казий пошатнулся  от
богопротивного запаха. У Кудан-эмира  отобрали оружие  и заперли в  подполье
при цитадели--кухандизе.  На  другой день его выпустили, но весь Хорасан уже
знал об унижении мерв-ского шихне.
     Предстояло  по  этому поводу долгое и трудное объяснение. Кудан-эмиром,
как  стало  известно,  сразу же была послана  пространная жалоба в  Исфаган.
Однако приезд  султанского дома  в Мерв на поклонение могилам отцов ожидался
лишь к  концу лета, когда хотя бы  ночи станут прохладными в Хорасане. И он,
Великий Вазир, продолжал заниматься тем важным делом, из-за которого оставил
столицу и приехал сюда в самое жаркое время  года. Ядовитая  паутина опутала
мир, и нити ее прощупывались здесь, в Мерве...
     Но Величайший Султан неожиданно прибьы в Мерв в середине  лета  со всем
своим   домом,  и  это  показало,  что  ничто  уже  не  может  противостоять
неукротимым стремлениям Тюрчанки. Прискакавшие на два дня раньше хаджиб Дома
и  главный евнух Шахар-хадим со  своими людьми привели  в  порядок подземную
дворцовую   сардобу  с  водой,  наладили  выделку  льда,  промыли  листья  в
загородном саду, спустили в хаузы  лодки  для гуляния.  Султан, как  в  юные
годы,  посветлел лицом, увидев его,  своего  учителя и вазира. Явная радость
встречи  читалась  в  его  зеленых  глазах. Но  в  ту  же  минуту  Малик-шах
беспокойно посмотрел по сторонам...
     Все  происходило   потом,  как  много  раз  до  этого.  Передать  слова
неудовольствия  Величайшего  Султана  своему   вазиру  явились  два  носящих
однозначный титул:
     великий туграи Маджд  ал-Мульк и воинский казначей-ариз Шараф ал-Мульк.
С ними были доверенные люди Дома -- надимы и личный хаджиб ' султана -- эмир
     1 Хаджиб-- ответственный за определенную сторону придворной жизни
     208


     Йяльберды. Туграи поцеловал  львиную печать, которую сам и  накладывал,
надломил ее с двух сторон и развернул султанское послание. Как и положено, в
нем не назывались имена  и конкретное деяние. Но  уже не в одном Хорасане, а
во многих местах  державы,  от Дамаска до Хорезма, говорили о ссоре любимого
султанского гула-ма и  мервского раиса, приходившегося внуком самому вазиру.
Все ждали, чем это закончится...
     Великий  туграи  умел читать. Голос его  не повышался  и  не понижался,
глаза смотрели в текст, но зрачки не бегали от одного края листа до другого.
Настоящий сановник должен дословно помнить послание  султана, какой бы длины
оно ни  бьшо.  Впрочем, и  сам он, кому было  адресовано это послание, еще с
вечера знал его наизусть.
     "Если ты  являешься соучастником со  мной  в  царстве и  если твоя рука
наравне с моей участвует в правлении, то у этого есть основание..."
     Соучастником  в царстве...  Неистовый Алп-Арслан,  предчувствуя  раннюю
смерть, самолично просил его не оставлять без поддержки и наставления своего
порывистого  наследника.  Одиннадцать лет было  тогда  этому  укоряющему его
сейчас султану. Алп-Арслан надел на голову мальчика зубчатую корону, посадил
его в свое седло и прошел перед войском, ведя в поводу коня. Клятву верности
сыну взял он с эмиров и хутбу -- упоминание его имени рядом с именем бога --
потребовал  читать в  пятничной  молитве в  Багдаде.  А  после этого  подвел
нынешнего султана к нему. "Когда я уйду из этого мира, он будет тебе отцом!"
-- сказал Алп-Арслан сыну своему Малик-шаху.
     И  когда по воле бога произошла смерть Алп-Арсла-на, разве не ухватился
беспомощно за полу его  халата тогда уже  восемнадцатилетний султан! Войско,
лишенное узды, сразу же протянуло руки к деньгам и имуществу райятов. "Кроме
Низам ал-Мулька,  никто не  препятствует  новому  султану,  чтобы  давал нам
деньги!"-- говорили  все  -- от военачальника-сюбаши  до гулама-пер-вогодка.
Пришлось добавить войску семьсот тысяч  динаров жалованья, но из  султанской
казны. Он  разъяснил  наследнику всю  опасность прямого  кормления  войска с
райятов, минуя  государство.  "Все  дела --  большие малые -- я  предоставил
тебе.  Ты отец!"  -- вскричал тогда Малик-шах.  А он,  как от века принято в
государстве,  потребовал у нового султана  письменного  подтверждения  своих
особых прав Великого Вазира. И Малик-шах,
     209


     помня  слова  отца, написал все  необходимое  и в дополнение ко  многим
милостям дал ему  в пожизненное владение родной его  город Туе с  округом --
рустаком -- и всеми причитающимися доходами. Двадцать лет назад это было...
     ". .Если же  ты --  заместитель и  находишься под моей властью, то тебе
следует придерживаться границ подчинения и заместительства..."
     Нет,  он  знает  эти  границы,  ибо  древнее  слово  "султан"  означает
"единство власти", и не может никто в государстве подменять султана. И когда
поднимало  голову  непослушание  среди  братьев  нового  султана,  то  разве
преступал он  границу заместительства  в  своих советах?  Первый его спор  с
султаном  произошел из-за  семи тысяч  конных  гуламов,  которых  решил  тот
уволить из войска  в Рее, чтобы сэкономить деньги. С утра  до ночи разъяснял
он молодому султану невыгодность  этого дела. "Среди  этих, кого увольняешь,
нет ни писца, ни торговца,  ни портного, -- говорил он. -- Нет ни одного  из
них,  у  которого кроме воинского умения было бы ремесло.  Куда им деваться?
Если  они  будут уволены,  то  кто  гарантирует,  что  не  выставят  из себя
кого-нибудь и не скажут: вот наш султан! И будут нам  от них хлопоты, а пока
справимся с ними, выйдет у нас денег во много раз больше, чем идет теперь на
их содержание!"
     Малик-шах  не  послушал тогда  его  первого вразумления,  и  семь тысяч
вольных гуламов в конном строю прибыли  из Рея к брату  султана -- мятежнику
Текешу. Они  забрали Мерв; и Нишапур бы они забрали, если бы молодой султан,
испугавшись, не стал беспрекословно следовать его указаниям.
     Другое дело,  что его авторитет вазира непоколебим в государстве. Когда
через три  года прощенный Текеш  снова  выступил  из  завещанного  ему отцом
Термеза и  осадил  Серахс,  то  одной  лишь подписи "Низам  ал-Мульк"  стало
достаточно, чтобы мятежники бежали в беспорядке. Котлы с теплой кашей были в
страхе брошены ими тогда у стены Серахса...
     "...И вот твои сыновья и внуки, каждый из них владеет большим округом и
правит большой областью, но, не удовлетворяясь этим, они вмешиваются в  дела
расправы и в жажде власти дошли до того "
     Не стал бы писать  такое  великий  Алп-Арслан.  Когда-то был тоже подан
донос на него  покойному султану. Тот повертел  в руках тайное письмо, остро
посмотрел
     218


     и вдруг рассмеялся. "Я не  стану читать  это, -- сказал он. -- Возьми и
сам прочитай. Если  то, что пишут эти люди о  тебе, правда, то исправь  свое
поведение.  Если  же  там  неправда, то подумай,  чем  обижены  писавшие,  и
удовлетвори по возможности их желания в службе или имуществе". Этот отважный
туранец  быстро  понял смысл государства,  хоть царствовал только во  втором
поколении.
     Все происходило тогда в его загородном имении -- кушке. Туграи закончил
чтение,  поцеловал подпись, свернул и подал ему послание. Все  были на своих
местах:
     оба сановника, надимы и чуть в стороне --  эмир Йиль-берды. Золотой куб
чернильницы   стоял   на   низком  прямоугольном   столике.   Прямая   линия
подстриженных деревьев  виднелась  в  окне.  Листва не шевелилась, скованная
горячим хорасанским солнцем.
     Он принял обеими руками письмо Величайшего Султана, поцеловал и опустил
перед собой на стол. Потом, подведя ладони под бороду, начал говорить. Тверд
и резок был его голос:
     -- Скажите этому султану: "Если ты не  знал,  что  я соучастник  твой в
царстве,  так  знай, ибо достиг  ты  своего положения только благодаря  моим
действиям и мерам!"
     Находившиеся  здесь были  опытные  люди, и стояли  они, как бы не слыша
этих слов. А он уже широко развел руки, обращаясь прямо к их свидетельству:
     -- Разве не знал этот султан, что когда убит был его отец, то я устроил
все  дела  и уничтожил смутьянов из  его  рода? И многих  других я устранил,
направив  дело к завоеванию  стран близких и дальних. А  после этого он стал
слушать  доносы на меня, приписывать мне грехи... Передайте ему от меня, что
устойчивость  золотой  зубчатой  шапки на его  голове  связана с  этой  моей
чернильницей  и что в их единении тайна упрочения державы. И  когда я закрою
эту  чернильницу,  то недолго удержится  на его голове и шапка  Кеев!..!  --
Потом в его  голосе  появилась озабоченность. -- Если он решился на перемену
ко мне,  то  пусть сделает в  целях предосторожности  заготовку продуктов  и
фуража, прежде  чем это  случится.  Пусть соблюдает  предусмотрительность  в
отношении со-
     К е и -- полулегендарные иранские цари.
     211


     бытии до  того,  как  они  произойдут...--  Указания его  были точны  и
касались существа дела.  Перечислив все,  что необходимо исполнить в связи с
его уходом от дел и  могущей произойти от этого  неурядицы, он закрыл глаза.
-- Передайте от меня султану то,  что хотите, из услышанного, а для меня его
упреки оказались столь тяжкой ношей, что руки мои обессилели!..
     До сих пор все шло в должном порядке. Никем в государстве не могут быть
произнесены слова в осуждение Величайшего Султана. И  вместе с тем он должен
знать  мысли и обиды  своего первого раба.  Для того  и  посылаются в  таком
случае  мудрые,  знающие тайны  правления сановники. Они  как  бы  не слышат
порочащих султана слов.  В подобающих выражениях расскажут они  султану, как
проливал слезы раскаяния тот, кто вызвал его неудовольствие. Целовать пыль в
том месте, куда падает высочайшая тень,-- вот лишь о чем думает виновный. Но
вместе с сановниками посылается и личный хаджиб государя. "Сообщишь мне все,
а то эти скроют!" -- говорится ему в напутствие. И он тайно передает султану
все сказанное в  действительности:  горькое  и сладкое.  Таким образом, этих
слов как бы не говорилось, а султан тем  не менее  их услышит. Все это имеет
свой глубочайший смысл...
     Был  Абу-л-Ганаим, и была Тюрчанка. И  султан на этот раз пожелал вдруг
не наедине, как принято, а  в  присутствии всего дома услышать тайный доклад
своего личного  хаджиба.  Эмир  Йильберды  вслух произнес  все  те речи, что
говорились накануне. "Видите, не  так говорил вазир, как вы рассказываете, а
другим  образом!" -- вскричал султан и тут же послал к  нему  домой великого
туграи с устным уведомлением об отставке.
     В  этом  случае государю  надлежит все проделать быстро  и тайно, чтобы
уходящий от дел  сановник не  успел припрятать ценности и скрыться в пределы
соседствующей державы. Но не просто вазиром  был он, а  атабеком,  "отцом по
завещанию" султану Малик-шаху, что равноценно  среди  тюрок  отцу  по крови.
Хоть и перс он по рождению,  но имя покойного Алп-Арслана служит ему щи-гом.
Что бы ни случилось, слово его остается первым ч ? о.:)/"арстве после  слова
султана.
     ;?  ::0|Ь сердце с того дня, как туграи объявил  ему IV  ч  с,!'), ь-ую
волю, билось неправильно, он продолжал
     '"2


     распутывать  узел,  затянутый  врагами веры  и государства.  Султан  не
препятствовал  в  этом ему. Пять недель длились переговоры. Туграи  и прочие
сановники в сопровождении эмира Йильберды каждодневно  приезжали в  его кушк
за  южными воротами Мерва, и все было подробно оговорено. Он, Великий Вазир,
как бы уйдет от государственных забот,  но на самом деле сохранит все права,
входящие  в  его нисбу  1  Низам  ал-Мульк.  И совершится  это  правильно  и
достойно, как испокон веку определено в государстве.


     И  вот  сегодня  владыка  обоих миров и  Отец Победы  ас-Султан  Му-изз
ад-дуниа  ва-д-дин Малик-шах ибн Му-хамед-Алп-Арслан, доверенный  Повелителя
Правоверных, да  озарит  бог  его  царствование,  в  установленном  порядке,
самолично,  а  не  через  других  людей,  принимал отставку своего  Великого
Вазира. И даже что происходило это в старой мервской резиденции  Сельджуков,
а не в новой шумной столице Исфагане, только подтверждало несокрушимую  силу
правопорядка,  ответственность за  который он  нес уже  тридцать лет. Сердце
билось ровно.
     Знакомая тень мервского  кухандиза была на  своем месте. Согласно с его
нисбой на весь размах открылись окованные медью ворота, закричал  положенные
слова  вестник, трижды прогремели султанские трубы -- наи. И в Зале  Приемов
было все так, как это он установил по примеру великих царствований прошлого:
все люди Дома находились  здесь  и каждый знал  положенное  ему место. Когда
султан  принимает отставку  лица, имеющего нисбу  ал-Мальк, все разнозначные
должны находиться при этом, дабы не уронить достоинства уходящего со службы,
а вместе с тем и достоинства государства.
     Они были  здесь:  великий  мустауфи --  Определяющий доходы  и  расходы
царства, великий  ариз --  казначей  и глава  войскового совета,  туграи  --
Хранитель Султанской печати и великий амид--наместник солнцеприсут-ственного
Хорасана.  Кроме   этих  четырех  нисбу   ал-Мульк   имел  еще   амид  богом
покровительствуемого Багдада, но его отсутствие было обосновано.
     Н и с б а -- определенная часть титула.
     213


     Глаза  султана лишь на  миг  остановились  на нем и тут же  метнулись в
сторону. Этого нельзя было допускать. Когда  предстоит такое государственной
важности деяние. Величайшему Султану надлежит быть точным в жестах. Пришлось
задержаться у подножья тронного тахта, и глаза Малик-шаха послушно вернулись
к  нему.  Знакомое  скрытое  раздражение  и  покорность  силе установленного
затаились в  них. Так было, когда еще в  детстве Величайший Султан  не желал
слезать с коня и садиться за калам 1.
     Поцеловав ладонь и коснувшись  ею ковра перед троном султана, он прошел
на тахт,  к  своей  большой  красной  подушке.  Причастные  к  дивану,  чуть
отставая,  прошептали божью формулу  вслед  за  Повелителем Миров.  По  едва
заметному знаку хаджиба Дома возник  рядом  с троном синий человек -- "Голос
Величайшего Султана".
     ...Мы,  укрепляющий  порядок и веру...  Длань  Державы...  Повелевающий
двумя мирами... соизволяем разрешить первому рабу  своему отодвинуть от себя
повседневные заботы по устройству нашего царства!..
     У третьего  в ряду дабиров -- писцов,  сидящих  в правильном порядке  у
стены,-- был не по чину цветистый пояс. Если проглядел это дабир дабиров, то
не   проявил  должной  внимательности  и  хаджиб  Дома.  Впрочем,  нарушение
невелико, а  проступок  не предумышленный. Писец тут же осторожным движением
прикрыл яркий  шелк краем халата. Настоящий дабир вовремя  улавливает  мысли
тех, кто у вершин власти.
     Да,  это  по  закону;  и  после того,  что  объявил "Голос  Величайшего
Султана",   первым   должен   говорить   сановник,   заменяющий   уходящего.
Абу-л-Ганаим, чья нисба Тадж-ал-Мульк, мустауфи, поет длинными периодами.
     ...Тот, который уходит от нас, он  не уходит... Купол  и опора царства,
десница порядка...  Мы все от тени его, рабы, и слово его  для нас  остается
словом...
     Именно  этот   размер   приличествует  при  отставке,   ибо  что  лучше
чередующихся повышений  и  понижений голоса соответствует принятой  в  таком
случае подлинности чувств! Сейчас необходима неровность речи. Глаза при этом
должны быть прикрыты ресницами, чтобы не  угадывались в них понятные радость
п вожделение. Теперь говорит Шараф ал-Мульк, кого не желали бы
     ' Калам-- перо, само письмо.
     214


     видеть  на  месте  мустауфи,  но который  займет это  место  -- рядом с
подушкой  вазира. Каждому  в государстве положено стальное кольцо на ногу, и
этим  кольцом для  хосройца  Тадж ал-Мулька  будет хорезмиец Шараф ал-Мульк.
Точно  так же, как последние десять  лет, кольцом  для него самого был  этот
бледный хосроец с волнистой улыбкой. Оно с помощью  Тюрчанки и перетерло ему
ногу.
     ...Тот, чья мудрость  ослепляет...  Намордник  на погрязших в неверии и
строптивости, в Багдаде расстеливший ковер правоверной мысли... Угодное богу
покровительство нищим, вдовам и сиротам, путешествующим... Скала веры...
     Это  говорит Маджд  ал-Мульк,  туграи, и  напоминание об этом к  месту.
Туграи займет  подушку хорезмийца в диване, но выше кумийцу Маджд  ал-Мульку
уже не подняться. У  него  чрезмерный  голос. Этот недостаток  еще  терпим у
ариза  или мустауфи, но  вазир не может говорить громче  султана. И рост его
должен соответствовать повелителю...
     Каждый из  людей дивана  в  должной очередности говорит  свою  часть об
уходящем от дел.  Они свидетельствуют  перед богом и султаном, что неуклонно
будут  следовать установленному порядку.  Да, он, Низам ал-Мульк,  уходит от
зримого  присутствия в делах правления, но он остается,  ибо этот порядок --
дух и порождение его.
     Все они --  люди, и греховная сущность их подталкивает впиться сообща в
плоть  уходящего от  власти,  но ошейник  государства не позволяет уже этого
сделать даже Величайшему Султану. Так ли это совершалось тридцать лет назад,
когда  тонкая  шелковая бечевка в подполье  этого самого кухандиза разрешила
спор аль-Кун-дури, предыдущего вазира, с  буйным Алп-Арсланом? А ведь первым
получившим  нисбу   ал-Мульк   был   при   доме   Сельджуков   его   желчный
предшественник. Тогда еще не было установлено правильного порядка вещей...
     Они закончили  говорить, и сладкоголосый  Магриби, поэт  Дома, читает в
честь уходящего. Далекий кордов-ский акцент угадывается в его бейтах, но все
искупает мавританская восторженность  фразы.  Вблизи трона вредно постоянное
глубокомыслие,  и именно  за  способность  самозабвенно  укладывать принятые
слова в четко обозначенные формы приближен он к вместилищу власти.
     215


     С полноводным Мургабом,  питающим почву живительной  влагой, сравнивает
Магриби его деяния. От реки отходят каналы, от них уже текут арыки, и так же
мудрость  и благочестие  достигают каждого  дома, каждой пещеры  в  горах  и
кибитки в степях.  Но где берет начало сам Мургаб? Откуда текут питающие его
воды  счастья?  Они  с  тех величавых заоблачных  вершин,  где  самим  богом
поставлены  двенадцатикрылые  шатры  царствующего  дома.  Скажет  Величайший
Султан, и зацветет пустыня...
     Слезы выступили на  глазах Магриби. Султан собственноручно почерпнул от
горы золота на блюде  и наполнил им подставленный поэтом рот. Тощему Магриби
не повезло  с этим царственным обычаем:  его впавшие  от желудочной  болезни
щеки не смогли вместить всю милость султана. Он закашлялся, захрипел. Монеты
со  звоном  просыпались  на  ковер,  а  расположение  Малик-шаха   к  поэзии
проявляется не  часто. Когда-то,  еще  при  великом Тогрул-беке,  поэт Амули
вместил в свой рот за один раз  два полных блюда золотых монет. Но кто знает
предопределенное? В другой  раз сочиненная им касыда не понравилась султану,
и Тогрул-бек в той же мере  набил рот одопевца навозом. Обычай этот древний,
идущий от  первых царей земли Кеев, и  государю  не  зазорно  придерживаться
его...
     Величайший Султан встал и шагнул с подножья трона на тахт. Сразу с двух
сторон  растворились решетчатые двери. С левой стороны выплыл шитый золотом,
отороченный индийскими  камнями халат. Четверо  крепких гуламов-прислужников
несли его, и бьыо  видно, что им тяжело. С правой стороны  еще четверо несли
каждый  на  вытянутых  руках  высокий  белый тюрбан  с  голубым  бриллиантом
посредине, золотой пояс, сшитые в книгу листы румийского пергамента и личный
султанский  да-ват  для чернил с золотым  стержнем-каламом.  Еще  по  четыре
гулама  с  каждой  стороны вынесли, расставляя ноги, восемь кожаных мешков с
печатями.
     Султан  принял халат на  свои  плечи.  На  голову  его  надели  тюрбан,
застегнули на  нем  пояс.  В собственные  руки  взял султан  книгу и дават с
каламом.  Медленно,  вместе с тяжелым  халатом на плечах, повернулся  султан
Малик-шах к  нему, своему уходящему  от дел вазиру. Качнувшись, вьшлыл из-за
его спины "Голос Величайшего Султана".
     Бсн  ир^славшзи и  всемогущий, удостоил  нас вла-;г! э  11?м ' '<1ро\1.
ог^атив на нас полноту благодеяний, по


     корив врагов. Дал он  нам радость и успокоение  в первом нашем  рабе...
Уходящий не уходит, ибо наше высочайшее  повеление  ему поразмыслить о нашем
государстве, посмотреть,  что есть в наш век такого, что нехорошо  и что тем
не менее выполняется. Надлежит ему написать и  то, что от нас  скрыто, какие
обязанности  и  как выполняли государи до нас, а  мы не  совершаем. Дабы  мы
поразмыслили и приказали, чтобы все впредь было хорошо...
     Да, он давно задумал написать подобную книгу о государстве, и Малик-шах
запомнил это, высказав сейчас свое  благоволение к его  замыслу. Времени ему
теперь отпущено столько, сколько отмерено богом. Если позволит Всевышний, то
все будет  благо. "Голос Высочайшего Султана" поднялся  ввысь,  зазвучал под
самым куполом.
     ...За верную непорочную службу нашему отцу Алп-Арслану и нам...
     Золотой  халат, поддерживаемый  гуламами, медленно передвинулся с  плеч
султана  на  его плечи,  и от  чрезмерной  тяжести  заломило  в пояснице. Он
подумал  о том, что так  всегда было: Малик-шах,  как и грозный  Алп-Арслан,
каждодневно перекладывал на него тяжкий хомут правления. И теперь он, бывший
вазир, выдержит эту сладкую тяжесть, потому что самое  важное и поучительное
событие в государстве -- "Одевание в халат".
     Прямо  перед собой увидел он широко раскрытые глаза Малик-шаха. Великая
радость  освобождения  читалась  в  них.  Что  же,  Величайший  Султан  и  в
отрочестве всякий раз думал, что навсегда избавляется от учебы...
     Только один раз снова неровно забилось сердце. Когда выходил он из Зала
Приемов, розовая тень обозначилась в боковом переходе. Нет, не ошибся он: за
переплетением айвана ему ясно увиделся напряженный стан похотливой тюрчанки,
пожелавшей взглянуть  на свое торжество.  И маленькая красная  туфля открыто
выглядывала из-под решетки...


     Он ехал вдоль канала Маджан, потому  что "Одевание в халат" завершается
проездом  через город  с трубами. Тень кухандиза безмолвно  уплыла за спину,
солнце заполнило все небо. Раскаленное золото халата сковывало
     217


     плоть, и невозможно было  пошевелиться в седле, каркас тюрбана давил на
уши. Но все делалось как положено.
     Сзади на белых лошадях особо везли пергаментную книгу, дават  с каламом
и  восемь  одинаковых  мешков с золотом,  на  которых нетронуты были львиные
печати султанского казнохранилища  -- бейт  ал-мал. Следом двигался на рысях
"Золотой хайль" -- первая сотня муфри-дов личной султанской  тысячи во главе
с хайль-баши. По  команде хаджиба Оповещений  через  определенные промежутки
времени гремели трубы -- наи, и народ Мерва склонялся на  ближних  и дальних
улицах, как требовал того государственный порядок.
     У  главной пятничной  мечети  затрубили  трубы,  у  родовой усыпальницы
Сельджуков, возле дома шихне, где находились люди  дворцовой стражи, потом у
крепости  Тахир-кала.  Люди  мухтасиба  на  базаре  расталкивали  торгующих,
освобождая  дорогу.  От  главного  базарного купола -- чорсу  -- вдоль всего
проезда расстилали ковры. Здесь тоже трубили трубы. И  еще трубили на базаре
менял,  где  во всякое время был народ. Там,  рядом с  тюрьмой  -- зинданом,
стояли столбы...
     Для  исмаилитов 1 были поставлены эти столбы. Всего их было двенадцать,
но больше половины пока стояли пустые. По семь лет висели на них совращающие
людей проповедники--дай. Один был надет на столб совсем недавно, и одежда на
нем еще не  прорвалась. У двоих,  старца и подростка, несших весной денежный
сбор  с Хо-расана в  захваченную врагами веры горную крепость  Алухамут, уже
оголились  кое-где  кости.  Клочья их истлевших рубах шевелились от ветра. А
четвертый,  переписывавший  трактаты  отвернувшегося от  бога  факиха Насира
Хисроу, был подвешен на столб еще шесть лет назад. Одежды на нем уже не было
видно, а одна рука в прошлом году отвалилась. Скоро минет срок, и оставшиеся
кости собьют со столба палками...
     Тот,  которого  подвесили  на  прошлой  неделе,  был  пойман  с  прямым
дейлемским ножом  под  одеждой в  самом доме  эмира  Бурибарса, не  знающего
пощады  к  вероотступникам.  Уже  не было  на лице  фидаи  глаз, выклеванных
птицами, и черный  язык вывешивался  из разъятого  рта.  Меж столбами бегали
дети, обсыпая друг друга пылью...
     ' И с м а и л и т ы -  одна из сект ислама. Наиболее  радикальная ветвь
ее в средние века -- батиниты.
     218


     Базар  был  полон.  Рябило  в  глазах  от  уложенных  в  конусы   дынь,
многоцветное сияние источали земные плоды. Сладко пенились чаны с  мешалдой,
тяжелыми  жерновами   лежала  кунжутная  халва,   в  мясных   рядах   висели
свежеободранные туши. Мухи гудели  вокруг сыто, являя довольство.  И  собаки
были ленивы: нехотя поднимались они из теплой пыли, отходили в сторону перед
людьми с трубами и ложились неподалеку.
     Опытный глаз сразу  видит это. Когда голод среди  людей, собаки убегают
из  города и возвращаются лишь после  того,  как все там вымерли. Так было в
Тусе  некогда, где  собаки ели ослабевших от голода людей  прямо в домах. На
целый квартал --  махалля -- остался жить один мальчик. Он протянул мальчику
хлеб, и тот подавился, силясь затолкать в себя сразу весь кусок...
     До самых ворот по каналу лежат теперь товары в чорсу и открытых лавках.
И  за  стенами города,  в  раба-дах, продолжается  базар. А тогда, когда  он
сделался  ва-зиром,  десяток  голодных людей теснился  у столбов,  выменивая
что-то из полы в полу...
     Затрубили  навстречу трубы  стражи Северных Ворот.  Сразу за  ними  был
рабад людей Писания  -- иудеев и христиан.  Тут, среди них, и кончался канал
Маджан, потому что не должны неверные жить по воде выше правоверных.
     Масерджесан --  Дом  имама  Сергия, куда ходят молиться  христиане всех
земель  Величайшего  Султана,--  стоял,  до  крыши  увитый  плющом.  Из Сада
митрополитов вывели под  руки  слепого старца католикоса. С рук его передали
хаджибу Оповещений плоский христианский хлеб  без соли,  почитающийся  среди
них  наивысшим даром. Четыре века назад  здешний митрополит выловил в канале
тело  бежавшего от правоверного войска Езди-герда  Третьего -- последнего из
персидских  царей  --  Кеев  от  корня Сасана.  Его предали земле по  обычаю
христиан и с положенными почестями...
     По другую сторону канала, что растекается отсюда на многие арыки, такой
же  плоский и сухой хлеб вынес ему экзиларх  иудеев. К  хлебу была приложена
здравица на узкой  кожаной ленте.  Во взгляде иудея был, как всегда, подвох.
Что бы это могло быть? Он скосил глаза  и нахмурился: здравица была написана
по древней формуле  -- в  честь  старых царей Эраншахра.  Ньюешние  тюркские
султаны из дома Сельджука тоже, правда, чис-
     219


     лятся Кеями, но по туранскому дому Афрасиаба. Вечно какая-нибудь хитрая
двусмысленность у иудеев...
     Однако одеты все были, как установлено для них:
     христиане подпоясаны веревочными поясами,  а  на груди  у иудеев нашиты
желтые заплаты. Так  всегда можно отличить правоверного от не приявших  свет
учения  Пророка,  а  тех,  в  свою   очередь,  от  огнепоклонников-гябров  и
шаманствующих, коих надлежит вовсе изгонять  из селений.  В  государстве все
должны  быть благополучны и  на своих  местах. Экзиларху же следует  сделать
внушение по поводу царской формулы...
     Вдоль внешней стены  Султан-Калы -- нового Мер-ва -- ехал он в обратную
сторону, не снимая тяжкого  халата.  Сквозь плотный атлас  подкладки  золото
обжигало тело, особенно выставленные колени. Тут, прямо от стены, начинались
сады. Белый  хорасанский урюк давно  уже  созрел,  и  плоские глиняные крыши
домов и пристроек сплошь были устланы сочащимися на солнце плодами.  Сладкий
удушливый запах источали  они,  от  которого кружилась голова.  А был  здесь
когда-то пустырь, и промоины солончаков слепили глаза...
     Слева  потянулись,  закрывая  весь  восток,  громадные  валы Гяур-Калы,
брошенного  города  древних Кеев. Там сейчас обитают  огнепоклонники, да еще
жители рабада при  Шахристанских воротах высевают на- ближних склонах  дыни.
Дальше они боятся  ходить, потому  что там,  на насыпанном  холме, была, как
говорят, "Крепость Дивов"...
     С обеих башен  при Шахристанских  воротах затрубили  наи. Полдороги еще
оставалось до Ворот Знаменосца, у  которых  был его загородный кушк. Муфриды
рысили сзади,  и  горячая пыль  из-под копыт их лошадей  подбивалась  снизу,
достигая бороды...
     Когда ехал он  так,  на виду у  мира,  или  сидел  на  высочайшем тахте
несколько ниже султана, то всегда вспоминал полные мудрости  касыды мастеров
прошлого. Уйдя в  игру слов,  разбирая тончайшие  переплетения мысли,  можно
забыть  о  неудобном  постоянстве  позы.   Нельзя  сановнику  вертеться   на
торжественном  сиденье  на людях  подобно  оборванцу  каландару,  заедаемому
вшами. И теперь, чтобы  не  пошевелиться в седле, он  тоже углубился  в стих
несравненного  по  пониманию вещей  Бу Ханифы  из Газны. В  будущей книге  о
государстве надо будет привести его; и там эти слова более всего к месту:
     220


     "Государство есть нечто дикое,
     и  знаю  посему,  Что  от  человека   оно  не  зависит.  Только  кнутом
справедливости
     можно укротить этого зверя..." '


     Небо  заключалось  в прямоугольник хауза. Маленькая белая тучка плыла к
красной бороде.  Дед  сидел  прямо,  в  потертом  халате дабира  времен  еще
Саманова дома2. Все в  мире было вверх  ногами. Внук поднял глаза от  воды и
увидел подлинного  деда в таком же халате и  тяжелых, обшитых  бычьей  кожей
галошах. В руке у деда была длинная  палка из сухой айвы. Его сажали на тахт
под дерево посредине  хауза,  чтобы  присматривал за рабами в саду. И  рабы,
кого  оставляли здесь  для  домашних  дел,  тоже  были старые,  больные  или
увечные.  Сточенными  кетменями  подравнивали  они  насыпь  вокруг  хауза  и
окапывали ближние деревья. Время от времени дед выбрасывал над водой руку, и
палка со стуком ударялась о нерадивого.
     Перед этим дед незаметно примеривался своим зорким взглядом. Если палки
не хватало, чтобы достать провинившегося, он снимал с ноги галошу...
     -- Мана!
     Галоша  попадала точно. Раб  пугался  от неожиданности,  вопил и  охал,
жаловался  богу, но дед ничего не слышал и по-прежнему смотрел перед  собой.
По доске,  переброшенной с  берега, виновный приносил  галошу обратно, и дед
надевал ее на желтую худую ногу. Он был настоящий" дабир, его дед...
     Внук посмотрел  вниз  и изумленно открыл  рот. Мальчик с круглой бритой
головой в хаузе тоже  открыл рот.  Оставленный  на счастье  клок волос был у
него такой  же. И одного  зуба посредине не хватало у  мальчика, как у  него
самого. Он  захотел пощупать провал у себя  во рту, и тот, в хаузе, повторил
его движение.
     Начиная понимать, в чем дело, он протянул руку  к  воде и  встретился с
рукой  мальчика.  Потом  он  захотел  пошевелить  ушами.   Сначала  это   не
получалось, и тот


     ' Абу-л-Фа31 Р ' ^ Г ^ ч - г ∙ ∙
     1К И 'I !"1р!1
     Чь1) с 771



     в  воде лишь морщил  лоб и топырил  глаза. Но вот он уловил необходимую
напряженность  головы, и уши ше^ вельнулись.  Он  попробовал еще и еще  раз,
убеждаясь в своей победе над невозможным.
     Огромное  счастье переполнило его душу. Радостно засмеявшись, он поднял
глаза  к теплому  небу  и зажмурился. Потом наклонился, весь  уходя  в яркую
солнечную воду, и уже уверенно двинул ушами...
     -- Мана!
     Перекувыркнувшись через спину, он упал с насыпи, сбитый галошей, громко
плача и зажимая ссадину на щеке...
     Медленно отвел он руку от щеки, где был неясный рубец. В  день ухода от
дел  правления  произошло  удивительное.  Возвратившись  после  "Одевания  в
халат", он заснул в кушке за  своим рабочим  столом.  Такого  еще никогда не
случалось...
     Прямоугольник   румийского  пергамента  был   перед  ним,  золотой  куб
чернильницы --  давата  -- стоял на своем месте,  посредине,  пальцы сжимали
калам. Обе руки -- деловая  и свободная от пера --  лежали на кромке  стола.
Это была давняя  привычка  дабира, "поза  готовности".  Когда  пятьдесят лет
назад, завершив переписку годового отчета по земельному налогу -- хараджу --
с   райя-тов  округа  Туе,  он  положил  калам,  чтобы  размять  руку,  раис
канцелярии, человек спокойный и выдержанный,  больно ударил  его линейкой по
праздным пальцам. Озабоченность  должна быть во всем виде дабира,  даже если
нет работы, ибо иначе у приходящих в канцелярию  людей потеряется уважение к
серьезности  государственного  дела К  тому же так,  правильно сидя, находит
человек ровную колею, и не собьется с нее на обочину колесо мысли...
     Сон  ли это был?.. Он снова потрогал шрам на щеке. Подобное происходило
некогда в  его жизни. Но почему  вдруг повторилось  сейчас, когда ушел он от
власти и взялся писать книгу о государстве?.
     Он  сам  добавил из стеклянного сосуда  в  дават коричневые исфаганские
чернила, ни капли  не пролив на одноцветную  кошму, которой был устлан  пол.
Все так же не  двигалась листва  в  прямоугольнике окна,  и  не  было в саду
цветов, чтобы не рассеивались мысли.
     Завтра  начнет он книгу и будет писать  по  главе  в день --  пятьдесят
дней. И завершит ее к сроку, когда
     222


     начинается пост, чтобы  передать Величайшему Султану  в день отъезда на
поклонение в Багдад. Сегодня же прикажет  он собрать к нему сюда все книги о
правлении прошлого, чтобы черпать из них.
     А время он разделит так: от молитвы солнечного восхода -- салят ас-субх
до полуденной  молитвы  будет размышлять, выделяя  основу.  Затем славящийся
своим  почерком  Магриби станет каждодневно  записывать диктуемое и украшать
примерами. Властители лучше воспринимают мудрость в цветистых ножнах.  Он же
никогда  не владел искусством словесного узора, и пусть Магриби  совершит за
него это легкомысленное дело.
     От полудня  до  молитвы заката -- салят аль-магриб  будет,  как обычно,
время докладов от амидов 1 и войска. Но донесения  агентов-мушерифов следует
выслушивать только в ночное время. Вчера в канале Хурмузфар нашли утонувшего
человека, который вышел накануне из ворот его кушка.
     Кроме всего,  нужно  ускорить сооружение  особой машины -- диваркана --
для разрушения крепостей. Алуха-мут, захваченный врагами  веры, находится на
высокой горе  и неприступен для простых  таранов.  Но не только в этом дело.
Пусть построена будет еще небывалая во  все времена машина  как знак величия
сей  державы.  Один  вид ее станет вселять трепет  в людей, когда повезут ее
через площадь Йездан, и рассказывать будут о ней в других странах. Мушерифы,
которые у войска, будут тайно смотреть и докладывать обо всем.
     И еще  одно важное  дело надлежит  завершить до отъезда в Багдад. Много
лет составляются единые  таблицы неба,  но до сих  пор в  Кермане  отсчет  и
названия месяцев другие, чем в Исфагане, а в  Киликии -- третьи. Правоверные
в большей части считают время от хиджры -- исхода из Мекки,  ныне 485 год по
этому исчислению. Часть правоверных, а также иудеи и христиане ведут счет от
сотворения  мира. Есть  и такие, которые  считают годы  подобно румийцам, от
рождения пророка Исы,  и 1092 год у них. Это вредит  порядку  дел в мире. От
самого бога неразрывность  времени  и государства, и потому следует учредить
единое  время,  считая эры сообразно с династиями, а  отсчет  ведя от начала
царствования каждого из султанов.
     ) А м  и  д  ы  -- далее  амили,  аризы, казии,  мухтасибы -- чиновники
различных служб и ведомств средневекового государства
     223


     Он приподнял старью  костяной калам с золотыми нитями и трижды постучал
им  по  столу.   Это  был  знак  гу-ламу-прислужнику,  разрешающий  впустить
составителя звездных таблиц имама Омара. Уже неделю  этот беспутный  имам не
являлся  к  нему,  и  пришлось посылать  за  ним  людей  мухтасиба. Опять  в
Гяур-кале, среди пьяных гябров, отыскали  его.  Двадцать лет служит при  нем
этот имам, но всякий раз при его появлении ощущается непонятная тревога...


     Трижды простучала кость  о дерево стола. Каждому человеку соответствует
определенный  звук  в мире.  Двадцать лет  назад услышал он этот  отчетливый
стук, и агай занял свое место во вселенском хоре...
     Агай -- так туркмены зовут между собой великого ва-зира. Он переступает
порог  и видит все того же старика с серыми выпуклыми глазами. Калам в сухой
руке и золотой куб чернильницы на столе.  Время не  имеет здесь власти. Рано
или поздно умрет этот старик,  но останется в мире стук его калама о стол. А
может быть, стук этот вечен и был до рождения вазира?..
     Вина  его  очевидна,  ибо  неделю  назад  обязался  он принести  вазиру
очередную  часть  звездных  таблиц.  Среди  вернувшихся  наконец из Исфагана
гябров нашли его утром стражники мухтасиба. Агай никогда  не выговаривает за
провинности, ибо убежден в божьем предопределении каждого человека. Впрочем,
коль посчитал  бы  старик,  что  место надзирающего  за  звездами  имама  на
базарном столбе, то отвел бы и это на божий счет.
     Главное -- удержать дыхание рядом  с агаем.  Сухая винная горечь во рту
не  соответствует государственной важности  выравнивания времен. Агай  готов
терпеть  неудобства  общения  с  ним,   пока  не  почует  запаха.   Это  уже
доказательство, выходящее за прямой угол мышления. Внутри  разрешается  все,
но грани священны.
     Выдохнув по возможности из себя все греховное  в сторону, расстилает он
на столе  таблицы божьего  неба.  В клетку  месяца урдбихишт  смотрит  агай.
"Месяц  назвали урдбихишт,  а  слово  означает, что в этом  месяце мир своим
весельем  похож   на  рай;  "урд"  же  на  древнем  языке  пехлеви  означает
"подобный". Солнце в этом  месяце,  согласно истинному обороту,  находится в
созвездии Те-
     224


     ленка.  Этот  месяц  и являет собой  середину  весны". Губы шевелятся у
великого вазира, но слов не слышно.
     И  явственно  раздается стук  кости о дерево.  Каждый  раз три коротких
удара  с  перерывами. Не только  особые звуки присущи  людям Всякий  живущий
имеет также  свой геометрический  знак Это не  квадрат и не треугольник Лишь
неживые кристаллы в природе образуют углы Божье искусство не знает резкости.
Взгляни на самое естественное в природе: на лошадь, на женщину...
     Кто-то  смотрит  из  сада  в  окно  Это  ученик  садовника -  шагирд 1,
окапывающий кусты по  ту  сторону  арыка. В руке у  него кетмень,  и  отсвет
сточенного  железа  пробе-гае  г  в  полутемной  комнате  Ребенком  когда-то
подобрал его агай среди умерших от голода людей в Тусе. Вечная благодарность
за это в глазах шагирда..


     -- Что дороже неба?
     -- Тайна!
     Тихий  голос  падал на каменный пол, четыре стены  ограничивали  его, и
невидимый  потолок  не давал  укатиться в бездну  ночи.  Слышалось, как  вся
каменная скала, вершину  которой  составлял "Дом Тайны",  повторяла  ответ В
глубины земли уходил он,  отдаваясь в зияющих пропастях,  и молчали  вокруг,
свидетельствуя, ледяные горы
     Ничего не значилось в его жизни. Был хлеб в начале ее, протянутый неким
человеком, и сразу потом скала, на которую пришел  он  в  преддверии истины.
Меж  ними громоздились  клумбы  с  цветами,  которые  учился  он  растить  в
султанском саду. Их  дурманящий запах из года в год  становился все резче, и
невозможно  вдруг  стало переносить его  Тело и  мозг  горели в  непрерывном
напряжении,  и  руки  искали  железо.  Хотелось  биться  головой   о  землю,
раздвинуть, вспороть ее, излиться в теплую мягкую сущность И умереть потом в
ослепительном радостном свете познанной тайны...
     -- Что дороже хлеба, который ешь?
     -- Тайна!
     Семь  шагов первой  ступени к  богу, путь  фидаи  --  "Отдающего только
жизнь", прошел он до того, как слу-
     ' Шагирд-- ученик


     8 М Симашко
     225



     чилось  непостижимое... Грудь  женщины холодила  плечо. Руки у нее были
запрокинуты, и постыдно золотились волосы в набухших ямках...
     -- Что дороже воды, которую пьешь?..
     -- Тайна!
     Было  ли это  с ним на самом  деле?..  Когда  очнулся он после  ночного
видения на  тех же плитах,  то долго не понимал окружающего. Только  есть он
безмерно хотел. И  ел  день и  ночь  не переставая.  А потом прошел еще семь
шагов второй ступени к богу, путь ласика -- "Причастного к Тайне"...
     Все  содрогалось в  нем ночами  от жажды  повторения, и он прижимался к
войлочной подстилке,  ощущая под ней камень.  Налившиеся  белым  гноем бугры
проступали на  лбу, подбородке, у обоих  глаз. Он давил, срывал их  ногтями,
раздирая лицо до крови...
     Захир  --  "учение  для  всех" --  пришло  сегодня к  концу... Ни  одно
преступление на земле не  проходит бесследно.  Когда был  убит хезрет Али --
десница   Пророка   и  умерщвлены   его   сыновья,   ложью   проникся   мир.
Халифы-самозванцы в Багдаде  травили  семя  хезрета одного  за другим,  пока
седьмому из них не пришлось уйти в эти подоблачные горы. Скрыты стали в мире
его прямые потомки --  великие имамы, и лишь избранные среди людей посвящены
в  тайну Сокровенного -- "ба-тин".  Они  только  знают имя того,  кто  скоро
объявится. Со дня на день ждут его  появления  измученные  несправедливостью
люди...
     Главное зло  --  в принуждении. Убив  Али и сына его Хусейна, развязали
мешок  с неправдой  люди. Не по божьему счету, а силой стали принуждать  они
друг друга. С самого верху идет это зло. Войско для расправы держат султан с
вазиром, специальные мухтасибы со  стражей разъезжают по улицам. И  не может
человек жить, как он хочет.
     Но  сокрушена  будет твердыня  насилия.  Не станет  богатый  отбирать у
бедного. По всей земле будет  так, как в некоем  царстве  воинов-карматов  в
далекой пустыне. Там все поделено  между  людьми, и  все общее. Было некогда
так  и в  стране персов. Но дьявол обуял персидских царей, и не захотели они
правды  на  земле. Ногами  вверх закопали  они  правдивых.  А потом  явились
тюрки-и довершили строительство царства лжи...
     226


     -- Что дороже огня, от которого свет?..
     -- Тайна!
     Подобный  трупу  в  руках  обмывальщика был он в руках  наставника дай,
готовясь  в  рафики --  "Единомысля-щие". Это третья ступень  к познанию,  и
приподнимается перед ним завеса Сокровенного. Дважды уже клялся он:
     как фидаи и как  ласик. И по семь раз  испытывался:  горячим, холодным,
острым, тупым,  горьким,  соленым, громким.  Знаков  не должно оставаться на
теле после этого. По следам от посвящения узнают братьев веры  -- батинитов,
а на базарах для них стоят столбы. Брызжущий ядом див наставил их, а имя его
якобы  "Устроение  царства".  Но  если  заменить  каждую  букву  этой  нисбы
сокровенной цифрой, получится число 666, означающее дьявола.
     Хлеб  и дьявол смешались  в этом мире, потому что  дьявол  протянул ему
некогда спасительный кусок. Много раз, окапывая клумбы в саду, видел он его,
прямого и строгого...
     Лоб  к холодному камню прикладывал  он, но женщина не уходила. Руки все
не опускались у нее, а у него потекли слезы. И капали ей  на грудь, пока она
лежала под ним...
     Что дороже воздуха, который вдыхаешь?..
     -- Тайна!
     Откуда взялась женщина?.. Семеро их, посвященных в фидаи, сидели в тени
айвана. Пропасти  были вокруг, и лишь белые зубья Дамевенда, куда в  древние
времена приковали дьявола, находились выше. Прямоугольные башни "Дома Тайны"
не имели окон. Одни остались они, потому что наставник-даи ушел за водой.
     Опять  заговорил  большегубый  фидаи. Он задышал сильнее и сказал,  что
слышал этой ночью ее смеющуюся. Прыщи кровоточили на лице у него...
     Никто из них не знал  женщин, поскольку непригодны такие для посвящения
в фидаи. Только девственники могут  начать познавать учение. Позволяется это
с женщиной лишь  в третьей ступени -- рафикам, да  и то с соблюдением такийи
-- скрытого проклятия тому, что говоришь или делаешь...
     С  гладкими стенами была скала, и  венчал ее  "Дом Тайны".  Ниоткуда не
было туда  входа. Кто-то сказал, что приснилась большегубому фидаи  женщина,
как снится каждому из них.


     8*
     227



     Дай  принес  бронзовый таз с  водой,  разлил им глиняные  чашки. Желтый
шарик выпал из  пальцев наставника. Чтобы сосредоточиться, все они закрывали
глаза. Вода показалась необычной.  Он вдруг  увидел круглое  солнце в чашке.
Оно росло, выплескиваясь наружу. И сразу загорелись камни под ногами. Другие
фидаи смотрели на него с удивюнием.
     Он  все слышал  и понимал.  Но  собственные  ладони  уже  слепили  его.
Загорелось, засияло,  запело  в  мире. Грудь  ширилась,  тело  стало легким,
подобным дыму. Он развел руки, чтобы лететь.
     -- Уйдите... Тайна другой, высшей жизни открывается ему!
     Это был голос наставника -- последнее, что услышал он в этом мире. В то
же мгновение очнулся он  в  другом  месте. Одежды  не было  на нем,  а рядом
лежала женщина...
     -- Что дороже отца и рода твоего?..
     -- Тайна!
     Он уже  различает  их. Семь высших  дай --  "владык учения"  -- стоят в
полутьме со  скрытыми  лицами.  Каждый по очереди  спрашивает его.  На белой
ткани --  только прорези для глаз. Нет нигде прохода, через который могли бы
они войти. Но зачем им дверь...
     В их  власти тайна иного мира. Там лежит  женщина, послушно  запрокинув
голову...  Она  спокойно смотрела  на  него, ожидая.  Он  боялся  увидеть ее
наготу, неудобно было локтям. Все открывалось само, и в тот же миг некий дух
вселился в его тело. Еще и еще  раз сотрясалось оно  само.  Слезы облегчения
потекли из глаз...
     И тогда стал ощутим от женщины запах плоти. Но он уже приник  головой к
ее  груди и  почувствовал вдруг  ее  теплую,  успокаивающую  ладонь.  Что-то
давнее, забытое явилось ему... Всякий раз  вставала она после этого и  снова
ложилась. Стыдясь запаха, переставал он дышать...
     Лилась  вода  из  фонтана, и  танцевали  в меняющемся свете девушки, по
очереди протягивая к нему обнаженные руки-тени.  Босыми ногами наступали они
на цветы, которыми был осыпан пол. Среди них была и та, что лежала рядом. Он
быстро повернул к ней голову, проверяя. Да, она лежала с  ним и одновременно
танцевала среди тех, у фонтана. Даже пятнышко у левого глаза
     228


     было здесь и там. Увидев удивление в  его  взгляде,  она  протянула ему
чашку. Он послушно пил, не отводя от нее глаз...
     Когда вернулся  он  в этот мир, там опять  было солнце  и  молча сидели
фидаи.  Наставник  дал  ему  напиться воды. Она была обычной: холодной  и не
имеющей вкуса.
     Об этом не говорили.  Только Большегубый шепнул, что вчера его оставили
здесь спящим, а сегодня нашли в том же положении и на том же месте.
     -- Что дороже матери и рода твоего?
     -- Тайна!
     Кто  же  из  этих  семи  великий  сайид-на  ',  бросивший   в  пропасть
собственного  сына за  измену учению?  Белые  конусы на головах  одинаковы у
всех, и только голоса разные. Каждый голос следует запомнить.
     Семь пар рук  ложатся  на его голову. Он -- рафик, и нет теперь у  него
имени. Любое из  имен может он принять на себя в мире. Малое кольцо надевают
ему на палец. Оно такое же,  какие носят обычно люди из даби-ров, купцов или
караванщиков. Лишь чуть заметный  знак  выбит на внутренней стороне,  и если
повернуть его  особым образом,  то где  бы ни был  рафик, ему беспрекословно
подчиняются  все фидаи и  ласики,  находящиеся  в том месте. Убежище и  пищу
найдет он по  этому знаку  в городах  и селениях, в  горах  и  пустынях,  на
дорогах земли...
     -- Вот твой дай!
     Из стены  появляется еще одна тень. Сползает белая ткань с лица. Где-то
встречал он уже этот спокойный внимательный взгляд. И высокий лоб с морщиной
поперек знаком ему. Да  это же  устад,  мастер цветов, приезжавший в Исфаган
прошлой осенью. Он долго  жил при базаре  и ходил  всякий раз за рассадой  к
хаджибу султанских садов...
     Но устад уже набросил  на  лицо мешок  и отступил в стену.  Для  рафика
этого времени должно быть достаточно,  чтобы  запомнить человека.  Отныне он
совершит  все,  что  передаст  ему  от  семи  владык  учения  этот   дай  --
распорядитель его души. И не будет для него невозможного.
     ' Сайид-на-- наш сайид, высшая форма уважения.
     229


     -- Пусть увидит Предопределенное!
     Чашу с водой ставят перед ним. Снова он различает желтый шарик, упавший
из пальцев даи-прислужника. Вода, как и  в тот раз, имеет вкус. Он закрывает
глаза и  жадно пьет эту сладковатую воду. В мучительном ожидании напрягается
тело...
     Ничего не происходит, и только телесное  оставляет его. Все  понимает и
видит он  остро, как никогда. Раздвигаются  каменные стены, куда-то деваются
пол  и потолок.  Невероятная легкость во всем, и холодно закипает мозг. Один
он на вершине и  видит сразу весь мир, все города и селения, улицы и базары,
всех встреченных в жизни людей. Но  кого-то  из  них он  обязательно  должен
найти, и тогда придет облегчение. Прямой дейлемский нож дают ему в руку.
     -- "Устроение царства"...
     Это тихо произносит уже знакомый голос, и он сразу видит того, которого
искал. В прямоугольной  комнате за невысоким столиком сидит узколицый старик
в    строгой   одежде   дабира.   Перед   ним   лист   пергамента,   золотая
чер-нильница-дават и витой калам у него в руке.  Лицо сосредоточено, и нет в
нем сомнения. Он знает этого старика...




     Во  имя бога  милостивого и  милосердного!..  О делах людей  и  времен.
Всевышний в каждую эпоху  избирает одного из людей,  прославляет  и украшает
его достоинствами  правителя. Он связывает с ним благо вселенной и спокойную
жизнь  людей; от  него же  зависят разруха, смуты, восстания, страх и трепет
распространяет он пред сердцами и очами для  блага же людей -- дабы были они
спокойны... Если же среди них  проявится мятежностъ, небрежение к закону или
инакомыслие в  отношении  повиновения  Всевышнему,  и  тот  захочет дать  им
вкусить  возмездие  за  эти  их деяния  --  да  не  даст  бог, преславнъш  и
всемогущий,  нам такого удеш, да  удалит от нас этакое  несчастье!--то таким
людям  Всевышний и  пошлет  злосчастные последствия мятежа:  друг  на  друга
обнажатся мечи, прольется кровь; тот, у кого сильнее
     230


     длань,  будет делать  что  захочет, так  что  все люди  погибнут в этих
несчастьях  и  кровопролитиях,  подобно  тому  как  огонь,  падач в  заросли
тростника, сжигает начисто не  только то, что сухо, но  и то из сырого,  что
соседствует с сухим...
     Ныне, слава богу,  в это б шгос  ювенное время нет никого  в  мире, кто
замышлчг бы смуту  ши чья бы гоюва  высовывалась из ошейника  послушания. Да
хранит постоянно Всевышний  эту  державу до  дня  восстания  из  мертвых! Да
удаштся от этого государства дурной глаз!..!
     Тот,  кто  лишен  государственного  разумения,  записал  бы  иное:  что
беспокойно время, и  всякий эмир  норовит оборвать  свою цепь. А в Рее и под
самым Исфаганом бесчинствуют исмаилиты. Еще две крепости в Дейлеме присвоили
они,  запугав  владетелей, а какой-то ничтожный дабир,  которого пригрел  он
некогда  на султанской  службе, отрекся от веры, назвал  себя "сайид-на"  --
великим святым и задумал разрушить то, что созидалось веками.
     И еще о Тюрчанке было бы написано...
     Из  дома  царствующих  Сельджуков  другая,  старшая   жена  Величайшего
Султана,  и законный султан в будущем --  ее сын-первенец Баркиярук. Но не о
том думает новый вазир Абу-л-Ганаим в сговоре с младшей женой султана. Эмиры
войска хотят того же... Многое можно было бы написать...
     Однако  недопустимо,  тем более в письменной форме, говорить о чем-либо
плохом  в государстве.  Подобна обвалу  в  горах людская  молва,  стоит лишь
стронуть  один  камень. А коль  твердить  каждодневно, что все хорошо,  то и
будет хорошо. Такова  человеческая  природа,  и люди  сами не любят тех, кто
много умствует. Тех же, кто назойливо замечает упущения власти и упорствует,
следует наказывать как самых первых врагов веры и государства. Так поступали
все великие властители прошлого.
     На  их  примере  и следует  изложить  предопределенный  богом  закон об
избранности правителя в каждую эпоху.
     '  Сиасет-намэ.  Книга о  правлении вазира XI столетия Низам ал-Мулька.
(Перевод  Б.  Н.  Заходера.)  М.--Л,  1949,  с.  11--13.  Сокращенный  текст
литературного памятника будет и в последующих главах выделяться курсивом.
     231


     Избранность же означает ответственность  перед  божьим  промыслом. Коль
слабеет воля и рвение правителя,  начинает давать он  потачку мудрствующим и
рассуждающим, то слабеет держава и открывается путь к произволу и мятежу. Но
нет  предела  милосердию  Всевышнего,  и  всемогущий  бог,  чтобы спасти род
людской от  искоренения,  намечает, выделяет из  безвестности  и  приводит к
власти новую  династию,  которая  опять обуздывает  многоумных  и  укрепляет
государство. А  оно дано людям на все времена, вечно и неизменно, потому что
от бога
     Достойным примером  мудрости в устройстве государства  является  страна
фангфуров -- Сыновей Неба, которые правят в Китае. У  них перенимали способы
управления  людьми многие правители древности -- цари и фараоны. "Ден-намак"
--  книга арийских  царей  о принуждении народа  к порядку  --  вершина этой
мудрости.
     Нельзя начинать  также  книгу  с  примера,  который близок по  времени.
Поначалу  следует привести краткие свидетельства  из древних  книг. Арийский
дом Ахемени-дов  благословил бог способностью устроить  первое  государство.
Победоносный грек Искандер пришел в свое время и  сокрушил его.  И  разве не
взвился  огонь  его  владычества до того,  что язык пламени лизнул тучи?  Но
горел он  недолго,  а  затем  сделался пеплом.  И пишут знающие  люди,  что,
захватывая великие  царства и бродя по благоустроенным областям мира, он вел
себя, словно  пришел полюбоваться  ими. Когда пожелал  Искандер, побежденные
цари  склонились и дали клятву в верности, на чем и завершилось дело. Основа
же всякой  подлинной верности -- государство. Какая  польза без  закрепления
завоеванного  кружить по  свету?  Словом,  как  всякий западный человек,  он
полагался  на силу воображаемого. И  был  потому Искандер Двурогий наподобие
громыхающей тучи в теплую погоду  года, ибо пронесся над многими  царствами,
излил дождь, а лужи тут же высохли...
     После  учиненного  им  разгрома  и  последующего  дробления  мира  цари
парфянского  дома Арсака стали поднимать  из  пепла державу.  Но оставленное
греками легкомыслие подкосило тростник благих помыслов, а  тогда был  избран
богом  и  поднялся  во  всей  своей  славе  безвестный  дотоле  дом  Сасана.
Царствовавшие мужи из этого дома были с крепкой дланью, и четыре века словно
солнце сиял Эраншахр 1, испуская во все стороны
     Эраншахр-- Арийское государство
     232


     лучи  законности  и порядка. Книги  о  правлении, оставшиеся  от них,--
чистый и животворный колодец государственной мудрости...
     Все  в руках бога, и  среди арабов наметил  он  своего  Посланника.  Не
ведали до  тех пор арабы должного  устройства  державы, но правы оказались в
вере. С помощью справедливого бога повергли  они дом Сасани-дов, ослабленный
злокозненными маздакитами ', которые и есть теперь  исмаилиты  или батиниты,
как зовут  их в народе. Но государство это благо,  и богоставленные халифы в
Багдаде все  исполняли до мелочей, как принято было  при сасанидских царях и
вазирах.
     Потом  пришло время, и с благословения халифа правители  из персидского
дома Самана приняли на себя ответственность за державу. Когда же  по желанию
бога  зашатался и  рухнул  дом  Самана,  то уж  прямо  из  простых  тюркских
рабов-гуламов   назначена  была   Всевышним   династия.  И   хоть   таков  в
действительности был род  Махмуда из Газны, крепче иных высокородных натянул
он  поводья и  не  жалел  лошадей  в  погоне  за  порядком  и  праведностью.
Величайшим Султаном обоих миров впервые был  назван  Махмуд  Газневи. Будучи
тюрком по  рождению,  он тем не  менее во всем следовал наставлениям древних
мужей Эраншахра, так что государство  засияло при нем, как в лучшие времена.
Сельджуки, которые правят ныне,  тоже тюрки, и не  имеет  это значения, коль
утвердил их бог. Важен  порядок в мире, и безразлично при этом происхождение
властителя.  Для  государства  даже лучше,  если  правит  пришлая  династия.
Тут-то, при приближении к нашему времени, и следует расколоть орех поучения.
     Книги, что  принесли ему из разных  хранилищ Мерва, помогут  в  работе.
Свернутые  плотными свитками и  в переплетах с  бронзовыми застежками, стоят
они на особой подставке  у  стены, радуя глаз.  Нет здесь  пустых  сказок  о
битвах  с  дивами  или  о  птице  Симург,  а  одни  лишь творения ума  мужей
древности, содержащие тайны управления государством. Ничего не предстоит ему
выдумать, ибо все они здесь.
     Одной главной книги лишь  не  могут  пока найти  --  той, что увидел он
как-то возле Тюрчанки. Вся мудрость
     '  Маздакиты-- последователи руководителя  народного  движения в  Иране
мага Маздака (У--У1 в н э)
     233


     Эраншахра в  той книге  с черным  переплетом  и  бронзовыми  львами  на
захватах. "Ден-намак" ей название...
     Он  быстро  повернул  голову.  Ему  показалось,  что  кто-то пристально
смотрит  на  него.  Деревья  за  окном  стояли  прямо,  и листва  оставалась
неподвижной. Откуда в нем опять эта встревоженность?
     Вчера, когда сел он за книгу,  привиделся ему вдруг старый хауз в Тусе.
Может быть, правы суфии, и ушедшее остается в  человеке? Что еще может тогда
увидеться ему в колодце времени?
     Началось  это, когда  ушел  он  от дел. Неправильно забилось  сердце, и
всякая вещь стала казаться  потерявшей одну присущую ей форму.  В нереальный
мир хочет увести его дьявол, туда, где все неясно и призрачно. Но пока перед
ним эта чернильница,  он  твердо знает свое предназначение. Все остальное --
мираж, и не утолить путнику жажды из воображаемого моря!..
     Так  в чем же  поучение? Когда Всевышний видит, что  правитель  ослабил
бдительность, а  народ приходит  в неповиновение,  он  всегда наказывает эту
державу  недородом, войной  и  мятежом,  посылая  предварительно знамение  в
солнце, луне или погоде. Разве не служит примером этому  царствование Масуда
-- беспутного сына знаменосца веры Махмуда Газневи?
     При попустительстве  вазира этот наследник с детства был пристрастен  к
вину, а вместо корана не выпускал из рук книгу "Алфийу-Шалфийу", где в голом
виде  представлены разнообразные встречи мужчин  с  женщинами.  Велел  Масуд
разрисовать  этим  блудом  все  стены  дома для летнего отдыха и уходил туда
почивать, призывая к себе музыкантов и актеров -- мутрибов, мужчин и женщин.
И хоть докладывали тайно отцу-султану об этом деле, но укрывательство вазира
оказалось сильней.
     И  став  султаном, продолжал Масуд такую жизнь. Но даже не  в этом  его
вина, а в том, что ослабил он державные вожжи. Подстегнутые безнаказанностью
сановники набросились на правоверных и стали дважды  и трижды  стричь к зиме
уже стриженных овец. Райяты отчаялись в державе, и их легко начали сбивать с
пути  злоумышленные  дай из исмаилитов, которые  всегда там, где горячо. Бог
послал в тот год знамение в виде пере-
     234


     сохшей земли, которая  сама горела, а затем объявились Сельджуки. Но не
собственной  волей,  а  Всевышний  их  призвал  в  нужное место  и к нужному
времени...
     Он  хорошо помнит,  как  совершилось это,  потому  что заканчивал тогда
учение  в  Нишапуре. Люди страшились неведомого, но  схватились за колени от
смеха, когда увидели посла от дома Сельджуков. Дыры в целую пядь светились в
ватном  халате  у Мухамеда  Йинала,  и руки его были черны и  неухоженны. Не
знали  еще они этого ужасного эмира, но когда переводили взгляд на висящий у
его  пояса клыч без ножен, смех сбегал у них  с губ. За  три перехода  сзади
двигался со своими сюбаши будущий государь Тогрул-бек, а Чагры-бек, дед ныне
царствующего султана, был уже в Мерве.
     Коврами устилали в  Нишапуре сад  Шадьях, и всех павлинов собирали туда
для  услаждения взора  этих  невиданных  воителей.  Говорили,  что вместе со
шкурой  обдирают  они  райятов  в селениях,  а  женщин  волокут  на арканах.
Сутулый,  громадный  Тогрул-бек  въехал  в  сад  верхом   вместе  со  своими
коноводами, разнуздал и пустил пастись лошадей на  вековые газоны.  Когда же
лучшие  люди  города  пришли поздравить  его с  благополучным  прибытием, он
говорил  и  смеялся со  всеми, как безродный  гулам.  И  хоть  сидел уже  на
захваченном у Масуда султанском троне слоновой кости и  хутбу  прочитали  на
его имя рядом с именем бога, три простых стрелы заткнуты были за его пояс, а
почерневший от пота лук переброшен через руку.
     Однако  не  случайно  указал бог  пальцем  на Сельджуков. И  как только
верховный кази  Сайид пришел со своими близкими и учениками  отдать должное,
Тогрул-бек сошел с резного трона  и самолично положил шелковую  подушку  для
святого  человека.  И кази Сайид не потерял достоинства, ибо говорил от лица
непреходящего государства. "Да будет  долгой жизнь победоносного вождя  ! --
сказал  он. -- Этот  престол султана Масуда,  на котором  ты  восседаешь;  в
божественном промысле  подобное бывает,  и нельзя  знать, что еще  станется.
Будь благоразумен и  бойся  бога,  --  да славится  поминание  его,--  твори
положенное правосудие, ибо беззаконие предрекает беду. Я этим приходом своим
воздал  тебе  должное  и  больше  не  приду,  потому что  предаюсь  изучению
богословия и ничем другим не занимаюсь. У жите-
     235


     леи этой местности оружие -- молитва на рассвете. Ежели ты обратишься к
разуму,  то наставление, кое я  дал,  досгаточно". А  Тогрул-бек ответил: "Я
согласен поступать так, как ты сказал. Мы люди новые и чужие, пусть кази  не
откажется подавать нам советы"
     А  что  бы произошло,  если  бы  удачливый  туранец  отринул  дикарским
способом наставления  мудрого кази и  вместо  обживания предназначенного ему
места во главе державы пустил пастись коней  по всему Хорасану9 Трава быстро
оказалась  бы  съеденной,  деревья  срублены,  а  райяты  разбежались  бы по
окрестным  горам, так что не с кого стало бы собирать харадж. Ушли  бы внуки
Сельджука в небытие, как уходили другие такие до них.
     Но Тогрул-бек был намечен  богом и потому не сделал этого.  В первый же
день взял  он себе  вазира  из Хо-расана. И  с тех  пор только отсюда  брали
вазиров  султаны  из дома  Сельджуков,  ибо от  века  полны  государственной
мудростью недра Эраншахра.
     Один  Мухамед  Йинал  не  сдержался  в  Нишапуре.  Испробовав  вина  из
масудовых запасов, кочевник заиграл в пятничной мечети на своей дикой дудке,
коей управляют овцами. Павлиний крик  мешал ему, и он самолично отрубил всем
птицам головы. Безглавые павлины, разбрызгивая кровь, летели из  сада Шадъях
во все стороны. Полвека назад было это...
     Он закрыл глаза,  и как наяву увиделась ему большая нишапурская дорога.
Слепое солнце  в крови летело, ударяясь о деревья и  шумно хлопая  крыльями.
Разные  цвета  имела  в  оперении редкая  птица, и  от света  в  небе  перья
вспыхивали все сразу, являя непереносимое сияние
     Нет, такие  вещи мешают  трезвому взгляду на происходящее в мире. В них
лишь  правда чувства увидевшего их человека. От невоздержанности воображения
зависит она. Может  ли такая  малая, ничтожная  правда  сравниться с правдой
божьей, приведшей эмира Мухамеда Иина-ла в Нишапур!..
     Яркость  и  многочисленность красок  уводит  в  сторону  от  подлинного
существа  мира. Плоть  человека греховна  и  породить  может  лишь  вздорные
волнения.  От бога, который  един, государство,  и устроение  его  не терпит
многообразия. Только внешнюю форму допустимо  менять, как изменяется у людей
одежда в каждую эпоху. Это и следует поставить во главе угла.
     236


     Он  постучал  трижды  каламом  о   стол.  Неслышно  возникший   Магриби
изготовился  в  стороне  со  своими  принадлежностями  на коленях. Четок был
прямоугольник стола, и правильно все было на  столе. Золотой куб чернильницы
незыблемо  стоял,  утверждая порядок  в мыслях.  "Во имя бога  милостивого и
милосердного!"
     Он  уже  поднял палец правой  руки,  давая  знак к  началу,  как  вдруг
загремело в мире.  Сотряслось все до  основания, закачались в разные стороны
деревья в саду, бешено закружилась листва...


     Рванулся  неистово пергамент  из-под  руки, исказились углы, поломались
стороны прямоугольника. Явственно проявился овал. Она это была, Тюрчанка!..
     Оба крупных колена ее упирались в стол, но одно было приподнято, потому
что для удобства под  ним лежала книга в черном  переплете. От этого  колено
казалось  больше  другого, уходящего  в тень. Руки ее с побелевшими пальцами
тоже  приникли  к  столу:  ладонями  и локтями.  Все тело ее было мучительно
напряжено,  и  крупная  грудь,  сосками  касавшаяся  холодной  глади  стола,
казалась из  теплого живого  камня. И на  лице Кудана было  деловитое, тупое
напряжение.  Гулам так и не снял с нее больших рук: они тяжело лежали сверху
на маленькой спине ее и выпяченных бедрах.
     Знали  или  не   знали  они,   что  у  вазира  есть  ход  в  султанское
книгохранилище? Она  смотрела  прямо  на  него,  не  отстраняясь  от  гулама
Невиданной красоты всегда было у нее лицо, но теперь глаза ее расширились  и
так же, как и тело, полны были яростной,  голой жадности. И от этого красота
ее стала беспредельной.
     А еще в ее глазах меняющегося цвета был гнев:
     властный и неукротимый.  Только во  взгляде  Кудана,  де-сятника-онбаши
первого султанского хайля, проявился мужской страх. Но она смотрела на него,
неожиданно  вошедшего,   требовательно,  нетерпеливо,  и  красивые  губы  ее
кривились от брезгливой ненависти к нему. Это было неправильней всего .
     Она так и не сошла со стола, даже ногу  не подвинула с книги. Маленькие
красные туфли были разбросаны на  полу в разные  стороны. Лежали бесформенно
упавшие шальвары. Розовый шелк вспыхнул, заалел, засветился
     237


     вдруг, задетый солнцем из ниши. Он сделал шаг назад, осторожно  прикрыл
дверь...
     Туркан-хатун, младшая жена Величайшего Султана, взятая от самаркандских
илек-ханов, спокойно прошла потом мимо него по садовой аллее, направляясь из
книгохранилища  к своему  дворцу.  Легкое  покрывало  было на ней, маленькие
красные туфли твердо ступали по влажному  чистому песку. Следом Шахар-хадим,
старый  евнух --  хаджиб,  нес  тяжелую  черную книгу. Когда евнух склонился
перед  ним,  он  увидел  заглавие.  То  была  книга  поучений  древних мужей
Эраншахра...
     Куда-то укатился калам,  стучало сердце, а он стоял, ухватившись обеими
руками за край  своего  малого столика. Нечто затихало на земле.  Деревья за
окном, качнувшись в последний раз, выровнялись  в прямую линию. Он осторожно
расправил задравшийся было лист пергамента, отыскал глазами калам...
     Кто-то еще находился в комнате. Подняв глаза, он увидел вошедшего имама
Омара.  Да,  была  какая-то  непонятная  связь  между бесстыдной  тюрчанкой,
которую  застал  он  пять лет назад  с  гуламом  в  книгохранилище,  и  этим
многогрешным имамом, который вдруг молится  богу истово,  как суфий, а потом
напивается в приюте греха у гябров --  огнепоклонников  -- и сочиняет стихи,
не имеющие ясного божьего смысла.
     Даже губы порой складываются у имама  Омара презрительно, как у младшей
жены султана.  Она же благосклонна к имаму, хоть и не ищет  тот явно  вблизи
нее.  Но  почему столь пристально смотрит сейчас этот имам к нему на стол? А
может быть, он тоже увидел Тюрчанку?!.


     Оборвалась  единая звуковая  нить.  Кость беспорядочно соприкоснулась с
деревом, и  дробный,  растерянный стук  завершился  аккордом  бессилия. Агай
выпал  из  божьего  хора. Затрещали  сучья садовых  маклюр,  горячим  ветром
распахнуло узкую резную дверь. Он переступил порог...
     Так оно и было. Пергамент  на столе  у агая  завернулся от попавшего  в
комнату ветра, а калам из его руки
     238


     укатился на край стола. Даже золотой куб  с чернилами сдвинулся и встал
боком.
     Что-то зашуршало в  углу. Это Магриби, который  призван помогать агаю в
написании книги о правильном устройстве государства. Лицо у поэта испуганно,
а  протянутые  вперед  худые  руки  на треть  вылезли  из рукавов цветистого
халата.  Звук его в мире слабый, но  настойчивый  и неравномерный,  подобный
крику голодной цапли...
     Впервые  за  двадцать  лет  растерян  агай.  От  хлопнувшей  двери  все
произошло.  В это время года  обычны  горячие вихри в Хорасане.  Говорится у
знающих, что невидимый джинн закручивает воздух в высокий столб, сам начиная
вращаться вокруг своей оси. По природе вещей это правильно, но джинны  вроде
бы бестелесны...
     В окно виден молодой шагирд,  который  трудится  в саду  по ту  сторону
арыка.  Рядом с ним тайный стражник -- мушериф, как принято. Всякий  человек
имеет здесь свою тень...
     Великий  вазир  собственноручно  поправляет все  на столе,  выравнивает
углы. Опять смотрят прямо на мир его выпуклые серые глаза, отражая предметы.
Как  и вчера,  в  месяц урдбихишт  уставился  он  на таблице неба,  но  губы
неподвижны.  Пальцы все подрагивают, и  никак  не придет  в  соответствие  с
божьим предопределением  тройной  стук кости  о дерево  -- знак  агая в этом
мире...


     Садовник  Наср  Али,  выращивающий  тюльпаны,  встал  на  предзакатную-
молитву. От только что политой  земли пахло  дувальной глиной. На такырах  и
барханах в  три дня отцвели маленькие цепкие цветы с солнечными головками, а
в его  саду их жизнь удлинена до поздней осени. На одной карте они уже вышли
в  бутоны  и вот-вот начнут цвести, до  половины поднялись на  другой  карте
темные  ростки, на  третьей  лишь  проклюнулись  светло-зеленые  стрелки,  а
четвертая и пятая карты отдыхают в ожидании высадки крупных гладких луковиц.
Устад -- мастер цветов -- ладил с окружным мирабом,  и воду  ему  давали для
полива своевременно. Для кустов и больших деревьев безразлично, в какую пору
дня их
     239


     поливать,  а  сочные  стебли  тюльпанов сразу же  потеют на  полуденном
солнце и  капельки воды  становятся подобны китайским увеличивающим стеклам.
На месте каждой  капли тут же  появляется черный ожог. Только к вечеру можно
поливать эти тюркские цветы...
     До  сих  пор  еще  не  все  садовники-персы  занимаются  тюльпанами.  С
незапамятных времен роза -- царь цветов Хорасана.  Но тюркские беки принесли
из пустыни жгучую страсть к этим простоватым весенним растениям-трехдневкам,
которые  потом  начисто  высушивает  солнце. И уже  три  поколения  мастеров
отбирают   и  ублажают  тюльпаны.  Огромные,  как  кувшины,  сделались  они,
приобрели  благородство и тонкость оттенка,  а  шелковая  ткань их лепестков
соперничает  с гигантскими  ночными розами, привезенными древними  царями из
рухнувшего  Ктесифона.  Но зато  теперь  тюльпаны  стали  бояться  солнечных
ожогов, растут только на сдобренной жирной  саманной пылью грядке, не терпят
и слабого ветерка.  Не так  же и сами тюрки, попавшие волей бога в ухоженные
города и селения, вырастают на сочных и хрупких стеблях...
     Два  раката молитвы уже  проделал он, когда между  старыми виноградными
деревьями  появился  Реза-ша-гирд,  ученик  и первый подручный  хаджиба всех
султанских  садов.  Но  устад   продолжал  молиться.  Лишь  когда  последний
солнечный луч потух за дувалами, он аккуратно свернул коврик и пошел к дому.
Шагирд шел рядом, приотстав.
     Они прошли  маленький двор, в котором женщина  готовила ужин, взошли на
айван, но не остались там, как бывает в это время года. Только оказавшись  в
дальней комнате без окон, устад указал гостю на плетеный ковер и сел сам.
     -- Что дороже жизни?..
     -- Тайна! Устад посидел молча и кивнул головой:
     -- Говори!
     -- Передают те, о  которых  известно. -- Шагирд  закрыл глаза, чтобы не
пропустить ничего из заученного. -- Вчера  Гонитель Правды  ушел от  дел. Но
прощальное  одевание  в  халат  было  таково,  словно  сейчас  он  только  и
приступает к правлению. С отроческих лет тяготится тюрок  его наставлениями,
но не мыслит обойтись без него.
     240


     -- Как поступал новый вазир?
     -- Абу-л-Ганаим  был позван к младшей жене султана. Хайль-баши войска и
сарханги [  дейлемитов говорят между собой, что это ее пятилетний сын должен
занять Высочайшее Стремя.  А еще тюркские  эмиры считают, что персы прибрали
всю власть к рукам.
     -- Почему горцы -- дейлемиты за Тюрчанку?
     --  Те, о которых известно, говорят... -- Шагирд запнулся на мгновение,
но потом опять закрыл глаза и взялся для опоры  одной рукой за кисть другой.
-- Она  -- женщина, и безразличны ей  род и  племя того, кого предпочтет  ее
плоть.  Эмир Кудан находит ее, когда  пожелает,  а из других чаще  бывает  в
книгохранилище Мануджихр, сар-ханг дейлемитов. Султан две недели назад надел
на него золотой пояс, и быть ему сюбаши...
     Устад подождал, пока шагирд откроет глаза, и тихо спросил:
     -- Вправду ли она так красива, что не видели еще в мире подобного?
     Вся кровь  ушла  вдруг  из лица шагирда. Куда-то смотрел он растерянным
взглядом, потом медленно повернул голову.
     -- Она как солнце, учитель!..
     Бесконечное  удивление  слышалось  в  его  голосе,  глаза  были  широко
открыты. Устад понимающе кивнул:
     -- Преходящи формы этого мира, рафик, и красота его как сор, попавший в
глаза.
     -- Я промою глаза, дай!..
     Устад теперь  тоже смотрел в некую пустоту мимо гостя, словно забыв про
него.  Пламя светильника стало вдруг разгораться, перебросилось на протекшее
сбоку масло. Прогорев, оно успокоилось и вернулось на место.
     -- Как поступал в этот день сам Гонитель Правды?..
     -- Он писал, а потом калам из его руки упал на стол.
     -- Калам упал?  --  Впервые у устада поднялись вверх брови.--Так ли  ты
сказал, рафик?..
     -- Я это видел, но начался ветер, и пришлось уйти из сада.
     Устад озабоченно покачал головой:
     -- Все те же люди в кушке?
     --  За  всеми  деревьями   они,  и  ощупывается  сверху  донизу  каждый
приходящий.
     ' Сарханги, сипахсалары- военачальники
     241


     -- Скажи тем, о которых известно, что я все услышал.--Устад поднял руку
ладонью  к гостю.--Тебе  в поучение...  На закате  пришел ты,  когда обычным
людям пристойно молиться. И в моем огороде нельзя было тебе идти сзади.  Это
мне, простому садовнику, надлежит искать перед помощником хаджиба султанских
садов.  За  каждым дувалом здесь мушериф -- это ты  сам знаешь. И  столбы на
базаре -- для нас...
     -- Я лишь сухой песок, а слова твои -- вода, даи-худжжат!..
     Они  вышли  на айван, омыли руки.  Соседи видели,  как  устад Наср  Али
поливал  из кумгана  молодому  подручному  султанского  хаджиба.  Потом  они
поужинали, и гость  ушел,  провожаемый устадом до конца улицы. Потом рукой у
Реза-шагирда  была  накрытая платком корзина  с  землей, в которой покоились
начавшие прорастать луковицы тюльпана...
     Когда передвинулась и встала меж минаретами  пятничной мечети  -- Джумы
-- розовая звезда Мерва, устад Наср Али прошел в конец своего сада, неслышно
отворил вмазанную в дувал дверцу.
     -- Что ярче света?..
     Это  прошептывали по  ту  сторону  дувала.  На протянутой  из тьмы руке
тускло обозначилось кольцо.
     -- Тайна!
     Оттуда, со стороны арыка, в руки устада была подана  сухая выдолбленная
тыква, которую носят на боку странствующие суфии. Ими всегда полна дорога от
Мерва до Рея и Исфагана. Наср Али принял тыкву и отдал во тьму другую, точно
такую же.




     О  благодарности государей  за благодеяния,  ниспосланные  им  богом...
Когда молитвы народа -- во благо государя, он  приобретает в сем мире доброе
имя,  а  в  том-спасение.  И спрос  с него  легче, ведь сказано: государство
существует  и при неверии, но не существует при беззаконии... В  предании от
посланника  -- мир  над  ним! -- приведено: на страшном суде у тех, кто имел
власть над народом, руки будут связаны на шее; если был справедлив,
     242


     правосудие развяжет его руки и  он отправится в рай; если же законы ему
были нипочем -- со связанными руками бросят в ад...1
     Тут  пусть и приведет Магриби  касыду Бу  Ханифы  о  государстве.  Кнут
справедливости в  руке властителя укрощает страсти сильных и многоумных, ибо
не на них  держится государственный порядок. Сила державной  власти покоится
на тех  многочисленных, кто  прост  умом и  желаниями,  а потому безропотен.
Справедливость  же  заключается  в  том,   чтобы  все  были  таковы,  а  кто
высовывается из ошейника, проявляет чрезмерную  алчность  или умствует, того
надлежит искоренять.
     В книге о правлении не следует писать об этом прямо. Действия государей
прошлого в таких случаях нужно объяснять заложенной в них  богом мудростью и
добротой.  В  такой форме поучение  понятно будет для нынешних правителей  и
полезно для народа, который  уразумеет, какая высокая  и трудная обязанность
лежит на государе.
     К месту тут придется хотя бы предание об Иосифе, завещавшем  похоронить
его  рядом  с  дедом  Абрагамом. Архангел  Гавриил не позволил  ему этого до
страшного суда, на котором царям предстоит отвечать за свое правление.  Коль
так было поступлено с самим Иосифом, то каково будет с другими!..
     Не  только за людей, но за  растения и скотов придется ответить имеющим
власть. Здесь  надо сообщить о праведном  халифе  Омаре, который обещал сыну
явиться во сне в первые три дня после своей  смерти. Только через двенадцать
лет увидел  его  ночью  сын. И  когда  спросил  о  причине столь  длительной
задержки,  сподвижник Пророка  ответил:  "В мое  правление обветшал  мост  в
окрестностях Багдада; одна овечка провалилась и сломала ногу. Двенадцать лет
держал я за это ответ!"
     Все здесь верно, но  не нашли  пока нигде книги  в черном переплете  со
львами,  которую  увидел  некогда  он  под коленом у  младшей  жены султана.
"Ден-намак" ей название. Правила и примеры оттуда  нужны для каждой главы, и
неполно без них поучение...
     ' Сиасет-намэ, с. 14.
     243


     Что  же было вчера? От распахнувшего двери  ветра  завернулся на  столе
пергамент, и калам выбило из руки. В тот же миг появилась Тюрчанка'
     Впервые  не  мог он  заснуть  в  эту  ночь.  Прямо над  головой  розово
светилась звезда, шелк  блудницы пламенел в  безднах вселенной,  а имам Омар
стоял напротив  и  усмехался в неухоженную бороду  Дерзким  отрицанием полны
были его  глаза.  И  не его  глаза уже были  это, а глаза бесстыжей Тюрчанки
гневно и нетерпеливо смотрели с лица звездного имама.
     Как он раньше  не видел,  что у  нее  и у имама Омара одинаковые глаза?
Могло  ли  такое  быть? Но  каков же  цвет  глаз  у Тюрчанки?  Он  попытался
представить ее лицо, и ничего не получилось...
     Почему в  день, когда застал ее,  не довел он до  сведения  Величайшего
Султана  о  прелюбодействе  в  самом его доме?  Не вазиру, конечно, надлежит
выполнять подобное: на это есть специальные мушерифы Дома, обязанные следить
за  нравственностью,  есть  также евнухи  гарема.  Через  них это  делается.
Впрочем,  посылается,  коль  необходимо,  и тайная  бумага без  подписи.  Не
обязательно  в ней  писать  все  прямо; можно привести  лишь соответствующие
случаю стихи или поучение.  Однако и на другой день, и на третий он ни о чем
тогда не распорядился...
     Откуда знала она, что не  сделает он этого?! С самого начала не терпела
его  Тюрчанка.  По примеру своих  диких  туранских  сестер  она  от  ушей до
подбородка оголяла  лицо.  Выпуклый  чистый  лоб  ее хмурился и нижняя  губа
оттопыривалась  всякий  раз,  когда  случалось  ей  увидеть  его.   А  после
случившегося она фыркала по-тюркски при одном его  приближении, так что даже
в глазах Величайшего Султана читалось удивление по этому поводу..
     Бесстыдство ее не знало предела. Вскоре он нашел заложенным свой тайный
ход  в  книгохранилище,  а  ее  что ни день встречал  на ведущей туда аллее.
Тюрчанка  шла,  как будто никого не существовало для  нее  в этом  мире.  От
маленьких  красных  туфель  оставались на  песке глубокие  и  четкие  следы.
Шахар-хадим нес за ней толстую книгу..
     Потом  он всегда обходил  стол в  дальнем  углу  книгохранилища,  когда
приходил туда по делам. Только однажды повлекло его нечто. Опасливо протянув
руку, дотронулся он до того места, где  упиралось ее колено. Холодное дерево
было там.
     244


     Стол в углу продолжал стоять  свободный от  книг, и  что ни день шла по
аллее Тюрчанка. Кудан уже командовал первым султанским хайлем. При встрече с
ним  удачливый  хайль-баши  склонял  в  поклоне  шею,  и  крепкие плечи  его
топорщились от сознания своей безнаказанности..
     А Тюрчанка всегда  ненавидела  его  Это  неприятие в волчьих  скошенных
глазах он увидел сразу, когда открыли  перед ним лицо девочки И толстая губа
у нее оттопырилась, словно при  виде  нечистой жабы  -- кульбаки Лишь родичи
илек-хана да самаркандский кази Абу-Та-хир присутствовали тогда в Самарканде
при  порученном  ему сватовстве. А может быть, поняла  она  его  мысли,  как
понимает дикая камышовая кошка, если в виду ее начать тянуть тетиву лука .
     Он отдыхал  в "позе готовности". Сегодня все было спокойно,  и Тюрчанка
уже  не мешала  работе.  В должном  порядке  изложил  он вторую главу  --  о
взаимозависимости  государя  и   закона.  Калам  покоился   меж   большим  и
указательным   пальцами,  чернила   равномерно  обволакивали  вставленное  в
стержень перо из евфратского  тростника и полностью  стекали к концу каждого
периода
     Это --  великое  умение,  и лишь потомственные дабиры владеют подлинным
таинством письма. От одной  нечетко выписанной буквы  может смутиться сердце
властителя,  и решение его  будет неправильно Мир  между  царствами  зависит
порой от искусства дабира, чему бывали примеры. .
     В  одобрение его замысла написать книгу о  государстве приснился ему  в
первый  день  работы над ней  дед, бросивший некогда в  него тяжелую галошу.
Старый  да-бир сделал  правильно,  так  как  указано  Пророком  не  смотреть
человеку на  свое отражение. Никогда уже больше  не  гляделся  он попусту  в
воду.
     Да,  проходя мимо  хауза,  он всегда  потом смотрел только поверх воды.
Какие-то листья плавали там, и мутная вода не вызывала беспокойства.  Так  и
не научился никогда он двигать ушами .


     Но ведь получалось тогда у мнит!..  Сами собой напряглись  мышцы по обе
стороны головы.
     него, он это точно по-вдруг скулы, отвердели Синяя вода хауза запле-
     245



     скалась в бездне времен, и  все остальное в  мире уплыло неведомо куда.
Остро, до  боли в глазах, ощутилось давнее желание. Уже не думая  ни  о чем,
попытался он исполнить невозможное.
     Ухватившись за край стола, он даже привстал от напряжения. Теплая волна
прошла вдруг  от  ног к  затылку,  повлажнел  лоб. Вот-вот должно  было  это
получиться. И тут послышался сухой стук...
     Словно завороженный смотрел он на выпавший из руки калам. Все медленнее
вились тонкие  золотые  нити, и он знал уже, что сейчас произойдет.  Все это
было  связано   непонятным   образом.  Когда  калам   остановился,   явилась
Тюрчанка...


     Но  не в то время и не в том месте  явилась она. Он ужаснулся  тогда  в
Самарканде при  виде ее. Уродливой была похожая  на гуся  девочка  с большим
ртом  и неровными  зубами. Сидела  она сгорбившись,  локти  никак  не  могли
прижаться  к телу  и  торчали  в  стороны  из-под  просторного, не по росту,
покрывала. И глаза были не такие, как во все времена установлено поэтами. Не
ши-разские звезды с копьями ресниц воплощали  они, а  какую-то  дикую траву,
ежемгновенно меняющую  цвет. Он недоуменно  повернулся к кази Абу-Тахиру,  и
тогда-то оттопырила она вдруг свою губу...
     Илек-хан Наср Шамс ал-Мульк, "Солнце Державы", после  того как подвезли
камнеметы,  выбрался  из   Самарканда  по  сухому  руслу  канала  и  ускакал
неизвестно куда. Два года перед этим выразил  он  неповиновение, а пришедший
наказать его Алп-Арслан был зарезан на холме у  Бухары в  виду всего войска.
Воспользовавшись тем, что наследнику Малик-шаху пришлось улаживать свои дела
с родичами в других краях  державы, илек-хан захватил Балх и Термез.  Теперь
пришла пора расплачиваться.  Прямо к Самарканду  пришел Величайший Султан, а
отряды  его поскакали в  Шаш  и  к Узгенду --  до края  владений  вероломных
Караханидов. Вот тогда и призвал илек-хан  к себе в некое место святого кази
Абу-Тахира. "Тебя  знает Низам ал-Мульк -- вазир и атабек нового султана, --
сказал он кази. -- Чего не совершается в умопомрачении, и такое уже бывало в
мире. Вот и с нами случилось. Пусть будет вазир нашим предстателем перед
     246


     Величайшим Султаном  и напомнит ему про родство,  ибо двоюродные братья
мы с Малик-шахом. И мы тоже не останемся невеждами и отблагодарим названного
вазира теми-то и теми-то милостями..."
     В  шатре   у  Самарканда   обговаривались   потом  эти  дела  с  мудрым
Абу-Тахиром,  и  тот допущен  был  лобызать  Высочайшее Стремя. Решено было,
вернув себе  Балх и  Термез,  оставить  все  же Шамс ал-Мулька  правителем в
Самарканде с ежегодным приношением даров. А  чтобы не был это "волчий  мир",
следовало царствующим домам обменяться женщинами. Сводная сестра Величайшего
Султана давалась в жены илек-хану. В то же время тринадцатилетняя племянница
Шамс ал-Мулька становилась  токал -- младшей  женой Малик-шаха.  Она  и была
Тюрчанка...
     Кази Абу-Тахир  не понял  тогда  его недоуменного  взгляда. Может быть,
знал  этот  кази  нечто  свое   о  женщинах,  считая   невесту  красивой.  И
многоопытная Айша-ханум,  главная  хаджиба султанского гарема, взятая им  на
смотрины, тоже  никак не  выказывала  отвращения.  Только он один  испытывал
беспокойство, так как со слов кази  заранее  сказал  Малик-шаху о невиданной
красоте будущей жены.
     Но все уже  шло  своим  путем. Ханум осмотрела кости и  мышцы  девочки,
проверила  чистоту тела, глаза  и  уши, не искривлены ли  пальцы на  руках и
ногах, нет ли изо рта дурного запаха и не имеется ли других  уродств. Потом,
по  принятому  обычаю, невесту  повели на песок, где  она присела.  Он,  как
атабек  жениха,  самолично  проверил  оставшийся след. Все  предвещало,  что
девочка сможет рожать легко и правильно. Ямка  от струи  имела гладкие края,
уходила в песок глубоко и под прямым углом...
     Однако беспокойство  его не проходило.  На  слоне  везли  невесту,  как
принято. По четыре мешка денег было  разбросано  на пути в больших городах и
по два -- в малых. А в новой столице  --Исфагане, как условлено  было  между
ним  и кази Абу-Тахиром, их  встретили у городских ворот люди Дома,  а также
султанские родичи и эмиры. Накануне уже примкнули к каравану жены сановников
и все вместе проследовали в новый дворец,  построенный специально для токал.
Там горели во множестве цветные огни и состоялось обсыпание деньгами.
     247


     Люди потом удалились  оттуда, а Величайший Султан прибыл к ночи с тремя
хайлями конных  гуламов.  Он вошел во  дворец, и солнце  сочеталось с луной.
Никто не спал, все ждали  в нетерпении, и вскоре уже через Ай-шу-ханум стало
известно, что все совершилось превосходно.
     Наутро  Малик-шах  осматривал  дары,  и   не  замечалось   в  его  лице
неудовольствия.   Особенно   понравился   султану  изготовленный   мастерами
Самарканда престол его туранской жены, представлявший  из себя плодовый сад.
Маленький трон слоновой кости стоял посредине, а земля вокруг была из тонких
серебряных пластин, переплетенных  и  должным  образом отделанных.  Тридцать
деревьев  из чистого золота находились там.  Листья на них были  бирюзовые и
яхонтовые, а плоды -- из драгоценных камней соответствующего цвета...
     А через  два  года опять увидел он вблизи Туркан-ха-тун и поднял руку к
глазам, ничего не понимая. Та же была она, но все в ней почему-то светилось.
В известное  лишь  творцу миров  соответствие  пришли ее  формы.  Даже когда
оттопырила она губу при виде его, то непонятный свет этот сделался еще ярче.
     Только  свет  и  помнился ему с тех  пор от  частых встреч с нею. Зримо
явилась  она  уже  раздетая,  со  стоящим  при ней гуламом. Все стало в  ней
ощутимо, даже запах ее распаленного тела. Но ярким светом была наполнена вся
комната. И черная книга  светилась,  куда  упиралось ее колено.  Шальвары на
полу источали солнечное пламя.
     Значит,  увидели  некогда в ней этот свет и  мудрый  кази Абу-Тахир,  и
хаджиба Алша-ханум, и  сам султан в  первую ночь, ибо не стало с тех пор для
Малик-шаха других жен. Почему же не увидел тогда этого он?
     Все там же, на краю стола, лежал укатившийся калам. Большеротая девочка
не  уходила. Она смотрела прямо, оттопырив губу, и он все пытался разглядеть
сейчас в ней будущее сияние...
     248



     Потянувшись  через весь стол, взял он калам  и долго сидел, не выпуская
его из  руки. Потом совершил  положенное омовение,  ограничил себя  на  полу
ковриком  --  саджаждом. Не в пути он находился, а поэтому не стал сокращать
время полуденной  молитвы. Аккуратно и серьезно, как всегда, исполнил он все
ее ракаты.
     Явившемуся Магриби дал он указания. Следовало заняться теперь таблицами
неба, но снова не приходил имам  Омар. Тогда, положив калам на свое место --
к кубу чернильницы,-- прошел он к двери и надел кожаные галоши...
     Солнечная  стена  встала  перед ним, но каждый  следующий  шаг был  ему
досконально известен. Медленно шел он вдоль жестких, одинаково подстриженных
ма-клюр, и глаза привыкли к полуденной мгле. Горячее безмолвие утвердилось в
мире,  и  не  ощущалось  нигде  раздражающего ум  движения.  Только  молодой
сановник-шагирд высаживал нечто в землю по другую сторону арыка.  Спокойны и
продуманны были его действия.
     Шагирд  с  детства  работал при  султанских  садах  и  знал  положенное
обращение. Не  смеет отвлекать идущего  сановника приветствием  или поклоном
кто-то прислуживающий при доме. В разных сферах они, и нет между ними связи.
Но,  подобно  благостному  илу в  полях,  осела  в  глазах у шагирда  вечная
благодарность, и достойное это чувство у человека.
     Тот, кого  нашел  он среди мертвых в Тусе, этот ша-гирд. Все умерли там
от голода, и  только один живой  мальчик остался  в  их старом  квартале  --
махалля.  Объезжая  со  стражей  пустой город,  велел  он  разогнать  собак,
накормить мальчика и взять с собой. С тех пор такие глаза у шагирда.
     Рядом  с садовником  другой человек, который не работает. Это  мушериф,
потому что  не должен находиться  здесь  в  одиночестве никто из  людей. При
входе и выходе проверяются все, так как великим гонителем объявлен  он среди
засевших в  Алухамуте батинитов. По имени скрытого  учения называют так себя
сейчас дейлемские убийцы-исмаилиты.
     249


     Не сходя с четко обозначенной линии, дошел он до задней стены  кушка  и
пошел обратно,  считая по привычке  деревья.  Имама  Омара все  не было.  Он
постучал каламом по столу и велел разыскать его.


     Снова слышится оно, грозное ворчание. Не только люди, но и города имеют
каждый свой звуковой  знак. У этого города глубок он и неясен. Кажется, сама
почва подрагивает здесь  от  растолченных в  прах  страстей.  Она  тонкая  и
светлая, пыль Мерва...
     В джар для сброса помоев из  рабада превратился древний канал,  но если
идти к мосту, то не успеет он вернуться до полудня и  опоздает к агаю. Утром
хаджиб султанских  хранилищ  выдавал  месячное довольствие,  и,  перебираясь
через  пахучий  ручей, он поднимает к голове муку и кувшин с маслом. Квартал
кожевников в восточном рабаде, и жидкость, где мокнут шкуры, стекает сюда из
всех дворов. Приходится и бороду подставить солнцу, чтобы не задохнуться.
     Затем надо  подниматься на оползшие валы,  опять съезжать вниз  и долго
идти по ямам и  рытвинам,  оставшимся  от  города  гябров. Огню  поклонялись
некогда  персы и их  цари.  Так и  зовут это заброшенное царское городище --
Гяур-кала.
     Только  тут,   у  подножья  древней  цитадели,  видна  ее  непостижимая
величина.  Коль правда, что  гуляка Ра-мин  I стрелял  некогда отсюда в окно
шахине Вис, чтобы сообщить о свидании, то лук у него  был явно с  заклятием.
Впрочем,  праздным  гулякой  сделал царского  брата  Рамина  в  своей  поэме
гурганский дабир  Азат, чья  нисба  Фахр ад-дин и которого он видел проездом
лет десять назад.  У старика были  глаза как у  джинна, а большие персидские
усы  сами  изгибались,  как он хотел.  В  древних пехлевийских  книгах Рамин
никогда не смеется, а  в чайхану не зайдет, даже  если по пути. У старого же
хитреца Гургани он почти не уходит с базара.
     А  еще зовут  эту  крепость Ишкафти-дивон -- "Замок дьявола". И  в  ней
тоже, как говорят, держал царь Мубад свою неверную жену Вис вместе с лукавой
мамкой,  но уже в подземелье. Эрк-кала стали  звать ее на  самом деле  после
греков. При них весь этот город назывался Марги-
     ' Рамин-- герой эпоса "Вис и Рамин".
     250


     ана-Александрия,  и  свадьбу  с  согдийкой  Роушан  справлял  здесь сам
Искандер Двурогий...
     "К-х, к-х!.." Это погоняет своего черного ишака лишенный речи огородник
Махмуд. Один живет он тут, у подножья  насыпанной людьми горы, и высевает на
склоне  дыни, которые хорошо  растут на старых  городищах. Приходится только
воду возить из колодца на  краю  развалин, потом/ что  отравленная скотскими
шкурами вода из канала не годится для полива. А в рабад за хорошей  водой не
пустили бы  его стражники из-за цвета Махмудова ишака. Черных коней отрицают
тюрки, а ишаков тем более. Гадливость вызывает у них это славное животное.
     Дыни  у  Махмуда растут  поясами: желтые  джейхун-ские гуляби  и сарык,
пахучий  доньер, абдулляхон с  редким красным чревом и,  выше всех,  великий
плод  Хора-сана  --  царственный  бахрман.  Потом  уже   начинаются  колючие
переплетения, и рыхлая глина  с  черепками  осыпается из-под ног. Идти же  в
обход, где протоптана дорога, не ко времени...
     В провале под  башней молодой гябр  давит виноградные гроздья.  Яму они
сначала обмазывают глиной, потом жгут в ней верблюжью колючку,  пока края не
становятся блестящими  и твердыми,  как у кувшина. Сюда  ссыпают купленный в
рустаке виноград и топчут его по очереди.  Со сладким чавканьем тянутся ноги
из красной пузырящейся лужи...
     По-кошачьи засветились глаза  у нее. Она взяла  все  сразу  из его рук,
быстро  заглянула  в горлышко кувшина. Стало легко  и просто.  Молодого вина
побежал и принес мальчик. Он выпил мутный беспокойный сок, ничего не оставив
в черпаке.
     Вслед за султанским домом  прикочевали они сюда, так как возле служивых
дабиров и гуламов кормятся  гябры.  Не бывает поэтому у  них припасов, и вот
уже неделю едят  они тут выброшенное людьми из  рабада.  Упавшие  в дорожную
пыль  плоды  собирают  по  утрам  их  женщины,  потому  что  гябры не  знают
воровства.
     Там, в Исфагане, они тоже живут на развалинах и давят виноград. Из всех
народов ходят  к  ним в приюты греха  пить вино и удовлетворять  плоть с  их
женщинами. Некогда особые храмы были у зороастрийцев, и содержались там  для
этого жрицы. Сколько ни гонят их сей-
     251


     час мухтасибы по  всем  городам, обратить их к богу невозможно.  На то,
как видно, есть для гябров особый промысел у творца миров...
     За долгое время опять покойно на душе  и в мыслях С весны  он  не видел
ее. Великий  Вазир  призвал его  сюда  из  Исфагана,  и  пришлось  все  лето
приводить  здесь  в  должный вид  старую  площадку  для  наблюдения  светил.
Двадцать лет собирает он  сведения о божьем  порядке в небе, дабы можно было
обосновать агаю  порядок  в государстве.  В  плоскость  простейших  звездных
построений пытается заточить вазир  великое сомнение бога, и не известна ему
Рей...
     В год прихода  своего на службу к агаю он  увидел ее. О сухой терновник
были  разодраны лицо и руки, тяжкие глыбы оседали  в тьме. Все вверх он шел,
но огонь  не  приближался, колеблющийся, бесконечно уходящий.  А потом вдруг
ярко вспыхнуло пламя, и в нем танцевала Рей...
     Он  знал,  что это  игра зрения. Она была  по ту сторону огня, в наряде
жрицы на  одних  только  бедрах,  но  какое это  имело  значение.  Властно и
медленно,   повторяя   пламя,  колебался  у  нее  живот,   изгибались  руки.
Неравномерно все было, и долго клонились ее бедра в одну сторону; потом не в
такт  рванулись в  другую,  и  музыка лишь  следовала  за  ней.  Языки  огня
подбивались под обнаженную грудь, тени рождались и умирали. Каждое мгновение
менялись  очертания  тела, никогда  больше  не  повторяясь.  Божья  мудрость
утверждалась во всей своей правоте
     Не мог  он остаться в обычном соитии с ней и отступил в таящуюся  тьму.
Там  с  тихим  шорохом  распадались и  оплывали древние  стены, не  в  силах
справиться с собственной тяжестью.  Великий зороастрийский  храм был некогда
на том месте, но Рей пережила камни...
     Наутро, когда  вернулся он  наверх, то  сразу увидел ее  непричесанную.
Крикливо выпроваживала она от себя белобородого старика. Ардебильский платок
оставил ей тот  в  уплату, и  Рей деловито примеряла его,  переговариваясь с
соседкой. Безобразные красные цветы расползались по дешевой ткани, и глаза у
нее светились.
     А  еще она  дралась с соседкой, и лица царапали они друг другу. Рот был
широко открыт у нее, хриплые во-
     252


     пли исторгались наружу. С гуламами,  старцами,  несведущими  мальчиками
видел он ее, но ничего уже это не значило.
     С первого мгновения все сделалось понятно ей. Она торопилась куда-то, и
неприкрытая  поспешность проявилась  в  женском  умении.  Плоть  ее привычно
притворялась,  а  руки  в это время  искали что-то необходимое  ей  рядом  с
вытертой кошмой. Неровное пламя осталось где-то в ночи, грудь ее отбрасывала
точные тени. Зато, почувствовав  необычное, она  быстро стащила кольцо с его
пальца...
     И  опять возрождалась Рей. Не было уже огня, и ровное солнце  стояло  в
небе. Ребенок  прильнул к ее молоку, вспыхивали и пропадали радостные блики.
Грудь, глаза, руки Рей излучали переполнившего ее бога.
     Он  ходил  к  ней,  принимая  ниспосланное.  Больного   его  поила  она
исцеляющим  соком -- хайямом, который  по завету  делают  огнепоклонники  из
некоего тайного  корня. И слезы видел он  у нее, когда почернело от  болезни
его тело. Венчающую имя нисбу взял он себе по целебному питью гябров...
     В  тени навеса сидели  они.  Древние  царские  строения числят  в своем
наследстве гябры, но камышом  и колючкой приходится  крыть  рухнувшие своды.
Потайные клети  цитадели  приспособлены для приходящих гуламов,  и  площадка
расчищена  для пьющих  вино. В недрах  горы  скрыто капище,  и горит  там их
святой огонь,  сохраненный  от царей  Эраншахра.  В пятнах  от нефти  обычно
ветхая хламида старца мобеда...
     Они ели хлеб с мятым урюком, и  сладкая струйка сбегала на подбородок у
девочки. Нельзя отличить при свете дня мать от дочери, и только ночью, когда
танцуют  они среди  огня,  очевидна  разница.  С  заученной бессмысленностью
повторяются движения  у  девочки, и нет  в  них  высокого божьего  промысла.
Солнце с молоком  еще не  пробудилось  в ней,  и  лишь  оболочка  предвещает
продолжение Рей...
     Свистнул мальчик-страж с башни, и послышалось конское ржание. На виду у
всего рабада ехал кто-то к гя-брам. Женщины  засуетились, забегали  из одной
клети в другую, мужчины поспешно принялись готовить "костер греха".
     Эмир  Кудан,  бывший  раб-гулам,  а  ныне  новый  мерв-ский  шихне, уже
пошатывался; тройной золотой пояс на
     253


     нем ослаб, а руки производили ненужные движения. Трое гуламов в красных
сапогах пьяно молчали, оглядывая площадку для костра.
     -- О... наш факих!
     У Туркан-хатун увидел его  недавно этот эмир, когда объяснял он младшей
жене  султана происхождение разных народов. Не  дано большего ума счастливцу
гуламу,  но и спесив он в  меру. Громко призвав божье свидетельство,  согнул
плечи в  поклоне  рослый эмир.  Принято  так  делать  при встрече  с учеными
людьми, хранящими  в  памяти всю книгу  Посланника, мир над ним. Если бы мог
еще  мервский  шихне  осознать, в  каком  месте  это  происходит,  то  вдвое
поднялась бы цена столь очевидной набожности.
     В серебряном кувшине на старом гябрском блюде вынесли вино.  Эмир Кудан
долго пил из узкого горлышка.  Жрица  танцевала на кувшине, и  поворот бедер
был там у нее такой же, как у Рей...
     Невидимо было пламя  костра  при солнечном свете,  но когда  удлинилась
тень от башни, то сразу обрело очертания. Лирой горело вначале оно, согласно
уложенному  заранее  так саксаулу.  Но  вот заворочались раскаленные  корни,
метнулись искры в темнеющее небо, и независима стала форма огня от людей.
     Девочка старательно танцевала  в огненной лире, и  смотрел на нее эмир.
Гуламы всякий  раз уходили по  клетям  с женщинами.  Ему  передавали  вино с
эмирова  дастархана,  и  сам  эмир говорил,  что  слаще сахара  мудрость его
стихов. Рей убирала деньги, падающие на блюдо...
     Тлели угли  в  синеющей  тьме. С девочкой  пошел эмир  Кудан,  упираясь
ногами  в  целый мир. А сам он  оказался где-то  на склоне,  и  огни вечного
города покачивались внизу, как в мутной воде.
     Пустой  кувшин был в  его  руке. Мысль  гончара  придала образ глине, и
давно сгоревший огонь закрепил  его на этот миг. Из скользких же распавшихся
образов  состояла   сама  глина?  Черепки   ведь  образуют  эту   чудовищную
рукотворную гору. И век за веком берут из нее глину мастера, совершая вечный
круговорот.
     Он засмеялся, поднял  высоко над головой кувшин и бросил  его с размаху
туда,  в  воду  с тусклыми огнями. Глухой удар и звон  покатившихся осколков
услышал он.
     254


     Отличат  ли  люди  через  тысячу  лет  черепки  его кувшина  от  других
черепков? Что останется от него самого, которому Великий Гончар придал столь
смешную и уязвимую форму?..
     Подобно летучей мыши ощущал во тьме  он глиняные заборы.  Ослиный вопль
наполнял  землю.  Царственный  Мерв  со  всеми  четырьмя  рабадами   исходил
стенанием, подняв бессмысленный лик к звездам. Стража с заходом солнца свела
ворота, и в путанице дувалов остался он по эту сторону.
     Дом  его  старого  собеседника-устада имеет  в мире особенный знак. Все
благоухание земли заточено в круг. Запах преобладает тут,  вытесняя  звук  и
форму.
     Мастер цветов -- устад -- укладывает его на тахту. Звезды укрываются за
черные  причудливые  листья,  и  лишь  гроздья  винограда  светятся изнутри,
переполненные  солнцем. Холод воды хочется  ощутить пылающими  ладонями.  Он
встает и идет во тьме к сардобе, что в углу двора.
     -- Каждодневно этот человек бывает в доме Гонителя...
     Он распознает тень на айване. Это тихий садовник-шагирд с вечной тоской
в глазах, бывающий  у устада. Они сейчас думают, что он спит в саду, и устад
успокоительно поднимает руку.
     -- Мысли его заняты звездами, и нет ему дела до нас...
     Слова  шелестят  в жарком  ночном  безветрии,  и  круг  замыкается. Ему
становится смешно, ибо всегда предполагал он о причастности мастера цветов к
гонимому учению. Достаточно было увидеть глаза устада, когда читалась касыда
растворившегося среди людей мятежного факиха.
     Не стыдно ли тебе  фальшивое слагать, И фимиам курить, и в каждом слове
лгать9 ∙
     Мудрый, одержимый  факих Насир,  чьи писания взбудоражили мир, был  как
ребенок. Он любил  справедливость  до такой  степени, что  закрывал глаза на
все, что не соответствовало его идее. Заяц так делает,  когда некуда  бежать
от стрелка.
     И вот теперь этот сумрачный шагирд. Мастер цветов провожает султанского
садовника, и в двух шагах от сар-
     Насир Хисроу. Касьвда (перевод И Сельвинского).
     255


     добы  проходят они. А он поднимает охлажденные водой руки  над головой.
Так, на локтях, вползает он обратно на  тахт и засыпает, усмехаясь  в мокрую
бороду.
     Благоухающий  круг  надламывается, а  где-то  сбоку  проступает  кровь.
Неужто у этого тихого шагирда, как у прочих батинитов, нож в рукаве?..


     Нечто мешает держать под  рукой  корзину с рассадой,  и  он сдвигает  к
локтю горячее железо. Дейлемский нож всегда с ним. Тьма полна сомнений, и не
остывает лицо. Здесь  он встретил женщину из другого мира. Она шла по улице,
нагибаясь всякий раз за урюком.
     В ледяных  горах, где  уснул он,  лежала она рядом. Земной запах ее был
ощутим, и плакал он, освобожденный, уткнувшись ей  в грудь. Когда  случилось
такое  потом  с  большегубым  фидаи,  тот  шепнул, что давно уже знает ее. О
гябрском "костре греха" говорилось между ними...
     Отпавшее от дерева в уличную пыль считается божьим достоянием. Подув на
плод, женщина опускала его в подвязанную к поясу  суму.  Лишь у ворот рабада
приоткрылось покрывало, и  страх исказил ее рот. Он  бросился следом, но  ее
нигде уже не было...
     Полнится  ладонь,  и  дейлемское железо чувствует он  всем своим телом.
Сразу пропадает  сомнение,  и устойчивым опять становится мир.  Нет  ничего,
кроме Тайны. И, поправив корзину с рассадой, идет он дальше.




     О  разборе государем обид,  правосудии и упражнении  в  добром житии...
Неизбежно государю раза  два в  неделю разбирать жалобы на несправедливости,
наказывать   обидчиков,   лелеять   беспристрастие  и,   творя   правосудие,
выслушивать народ самолично, без  посредника;  заявления,  которые поважнее,
пусть  доложат,  а  он  на  каждое  даст  приказ.  Когда распространится  по
государству этакий слух, все обидчики устрашатся, прекратят насилия, и никто
не осмелится из-за страха наказания совершать своеволие... 1
     ' Сиасет-намэ, с. 16.
     256


     Неисполнимо такое. Огромно  государство,  и  нет  в  нем  правоверного,
который  не считал бы  себя  обиженным, а  если имеет  что-либо,  то  желает
вдвойне  и  втройне.  Коль  допускать  к  государю  каждого,   то  все  люди
превратятся  в  жалобщиков, не говоря  уж  о -бати-нитах, которые  вместе  с
притворной жалобой могут спрятать в рукаве нож.
     Тем не менее для пользы государя и подданных написано здесь это, потому
что не так  важна  правосудность, как  слух о  ней.  Пусть  сделает государь
одному  кому-либо  справедливость, и  все остальное  недоброе  в государстве
свалят на ослушников его воли. Когда султан Ма-суд Газневид пошел походом на
подвластный Гурган, то при входе туда всенародно повесил погонщика из своего
войска. Тот, встав на  слона, рвал тутовые ягоды  с дерева тамошнего райята.
Зато с  одного только  Амуля  была потом  потребована  тысяча тысяч  золотых
динаров, не считая ковров и одежды. Жители, у коих не было и двадцатой части
требуемого,  сами  собой  пошли в море  и  утонули.  Но, зная уже  твердость
султана в отправлении правосудия, никто не назвал его  несправедливым, и все
славили султана. Когда же принялись топтать эту страну слонами, то к султану
Масуду  привели старика со старухой и их дочь-вдову с  жалобой. Он самолично
обласкал их,  дал денег и припасов,  повелев выстроить для них новый дом. На
собственных  руках  при   народе  подержал  он  малого  ребенка  вдовы.  Все
неукоснительно исиолнили, и один  лишь этот дом вдовы остался стоять во всем
Гургане. Не по закону  содеялось  в том  краю, н╘  в поступке  Масуда  видна
державная мудрость...
     На самом же деле поступающие с мест жалобы следует удовлетворять только
в  том случае, если  это приносит  видимую пользу государству.  Остальные же
складывать, заведя ящики по всем областям. Когда придет пора наказывать того
или иного эмира или амида области, то все сразу и достать из ящика. Очевидно
станет тогда всем, что правосудность рано  или поздно достигает цели, и люди
будут довольны.
     На жалобы же  следует отвечать лишь, что-де  получили  такого-то  дня и
месяца, смотрим. А  коль многоумная жалоба,  то совсем не отвечать. Жалобщик
напишет  во  второй, в  третий  раз  и  оставит  это  дело.  Если же  станет
упорствовать, отослать жалобу тому, на кого пишет...
     Каковые же  приметы следует  вписать  в  эту  главу,  ибо  ждет  в углу
указаний Магриби?.. Отец Масуда --


     9 М. Симашю
     257



     грозный  Махмуд  Газневи -- при жизни  своей  уже  сподобился  людского
поклонения. Народ же сей державы велик в терпении и подобен псу при хозяине.
И все же должны умереть  последние, видевшие хорасанский голод и  побоища за
веру, чтобы можно было привести  в пример доброту деяний  султана Махмуда. А
посему разумнее обратиться к Саманидам, чей век миновал.
     Так, говорят, что во  всем  следовал примеру  древних  царей  Эраншахра
всеблагий Исмаил  ибн  Ахмед из  этого  дома.  Когда  непогода и мороз  были
особенно  сильны, он  в  одиночестве садился на коня  и выезжал на площадь в
Бухаре. До полуденной молитвы стоял он там, говоря:
     "Может  быть,  идет  ко мне  человек,  имея  нужду,  а у  него  нет  ни
пропитания,  ни места,  где остановиться. По  причине  снега и  ветра он  не
сможет нас заметить в других местах. Сюда же сразу придет!"
     И  еще  о  нем. Когда  плененный разбойник Амр -- сын Лейса  -- пожелал
отдать ему все свое золото, закопанное в разных местах, тот  не взял. "Хитро
ты  задумал,--  сказал он Амру --  сыну Лейса,-- от  цены пряжи  старух,  от
бездомных путников, от имущества слабых и сирот  то  золото. Хочешь  на  мои
плечи переложить ответственность за него  на божьем  суде... Пусть останется
закопано!"
     Весьма к месту пришлось бы  здесь поучение  от  мужей  Эраншахра, но не
могут найти нужную книгу. Все вокруг султанского книгохранилища проверено, и
в домах Мер-ва  спрошено о ней,  но  знают  только, что бьыа некая книга  со
знаком царей и "Ден-намак" ее название.
     Магриби   быстро  понял   свое  назначение,   и  не  приходится  с  ним
растолковывать смысл всякой притчи. Словесная ткань как бы окунается в чан с
необходимой  краской.  Суть   не   меняется,  а  узоры   лишь   подтверждают
незыблемость основы.
     Для государей  и сановников его книга,  так что  поймут  они и  то, что
сверху, и скрытое в ножнах. Не только, что делать к пользе государства, но и
как говорить  при этом научит она. И все же некое сомнение не оставляет его.
Есть вещи  в  государстве,  о которых не принято писать и вазиру. Как быть с
мушерифами, чья тайная служба определяет все видимое и невидимое?
     Ночью  производятся  их  доклады, чтобы  не узнаны были  лица. И  не  в
канцелярии, а в  некоторых домах  выслушивают  их  донесения.  Нельзя одному
человеку доверять власть над ними, и четверо отобраны быть муше-
     258


     риф-эмирами. Друг о друге не знают они, а каждый
     в свое время докладывает только ему, Великому Вазиру.
     Все передал он Абу-л-Ганаиму, кроме этой  службы.  Сегодня  ночью был у
него мушериф-эмир,  чье звание  "Всеведущий Державы".  Особой  важности  его
сообщение.  Должен прибыть сюда  некий великий  дай  от исмаи-литов, так что
следует ожидать в  ближайшие  дни  новых  убийств. И еще о великой машине --
диваркане, который строится для разрушения крепостей, было доложено ему...
     Проверяя себя, он  оглянулся на окно,  посмотрел на бумагу. Нет, ничего
не произнес и  не написал он о муше-рифах. Даже  думать об  этом не следует,
удостоверившись, не смотрят ли откуда-нибудь со стороны.
     На  молитву  он  встал,  и  сами  собой  отстранились все заботы  мира.
Одноцветная  плоскость  простерлась  во  все  стороны.  Сосредоточенный,  он
постоял,  отвлекаясь  от  земного,  колени  коснулись саджжада  '.  Покойная
благость была в движениях.
     Выполняя ракат, выбросил он перед собой руки,  лицом и локтями приник к
земле. И вдруг  замер, потрясенный. Некая мысль  пронзила все  его существо.
Так  ведь  -- на коленях и  локтями  к столу  --  стояла тогда  Тюрчанка при
гуламе!
     Нет,  не сама пришла она  сейчас, а только воспоминание явилось ему. Но
он отпрянул  от саджжада, встал на ноги,  растерянный. Необыкновенное  снова
происходило с ним.
     Все  тихо было в  саду и в комнате, сердце постепенно успокаивалось.  В
общение  его  с  богом  вмешалась блудя-щая женщина. Усилие совершил он  над
собой  и снова начал ракат. Но едва только согнул колени, как понял, что  не
уходит это из памяти. Еще раз начинал он молитву, но ничего не получалось...
     Полный раздумий, долго стоял он посредине комнаты, и только когда надел
на ноги тяжелые кожаные галоши, прошла, наконец, взбудораженность в мыслях.


     ?.59
     ' Саджжац- молитвенный коврик. 9*



     Солнце ударило в глаза и отступило на свое место в небе. Шагирд работал
в  саду  по  ту сторону арыка. Началось  неизбежное,  и  по личному указанию
Абу-л-Ганаи-ма тюльпаны  перед дворцом Тюрчанки послан  был вчера высаживать
шагирд. Не  дело это вазира -- расставлять садовников на работе, но  коль не
может  Абу-л-Га-наим  в  другом  досадить  ему,  то  хоть в  этом.  Пришлось
принимать меры. Сам Величайший Султан распорядился оставить  этого шагирда в
его кушке. Передали видевшие, что только побелели губы у нового вазира...
     Шагирд уложил уже ряд дерна, и цвет  у травы был такой, какой он любил:
серый. Размерен  в движениях молодой садовник. Некая спокойная сила  во всем
его  облике,  и не  забывают такие люди  благодеяний. Данный в  детстве хлеб
сильнее всех прочих уз на земле.
     С давних пор в нем эта привычка: считать деревья в саду. Четкая красота
содержится в линии подстриженных маклюр, и ровно двести раз повторяются они.
Идя обратно, он проверяет счет. Ум отдыхает от хитросплетений мира,  которые
изо  дня  в  день  распутывает  он  уже  тридцать  лет.  Но  вновь  и  вновь
возвращаются заботы, ибо таково предопределение его в мире...
     Незримая связь с державой  ощущается всякий  раз,  когда садится он  за
свой  стол.  Приблизилось время  работы с таблицами неба, и  сегодня  уже не
задержится имам Омар.  Известно, что в приюте греха у гябров пил тот  вино с
мервским шихне. Ночевать же  имам пошел  к мастеру  цветов в рабад. Оттуда и
доставят его в кушк.
     Назавтра же следует вызвать  экзиларха '  иудеев Нис-сона. Считают  те,
что некогда при царях Эраншахра им жилось вольготней. Жен от них брали цари,
и  особо числят себя иудеи по извечной своей нескромности. Потому и не хотят
заменить в субботней здравице поминание древних  царей Кеев на знак нынешней
династии. Тюрки  же благоволят к ним и по простоте своей  думают,  что  коль
иудеи -- люди Писания, из коего черпал Пророк, то и первородство их в вере.
     Экзиларх-- глава общины.
     60


     Надлежит также  дать  указание,  чтобы огородили  базарные  столбы,  на
которых подвешивают  пойманных  ба-тинитов. Все,  что  от государства, имеет
высший смысл, и не  должны дети бегать внизу  меж столбов. Если же отпадет у
казненного рука или нога, то пусть лежит там до конца срока...
     Он закончил писать. Калам в руке остановился на  последнем завитке,  но
кружение нитей продолжалось. Это была только видимость. Искусный  мастер так
расположил золотые линии на стержне, куда втыкается тростник, что бесконечно
вились они, никуда не уходя. Мудрость порядка в таком извечном кружении. Все
рушится, коль оно останавливается.
     В первый  раз это  случилось,  когда хлопнула от  ветра дверь. Тогда же
явилась ему  Тюрчанка. А  потом захотел  он подвигать  ушами, как  некогда в
детстве, и опять выпал калам из пальцев. Он катился по столу все  медленнее.
И когда остановился, снова явилась она, но уже девочкой.
     А что, если некая тайная сила  в этом каламе, и есть у него возможность
вызывать кого захочешь? Рассказывают ведь о чаше,  в которой виден весь мир,
а  также  е  жезле, при  посредстве которого  раздвигаются горы. Стоит  лишь
сказать при том особое слово...
     Рука его сама опустилась, и  калам неслышно коснулся поверхности стола.
Сердце билось гулко, как при быстрой ходьбе.  Но ничего  не произошло,  и он
перевел дыхание.
     Тюрчанка затерялась  где-то во времени, и даже контуров не  осталось  в
памяти. С недоумением смотрел он на свои освободившиеся пальцы.  Они  слегка
дрожали. Калам лежал на столе в том же положении.
     Нет, чтобы вызвать кого-то,  нужно сделать  все, как в прошлый раз.  Не
просто следует опустить калам, а бросить  его на середину, и тогда покатится
тот в должном  направлении. Быстро ухватив стержень, он  поднял  руку высоко
над столом, и пальцы его разжались.
     Вились и вились  золотые  нити. Но  так  и не остановилось их движение.
Едва закачался стержень  в  последнем содрогании, как рука опять метнулась к
нему,  прижала к  столу.  В испуге  отер он лоб другой,  свободной рукой.  А
подняв глаза, увидел имама Омара...
     26)



     Неудовольствие в глазах  агая.  Но  не колотить же правоверному рукой в
дверь, коль запрещено это Пророком. Знак агая  в мире  только что рассыпался
на мелкие беспорядочные осколки .
     Чем-то  взволнован великий вазир  И  не  его  вчерашнее  поведение тому
причиной  Знает агай даже, какого цвета вино, выпитое им с мервским шихне  у
гябров. С каждым здесь бродит рядом некая тень...
     Троекратно  постукивает  уже  агай  каламом  по  столу, собирая  мысли.
Однозначен становится его голос. Полностью, не глотая слогов, произносит  он
божье  свидетельство.  Слышится  тусская  ясность произношения  без  примеси
шелестящих звуков, как в  Нишапуре.  Рядом два этих города,  но в отличие от
Туса всегда прибавляют  нечто лишнее в свою речь и одежду упрямые нишапурцы.
Такова вечная их тяга к выделению из правил. В Мерве же красоте царственного
языка фарси мешают бесполезные удлинения к концу слов. Все от обилия дувалов
в этом городе.
     Снова в  клетку месяца урдбихишт  уставился  агай.  Что  далась ему эта
лучистая  звезда? Осень  уже  близится, за нею зима,  а  в  месяце урдбихишт
напряжены бутоны  на  розовых кустах, кричат от радости  соловьи, и капельки
пота выступают у женщин в завитках волос, у самого уха ..
     С  прежней отчетливостью раздается стук  кости  о дерево. Агай выверяет
звездные  таблицы, и  шевелятся у него  губы. Этого  не было  раньше. Полоса
стриженых деревьев в окне продолжает линию стола. Какой-тъ человек возится в
саду у дальней стены.
     Он вздрагивает, потому что это опять шагирд, который был вчера у устада
-- мастера  цветов. Они во тьме не увидели  тогда  его, опустившего бороду и
руки  в сар-добу.  Про то, что  бывает  он у  Гонителя,  говорил шагирд. Так
называют  батиниты  этого старика,  которьш проверяет  сейчас  счет звездам.
Прямо на него смотрит шагирд...


     -- Что дороже вечности?
     - Тайна!..
     Устад Наср Али коснулся во тьме кольца, отдал в иъ-
     262


     видимые  руки тыкву.  Точно такая же тыква была  передана ему взамен. В
дальней комнате без окон зажег он светильник, вытащил  пробку, отклеил узкую
полоску шелка.  Цифры  были  на  ней-  1+30+5+1+40+6+  400.  Абд-жад это  --
числовые знаки  букв,  и  составляют они слово "Алухамут". На языке  древней
правды --  пехлеви  --  означает  оно  место,  где  орлов приучают  к охоте.
Сложенные вместе цифры дают  сумму  483,  а именно  в  этом году хиджры  бог
передал в их руки крепость в заоблачных горах, чем и подтверждалось право на
нее. Ее владетель -- дикхан,  склонявшийся к  правде, все не решался открыто
объявить  о своей вере. Тогда семеро учителей-имамов явились туда к нему,  а
когда он  стал кормить  их  хлебом,  пригнули  вдруг его голову к  животу  и
заковали  в  цепи.  Сам  сайид-на  вышел с повелением к страже  и впустил по
мостику над пропастью семьдесят  фидаи. Аламут -- стали  называть это гнездо
правды в фарсидском просторечии .
     Некая тайная цифра --  личный  знак  самого сайида-на  был  оттиснут  в
начале письма. Устад Наср Али почему-то вздохнул, и качнулось от этого пламя
светильника. Страшный шум послышался у него в ушах..
     Весь  день тогда клекотали внизу грифы. Маленькие пузырьки вздувались и
лопались  на  черных губах  того,  чья нисба  теперь сайид-на Совсем недавно
объявился он среди  семи  владык учения,  и хоть  только "великий  дай"  его
ступень,  сам верховный дай  аддуат признал его  волю  Ибо вывести учение из
чистоты подполья  и стать видимым в мире -- его  призыв и  исполнение.  И  в
Алухамут ън вошел обманом, не колеблясь.
     Сына  ждал  к  себе  в  этот памятный  день сайид-на. К  истинной  вере
приобщался тот в Куме и с детских  лет не видел отца, отдавшего все  помыслы
учению. Один талько этот сын и оставался в мире у святого имама.
     Одетые в  грубую ткань,  безмолвно стояли семеро юношей, и  сзади зияла
пропасть. Сайид-на  вышел к ним, как обычно, и лицо его  было закрыто. Вдруг
желто-белую ромашку, сорванную по дороге, увидел  он меж пальцев  у крайнего
фидаи, который и был  его  сьш. Имам приблизился  своим  быстрым,  неслышным
шагом и посмотрел ему в глаза. "Нет, не уверуешь ты!" -- прошептал он, и все
это услышали.
     Сайид-на левой рукой отвел покрывало со своего ли-
     263


     ца, чтобы проститься  с сыном. А правой рукой он отстранил его от себя,
и тот с  открытыми  глазами полетел в бездну, ударяясь  о  скалы.  И кричали
потом внизу грифы...
     Устад  читал  цифры,  и на череп  была  похожа  пустая тыква в  пламени
светильника. Точно такую  же тыкву держал в  руке  сайид-на в последний раз,
когда он  видел в горах  святого имама.  А потом тыква покатилась по темному
ковру к желтой когтистой лапе птицы Симург.
     -- О, сколь нищи  вы духом! -- закричал сайид-на, и белая полоска ровно
окружала его рот.
     Он  кричал, что бог отвлечен  и недоступен, так что бесцельны  молитвы.
Лишь  Мировой Разум -- производное от бога, и к нему следует обращать мысли.
От  разума и  бесконечно ниже его душа, а атрибут  ее -- жизнь  со  всеми ее
несовершенствами. Кто  же не видит, как  несовершенно все,  что вокруг  нас:
земля,  планеты,  созвездия,  одинаково дурно  пахнущие  скоты  и люди,  тот
воистину слеп и лишен обоняния...
     Белые пузырьки все лопались и засыхали  у  кромки  его  черного рта.  И
только дай Кийа -- его верный сподвижник -- соглашался с ним  из семи владык
учения. Остальные говорили,  что  нельзя  отделять  учение  от  бога  и  его
законов,  переданных людям через Посланника. Они не  хотели преступать некую
линию  добра  и зла,  начертанную в слабой человеческой душе. Хоть разделено
учение на сокровенное, доступное лишь избранным,  и видимое -- для остальных
людей, но и высшим дай надлежит придерживаться правил, принятых  между этими
людьми. И еще говорили они,  что нельзя давать ученикам-фидаи шарики из сока
конопли, от которого безумеют люди. А женщин, что приводит для их обольщения
дай Кийа, следует изгнать из крепостей...
     Снова кричал сайид-на. И он  спрашивал их, чего добились праведностью и
почитанием  добра.  Помогли  ли  они,   старики,  учению  своими  стихами  и
молитвами?  Нет, сгустилась тьма над миром, торжествует ложь, а чернью упыри
беспрепятственно летают  во  все стороны, избирая себе жертвы. Верные  слуги
Ахримана 1 -- сельджуки  -- царствуют над людьми, а некий мерзостный  старик
построил пирамиду, где верхние камни давят на
     ∙ Ахриман-- дух зла.
     264


     нижние и  словно в могиле цепенеет  разум. "Устроение Государства" дана
ему нисба, и вселенским гонителем правды состоит он вот уже тридцать лет.
     Разве  молитвы открыли  им  ворота крепости  на  скале? А  он  пришел и
открыл, потому что выше лживых божьих заповедей надлежит быть вождем учения.
И  в другие горные крепости  так же вошли  они.  Не  словесными  узорами,  а
крепкими,   грубыми  крыльями  обрастают   здесь  избранные.  В  седьмой   и
двенадцатый  день месяца взлетают  они отсюда, чтобы  где-то на другом конце
земли камнем пасть на очередного прислужника лжи.
     Не  проповедями  сокрушена  станет  дьявольская   пирамида,  а  строгой
организацией. Для того  и  разделены приверженцы  учения на  имамов-даи, чье
дело  -- постижение тайны  и  руководство,  и  прочих  членов  братства, чья
обязанность  -- содержать имамов. Послушание -- смысл и  доблесть  учения, и
достаточно прочим лишь верить в правду. И пусть в городах и селениях выводят
люди  белого коня в  ожидании  потомка хезрета Али,  который возвестит  миру
царство  справедливости.  Мы-то  знаем,  что  не  имеет  значения кровь  при
пророчестве. В каждую эпоху озаряет свет высшей истины одного из людей. Были
уже великие пророки и имамы от иудеев,  от  арабов,  и разве не может прийти
имам-наставник человечества от арийцев?..
     Так пусть же творят свои  молитвы несовершенные люди. И когда смотрят в
нашу сторону, то видят,  что и мы как будто молимся с ними.  Но не будет для
нас недозволенного,  ибо от нас, а не  от некоего бога дается позволение. На
действие и на убийство оно. Нечего бояться слов, придуманных людьми. Ложными
друзьями  будем мы становиться и станем сходиться с  врагами, коль надо  для
величия учения. И что при этом, если обезумеют рядовые фидаи от конопли  или
обретают в поощрение жалкую плоть женщины...
     Темная фигура шагирда возникла в проеме двери. Тонкое, красивое  лицо с
матовыми глазами было у него. Устад смотрел на  него некоторое время,  потом
указал на место рядом с собой.
     265





     Об амилях,  о  постоянном и  непре  иенном  разузнавший дел служащих...
Амилям -- людям, что  возле  денег, при  вручении должности следует внушать,
чтобы они  хорошо обращались  с  правоверным  народом,  не  брали  бы  сверх
законного  налога, предъявляли бы свои требования учтиво, в хорошем  виде, и
пока рука райята не ощутит урожай. пусть ничего не требуют с  него, чтобы он
остался на месте, не ушел бы из  своего  дома в скитания... К каждому,  кому
вручается большая должность, следует также приставить мушерифа, чтобы тот об
этом  не  знал,  а  муше-риф  будет  постоянно  осведомлять  об его  делах и
обстоятельствах... 1
     Здесь все  верно. О  людях, что  возле денег, писать  много не надо. Их
следует всякий раз проверять и, если взял лишнее, отбирать вместе с тем, что
у него  было  раньше. А  коль несоразмерно  жаден амиль -- смещать,  заменяя
лицом  достойным,  уравновешенным  в  еде и  одежде.  О них  можно  привести
свидетельство  с  царем  Куба-дом,  который  в  семилетний  голод, благодаря
строгости спроса с амилей, сумел кормить людей своего царства, и ни один  из
них  не умер  от  отсутствия пищи.  Таковы оказались  в государстве  скрытые
возможности службы амилей.
     Более важны тут примеры с вазирами, чтобы уразумел Величайший Султан  и
все  прочие, что такова эта должность, состоя при  которой  легко пустить по
ветру  все  царство.  А для этого ничего  нет лучше сказания о  великом царе
Бахраме Гуре и его вазире Раст Равише. Некоего преступника приблизил к  себе
коварный вазир. Тот незаконно сажал в тюрьму всякого, у кого были имущество,
лошадь, гулам, красивая рабыня или поместье.  Вазир же  за деньги освобождал
пострадавшего, забирая из его имущества  все, что понравилось. Так долго это
длилось,  что  обнищали  и разбрелись кто  куда  люди,  и  не от  кого стало
наполнять казну. Объявился в то время у  царства  старью  враг --  китайский
фангфур, но не  было в казне денег, а у  воинов  не было  крепости  в руках.
Тогда
     Сиасег-намэ, с. 24, 33.
     266


     Бахрам  Гур, по  своему обычаю,  переоделся  и  поехал  по земле, чтобы
понять, откуда это разорение.
     Семь фарсангов проехал царь по  пустыне, пока  не  увидел стадо  овец и
пастуха. А когда пастух  помог ему  сойти  с коня, он с  удивлением  заметил
повешенную  на  стойке  шатра собаку. Пастух принял  путника, как  положено,
угостил чаем  и рассказал о собаке. Вначале хороший и  честный был этот пес,
сам гонял к водопою стадо и в  сохранности  пригонял обратно. Но потом вдруг
стали одна  за другой пропадать овцы. Когда их сделалось совсем мало, пастух
решил проследить, в чем дело. Он залег неподалеку от водопоя  и увидел вдруг
идущую  к  стаду волчицу. Пес  побежал ей навстречу, виляя хвостом. Потом он
забежал сзади,  они слюбились  с  волчицей, и  пес  лег спать брюхом кверху.
Волчица же захватила овцу и поволокла в пустыню. Потому и повешен был пес, а
овцы с тех пор стали пастись в безопасности.
     Всю дорогу  назад думал Бахрам Гур над этим делом и по  собственной ему
силе  ума сравнил дела пастуха и  дела государства. Поняв, кто  лукавый  пес
между ним и подданными, он приказал схватить Раст Равиша  и объявить о том в
царстве. Сразу пришли со всех сторон люди, потому  что не было там человека,
которого  не ограбил бы  недостойный  вазир. А когда потребовал  царь  царей
тюремные  списки, то  из  более чем семисот узников оказалось менее двадцати
убийц-кровников,  воров и  преступников,  остальные  же  были честные воины,
хлебопашцы и люди пера, пострадавшие потому,  что  противились произволу или
громко говорили о том.
     Произведен  был  затем обыск в  делах  Раст Равиша, нашли  письмо его к
китайскому  фангфуру, в котором  приглашает  он сына Неба  прийти и покорить
расшатанное им арийское  царство, чтобы поставить  в  нем другого правителя.
Вот  тогда понял царь царей, каково  быть  небрежным к  делам своих вазиров,
когда лукавы и вероломны они... А причина победы Искандера над Дарием  не та
ли, что вазир Дария тайно объединился с македонским царем!..
     И  здесь-то надо будет сказать Магриби,  чтобы  словно невзначай назвал
батинитом того преступника, с которым соединился изменник вазир для действий
против государя. Коль не совсем  затмило  ум  Малик-шаху,  то поймет,  в чем
смысл поучения.
     Такова мудрость действий мужей Эраншахра, что ко
     267


     всем  временам подходят  их  правила. Простота и ясность является в них
без вредного в  делах правления  умствования. В ряд  у стены  стоят книги на
языке древних царей -- пехлеви, и словно жемчуг собран  тут со  всех отмелей
мира.  Но   не  отыскали  еще   главную  жемчужину  --   книгу  установлении
"Ден-намак".  Бесценны собранные  там вразумления для правителей,  и  только
выписки из  нее читал он некогда у арабов. Можно также сослаться на мудрость
китайских фангфуров в обращении с народом Но главное -- "Ден-намак"
     Эта  ли книга была под коленом у младшей жены султана, когда стояла при
гуламе,  или привиделось тогда  ему9 Главный евнух  Шахр-хадим нес ее всякий
раз следом. Но не знают о такой книге, и затерялась она в безвременье.
     С  решимостью встал  он на молитву. И когда дошел до коленопреклонения,
отогнал от себя мысль о блудни-це Но некое напряжение было во всех членах, и
не пришло полной радости очищения Глаза его сами остановились на  том  месте
стола, куда в первый раз укатился калам.  Он поспешно  отступил  от  стола к
двери.
     А в саду было пусто  К клумбе с тюльпанами перед домом Тюрчанки отозван
был сегодня поутру садовник-шагирд, и недаром кривились губы у Абу-л-Ганаима
Не в шагирде дело, а  в необходимости утверждения  себя новым вазиром Полдня
не прошло, как отменил султан свое повеление оставить садовника в его кушке,
и вот снова настоял на своем Абу-л-Ганаим Люди в Мерве уже знают обо всем
     Даже первый ряд травы от арыка  не закончил укладывать шагирд, и лежали
там  в  беспорядке  пересохшие  квадраты дерна  Такого нельзя  оставлять без
последствий, хоть как будто ничтожное дело И в малом должно уразуметь  всем,
в том числе  и султану, кто на самом  деле  остается устроителем государства
Извечен порядок, и не поколеблет его сила прихоти блудящей женщины .
     Каждые  два  шага уходило  назад просчитанное  дерево. Дойдя  до  конца
аллеи,  он почему-то задержался  За рубчатой  стеной кушка,  где-то далеко в
селении  Ар-Разик,  кричали  играющие  дети  Особо  выделялся  один   голос,
пронзительный и несмолкающий Наверно, у хауза, полного водой, идет их игра А
посредине воды сидит их дед, но почему-то медлит бросить в них галошей
     268


     Он пошел обратно, проверяя счет деревьев. Все сошлось, но успокоение не
приходило Гуламу у  двери сказал он, чтобы послали к старосте  -- кедходе --
селения Ар-Разик с приказанием не кричать детям.
     Имама Омара сегодня не было, так как позван  в  дом Тюрчанки Величайший
Султан  будет находиться  там, и присутствие  надимов обязательно А экзиларх
Ниссон, вызванный прийти, отговорился, что некий иудейский праздник сегодня,
при котором запрет  на занятия  мирские  Как всегда, что-нибудь  наперекор у
иудея. Но так или иначе, а завтра с него спросится по субботней здравице
     За столом  он  сидел и  смотрел только  в  написанное. Магриби  тоже  у
Тюрчанки, так что в другой раз изложит историю с  царем и лукавым вазиром  К
месту там будет и волчица, совратившая честного пса
     Все  там сейчас,  в розовом доме Тюрчанки Посланы люди от него сказать,
что выполняет поручение Величайшего Султана  -- пишет книгу о правлении и не
сможет  быть потому А назавтра всенародно, с трубами  и  гула-мами, навестит
дом  старшей жены султана,  чей сын Бар-киярук -- законный наследник И пусть
видят все в этом укор его как атабека
     Пока же получилось так,  что нечего было ему делать. Некое предчувствие
томило его  И опять на то  место стола посмотрел он,  куда некогда  укатился
калам. Чтобы отвести  искушение,  он встал  и походил,  не выпуская  из руки
золотого  стержня  Но  когда  вернулся,  то  уже  знал,   что  снова  пришло
необъяснимое
     Помимо ума все это делалось Сама  по  себе поднялась рука над столом, и
покатился  из  нее калам.  Все  медленнее вились золотые  нити.  Ухватившись
руками за край стола, он ждал  Тихо  было в мире, и недоумение охватило его.
Калам остановился, но Тюрчанка не явилась...
     Осторожно обойдя  стол, он поправил калам. Теперь стержень  лежал точно
так,  как  в  первый раз,  когда  случился  ветер.  Он оглянулся  на  дверь,
посмотрел в окно, но ничего не происходило в мире.
     И тогда он заторопился. Даже не сев на свое место, простучал каламом по
столу, еще и  еще раз. И  сказал  вбежавшему  гуламу, чтобы готовили срочный
выезд.
     269



     Прятались за дувалами люди мушериф-эмира. У Ворот  Знаменосца толпились
райяты,  погонщики,  калан-дары,  люди  рабада,  и  все  они  были  тоже  от
мушериф-эмира. Впереди скакал особый доверенный гулам, тайно  объявляющий об
улице, по  которой  сейчас  поедут.  Сразу же на  той  улице  возле  каждого
человека  становился му-шериф.  В чорсу и лавках  на  базаре стояли наготове
скрытые мушерифы,  а  вдоль проезда -- локоть к локтю -- выстраивалась явная
стража.  Двенадцать  новых  столбов были  вкопаны  в  землю  на  базаре  для
бати-нитов, и огорожено теперь стало место от играющих детей.
     В ворота  некоего  мервского дома  въехали  с  ним лишь десять  гуламов
личной  стражи и  остались при конях  во  дворе.  Он  же сам  прошел  в дом,
спустился по ступеням, и ход открылся в стене. Сто  двадцать шагов просчитал
он и  взялся за медное кольцо.  Из сторожки  при книгохранилище  вышел он на
аллею султанского  сада. Был  виден  между деревьями  дом  Тюрчанки, и  один
только шагирд возился у клумбы с тюльпанами.
     Вплотную подошел он, и  прянул вдруг  шагирд от земли,  ухватившись  за
кетмень. Как у мальчика в Тусе были у него глаза, и все сглатывал он что-то,
будто  не   мог  никак  проглотить.  Не  забывается   хлеб,  ибо  нет   меры
благодарности за него.
     Да, на этом,  а не на неких миражах, зиждется его учение о государстве.
Ежедневным хлебом должен  быть привязан к нему человек. И всю жизнь помнится
этот  хлеб,  ибо  такова природа вещей.  Тридцать лет  уже  незыблемо  стоит
возведенное им здание...
     Все  уже решил  он  о  шагирде. Возле себя  необходим  ему человек, чья
верность  от  хлеба. Днем и ночью пусть будет  рядом и  не отрывает глаз  от
рукава у каждого, кто приблизится к нему.
     Шагирд отвел кетмень. Солнце отразилось в сточенном железе.  А он пошел
к розовому дому, вглядываясь в нечто под ногами. На влажном песке четхо были
обозначены знакомые маленькие следы...
     27"



     Рука  бессильно  упала.  Кетмень  ударился о землю,  до половины  войдя
острием в унавоженную мякоть клумбы. Подрагивали травинки с красными каплями
воды...
     Это голос когда-то давшего  хлеб  человека послышался  ему. Горло сразу
перехватило сытым удушьем. Поднявшись от земли, увидел он все те же знакомые
круглые  глаза. Сострадание  было в них, и, не  думая, отвел он  кетмень для
удара.
     Но  удалялась  прямая  спина  в золотых  блестках. Ровно плыла голова с
высоким белым тюрбаном. Меж ними желтел беззащитный затылок.
     Ножа  не было  с ним, потому что  осматривают  всех при входе. В каждой
нише  и за  деревьями сидят  наготове стрелки  с  луками, и не разрешил пока
даи-худжжат  выполнять  предопределенное. Почему же сейчас едва не случилось
это?..
     В Тусе  впервые это произошло,  когда ощутил он  себя. Рычание и  хруст
слышались в  полутьме. Очень  маленький  лежал он в  углу некоего дома и все
боялся собак,  забегающих  с улицы. Они доедали брата, умершего последним. И
появился  тогда  человек,  который  дал ему хлеб. Тяжелый,  теплый запах его
ударил в лицо, и  закружилась, закачалась  земля, холодной яростью  стиснуло
горло...
     И  вдруг он все понял. Не дьявола в мире только что увидел он, а  этого
человека. От протянутого им хлеба брызнули кровью  тюльпаны. Всю жизнь  день
за днем  видел он, как отточенная яркость кетменя входит в  податливое тело.
Растерянный, ослепленный прозрением,  слышал  он, как хрустит песок от шагов
уходящего...
     Зловонием исходила земля. Перед старым каналом стоял  он  теперь,  куда
стекает все мерзкое и гнойное, извергнутое людьми. Зачем он пришел сюда?..
     О гябрских  женщинах  говорил там, в  горах, что-то  большегубый фидаи.
Здесь, в развалинах,  их капище, а в рабаде он встретил вчера ту, что была с
ним в заоблачном сне. Уткнувшись ей в грудь, плакал он  когда-то, и пахло от
нее по-земному.
     С ней, как и с человеком, давшим ему хлеб, которого
     271


     он  хочет  убить. Все наоборот в этом  мире,  где днем  сияет солнце, а
ночью загораются звезды. Насилие в  основе всего. Зло за добро  тут плата, а
от хлеба ненависть. Правда -- в другом мире...
     Ворота  к  гябрам были перед  ним  Играла  музыка,  и  костер  горел  в
сгустившейся тьме ..


     Все тут  под знаком хатун, но цвет или форма неуловимы. Нарастающий гул
подавляет прочие звуки мира. Он и сейчас слышится, этот гул, словно миллионы
копыт  бьют  в  черствую  корку  земли, разбивая ее, сотрясая  до основания.
Только свет, исходящий от хатун, осязаем.
     Из века в век стихи о  луне, и без смысла употребляется сравнение с ней
женщины. Но все видевшие говорят про некий  свет,  излучаемый тюркской женой
султана.  На базарах шепчут  батиниты, что от дьявола  такое свечение в доме
Сельджуков.
     Приемный зал у  хатун  здесь проще,  чем в  Исфагане. Зато подальше  от
багдадских законников-факихов  и ближе к туранским шаманам-баксы.  Тахт ее в
Мерве на одной  высоте с тахтом Величайшего Султана, что положено не  ей,  а
только старшей жене.
     На разные голоса  призывают  божье  благословение надимы у стены, и его
возглас на своем месте среди них. Каждого слышно в отдельности, а все сообща
являют необходимую гармонию. Хаджиб Дома, проверяющий  всякий раз их умение,
имеет тончайший слух.
     В последний  раз смотрят  подручные хаджиба, все ли на местах, по форме
ли  одеты.  Он  быстро  подбирает ноги в грубошерстных чулках  --  джурабах,
которые не сменил, идя  от гябров. Не для султанского приема эти чулки. Зато
халат  на нем,  как установлено:  ярко-синий, с  вышитыми  серебром луной  и
звездами.
     На  свой  особый тахт всходит  Величайший Султан,  и будто в  сломанный
карнай пытается кто-то выдуть  мелодию. Сверкание  клыча над миром  осталось
ему  от отца Алп-Арслана. Но  нет  более  хрупкого металла, чем сталь.  Знак
султана рассыпается на крупные бесформенные осколки...
     Ясно выговаривает султан формулу  бога и Посланника. Три зубчатых  рога
на  золотой короне Кеев  покачиваются  в такт  свидетельству. Могучи тело  и
руки, но некая печаль тления в зеленых глазах Малик-шаха. Будто
     272


     на невидимой цепи он среди  людей и давно уже перестал дергать ее. Агай
-- великий воспитатель, и с семи лет султан на его попечении.
     Шепчутся все по стенам и нишам.  Двурогие и однорогие эмиры расправляют
одежды, оставляя правые руки на перевязях.
     Локти у них торчат углами, словно волчьи клыки Новый вазир Абу-л-Ганаим
далеко  вперед вытягивает шею. Султан слушает и смотрит в узкую прорезь окна
под потолком. Там видно небо.
     Красные,  фиолетовые, голубые  тени возникают на ай-ване. Лишь  младшие
жены  эмиров здесь  по древнему  правилу. Глухо закрыты  лица  персиянок,  у
остальных  же, по  туркменскому обычаю, высится  золотой борик на  голове, и
только  рот  с  подбородком  ограждены  "платком  молчания".  В  единый  ряд
сливаются  они:  широкая золотая полоса сверху, красная -- снизу, и  полоска
неживой  китайской  пудры  между  ними.  Ровная  исфаганская   линия  бровей
прочерчена через  весь ряд. И  только  глаза  искрятся  будто специально для
Магриби, чтобы сравнил их с ширазскими звездами.
     Шахар-хадим  появляется  из  вырезанных сердцем ворот,  и  люди  гарема
простилают особый  ковер к тахту Кивает  от золотой решетки  строгая хаджиба
Айша-ха-нум Прислужники сдвигают "занавес скромности",  чтобы оградить хатун
от мужских взглядов. Но  лишь чуть  подвинув его, они подвязывают  шнуры.  В
Исфагаие занавес закрывался до половины ..
     Знак хатун проявляется сразу. Будто громом раскалывает тишину ожидания.
Миллионами искр  рассыпаются  звезды  на  айване.  С  вытянутой  шеей так  и
остается  новый  вазир.  Эмиры  забывают  о  локтях,  и  руки их сами  собой
прижимаются  к  телу. В вечном изумлении открыт рот у султана. А грозный гул
из неведомых глубин то нарастает, то укатывается в бесконечность.
     И только когда  возникает  хатун, замечает он,  что  сам тоже  делается
другим. Все  уже не  такое,  как  было  до ее прихода: тело, руки,  дыхание.
Невольно  опускает  он глаза,  не в  силах смотреть на нее, стыдясь  божьего
совершенства. Именно в такую минуту закрыл Пророк им лица.
     Чуть  поведя плечом  в  сторону  султана, садится она рядом  и  смотрит
сверху на эмиров. От четких маленьких ушей до подбородка открыто лицо у нее,
а вместо бори-ка -- узкий обруч. Нечто необычное ощущается вокруг.
     273


     И вправду свет  струится от  рук  и лица у  младшей  жены султана.  Все
потускнело,  и  одна  она  сияет  сейчас  в мире. Первый сказавший о луне  и
женщине был воистину поэт.
     Грех  или не грех такая великая красота? Она не вызывает, подобно  Рей,
плотских  порывов, и как абсолютное  творение  бога -- маленькая Тюрчанка на
троне.  Потому,  быть может, и опускаются  глаза, что нельзя подсматривать в
доме у Творца...
     Один  за другим  под ее  взглядом  отставляют локти  эмиры.  Потом  она
смотрит в сторону налимов, и немеют те перед  неведомым светом. Но из прочих
выделяет  его хатун.  Лишь черточка  бровей надламывается у нее, и чувствует
он, как в постыдной  радости  пламенеет  лицо. С подозрением  глядит на него
Абу-л-Ганаим, вазир...
     Разносят  мороженое на серебряных подставках маль-чики-гуламы. Белыми и
розовыми шарами уложено оно, и свой вкус  у каждого. Знаменитый мастер-иудей
привезен для  этого из Исфагана.  От предков,  кормивших мороженым еще царей
Эраншахра, его секреты. Особые гу-ламы несут вино в кувшинах.
     Надим с плоским лицо шепчет, что сам видел, как пригнали на черный двор
четыре  сотни  баранов для сегодняшнего  угощения. Все хайльбаши  и сарханги
войска позваны к хатун, и  в саду над Мургабом расстелили для них дастархан.
Каждодневно  теперь будет так. Великий пост скоро, и следует окрепнуть к его
началу.  Предстоит  дальняя  дорога  войску  к дому халифа в Багдад,  и, как
всегда, об этом уже знают на базаре.
     Крик голодной цапли прозвучал в мире.  Пришел черед Магриби, и, закатив
глаза  под веки, тонко  поет  стихотворец свою касыду. Да, ширазские  звезды
блекнут при виде луны. Но  даже луна устыдилась появиться нынче  в Хорасане,
так как  затмила ее некая другая луна. Рядом с  солнцем утвердилась она, ибо
от него изливаются на землю животворные лучи, наполняя счастьем сердца...
     От горки  срезанных тюльпанов  на блюде берет хатуы  и бросает стебелек
поэту. С другой стороны султан подталкивает к нему ногой мешочек с серебром.
Подметившие   это  движение   надимы  сразу  цокают   языками,  дивясь  силе
поэтического слова. О  щедрости  султана говорят они  между собой на  разные
голоса, и снова возникает гармония.
     274


     Потом поют и  танцуют мутрибы  } -- люди из цыганского племени.  Велика
сила  их искусства,  и  уже не  на  свой индийский ласковый  манер, а совсем
по-тюркски приседают они в  танце,  выбрасывая ноги в стороны. Только  тюрки
пляшут так из народов земли, и куда еще понесут этот лихой обычай цыгане...
     Некое  синее пламя полыхнуло в зале. Нет, не почудилось ему. Он  быстро
поворачивает голову и видит,  как  изменилось лицо у хатун. Из глаз  ее этот
испепеляющий свет, и неотрывно смотрит она на пустые золотые ворота.
     Совсем  другая теперь у нее красота. Сразу  раздулись  и стали круглыми
ноздри маленького носа. Угол неприятия начертан в сломанной  линии бровей, и
божье право в этом. Она ждет, выпятив губу.
     Медленно расходятся створки ворот, и прямая высокая фигура обозначается
между ними.  Опускает свою чашу султан, перестают качаться  рога  у  эмиров,
умолкают надимы. Поцеловав руку и приложив ее к ковру, агай проходит на свою
пустующую  подушку.  Звякает  в  последний  раз  запоздавший   бубен.   А  в
наступившей тишине громко, совсем по-кошачьи, фыркает хатун...




     Об  иктадарах,  о   разузнавании,  как  они  обращаются  с   народом...
Получившие в кормление ту  или иную  область -- иктадары пусть знают, что по
отношению к народу им не приказано ничего, кроме как собирать добрым образом
законную подать, что им перепоручена;
     когда они это собрали, пусть  будут  у людей безопасны тело, имущество,
жены  и  дети,  пусть будут  безопасны  их  вещи.  Кто  сделает иначе, пусть
укоротят  руки... следует  каждые два-три  года сменять  их,  чтобы не могли
укрепиться, создать себе прочность и доставить беспокойство... 2
     Для  тех,  кто имеет  что-нибудь  свое в  государстве, сказано здесь  о
народе. Должны знать они, что в каждый


     музыканты.
     ' Мутрибы-- актеры I
     2 Сиасет-намэ, с. 34, 43.


     275


     из дней возможно  все у них отобрать, а  другие люди будут радоваться и
славить правителя.
     Лучше всего, когда ничего  своего не имеет человек, а тем только живет,
что  получает по милости  султана.  Тогда не  приходит  ему в голову мысль о
мятеже, ибо боится  потерять  ежемесячное  жалованье  и остаться  вовсе  без
хлеба.  От имущества у людей  самостоятельность, и имеющий  две  коровы не в
меру строптивей того, кто имеет одну. Но так как пока еще недостижимо, чтобы
ничего  своего не  имели люди, а есть у каждого  дом, жены и дети, то  пусть
знают, что во всякий день могут быть посланы к ним мушерифы, которые обвинят
их в мятеже и отберут все. Ибо каждый из людей только раб султана, а значит,
и имущество это не его, а султана.
     Об амирах тут говорится особо. Посылая их  править на места, ни  в коем
случае нельзя позволить им забывать, что только на время -- в икта -- дается
ему  тот  край на  пользование. Ни брату, ни сыну  не может иктадар передать
свои права, ибо не его личное это имущество и люди, а тоже  султана. А чтобы
не  утверждались  они  на местах и  не заводили себе сторонников, нужно  как
можно чаще менять их,  переводя из области в область. Тогда не будет опоры у
эмиров, и станут во всем полагаться лишь на благоволение султана.
     Много есть примеров,  как подрезали государи постромки своим эмирам, но
лучше всего поведать здесь о Хосрое Ануширване. Когда увидел этот царь,  что
правитель  Азербайджана окреп,  завел  там  себе сторонников и  неохотно уже
лобызает пол перед высочайшим троном, то тайно отправил доверенного гулама в
его владения. Известна стала к тому времени жалоба оттуда от некой старушки.
Достали  ее  из  ящика, прочли. И как  только подтвердилось,  что  незаконно
отобрали там у нее огород, царь сказал: "Итак, приказываю о сем самоуправном
правителе:  отделите кожу от тела, бросьте мясо  собакам,  набейте  оболочку
соломой и повесьте над  воротами  дворца. При этом  объявляйте всенародно  в
течение семи дней:  если  кто впредь  станет проявлять  у  нас в государстве
жестокость  или  отнимет незаконно хотя  бы торбу соломы,  курицу  или пучок
травы, то поступят с ними так же!"
     276


     Эмирам   и   сановникам  впрок   пойдет  этот  рассказ.  Справедливость
Ануширвана несомненна. И  всякий  эмир  поймет,  что  всегда  можно отыскать
старушку к случаю.
     На место среди других книг бережно положил он поучения царя Ануширвана,
откуда  рассказ  о  старушке. Все  здесь собрано  у него,  но нет  венчающей
мудрость  вершины. Не  нашли  еще  "Ден-намак" --  великую  книгу  о  тайнах
правления...
     Сегодня Тюрчанка  не мешала  молитве, а  он был внимателен,  доходя  до
преклонения колен. Вчера только увидел он ее воочию в четырех шагах, так как
рядом сидела она с Величайшим  Султаном. Не  позволено такое, потому  что не
наследуют по  закону Высочайшее  Стремя дети  Тюрчанки.  И занавес  тоже был
сдвинут, чтобы прикрыть  наготу ее лица. Не  ждали они там  его,  а потому и
цыган призвали прямо в  гарем. Всякое, конечно, допустимо для султана, но не
на  виду у  всего  города.  Тень бога он  на  земле,  и  что  будет, если  с
легкомыслием начнут относиться к этому?..
     Абу-л-Ганаим, вазир,  обязан был воспрепятствовать такому  сборищу.  Но
криводушен сей муж, и как  бы не  подтвердилось  нечто с ним, как  с лукавым
Раст Равишем в давние времена. Следует сказать мушериф-эмирам, чтобы усилили
наблюдение...
     Про то, что  явился экзиларх Ниссон и  ждет  при воротах, было доложено
ему. Он кивнул головой и пошел в сад. Иудею положено ждать...
     Шагирда  еще  не было  в  саду, и  присохшие квадраты  дерна валялись у
арыка.  Однако  окончательно  договорено  вчера  с  султаном,  что  насовсем
отпускается к нему шагирд. Опять покривились  при этом  губы Абу -л-Ганаима.
но свое давнее право у него на этого юношу.
     Досчитав деревья, он остановился, прислушиваясь. Дети не кричали больше
в селении  Ар-Разик, и порядок был в мире.  Про некий  хауз  посреди селения
снова подумалось ему. Сидит или нет там какой-нибудь старик с палкой в руке?
Постояв еще немного, пошел он назад. Зайдя  к себе, он взял калам, простучал
трижды по столу и сказал, чтобы впустили иудея.
     277



     Еще не вошел экзиларх Ниссон, а некое прозрение посетило его. Как же не
видел он этого  раньше? Одни глаза  у иудея с Тюрчанкой, а у той глаза точно
такие же, как у беспутного имама. Незримая связь между ними, и когда катится
калам от блудницы, то является имам Омар. И иудей, конечно, тут же!
     От разных народов  они: имам, блудница и иудей, но некий  тайный свет у
них  в глазах.  Будто  известно  им нечто,  чего не  знают  прочие  люди,  и
раздражает  это всякого  правоверного.  Нет  правил  для таких,  и наперекор
божьему порядку норовят утвердить себя...
     А иудей уже вошел и смотрит на него своими ласковыми глазами. Пятьдесят
лет   знает  он  этого  экзилар-ха,  всякую  неделю  встречается   с  ним  в
книгохранилище   Беи-Натаниила   из   Нишапура,  но   каждый  раз  возникает
беспокойство при таком его взгляде. Снова  чего-то хочет добиться тот, но не
получится сегодня у иудея.
     Нет опаснее  народа для государства,  и не бывает смуты без них. Даже с
богом своим не сумели поладить они. Многое от  иудеев,  и когда  предвидится
недовольство  в державе, им первым  следует напоминать о страхе божьем.  Для
этого нужно  ежечасно указывать людям в  их  сторону. Тем  самым достигается
спасительный  страх иудеев  перед беспорядками, а правоверные  удовлетворяют
свою душевную нужду.
     Именно теперь нельзя уклоняться от положенного в обращении с иудеями. О
шатрах  и  овцах  говорится  в  их завете,  и  близко это  кочующим  тюркам.
Зовущиеся  хазарами  из народа  тюрков уже царей привезли к себе на Итиль из
дома Давидова, другие же в Маверанахре следуют учению распятого пророка Исо,
который  от  того же иудейского корня. А  здесь  на еврейку  Эсфирь и самого
Бахрама Гура,  чья мать  была от них, ссылаются иудеи в подтверждение своего
родства с царями.
     Понимание и согласие в глазах экзиларха Ниссона. Да,  он  нисколько  не
обижается на старого друга, на великого вазира, можно сказать. Кому не ясно,
что  за времена  сейчас пошли и чего  еще можно  ждать  впереди.  Конечно же
такому человеку, вазиру, можно сказать, после ухода  от  дел приходится быть
особенно строгим в соблюдении закона. Тем более закона с евреями. Все пони-
     278


     мают это в Хорасане, и никто не имеет никаких претензий, боже упаси!..
     Нет, не сказал этого вслух экзиларх, а только обежал  комнату взглядом,
понимающе приподнял брови  и по-своему качнул головой. Для себя он как будто
это проделал, но понятней все было, чем на словах. И только потом послышался
певучий голос:
     -- Вы призвали меня с этой здравицей, я знаю!..
     Не  останавливаясь   заговорил  экзиларх  Ниссон,  чтобы  не  попросить
разрешения сесть, как требуется  от них  в присутствии правоверного.  Вечная
гордыня в  глубине блеснувших глаз у иудея,  из-за которой сразу  неспокойны
становятся другие люди. Джахуддан  -- "любимые богом" -- называют издавна их
среди персов, но когда идут из квартала мясников  громить их дома, то кричат
по-базарному "джугит" -- "собачьи любимцы".
     Экзиларх между тем  говорит об  иудеях,  всегда  ценивших устройство  и
порядок  в  государстве,  установленный  их  старым  покровителем,   великим
вазиром,  можно  сказать.  Всегда   оберегал  и  предупреждал  он  их,  если
что-нибудь делали не так. Кому, как не им, необходимы мир и спокойствие, ибо
кто же  они:  врачи, красильщики,  музыканты,  мастера  чеканки,  шапочники,
гранильщики камней, люди пера  и люди базара! Никому не нужны станут их руки
и умение, если  случится  разруха  в государстве.  Зачем же  лишать их своих
правил  жизни,  если  даже  от  великого Пророка,  можно  сказать,  которому
поклоняются люди в этой державе, дано им на то разрешение...
     Все  правильно  говорит экзиларх, и нельзя  относиться к людям Писания,
как к гябрам, шаманствующим, идолопоклонникам  и прочим. Книги их не отрицал
Пророк,  и  к  ним первым  обратился  со своим словом.  Когда же правоверный
государь   свидетельствует   перед  халифом,  то  клянется  также  торой   и
евангелием. Но речь-то не о божьей клятве, а о здравице с формулой правящего
дома, и ни к чему здесь иудейское упорство.
     А  тот  уже  и  сам понял,  что  неубедительны  его доводы. Как  видно,
заготовил он к такому случаю нечто необычное. Но не проведет его на этот раз
иудей!..
     Экзиларх Ниссон  больше ничего не  говорит.  Он разворачивает сложенное
вчетверо шелковое покрывало с желто-синими птицами. Маленькие сухие руки его
двигаются осторожно, словно что-то живое в них. Видится уже из-под покрывала
кожа с тиснением, тускло побле-
     279


     скивает  бронза.  А  длинная  белая  борода  экзиларха  вскидывается  к
потолку,  и совсем  по-детски  открываются большие  черные иудейские  глаза.
Радостное сияние в них, и доверчиво протягивает он обеими  руками книгу. Это
"Ден-намак",  начало  начал,  утерянная некогда  людьми  книга  установлении
Эраншахра...
     Все  прочее  в мире забыто.  Они уже сидят  рядом,  смотрят, восклицают
всякий раз, подталкивая друг друга локтями, цокают языками...


     Знак огня  на  всем здесь у гябров. Царями были они,  и разве не это их
сущность: развалины рукотворной  горы,  промышляющая людскими страстями Рей,
скрытый в  недрах  храм? Сколько жара  ушло на  черепки, из  которых состоит
гора! С царства на  царство перебрасывается  огонь, и тщетны усилия затушить
его.
     "Передняя из двух звезд на заднем весле, то есть звезда  Сухейль..." Он
записывает  ее долготу  и  широту в двадцатый  год  эры  Малик-шаха. Румийцы
называли  этот  звездный челн  "Кораблем  Арго", а звезду именовали Канопус.
Соответствующий ей темперамент по вавилонской гадательной схеме это Сатурн с
Юпитером.  Агай  будет  удовлетворен.  Все  на   месте  в  мире,  если  даже
темпераменты не оставлены без присмотра.
     Хорошо  работается  здесь, на высоте, и не  мешает  ему  обычная  суета
пьющих. В синюю пыль уплывает солнце. Ровный ветер пустыни  сушит лицо, и не
достигает сюда даже запах отхожих мест, невыносимый в мервскую жару.
     Все ярче "костер греха". Начинают  уже корежиться в бесцветном  пламени
ожившие  ветви  саксаула.  Лучники  из свободного  туркменского войска  пьют
молча. Огонь им ни к чему,  а когда понадобится женщина, они уходят на айван
и вскоре  возвращаются.  Один  из них, десятник-онбаши с  рассеченным  лбом,
достает из тряпок дутар.
     Долго,  однообразно  бьют пальцы  по струнам,  на  не слышно звона.  Из
высушенных жил струны, и в ровную скупую линию укладываются звуки. Особенная
дробь  костяшек  устанавливает  неистовый такт. Лишь изредка меняется  нота,
словно язык пламени вырывается вдруг в сторону.
     Все  обнажено,  и  нет  в  этой  музыке  манящей  персидской симметрии.
Знакомый далекий гул слышится время
     280


     от времени.  Мерно качаются головы у туркмен, и глаза их закрыты. Рядом
с ним Рей качает головой. И себя он ловит на том же...
     Тоскующий  крик  вырывается вдруг из сдавленного горла музыканта-бахши.
Бесконечно исходит  он  откуда-то  из  неопознанных  глубин,  потом начинает
прерываться,  словно  не  может  слабая  плоть  удержать  в  себе  сразу все
страдание  мира.  Искры   костра  взметаются  в   угасшее  небо,  мучительно
изламываются раскаленные корни, жаждая освобождения. Бурными  толчками, сама
себя обгоняя, несется мелодия, и опять долгий, непрерывный вопль...
     Бессмысленны для  этой  музыки  обычные исчисления,  которые  в  старом
трактате его "Китаб  ал-мусик". Здесь тоже относительны  величины и сходятся
параллельные линии. Так люди пели некогда и так они когда-нибудь будут петь.
Давно ускакали туркмены к своим шатрам у реки, а крик утерянной человеческой
воли продолжает наполнять землю...
     Из руки у Рей выпадает выцветшая хламида старца мобеда, которую штопает
она кривой  медной  иглой.  Испуг  у нее в  глазах. Никого нет там, куда она
смотрит, кроме молодого садовника-шагирда из  Исфагана. Тот стоит  у входа и
ищет кого-то взглядом.


     С  горы побежал  он во тьму, и сыплются камни из-под ног. Пламя все еще
пляшет  в  глазах,  а в углу  двора  рядом  со считающим звезды имамом сидит
женщина, которую видел  он в другом  мире.  Она шьет при огне большой медной
иглой, и волосы золотятся у ней под рукой...
     Вокруг  он  ходил  эти  дни,  и  сегодня  пришел к гябрам. Значит,  все
правильно говорил  большегубый  фидаи, а женщин в  горы привозили для них из
обычных "приютов греха" в Исфагане. К чему же это, если несомненна правда?
     Некоего разносчика кувшинов встретил  вчера он на базаре. Их заказывают
люди у устада-горшечника, а ученик  несет по городу. Знакомо выдавалась губа
у  встреченного, и незаметно мигнул тот ему. Нельзя узнавать им друг друга в
мире, так что дальше пошел по базару
     281


     Большегубый. Раскачивались на длинной жерди подвязанные соломой  горшки
и кувшины, мягко стукаясь при каждом его шаге...
     -- Что дороже вечности?..
     -- Тайна!
     Даи-худжжат  смотрит  в  глаза,  и нельзя ему  скрывать свои  мысли  от
учителя. О спасительном хлебе говорит он, протянутом  ему некогда.  А сейчас
этот человек означает дьявола в мире. Но  не это смущает его. Дурное чувство
овладело им в саду, потому что именно из-за этого хлеба хотел он убить...
     Пламя светильника  чуть колеблется от их дыхания. Устад разъясняет, что
не нужно спешить. Благое  дело -- приблизиться к  Гонителю, и ничто так не к
месту здесь, как кусок хлеба, полученный  некогда из его руки. Благодарности
ждет одаривший, а потому сердце его всегда  расположено к тому, кому оказано
благодеяние.
     И вовсе не от полученного когда-то хлеба посетило его желание убийства,
ибо неестественно такое для человека. Душа людская так устроена,  что помнит
родство, не забывает обиду  и  открывается навстречу добру и  ласке.  Однако
разум всегда выше души с ее страстями, и этим отличается человек от скота  и
зверя. Не чувство толкнуло  его руку  с кетменем, а высокий разум, осудивший
врага правды. Но подождать следует с этим, пока не будет дан ему знак...
     Дословно  пересказывает  затем  он  устаду заученное.  Поход  готовится
против горных  крепостей,  где утвердилась правда. Не  только  отсюда, но из
Нишапура,  Серах-са, Абиверда, Нисы и  Гургана в один и тот же день выступит
войско. Говорят, что все это для сопровождения  султана в Багдад,  но  зачем
тогда придается  ему полный  боевой обоз? Из  Мерва  уже отправлены  слонами
двадцать  орудий-манджаников  для  метания нефти, а в  Рее строят перевозные
тараны и диварканы  -- разрушители стен.  Все вокруг,  на Востоке  и Западе,
покорилось  сельджукам, и мир  у  них  сейчас  с  румийским  кайсаром.  Зато
бессильны они противостоять учению, а каждьш день все новые люди примыкают к
нему. Чтобы  запугать  людей, новую невиданную машину для разрушения городов
строят  по указанию  гонителя. Знаменитый мастер  из иудеев рав  Евсей занят
этим, и никого не допускают туда... Устад кивает головой, когда  заканчивает
он говорить,
     282


     и  сообщает ответ  для  некоего  тайного человека  из султанского дома.
Известно  уже все в  горах. В самом скором времени прибывает оттуда  высокий
дай, надежда  учения  и  правая рука  сайида-на.  И  тогда решено будет, как
поступить с этим дальше.
     Он уже хочет идти, но даи-худжжат спокойным жестом останавливает его:
     -- Чего не рассказал ты мне, рафик?
     Вздрагивает  он,  как  пойманный на нечистом,  и  опускает глаза. Потом
переводит дыхание и говорит все о той женщине, что была с ним в другом мире.
Здесь он увидел ее сегодня, среди гябров, и не  знает, что подумать об этом.
Устад молчит, глядя  куда-то  мимо  него.  Тогда сам  он заглядывает в глаза
учителя и видит в них печаль.




     О казнях, хатибах, мухтасибе и  успешности их  дел... О  раэузнавании о
делах амиля, казня, шихне, рапса и условиях управления...
     О разузтвании и осведомлении  о  делах веры и тому подобном... государю
следует  изучать  дела  веры,  исполнять обычаи  веры,  чтить  сунну  учения
пророка,  а  также   чтить  вероучителей,  давая  им  хорошее  жалованье  из
государственной  казны--  бейт-ал-мал... Благодаря этому  пороки, прихоти  и
ересь  исчезнут   из   его  государства,   пресечется   сама  основа  зла  и
беспокойства,  укрепится  положение  правильных  людей  и  искоренены  будут
смутьяны...\
     Торопиться надо  с написанием  книги, так как определено уже  число для
выступления войска. Дело всей его жизни здесь, и с весны готовил он поход на
дейлемских  батинитов.  Как  только  может,  противится этому  Абу-л-Ганаим,
понимающий свою ущербность. Коль состоится поход, то быть новому вазиру лишь
свидетелем при том.
     На все пойдет  Абу-л-Ганаим, чтобы отговорить султана от похода, и есть
уже   сообщение,  что  от   батинитов  приезжали   к  нему  люди.  Эмирам  и
военачальникам-сю-баши гулянием в горы видится предстоящее. Но укрепн-
     Сиасет-намэ, с. 44, 49, 61.
     283


     лись  дейлемские  батиниты,  множатся  их  приверженцы,  и   семнадцать
крепостей уже у них. Жители там в горах родом от тех, кто бежал при арийских
царях  после  разгрома  злокозненного  Маздака.  Был  сей  Маздак  тоже   из
умствующих  мобедов-огнепоклонников  и пожелал  всех  уравнять в  Эраншахре:
благородных и низких, умных и глупых, праведных и  неправедных. Тридцать лет
длилось  противозаконное правление  маздакитов, так  что развалилось от  них
государство. А когда  наконец ногами вверх  закопал их в  землю справедливый
Ануширван, то с женой  Маздака, по имени  Хурраме, убежали в  горы уцелевшие
маздакиты. Что ни век --  беспокойство из Дейлема для  государства, и до сих
пор  носят  там хурре-миты красные одежды. Ныне  исповедующие  учение-ба-тин
исмаилиты из них, и один это мерзкий корень...
     Так что дорого время, и о казиях, хатибах, мухтасибе  или о делах амиля
и  шихне  с раисом много писать  ни к  чему.  Понятна  их  служба,  а  также
необходимость  контроля  за   их  действиями.  Важны  лишь  примеры,  и  тут
достаточно  рассказать  о   правосудии  царей   Эраншахра.  В   "Ден-намаке"
говорится,  что  надлежит  государю слезать  с  трона  на  то  время,  когда
разбирается  в суде на  него  жалоба. Судья без  пристрастия  определит, как
положено по закону, и, коль оплошал государь, взыщет с него, как со всякого.
Если же выяснится,  что сам жалобщик имеет  ложные притязания к  властям, то
положить  его под слона, чтобы  неповадно  было  прочим выискивать  пороки в
своем царе и государстве.
     И  все другие  разъяснения,  коих пять тысяч  в этой  книге, проникнуты
такой же мудростью и  пониманием  отношений меж государством  и  рабами его.
Впрочем, у любого из людей  и мысли не должно явиться, что можно  судиться с
государством. Но  обязана быть особая книга  установлении, и там пусть будет
золотыми буквами записано, что возможно такое.
     О  самом суде,  коль он происходит, не  следует оповещать многих людей,
особенно когда дело идет  о мятеже  или измене. Если каждый день станут люди
свободно слушать про это, то возникнет сомнение и неуверенность. К тому же и
судья почувствует себя стесненным...
     Однако важнее всего этого вера в государстве. От первых  земных  царств
свидетельствует  история мира, что невозможна власть без  веры. Коль  просто
при-
     284


     нуждать людей  ко  всякому, не  указывая  им на некую  высшую цель,  то
вправе будет  каждый  избегать ярма. Но если говорить ежечасно,  что их вера
правая и лишь для ее утверждения делается все, то нет границ для правителя.
     Вероучителем был одновременно государь при  всех  великих царствованиях
прошлого.  А крепче  еще стояло государство, когда назывался  он  богом, ибо
никто  из людей не мог тогда усомниться в  его непогрешимости. Так поступали
цари Вавилона, фараоны в стране Миср, китайские фангфуры и цари Эраншахра.
     Конечно, в новые времена, когда  в мире  485 год хиджры 1, просветились
люди и  государи, развились науки, и  в каждом городе  есть  книгохранилище,
нельзя больше говорить о  божественном происхождении правителя. Но о таланте
его и мудрости, которые от бога, говорить можно и должно. Никак недопустимо,
чтобы некий  один  в державе  управлял людьми и  имуществом, а кто-то другой
олицетворял  веру. Поэтому и  дано  определение  Величайший Султан, а первая
нисба его -- "Тень бога на Земле".
     От веры все  начинается, и  потому  не так  опасен  в государстве  вор,
кровосмеситель или разбойник, как уклоняющийся в вере. Хуже иноверца он, ибо
на виду  тот, и  всегда  можно  отыскать  его среди прочих. Но  как  выявишь
такого,  кто и  сам  будто бы почитает  Пророка, а  лишь излишне умствует  и
каждому  его  слову  дает свое  толкование.  И  получается,  что все  не так
делается в государстве, как было завещано Пророком, а от этого  мор, голод и
градобитие.
     Ведь  и  с батинитами  дело вовсе не в потомках  хезре-та Али.  Тот был
первый сподвижник Пророка, и можно бы  оказать всем им почет, в том  числе и
от корня Ис-маила. Только не в этом  их цель, а в разрушении державы. Потому
и начинают со святынь, что в них опора земной власти. Разве не с того начали
их братья-кар-маты в Ал-Ахсе, что утащили в свою пустыню из  Мекки священный
камень. Надвое раскололи они его, чтобы было проклятому  вождю их Абу-Тахиру
удобно ставить ноги, когда испражняется.  А потом они принялись разрушать  и
государство,  что  строилось  столетиями.  К  месту бы спросить  их  сейчас:
избавились ли от искуса власти, и все ли сыты там среди них?
     1092 год.
     285


     Опять тихо было за стеной в селении Ар-Разик. По-слушны там дети, и все
же сидит, как  видно, там некий  старик  посредине воды.  Воистину благо  --
послушание. Все почему-то стоял он и ждал хоть слабого вскрика,  но ни звука
не доносилось оттуда.


     Сегодня у него  "День гарема". Помолившись и отогнав образ блудницы,  в
синий  с  белыми  цветами  халат переодевается  он,  накладывает  на  голову
бархатную тю-бе, а  на ноги  надевает мягкие, с разводами туфли. Малая стена
отделяет в кушке приехавших  сюда жен. Идти же  к ним по  особой, спрятанной
меж кустов дорожке...
     Кланяется при калитке безбородый хадим  - слуга  га^-рема. Все готово к
его  приходу,  и  в  дом  своей младшей  жены Фатияб  сворачивает он. Сладко
пахнущие  розы  растут  здесь в изобилии.  От  горячего  хорасанского солнца
бутоны тяжелеют и испускают прозрачный сок.
     На каждой  ветке тут соловьи,  и останавливается он,  чтобы  послушать.
Нужно и полезно красивое  человеку  в  определенное для  того время. Великие
поэты  Эраншах-ра  в  незапамятные   времена  установили,  что  венец  всего
прекрасного  -- роза и эта маленькая  птичка, издающая  многообразные звуки.
Только  от  ложного  мудромыслия  может  представиться  красивым  что-нибудь
иное...
     Потом он  заходит  в  дом,  оставляет у входа галоши,  снимает халат, и
Фатияб ожидает его на своем месте. Он  ложится к ней и совершает необходимое
между  мужчиной и  женщиной. Ему приятна младшая жена, так как все у  нее ко
времени. Глаза  ее закрыты, но ухо освобождено от волос. Она прислушивается,
не  закричит  ли  в саду  маленький  Ханапия, и  одновременно старается  так
улечься, чтобы ему было удобней...
     Удовлетворив  нужду плоти,  он  делает  положенное  омовение, ложится и
отдыхает.  Фатияб  лежит рядом  и каждый  раз  тихо приподнимает голову. Это
хорошъ в женщине, когда она беспокоится о своем ребенке...
     Во  всяком человеке живут помимо  него свинья и лев. Сам человек -- это
разум, от свиньи -- желание, от  льва -- гордыня. Кто из трех сильней, тот и
хозяин в доме. Но от бога все это, ибо для продолжения рода необ-
     286


     ходимо желание и для войны - буйство. Человек накладывает путы на них и
держит  про запас, крепко прикрутив к коновязи разума. А  коль  отпускает по
необходимости, то на короткой цепи.
     И в государстве об этом приходится думать. Каждые пять лет учиняется им
перепись по  рустакам  с точным  числом родившихся мальчиков и девочек.  Для
того и гя-бров с их притонами вынужден он терпеть возле войска, чтобы гуламы
не портили друг друга...
     В дом  старшей жены Рудабы теперь он идет,  и  все правильно у  него  в
семье. Здесь, как и положено, собирается его дастархан. Приехавшему сыну Али
уже скоро пятьдесят лет, но все справляется  ханум,  не давит ли срез халата
ему шею  и какой  хлеб  он  ест  в Нишапуре.  Пришел  и любимый  внук Осман,
мервский раис, у которого была стычка с  шихне Куданом. Он не такой высокий,
как  другие его  дети и  внуки,  но  зато  видна в нем  полезная дородность.
Движения его, несмотря  на  молодость, плавны  и спокойны, как приличествует
облеченному властью человеку.
     Мужчины и старшая жена -- ханум -- сидят  вместе, а младшая жена Фатияб
с мальчиком немного  в стороне. Ханапия прыгает на коленях у нее и тянется к
ханум,  которую  любит  еще больше  матери. Старшая  жена  отламывает  кусок
кунжутной халвы и дает ребенку. Тот хочет запихнуть весь сразу его в рот, но
видит отцовский взгляд и не делает этого.
     В Исфагане осталась смотреть за  домом одна лишь Дуньяхон -- его третья
жена, и женщины скучают по ней,  так как большое уменье  у нее  рассказывать
сказки.  Была у него  некогда еще одна  жена, но несчастье случилось с  ней.
Почему-то  все  время плакала  и смеялась она  невпопад,  а  потом  нашли ее
утонувшей в хаузе...
     Старший сын Али рассказывает о  делах в Нишапуре, где он  уже  двадцать
лет раисом.  Снова  ссорятся там  из-за толкования слов Пророка, и с копьямц
стоят всякую  ночь  люди  у ворот  своего  квартала. Не так  дело в толке --
мазхабе, как в обилии бездельных бродяг айяров в этом сумасбродном городе. В
былые  времена  при  Газ-невидах  их   звали  на  войну  за  веру,  и  город
освобождался от них.
     Это  напоминает ему, что назавтра предстоит обговорить с султаном все о
выходе войска. Месяц поста вперв-
     287


     ди,  и к  окончанию  его  будет  находиться  войско  как  раз  напротив
Дейлемских  гор.  Не  жарко и  не  холодно  в  то  время.  Если же  допустят
опоздание, то снег выпадет в горах, и непроходимы сделаются они для людей  и
обоза...
     Сама Рудаба-ханум помогает ему надеть галоши и вместе с Фатияб, сыном и
внуками  провожает до  калитки в стене. Безмолвно кланяется вслед ему хадим,
лишенный мужского естества.


     Шагирда он  видит  сразу.  Вмешалась сама Тюрчанка, и половину  времени
будет тот возиться с ее тюльпанами. Таков уговор его  с султаном,  так  и не
сумевшим  противостоять женской  вздорности. В  остальное же  время  ша-гирд
будет находиться в кушке, есть и спать возле  него. И в дороге будет рядом с
ним.
     А  теперь  следует  сказать  об  этом  щагирду.   Он  сходит  с  аллеи,
переступает арык. Снова, как у куста с тюльпанами,  смотрит  на него шагирд.
Вечная благодарность в его взгляде, и чуть дрожит рука, отводящая кетмень...
     И словно вдруг переворачивается мир. В прозрачную бездну хауза  смотрит
он  и  видит там  некоего  мальчика  с клоком волос на счастье.  Белая тучка
плывет в небе.
     Рябь проходит по воде, и совсем один остается он  в мире. Нет и не было
у  него детей  и внуков,  и  чужие  они все  для  него. Видится лишь  кто-то
маленький  в  углу холодного дома,  где  доедают  мертвых собаки.  Рука  его
протягивается и мягко касается жестких волос шагирда...


     Всю жизнь ждал он  этого прикосновения и заплакал беззвучно, оставляя в
себе  слезы. Кроме  хлеба,  происходит  нечто между ним  и  этим  человеком.
Влажными и совсем круглыми  были  глаза у  старика, и не стало ничего дороже
для него этих беспомощных глаз...
     Не думая больше ни о чем, через вонючий  канал, валы и ямы шел он прямо
к  горе.  Идущий  сзади  человек  остановился, чтобы  купить  дыню у глухого
огородника.
     2"8


     Все люди делают так, идя к гябрам. Осыпались черепки  под ногами, но не
стал он выбирать дороги.
     В ворота рухнувшей крепости  вошел он и,  шагнув через  остывающие угли
костра, остановился там, где вчера сидела эта женщина. Гябры сновали вокруг,
перетаскивали виноград, но не было ее  среди них. Тогда он прошел в полутьму
клети...
     В двух  шагах всего стояла она, испуганно придерживая  в  руках  шитье.
Потом женщина все поняла, и спокойная уверенность появилась в ее глазах. Все
еще  стояла она,  и  он подошел и  резко взял ее за  руку. Тогда, ничего  не
говоря,  сняла она с себя рубаху и  легла тут же у ног его на кошму. Руки за
голову положила она, и видны стали волосы в ямках.
     Даже не сбросив одежду, лег он на нее. Грубо хватали руки за грудь ее и
бедра, острый запах человеческой плоти доносился снизу. И когда  задрожало в
последний раз тело,  не мог он  лежать больше с  ней. Так и не спросив ни  о
чем,  пошел он  назад  к воротам.  Ожидавший своего времени  человек с дыней
удивленно посмотрел ему вслед.
     Выйдя  из ворот, увидел он девочку, которая несла перевязанную веревкой
верблюжью колючку на топливо. Все такое же было у нее: руки, шея, пятнышко у
глаза.  И даже локоть повернут  был так,  как  в  горах, где танцевали  они,
ступая ногами по цветам...
     Переходя  обратно  канал  с человечьими нечистотами,  вяло текущими  из
рабада, он оступился. Запах  распаленной женской плоти  заполнил все вокруг.
Качнулась  земля,  дрожь  омерзения прошла от ног  к голове, и все съеденное
изверглось из него мучительными толчками.
     Кто-то  поддержал его за руку. Отведя глаза от зловонной  струи, увидел
он приходящего к гябрам имама. Синий халат с серебряной луной и звездами был
на нем, и мягко кривились губы. Обтерев ему рот и усадив в стороне, дальше в
гору пошел ученый имам...
     Но день не кончался. Сам высокий хаджиб султанских садов стоял у клумбы
с  тюльпанами.  В  розовый дом  потребованы  отсюда  цветы,  и  новый  вазир
самолично спрашивал о шагирде.
     У  самого  основания  срезаются  тюльпаны. Похрусты-вают  стебли, и сок
течет на пальцы. Но не перебива-


     10 М.Симашхо
     289



     ется запах  женщины  на  руках и не  проходит  отвращение.  Наполненную
корзину берет он и идет с ней в дом...
     Все  розовое  здесь:  стены,  своды, и только  двери синие.  с  золотой
паутиной.  Осторожно ступают  ноги в  неслышных  коврах.  Однажды увидел  он
тюркскую жену султана. Она стояла на айване,  и казалось ему, что лицо у нее
светится. Рано утром было это, и солнце еще не вставало за деревьями сада...
     Вот оно,  ее  лицо,--посредине  большой  комнаты.  Тюльпаны  в  корзине
протягивает он к ней, и ярче делается свет. Такого  еще не  видел он в своей
жизни.  Какие-то люди  здесь,  но  только  тени  их  обозначаются  где-то по
сторонам.
     А она знаком призывает его к себе, и он видит, что  это просто женщина.
Чуть оттопыривается у нее губа, сияние исходит от зубов, из глаз, от  всего,
что неприкрыто у нее. И руки уже тоже непонятно светятся, когда берет она из
корзины цветы. Ему становится страшно, и он закрывает глаза.
     Ослепителен ее смех, и теплые пальцы ощущает он у своего  запястья. Она
отводит  ладонь, которой прикрылся  он  от нее, и удивление  в ее глазах.  С
плотью эта женщина, как  и те, у гябров. Но даже рука его. светится там, где
прикасалась она. С робостью дотрагивается он до этого места...
     Все  потускнело  в мире.  Летают маленькие  мохнатые  пчелы, садятся на
цветы.  Стоят деревья, и  плоды желтеют  среди  листьев.  Солнце недвижно  в
небе...
     Так  много   происходило  с  ним   разного   сегодня,   что  забыл   он
предопределенный ему  путь. Лишь  уйдя из сада,  вспоминает он  об устаде --
мастере цветов.  Некий  великий дай из семи имамов учения прибывает к ним, и
сказано ему быть в рабаде огородников...


     У  стад  Наср  Али сидел  на  месте  ученика,  положив  большие руки  к
светильнику.  На рассвете  явился великий  дай Кийя, и  все здесь перешло  к
нему.
     Но нет между ними скрытого, ибо  уже много лет сам  он  -- тоже великий
даи-худжжат, "Доказательство Правды" в Хорасане,  а эта ступень -- вровень с
семью
     йо


     имамами учения. Однако  не открыл дай Кийя  перед  ним  лица и все утро
говорил наставления.
     Подобно  текущей в одну  сторону  реке было это. Там, в горных пещерах,
готовятся  к битве за правду, и все знает о  здешних делах великий сайид-на,
вождь  и доказательство  учения. Именно  сайид-на  -- светоч и надежда мира,
опора  справедливости.   Воля  его  несокрушима,   а  проницательность,  как
дейлемский меч, разрубает замыслы врагов.
     А  когда спрошено было о самом  дай аддуате, первом среди  семи имамов,
то, не изменяя  голоса,  сказал  дай Кийя  о тяжелой  болезни  главы учения,
который  полностью передал великое  кормило  сайиду-на  Хасану  ибн Саббаху,
пусть  вечно  продлятся  его  годы.  От  маловеров  и нерешительных  успешно
очищается  сейчас учение. Новый призыв  сайида-на  побеждает всюду, и близко
торжество  правды.   Великий   учитель  послал   его  сюда,  чтобы  ускорить
предопределенное.
     О  том, что думают  прочие вожди учения,  спросил он тогда приехавшего.
Дай Кийя наклонился к самому огню и в первый раз внимательно посмотрел ему в
глаза.  Если  так  думает сайид-на, сказал он,  то больше  ничего  не  имеет
значения...
     Все, что говорилось дальше, напоминало выговор простому фидаи. Разве не
ведом ему первый завет учения, что все от имама? -- строго  спрашивал у него
дай Кийя.  Народ  лишь чистый лист  бумаги. Не  сам по себе что-нибудь может
человек, а только с наставником-имамом. Волос не может упасть самостоятельно
и капля воды пролиться без объяснения имама. Плавится медь, созревает зерно,
плодится скот -- и тут должен быть  разъясняющий  имам.  Только  так  войдет
учение в человеческую плоть и кровь. Должны быть  твердо  убеждены люди, что
жизнь  их невозможна  без  учения,  а кто не  при-частен,  сгинет  во  мраке
небытия.
     Но если каждому необходим имам, то разве не  должен быть главный имам у
всего учения? Те  старики, с которых оно начиналось, наивны и недальновидны.
Из  землепашцев-райятов и устадов базара они,  и нет в них смелости и широты
мысли.  Между тем  учение  возникло  не на пустом  месте, а  в  веках  зрели
питающие его источники мудрости. Кому, как не ученому сайиду-на, разобраться
в них и стать пророком в свою эпоху... Мировой


     10*
     291



     Разум  олицетворился  в  нем,  и  каждое слово  его  -- золотой  слиток
правды...
     О предстоящем походе на  Дейлем говорили далее они. Вселенский Гонитель
давно уже задумал это, и  хоть якобы ушел  он от дел правления, послушен ему
султан. Но как заноза в теле этот поход новому вазиру Абу-л-Ганаиму. К  нему
и надо находить пути.
     Приходит решающий час. В жалкую  куклу для тюрков давно уже превратился
самозваный багдадский халиф, а сами узурпаторы-тюрки тайно  и явно рвут друг
друга на части. Эмиры крепко засели в своих владениях, полученных от султана
лишь на время -- в икта, и не отдают больше их назад. Многие из них вовсе не
являются к порогу Сельджуков,  а те, что в Анатолии, Сирии и  Кермане,  сами
уже называют себя  султанами.  В  доме  самого Малик-шаха  распадается  все,
потому что от четырех  жен его сыновья, и всякая из них имеет приверженцев в
войске. Райяты же и люди рабада по всей земле противятся тюркам, и  это тоже
надо всячески использовать для торжества учения. Все пусть будет от тюрков:
     голод, наводнения и болезни. А спасение -- от имама-учителя.
     И нельзя поэтому, чтобы пришло  сейчас в Дейлем  султанское войско.  Не
готовы  еще  к защите недавно  обретенные крепости в горах  и  не  завершена
великая  чистка учения.  Зато в будущем  году станет несокрушима  дейлемская
твердыня...
     Незамедлительно   совершить   предопределенное   с   Гонителем   Правды
потребовал  дай  Кийя, а также с тремя или  четырьмя сановниками и надимами,
чтобы ужас охватил всех  при доме Сельджуков. Отныне отменяется обычай,  что
лишь в ответ на казнь фидаи положено убийство. К широким действиям переходит
учение.
     Когда же  сказано  ему  было,  что  не  ко времени это и  нужно,  чтобы
подлинно виновных постигло возмездие, а не кто подвернется под нож, дай Кийя
второй раз наклонился и посмотрел ему в лицо...
     И  тут пришел юноша-шагирд, чья ступень -- рафик.  Смятение было в  его
красивых  глазах. Женщину встретил  он здесь среди гябров,  которую привозил
некогда  в  горы для  них этот самый дай Кийя. Сомнение посетило его, и  нет
тяжелее греха.
     292


     Но великий  дай Кийя  ни о чем не  спросил у него.  Он лишь повернул  в
левую сторону перстень  на своей руке, и  это значило, что рафик переходит в
его власть.




     О  мушерифах и достатке их... Пусть дают полномочия на тайную слежку --
ишраф --  тому, на  кого можно вполне положиться. Это некое лицо пусть знает
все  о  происходящем при дворе и сообщает,  когда необходимо. От него должны
быть направлены в каждый город, в каждую округу заместители, благоразумные и
добросовестные,  дабы   тайно   докладывать   о   том,   что  происходит  из
значительного и незначительного... Пусть то, что следует им за  такие труды,
щедро выдают  из государственной казны -- Бейтл-ал-мал, чтобы не чувствовали
они необходимости в вероломстве. Польза, которая  произойдет от их верности,
в десять, в сто раз окупит то, что дадут им..^
     Как и следует, приступая  к мушерифам, он  еще  раз оглядывает комнату,
смотрит в окно.  Таково место их в государстве, что никому не видны они,  но
каждого должны увидеть. И  коль  задумал кто-либо недоброе, то  и  мысли его
чтобы сделались известны.
     Государство -- это  контроль. На всякое дело  есть в нем люди,  которые
проверяют,  так  ли оно исполняется. Как ни  отбирай достойного из достойных
амиля,  ка-зия -- судью,  воинского начальника  --  шихне,  управляющего  --
раиса, следящего за порядком мухтасиба  и прочих,  все они при  деньгах  или
власти. А сила этих вещей такова, что  ломается хрупкий тростник целомудрия.
Каждый  из  названных здесь  имеет  ежедневную возможность  к лихоимству,  а
жалованье всегда недостаточно.  Сколько ни меняй их, они быстро находят путь
друг к другу  и  совместно получают прибыль. Посему мудрые правители издавна
негласно допустили для них эту возможность получать свою часть.  Но положены
также  и  границы  для  их  алчности. Для  того и  содержатся  особые  люди,
проверяющие ежегодно отчетность и ведущие  тайное и  явное дознание  от лица
султана.
     ' Сиасет-намэ, с. 64.
     293


     Но если столь  досконально проверяются деньги и имущество, то  можно ли
оставить  без  присмотра  людские мысли и устремления?  Уздечкой  тут служит
вера.  Поскольку Величайший Султан  одновременно тень бога на земле,  то все
замысленное  против  него  --  безбожие,  уклонение  с  правильного  пути  и
плоховерие.  Смысл  особого  сыска  --  ишраф --  в  том  и  состоит,  чтобы
обезопасить  тело государя  и его сановников.  Вслух же следует объявлять  о
защите правоверия...
     Итак,  для постоянного оповещения обо всем, что  случается  в  державе,
должны быть  в каждом  месте сахиб-ха-бары --  "начальники новостей".  В  их
ведении  находятся  сахиб-бериды  --  "начальники  почтовой службы". И  если
что-нибудь  произойдет или  ожидается,  то сразу отправляется гонец. Открыто
смотрят они  за  всем,  слушают людские речи, прочитывают, что пишут люди из
города в город, и составляют о том отчеты.
     Но речь тут о другом. Наряду с явным ишрафом обязателен тайный. Пусть в
каждом  городе   и  округе,  в  диване,  канцелярии  и  войске,  в  чорсу  и
странноприимном доме, в  мечети  и теккие  --  пристанище  для странствующих
суфиев,  кругом, где  собираются  люди,  всегда будет  незаметно  среди  них
мушериф. Не только пусть выявляет, готовится ли некое злодейство в отношении
особы  государя или ведутся разговоры,  подрывающие  его авторитет, но и сам
говорит с ними о том же. А потом сообщает о виновных, коих следует хватать и
беспощадно подвешивать к столбам как врагов веры.
     Особо  необходим  ишраф  при  собственном   доме  государя  и  в  домах
сановников, где  больше  всего  имеется возможностей покуситься  на  власть.
Здесь каждое слово должно  быть усльпнано.  Само собой  разумеется,  следует
усиливать бдительность при отсутствии  государя на войне  или охоте. Опасных
людей  на это время лучше всего рассылать  в разные отдаленные концы державы
якобы для проверки тамошних дел и раздачи наград.
     Если  ишраф  поставлен хорошо,  то  каждый  человек,  живущий,  в  этом
государстве,  будет опасаться  сделать непотребное  или  сказать  что-нибудь
против особы  правителя.  Станет  казаться ему, что  люди вокруг него -- все
му-шерифы,  и даже наедине с самим собой он будет  громко славить  государя.
Польза от этого несомненна, ибо что дороже добрых чувств у подданных...
     Если же перестараются мушерифы, так что вместе с виновными и невиновные
станут подвешиваться к стол-
     294


     бам,  то  этого не надо  бояться.  В  сей берущей начало  от Ахеменидов
державе  люди таковы, что  только тверже  сделается их  любовь  к  государю.
Невиновные же страдали во  все времена, однако ярче становился  оттого блеск
царствующего  дома.  Пусть лишь государь после  всего  подвесит всенародно к
столбу   одного   наиболее  усердного  мушерифа,   и   тогда  слава  о   его
справедливости  останется  в веках.  Денег же  на  ишраф никогда  жалегь  не
следует.
     Наука  тут  невелика,  и ни  к  чему писать  все про  муше-рифов.  Кому
случится  от бога  власть  над  людьми,  сами промыслят  как надо. Всезнающи
обязаны быть мушерифы, и нет у них лишь  возможности видеть и слышать всего,
что за стенами домов у людей. Если бы это стало достижимо, то вечный покой и
благоденствие снизошло бы на ту державу.
     А  умствующие пусть  кривят губы. Они же первые негодуют, если  нерадив
становится мухтасиб и  разные бездельники и бродяги айяры начинают грабить и
бесчинствовать в городе. Тогда к вазиру прибегают они и от  государства ждут
для  себя защиты. Но  только переловят айяров, и над тем же мухтасибом опять
смеются они. Всякое говорится у них против ишрафа.
     А между тем в  государстве находят  эти люди почет и пропитание. Особая
площадка для наблюдения неба построена для имама Омара, хлеб и постель имеет
он,  но  всякий   раз  у  него   некая  усмешка  в  бороду.  Блудница  же  в
бессмысленности  натуры своей  рвется  с коновязи и разрушает дом, в котором
живет. И слеп иудей, с упорством подтачивающий кровлю,  что ему же рухнет на
голову.
     В отношении иудеев особенно необходим ишраф, так как  скрытны и  лукавы
они.  Книгу  подсунул  в  нужде  ему  экзиларх  Ниссон,  но  продолжают  они
возглашать   субботнюю  здравицу   по-своему  --  с  именем  древних  царей.
Специального дабира надо направить  к ним, чтобы  проследил  за  исполнением
указания  в отношении  этого.  Позванный  же  опять  к  нему экзиларх Ниссон
сослался на какой-то иудейский праздник, при котором надо сидеть дома...
     Вовсе не мешала уже ему Тюрчанка. Забыв про нее, прочитал он намеченную
суру, совершил  все коленопреклонения,  и чист оставался  дух. Только на миг
вспомни-
     295


     лась нелепая  поза ее при гуламе, но он  легко отогнал от себя вздорное
видение.
     В саду внимательно посчитал он деревья, однако не спешил  идти назад. В
конце аллеи так и продолжал он стоять,  ожидая какого-нибудь шума из селения
Ар-Разик.  Но  все  было  тихо. Три дня  прошло  уже с тех  пор, как указано
кедходе, чтобы не кричали дети.
     Была  утоптана земля под стеной,  и с  удивлением увидел он теперь свои
вчерашние и позавчерашние следы. Значит, не на одно и то же место становился
он всякий  раз,  приходя  сюда и слушая.  Что-то помешало вдруг  ему,  и  он
насторожился.  Но не  от  внешнего  мира  исходил  звук.  Синяя  хорасанская
стрекоза-иголка тонко дрожала возле самого уха.
     Уже зная,  что  нечто решилось, заспешил он обратно.  И  когда пришел к
началу  аллеи,  сделал  знак  гуламу.  Люди  стражи   произвели  необходимые
действия.  Надев кожаные галоши, он вышел в задние ворота кушка и направился
туда, где тесной кучкой стояли деревья. Селение Ар-Разик было там...
     Снова появилось необъяснимое. Стоя под  стеной, не думал он ни о чем, и
рука сама распорядилась с гула-мом. Помимо разума что-то  сделалось опять, а
он согласился.


     В мутной  струе канала  купались  ветки джиды, и скрыты были дувалы  за
пыльной  листвой.  Склонившись,  ждал его здесь кедхода селения.  Ответив на
приветствие этого человека, пошел он с ним к площади.  Никого, кроме них, не
находилось на улице, и не доносилось ничего из домов.
     И  на площади тоже  не было  детей.  Остались только  пустые ямки, куда
закатывают во время игры крашеные  бараньи  косточки -- альчики. А в стороне
он  сразу  же  увидел  хауз  -- такой  же, как в Тусе.  Большое дерево росло
посредине воды, и доска была переброшена туда. Но никто не сидел там.
     К  воде вдруг  захотелось  ему подойти, и  он  быстро отвернулся^  Пыль
лежала вокруг неровными волнами,  и  тысячи  маленьких  следов вели  во  все
стороны.
     296


     Старый  кедхода  подслеповато щурился,  прислушиваясь  вместе  с  ним к
тишине  селения. И тогда он шагнул вдруг через арык к крайнему  дому, открыл
калитку...
     Сначала  только удивился он. Круглые коричневые глаза  смотрели на него
со  всех сторон,  и совсем одинаковые были они.  Стриженые  головы  с клоком
волос  на счастье у них не давали определить, кто  мальчик и кто девочка. По
углам выложенного кирпичом  двора сидели дети,  и рот у каждого  был  плотно
завязан суровой тканью...
     Уже все  поняв, обернулся  он  к  кедходе.  У  старика  были  такие  же
коричневые испуганные глаза. Перевернутый мир отражался в них.
     Ничего  не  сказав, пошел  он назад, в свой кушк.  Золотилось по веткам
джиды безмолвное  солнце,  мягко увязали  в пыли галоши. Лишь зайдя  в дом и
взяв калам  в  руку,  послал  он сказать,  чтобы  детям в  селении  Ар-Разик
развязали рты.


     Показалось ли ему вчера сияние  от тюркской  жены султана? Необычен был
свет, словно от  луны, хоть и солнце светило  в  мире. Она засмеялась, когда
заслонился он от непонятного  света. Такое бывает в этом доме, потому что от
дьявола сами тюрки...
     Глаза слипаются, так как всю ночь сторожил он в  саду устада. Прибывший
с гор  человек находился в доме, и  по  голосу определил он, что это сам дай
Кийя, третий из семи великих имамов. Его названное имя Бузург-Умид. "Надежда
учения". Говорят, что тайной  жизни и  смерти владеет он, а  когда надо ему,
может обратиться в птицу или зверя.
     Было закрыто лицо  у великого дай, когда  сидел он  в дальней комнате у
устада, и лишь узкая  полоса  света обозначала его при разговоре. Положенный
призыв  он произнес  и повернул  при этом кольцо. В  его власти отныне здесь
все...
     Среди  ям  и   холмов,  где  собирают  колючку  на  топливо,  ждет  его
Большегубый. Они садятся на откосе  и  впервые открыто приглядываются друг к
другу.
     2У7


     Торопится все рассказать  и  всхлипывает от возбуждения Большегубый. От
этих  самых  гябров и привозили  к ним  в горы женщин, он это точно знает. И
сюда он  уже сам  ходил к  ним. Один  раз  отдал в уплату новый кувшин,  а в
другой раз--хлеб и две дыни. И прыщи с лица совсем прошли у него.
     -- Тебе ведь не надо будет платить им за это...
     Так говорит  ему Большегубый, а он не понимает. И тот рассказывает, что
у гябрских женщин, которые занимаются  этим, есть  давний закон, по которому
не берутся деньги с красивых.
     Большегубый разматывает портянку при чарыках и сплевывает в пыль, давая
понять, что никому не провести его. Еще там, в горах, знал он, что не с того
света женщины,  которых подкладывали к  ним.  О  другом у  него забота.  Раз
приехал  великий  Бузург-Умид, то придется  им тут кого-нибудь убить. Только
простой фидаи он, и потому его очередь будет первой.
     Покорно вздыхает  Большегубый, и на его  широком лице райята проступает
уныние.  А  ему  становится  жаль товарища,  потому  что не остается у  него
близких людей в мире, кроме этого Большегубого. Тот человек, который некогда
протянул ему хлеб, служит лжи, и свершится с ним предопределенное. Не фидаи,
а ему, рафику, дано сокрушить дьявола...
     Лицом  вверх  лежит  он среди  холмов  и думает  о  том, что сказал ему
Большегубый. Как же определяют женщины красивых среди людей? На свои руки он
смотрит  в том месте,  где касалась их  тюркская жена султана, потом трогает
лицо с шершавостью начинающейся бороды. Скоро уже все кончится  с ним в этом
мире,  где так  неопределенно и  мерзостно. Откроеюя  до конца вечная тайна,
будет  другой, подлинный мир,  и  гнетущая тяжесть отпустит наконец  усталое
тело.  Высоко на  столбе останется здесь оно, и  чем выше  будет  висеть его
гниющее мясо, тем полнее очищение...
     Плывут  куда-то склоны с  обломками  и  черепками,  все  растворяется в
горячем  небе.  И  сразу  просыпается  он,  а  с верхушки  холма,  приоткрыв
покрывало,  смотрит  на него женщина.  Не от гябров она, но все равно  будто
лоснится  клоака при рабаде,  и тошнота сразу  подступает к горлу. Земное  и
грязное  все  у них. Женщина подхватывает утоптанную  колючку  на веревку, и
стан прогибается у нее в одну сторону...
     298


     Заснул  он  тут  в  яме  после  ухода  Большегубого,  и  ждет  его  дай
Бузург-Умид. К  определенному дню предстоит подготовиться ему.  Сам  великий
дай теперь его наставник.  С  ним,  по правилу, должен провести он последнюю
ночь перед подвигом. Тело и мысли его должны быть чисты. Каково же сомнение,
от которого нужно избавиться? У стад ничего не ответил ему тогда, и печальны
были его глаза...
     Далеко стороной обходит он брошенную крепость  с гябрами и только потом
оглядывается. Сизый дым плывет в остывающее небо, а с горы спускается кто-то
в синем халате с кувшином в руке. Это идет от гябров считающий звезды имам.


     Тяжел и радостен  в руке  кувшин. Вино наконец  созрело  у гябров и  не
пенится больше  подобно вздорной  юности.  Мужскую  крепость и  прозрачность
мысли  обрело оно, так что ничего нет более к месту мудрецу факиху. Так ведь
его называют в Мерве за знание таинства  книги пророка. Не только с  начала,
но и с конца читает он ее наизусть, а есть ли большее доказательство ума...
     Знак  этого города -- победный  ослиный рев. Только  в ночи проявляется
глубокое и грозное сотрясение костей,  из  которых здесь почва. Впрочем, это
знак всех городов, что долго стоят  на земле. Пыль --  суть жизни. Отсюда, с
горы, видны  взрывающиеся клубы ее меж  плоскими  оранжевыми  кровлями. Люди
разъезжаются с  базара, не думая,  что сами за  этот день некой частью своей
превратились в пыль.  А где-то уже родился гончар, который будет мять из нее
глину  на  кувшины.  Хорошо  бы  попасть  в такой,  где держат  вино,  а  не
что-нибудь пакостное.
     Пыль не осела еще в улицах рабада. Один осел может поднять  ее столько,
что  факихам  всего мира  не  прокашляться.  Смочить  полагается  небо,  и в
дувальный  проем  прячется он.  На улице  пить  ныне  строго  запрещено.  По
указанию агая сразу бьют за это палками люди мухтаси-ба. Спасительный кустик
находит он в чьем-то саду, зажмуривает глаза,  и прохладная благостная струя
проливается в  горло прямо  с неба.  Чья-го плоть вздыхает  и позванивает  в
кувшине. Мир обновляется...
     Но куда же пойти ему в такое время? Рей боится чего-то  и не выходит из
своего подземного храма. Тревож-
     299


     но  вдруг сделалось у гябров, и готовятся они  к  тайному отъезду. Быть
неким потрясениям,  так как верная  примета -- гябры.  Уж не от батинитов ли
ждать чего-то  нового?  Как раз к  месту  идти  тогда к другу  его -- устаду
цветов. Есть от их учения некий даи-худжжат в Хорасане...
     Кругом здесь утверждается знак  устада. Теплый сырой запах первородства
остро чувствуется среди дува-лов рабада огородников. Ибо сотворенная земля и
есть  этот знак, не имеющий  конца и начала. Гончарный круг в основе всего у
бога. Без рук устада земля только бесформенный камень, лишенный смысла...
     И тут же оказывается роковой  знак Тельца  по вавилонским гаданиям. Это
красивый  юноша  шагирд  из  султанских  садов,  который  приходит  сюда  за
рассадой. Остановившиеся  глаза у  него,  и все  почему-то  кружит  он около
гябров. Впрочем, не  за  одной рассадой ходит он к устаду. В один из вечеров
услышал он их разговор...
     Что же  обозначает  в мире третий сидящий на тахте у устада? Ширванская
воинственная   накидка   скрывает  лицо,  но  нечто  знакомое,  заученное  в
неподвижности позы. И правая рука из  длинного горского рукава как бы держит
что-то на установленном отдалении.
     Пе-е-е... Да это же  просто дабир! И сколько бы ни  надевал он  вольных
одежд, все равно будет слышаться костяной стук калама о дерево. Говорят, они
сейчас взяли все в свои  руки у  батинитов, оттеснив от руководства  учением
старых правдолюбцев. С чернилами имеют они дело, и отсюда- их решительность.
Что  человеческая кровь  таким  людям, коль  решили  осчастливить сразу  все
человечество...
     Вино будоражит  мысли. Присев на  тахт к гостям, он  закрывает глаза и,
подобно суфиям, громко  обращается сам к себе:  "Ты человеком рожден -- будь
же человеком. Как это можно быть дьяволом?.. Человеком будь!.."
     Насир  Хосроу 1,  отвергнувший  бога факих, установил в их учении  этот
символ веры, и  нет  ничего святее для честного устада. Одно имя правдолюбца
источает слезы  у старика, а в здешних селениях клянутся, держа двумя руками
над головой его книгу. Утверждают, что был  тот  "Доказательством  Правды" в
Хорасане, и в ледяные пустыни Шугнана пришлось  скрыться  ему от  ревностных
мушерифов.
     ' Насир  Хосроу  (1004--1088)-- великий поэт и мыслитель средневековья,
связанный с движением ранних йсмаилитов.
     300


     Устад не вступает в обычный диспут,  а лишь говорит, что и шагу  нельзя
ступить  по земле без людей, в коих вложен светоч.  Зловонные ямы повсюду, и
как  обойтись без  наставника?  Ни  мира  не  знает  человек,  ни себя  и по
греховной сути своей станет ошибаться.
     А  он  уже  открыл  глаза,  но   обеими  руками  закрывается  вдруг  от
ширванского гостя. Устад замолкает и спрашивает  с удивлением, зачем  он это
делает.
     -- Вижу светоч! -- громко шепчет он устаду.
     Да,  помимо  высоких  стихов  в  утверждение  человека   про  светоч  и
наставника  также говорил гонимый факих.  Но был некто, не  согласившийся  с
этим.  Снова  закрывает  он  глаза и  выкрикивает  яростные  слова  великого
ниспровергателя  Рази1.  "Злостные люди, негодяи по  природе своей,  говорят
простодушным: пойди,  мол, и объяви всем, что явился  ко мне ангел или осиял
некий дух,  заявивший, что  бог избрал  меня пророком, чтобы указывать людям
путь. Те  идут,  говорят,  не  ведая  о  жульничестве,  и  сразу разгорается
взаимная вражда в человечестве, льется кровь!"
     Уже не  таясь, поворачивается он  в сторону  человека со скрытым лицом.
Нет,  не ошибся он, и от новоявленного пророка гость в  доме  устада. Теперь
сайид-на прозывается  тот  в горах, а был когда-то самым маленьким дабиром в
канцелярии у агая. Детским прозвищем Хаса-нак дразнили его.
     Когда  делили  между собой  дабиры  брошенное  им  с  султанского блюда
золото, Хасанак закрывал глаза и пронзительно  кричал, не слыша других. Пена
выступала и сохла у него на краях губ. Не оттого ли, что обделяли его всякий
раз на полтора-два дирхема, возгорелся дух его  и стал он  борцом за правду?
Обновление затасканных миром  пророчеств  объявил  он теперь  из Дейле-ма, и
горе простодушным устадам...
     Ширванский  гость   сидит  в  стороне,  не   меняя   дабир-скую   "позу
готовности".  Чернильница  и нож у колыбели правды. Что может иное выстроить
пророчествующий дабир, сокрушив пирамиду агая? Персидская идея государства в
них  плоска,  как канцелярский стол.  Ни  хлеба,  ни  кувшинов,  ни  книг не
производят  они,  и не  даны  им  другие  измерения. Новую  пирамиду  только
возведет бун-
     1  Рази (в Европе  известен как  Разес)  -- современник  Насира Хосроу,
вступивший  с  ним в полемику и утверждавший  материалистические  взгляды на
историю человеческого общества.
     301


     тующий дабир, и лишь камни сумеет связать  в ней  покрепче.  На это они
мастера.
     В стране китайских фангфуров их  учителя. Само понятие дабира оттуда, и
каждодневно агай повторяет их мудрости. Девочкам набивают там колодки, чтобы
не  росли ноги, и разум укладывают  в формы. Эти  же хотят все сделать как у
фангфуров. Поднебесное царство даби-ров -- их недосягаемая мечта.
     У агая хотя  бы  не  вверх ногами стоит  пирамида, и  можно  при случае
спрятаться в расщелину  меж камнями.  Он -- великий дабир. У них же мыслится
полное окаменение, и ни единой щели не останется для разума и духа!..
     А устад опять не возражает ему по поводу Рази. Про некое царство правды
начинает  он  говорить,  где  люди равны  во  всем.  Не  называя  их  имени,
пересказывает он, что увидел  некогда правдолюбивый факих, посетивший  своих
духовных братьев карматов... 1
     Посредине большой пустыни их страна. В некий день собрались там люди на
площади и низринули ложь. Даже черный камень из Мекки посчитали они идолом и
раскололи  надвое,  а на шкуре единорога написали  новые  законы. Двенадцать
избранных людей учения правят  там, и лишь тогда решается у них  дело, когда
придут все к одному мнению.
     Прекрасны в этой стране пашни и обильна земля. Никто  не платит никаких
налогов,  и  все принадлежит людям: сады, мельницы, лавки на  базаре. А если
нужно кому-нибудь произвести работы,  то выделяются ему в должном количестве
эфиопы с лопатами и кетменями.  Никто из них не берет друг у друга в долг, а
все  общее.  На улицах  там  кругом  дворцы, и  брызжут  повсюду  прохладные
фонтаны.
     Не усмехается  больше он, глядя на старика. Такова истовость этой веры,
что сама  вера  уже делается целью.  Нет  тогда  места для доказательства, и
повязкой на  глазах  становится правда.  Раз  и навсегда утверждается  некий
мираж, а реальности--выдумка дьявола...
     '  Карматы--  приверженцы  одной  из ветвей  исмаилитов.  В  Х--Х1  вв.
существовало их государство  в  Аль-Ахсе  (Восточная Аравия).  Как  и прочие
исмаилиты, выродилось затем в жестокую, темную секту.
     302


     Таков и  был он, с глухой повязкой правды на глазах, гениальный простец
Насир Хосроу, когда приняли  его у себя карматские сайиды. Рабы в  кандалах,
коих застенчиво определяет он эфиопами, как бы не существовали для него. Кто
сейчас не знает, что давно распяты  среди карматов  подлинные правдолюбцы, и
нет на  земле большей  лжи, чем  у них. Но остается мираж, и навязывают  его
миру бесстыжие сайиды...
     Говорить об этом бессмысленно с устадом, и он хватается за свой кувшин.
В саду на тахте, как  обычно, оставляет  его добрый хозяин и  уходит с  юным
шагир-дом  за рассадой.  Гость из Ширвана все сидит  в  стороне, не открывая
лица.  Враждебность исходит  от него, и  не сказано им было ни одного слова.
Коль пришли дабиры в тайное учение  со своей канцелярской решительностью, то
ждать беды для всех. И куда приложится теперь чистая вера устада?
     Будто  и  нет здесь никакого  дабира  в ширванской одежде, задирает  он
кувшин к небу и пьет из  горлышка. Синие тени испещряют  землю,  и отчетливо
слышится некий гул...




     О сахиб-хабарах и о совершении мероприятий по делу царства...
     О  почтении  к  высочайшим  приказам  (да возвеличит бог  государя!)  и
указам, что пишутся...
     О посылке гуламов со двора по важным делам...
     О посылке лазутчиков и о мероприятиях  ко благу государства и народа...
надо  отправлять  лазутчиков  постоянно  и во все страны  под  видом купцов,
путешественников, суфиев,  продавцов целительных средств, нищих-ка-ландаров,
пусть  они сообщают обо всем,  что там услышат, дабы ничто  из дел  тамошних
правителей не осталось  скрытым, а если затевается  нечто, то  чтобы  успеть
принять со своей стороны соответствующие меры...\
     303


     Сколько  могли,  противились тюрки государственности.  Никак  не  хотел
назначать сахиб-хабаров  в города и области покойный Алп-Арслан, коего место
в  раю. Сумрачен он был  при разговорах об  этом,  а  потом  сказал ему: "Ты
хочешь   пустить  мое  царство  на  ветер!"  И  объяснил:  "Если  я  назначу
сахиб-хабара,  доносящего мне обо всех, то для искреннего друга это не будет
иметь значения,  он не даст ему взятки.  А тот,  кто  мне противник и  враг,
будет  дружить  с  ним,  делать  подарки  Волей-неволей  сахиб-хабар  станет
сообщать мне  плохие  сведения о моих друзьях  и  хорошие --  о  врагах То и
другое, как пущенные в  цель  стрелы -- хоть одна да попадет.  С каждым днем
мое сердце будет озлобляться на друзей и  становиться лучше  к врагам. Через
короткое время друзья  удалятся, а враги  приблизятся, пока не  займут места
друзей. . Помысли, что от этого получится. "
     Хоть объяснял  он султану,  что есть средства  и  на сахиб-Хабаров,  не
соглашался Алп-Арслан По степной дикости своей думал он обо всем прямо и  не
хотел порой понимать сложности государственного управления Не так важно, что
сообщит  сахиб-хабар,  как его присутствие в том краю Всякий живущий  должен
знать, что денно и  нощно  надзирает государь за порядком в своей державе. И
не  ослабеет тогда  спасительный  страх в душах людей. Чем он  сильнее,  тем
крепче государство. Сюда же  относится  и должное почтение к государственным
указам. Нельзя, чтобы они были многочисленны,  ибо все многочисленное теряет
свое значение. А кто посмотрит пренебрежительно или отвернется в сторону при
сообщении  указа, должен  быть наказан К  каждому  указу  следует  доставить
какое-то  несчастье людям: отрубить  двум  или трем  головы, отрезать руки и
ноги,  сделать евнухом или еще  что-нибудь подобное этому. Тогда укрепится в
народе уважение к слову государя, и запомнится оно...
     О командировании гуламов нужно сказать, чтобы  ездили в дальние области
только по важным делам, а то  порой поездка обходится  дороже, чем само дело
Для  собственной пользы  становятся служилым  гуламам  такие поездки,  а  на
местах  они  всячески  обирают людей,  устраивают дастарханы  с  вином и  му
трибами,  охоту, катания и  прочие  развлечения. Посему  всякая  поездка  на
долгий срок должна производиться лишь по высочайшему приказу...
     С лазутчиками дело ясно, так как во все времена по-
     Э04


     сылались они. Не  только каковы в  соседних державах  войско, припасы и
замыслы  должны  сообщать такие  люди, но и что  говорят  там в народе. Не у
места государь, которьш даст себя застать врасплох врагу...


     Не беспокоила по-прежнему Тюрчанка Спокойно помолившись, вышел он в сад
и прислушался  Тихо  было в  селении  Ар-Разик Хауз  есть  там, а  посредине
дерево. Но не подошел он почему-то вчера к воде, и опять захотелось ему туда
     Все же, перед тем как выйти из кушка, прошел он из конца в конец аллею,
просчитал  дважды  деревья.  Однако у  стены  не задержался и только мельком
посмотрел на окаменевшие квадраты дерна, оставленные шагирдом
     Заранее  еще был  сделан  знак гуламу, и без  промедления направился он
сейчас по дороге в селение Вчерашние его следы вели туда и оттуда, а значило
это, что никто не ездил больше здесь. Тускло серебрилась джида над  каналом,
и кедхода ожидал его на том же самом месте Пустые были улицы и площадь.
     И  снова  остановился он, не  решаясь  идти  к  хаузу  Пыль  уже  стала
заполнять ямки для игры, и не  было видно нигде детей Вчера же еще он послал
сказать, чтобы развязали им рты.
     К дому  на  краю площади  опять шагнул он и открыл калитку. Все  так же
смотрели они на него со всех сторон, и рты были у них развязаны Но почему-то
молчали дети Лишь мальчик у самого  входа  тихонько икнул  и  поспешно  стал
затыкать себе рот ладонями. Тогда он повернулся и строго сказал кедходе, что
детям можно кричать
     Теперь  уже он прямо пошел к  хаузу  Но  не  видно пока еще было  воды.
Сначала показался  другой  берег с выложенными  камнем краями. Переплетались
там какие-то  корни, птица  выклевывала червяка из  откоса. И  лишь потом он
увидел воду. Мутная была она, и плавали поверху гнилые листья...
     Все  ближе подходил он, и уже открылось место среди воды,  откуда росло
дерево.  Мостик был переброшен туда  с берега. А вода  вдруг начала  синеть,
становиться
     305


     чище. И когда вплотную подошел он, то голубое небо  сияло там и зеленое
дерево  росло в глубину,  все  озаренное  солнцем. Белую  тучку  поискал  он
глазами.
     Теперь  прямо  вниз необходимо  было  посмотреть  ему  Дыхание  у  него
остановилось,  громко стучало  сердце. Медленно-медленно  начал клониться он
над  солнечной  бездной, и  потеплело  вдруг по  обе стороны головы.  Давнее
желание ощутилось внятно, словно это было  вчера.  А когда уже он должен был
увидеть там нечто, произошло невероятное...
     Боком, в  ужасе  метнулась птица  через  все небо.  Синева  померкла  и
замутилась. Что-то огромное,  противоестественное обрушилось на голову его и
плечи, опрокинуло от воды.
     -- Мана!
     Голос деда-дабира послышался ему, и за шрам у глаза схватился он рукой.
Но  непонятное  продолжалось. Весь дрожа,  повернулся  он  и  увидел великое
множество  детей. Широко раскрыты  были рты у них, и не  отводили все они от
него глаз.
     Только теперь донесся до него истошный крик. С ближних и дальних дворов
пришли они  сюда и стояли вместе, держась руками друг за друга. Бессмысленно
и непрерывно кричали они. Старый кедхода стоял  с детьми на площади, вытянув
морщинистую шею...
     А он уже быстро шел от них, согнув плечи и пыля  галошами. Вдоль  улицы
тоже стояли и кричали дети. Не кончался их крик в дороге,  за стенами кушка,
в доме.  Тяжело дыша,  сел  он за  стол, взял  калам, постучал троекратно. И
послал гулама сказать кедходе, что вовсе он уехал отсюда, из кушка.


     Снова искажается знак агая в мире. Стук калама неточен. Слышится слабое
дребезжание,  и   не   совпадают   промежутки   между  ударами.  Непонятный,
противоестественный крик за стенами кушка служит фоном.
     За  окно смотрит агай, и необычное в его взгляде. В саду нет никого. Он
раскладывает  перед  старым вази-ром таблицы.  Но продолжают где-то  кричать
дети.
     Будто  не  узнавая, водит сухая  белая рука  с каламом по расчерченному
небу и никак не может остановиться.
     306


     Созвездия и планеты ускользают из-под золотого стержня. Неужто сомнение
посетило  великого  дабира?  Но обрывается  наконец  многоголосый  неистовый
вопль, и рука агая утверждается на краю Вселенной.
     "Мир в  целом  -- это  тело  круглой формы,  края которого  доходят  до
чего-то неподвижного  в пустоте..."  Опасение  рождает  полуистину.  Хоть  в
пустоте, но хочется  ощутить людям камень, на который можно усесться плотным
местом. Страшно  им все время пребывать в движении.  Впрочем, написавший это
имам Абу-р-Рай-хан знал, что нет конца миру. Но славный бируниец жил в Газне
при доме знаменосца веры -- султана Махмуда. В своем трактате -- зидже -- он
лишь тонко предположил, что земля может вечно падать.
     "Земля необходимо должна достигнуть неба в направлении  своего падения,
если только небо само не обладает движением в ту же сторону, равным движению
Земли, как говорил о небесных сферах Мухамед ибн Закария Рази..." Рука  агая
находит  и выделяет эти  слова. Не случайно  восхищает великого вазира стиль
бирунийца.
     Только   после  смерти  султана   Махмуда  высказал   эту   мысль  имам
Абу-р-Райхан,  да и то сославшись на  другого. Такая форма  научного  письма
вырабатывается, коль ждешь каждую минуту удара  палкой по  голове. Когда еще
раньше прямо сказал об этом великий бируниец, то всех развеселил в Газне. Не
очень умел читать знаменосец веры, но от рождения имел особое чутье на грех.
Рассказывают, что трижды  в тот день сбрасывали ученого имама с крыши дворца
на землю, давая убедиться, что она неподвижна. Если бы падала земля куда-то,
то имам Абу-р-Райхан Бируни 1 должен был бы падать вместе, а не ударяться об
нее всякий раз...
     Что-то приключилось с агаем. Взгляд  его опять  устремлен в сад. Но нет
там  никого,  и только квадраты сухой  земли разбросаны у арыка. Рука вазира
бессильно  опущена,  а калам  клонится  вниз,  готовый выпасть из  сведенных
пальцев. Однажды случилось это, и дрожали тогда руки у агая.
     Так  и  есть.  Калам  падает  со  стуком  и  катится  на  край   стола.
Завороженным взглядом смотрит агай. И когда
     1 Бируни (У73--1048) -- великий ученый средневековья.
     307


     останавливается золотое вращение,  глаза  старика  вдруг  обращаются  к
нему.
     Словно  впервые  видит его сейчас у своего стола  великий вазир.  Потом
быстро хватается за калам  и чертит направления планет. Сухие длинные пальцы
крепко придерживают записи опасливого бирунийца...
     Велик  агай  в пристрастии  к  наукам Интересно бы в связи с  его идеей
государства написать трактат,  как опасение влияет на  истину при  мышлении.
Когда  плоть вздрагивает ежеминутно в  ожидании  палки, то дрожь  передается
мысли. И можно тогда измерить ее от одного дрожания до другого Измеримая  же
мысль полезна  только  при  продаже  халвы. Кажется,  не тебя  подвешивают к
столбу, но ни за что не сходятся в бесконечности параллельные.
     Не было  еще на  земле самого плохого царя и  вазира,  которьш желал бы
несчастья  подданных.  Но от  обратного  -- на  опорах  однозначного  идеала
строится здание.  Присущая живой  природе греховность устраняется из формулы
бытия. Ее как бы не существует, и в этом извечное трусливое убеждение дабира
в государственной пользе умолчания.
     И как объяснить  агаю,  сколь убыточно для его дела всеобщее  опасение.
Начало  конца олицетворяется в  людском страхе.  Каменеет вера,  и  крошатся
безжизненные камни в самом основании пирамиды.
     Но семьдесят поколений дабиров  вздрагивали каждодневно, пока не явился
в мир  агай, чья нисба "Устройство Государства". И вдруг предлагается выбор:
свободная  бесконечность диспута или палка. Результат  очевиден.  Плоский ум
самого великого дабира в состоянии  постичь лишь три измерения. А что нового
придумал яростный,  всеотрицающий  Хасанак в своих горах, кроме  дейлемского
ножа?
     Калам  агая  повисает над  клеткой месяца  урдбихишт. Звездный  Теленок
задирает хвост и скачет сразу всеми четырьмя ногами. Наваст  -- так называют
на родине его, в Нишапуре, брыкливого весеннего бычка.
     А великий вазир, забыв  про неустроенную  Вселенную, повернулся к окну.
Ровная тоска  в его круглых, как у  птицы, глазах. И  смотрит опять он туда,
где в прошлый раз копался с кетменем молодой садовник-шагирд.
     308



     -- Что дороже радости? .
     Садовым  серпом  нарезает он борозду в дерне, укладывает  среди влажных
корней отточенное лезвие. Остается при  себе  лишь ремешок, которым крепится
нож в рукаве Землей прикрывает он тусклую сталь, и красный стебелек шакальей
травы служит меткой. Тугими сросшимися колокольчиками растет эта трава...
     Всех без  различия осматривают при входе в кушк, где обиталище дьявола.
Предназначенный  ему  нож  будет  провезен туда среди садового  дерна  Тайно
пристегнет он  там этот нож  к запястью и  станет  ждать. Теперь  закончится
сомнение, и исполнит он назначенное имамами в ледяных горах Дейлема
     Не открывая лица, в первый раз  заговорил с ним сегодня  великий дай, и
названо было это странное слово. В полутьме комнаты в доме устада прозвучало
оно глухо  и настораживающе  Косая полоса света  проникла в  прорезь  ткани,
обозначая голую покатость лба и оспинки на носу у того, кто наставлял его
     Надо  помнить  всякий раз одно лишь  слово, по  которому узнается имам.
Изменяется потом оно,  лишь отзыв всегда тот же. Особый смысл имеег тут все.
Если  сложить  пять  букв,  составляющих   "радость",  получится  число  82.
Однократно делится оно и потому ближе всего к дьяволу.
     -- Тайна!
     Руки  опускаются у  него,  и  он смотрит  вокруг непонимающим  взглядом
Здесь, в питомнике  при султанском саде, его нынешнее жилье.  Голубая сорока
скачет по оголенной  земле, откуда взят свежий дерн. Высоко в небе  сходятся
ветви старых деревьев. Меж ними просветы, и в золотом полумраке стоят столбы
горячего солнца.  Пчелы облетают свет, выискивая гниющие плоды.  От сладкого
запаха кружится голова И сияние на всем.
     Сегодня  утром опять это произошло Он  поднял глаза от клумбы  и увидел
жену султана.  Она  шла, ступая  по  песку маленькими  красными  туфлями,  а
крошечный  человек с безбородым лицом важно  нес за ней  большую  книгу И не
светилось ничего, хоть совсем открыты были у нее лицо и руки.
     Она остановилась, глядя на него, и снова нижняя губа
     309


     удивленно оттопырилась.  Все  было  у  нее,  как  у  всякой  женщины  в
пристанище  гябров.  Нос  был такой  же маленький, рот с ямочками по  краям,
сведенные краской брови. И только глаза не имели цвета.
     Руки подняла она к голове, поправляя нечто Выше локтя обнажилась  белая
плоть.  Солнце проникло под покрывало, и ясно увидел  он золотящиеся волосы.
Тошнота подступила у него к горлу.
     И  вдруг  засмеялась она, посмотрев на тюльпаны.  Сразу померкло  все в
саду.  Солнце  угасло  в небе, и тайный,  нездешний  свет отразили ее глаза.
Страшно, как в  прошлый раз, сделалось  ему. Вся уже источала она  сияние, и
опять захотелось ему заслониться.
     -- Ты почему так смотришь на меня, садовник?...
     Он задержал  свою руку.  На тысячу  разных цветов распадался ее голос в
саду. И не стало никакого света. Снова такие же, как у других женщин, были у
нее  лицо и руки.  Даже царапинку возле локтя увидел он и  вдруг ощутил, как
непонятно размыкается у него самого рот. Что-то хрустнуло внутри, сдвинулись
с места скулы, ослабел подбородок. И сами  уже разжались зубы. Он понял, что
смеется вместе с ней, -- такого еще не было в его жизни...
     В свой  дом ушла она.  Светились в саду цветы  и деревья. Золотое пламя
испускали пчелы.  Непонятно  легким  сделалось  тело, и  сияние  исходило от
всего, на что бы он теперь ни смотрел...
     От  радости  этот  свет,  и   рядом  с  дьяволом  то,  что  не  делится
многократно.  Проклятье убийства  хезрета  Али  и его сыновей на  людях. Нет
счастья  с тех пор в мире, и  кто размыкает рот для смеха --  сам подобен их
убийце.
     Однако не  вечен этот гнет. От  его руки рухнет  вселенский гонитель, и
распадется дьявольская цепь насилия. По правильным законам начнут тогда жить
люди,  и  свет учения открыто изольется на  них.  Но  счастье  придет лишь в
омытый кровью мир....
     Приезжает  арба от  хаджиба султанских  садов, и  вместе с  погонщиками
укладывает  он  дерн.  Пар идет  от  встревоженной  земли, сочатся срезанные
корни.  Тяжелее  других кажется ему заветный  квадрат.  Лошадь в дороге  все
оглядывается, будто не доверяя людям.
     Долго ощупывают их в кушке,  и два мушерифа стоят рядом, пока снимается
с арбы привезенный дерн. На вы-
     310


     тянутых руках опускает  он  последний пласт земли.  Подрагивают красные
колокольчики шакальей травы, и звенит в ушах.
     Но все обходится хорошо.  Садовой кошмой накрывает  он уложенный  возле
арыка дерн, поливает  сверху  водой  из лейки, чтобы не увяла  трава.  Потом
поворачивает голову  и видит того, чье имя означает  дьявола У себя  в  доме
сидит  этот человек и  все  смотрит на него своими добрыми круглыми глазами.
Запах хлеба ударяет ему в лицо, и смертной тоской перехватывает горло.




     О постоянном рассылании скороходов и птиц...
     О проявлении внимания к приказам в опьянении и в трезвом состоянии...
     О вакиле -- управляющем домом государя -- и успешности  отправления его
дела...
     О  приближенных надимах и о порядке их дел... Надим должен  быть всегда
согласным с государем.  На все, что произойдет иш скажет государь, он должен
отвечать "Отлично,  прекрасно!" Он не должен поучать государя "Сдешй это, не
делай  того, почему поступил так7"  Он не должен возражать,  а  то  государю
станет тягостно. 1
     Так и не являлась все  это  время Тюрчанка. Присевшей на песок девочкой
пришла она в последний раз, когда  покатился калам. Но не  увидел он ее  уже
опять  с гу-ламом.  Если должный  порядок в  мыслях, не повторяется  срамное
видение.
     Но  как  все же  происходило это  у нее с гуламом? К столу  она  сверху
приникла  локтями и  грудью, и не успел он всего разглядеть. Поднятое колено
ее опиралось на книгу. Гулам старательно придерживал ее распяленные бедра, и
розово  светился  где-то  внизу сброшенный шелк.  Что-то еще нужно  было ему
увидеть. Почувствовав слабение в пальцах, он крепко стиснул калам.
     1 Сиасет-намэ, с 91-95
     311


     Скороходы  и   птицы   всегда   применялись  в   правильно   устроенном
государстве, ибо  раньше  всех должен быть извещен правитель  о том или ином
событии.  Следует лишь установить постоянное жалованье гонцам и содержателям
голубей, чтобы были ревностны и ответственны к службе.
     В отдельную главу  надо  выделить  и замечания об исполнении  приказов,
отданных  государем  в  опьянении.  Много   есть  примеров,   когда  отрубят
кому-нибудь голову, а  государь, пробудившись, забыл обо  всем и зовет этого
человека к себе. Так же с дарами  и  имениями в ик-та, коими награждаются во
время пира. Это  --  тонкое дело, и  надо при  нем  проявлять  осторожность.
Всякий  приказ  на пиру  не  имеет  силы, пока его  вторично  не доведут  до
высочайшего сведения. Пока  же будег он писаться, государь имеет возможность
переменить свое решение.
     О приближенном вакиле, который ведает  едой и питьем государя, надлежит
решать  особо.  Ключ  к  царству  в  его  руках,  и даже спать  он  должен в
присутствии мушерифов.
     Что касается надимов, то эта должность осталась от первых царей земли в
персидской  державе.  Известно,  что  частые  сидения со  служащими эмирами,
сановниками  и сипахсаларами войска  не к пользе государя, ибо наносят ущерб
его величию. Для того и существуют надимы.
     Из красноречивых  и обходительных мужей  избираются они. Их обязанность
-- денно и нощно присутствовать при государе, громко подхватывать каждое его
слово,  неустанно   втолковывать  ему   самому,  сколь   он  велик   и   как
облагодетельствован  им  мир.  Тогда  и  государь  легко  уверится  в  этом.
Решительней  и  тверже  сделаются  его  действия,  не  станет  он  ни в  чем
сомневаться, а в державе утвердится порядок.
     Не только государю, но каждому сановнику полезно  иметь при  себе таких
надимов. Необходимы они также тем поэтам, певцам и музыкантам, что находятся
при  правящем  доме.  Хваля  и возвеличивая  их  талант,  надимы  тем  самым
способствуют вящей славе государя.
     Всякому  знакомому  с  устроением Эраншахра  понятно,  что  славословие
надимов --  не прихоть,  а  важное государственное  дело. Люди сей  державы,
слыша ежечасно  о мудрости  и величии своего государя, укрепляются духом, не
ропщут  в  бедствиях и готовы двинуться в  любую  сторону на  врага. В  свою
очередь враги, до которых до-
     312


     ходит подобное мнение, задумываются и становятся уступчивы.
     Находятся  такие из государей,  которые  делают  своими  надимами также
врачей, мужей науки, определяющих пути планет астрологов и прочих искушенных
в знаниях людей. Это -- при сильном уме государя -- может  быть к пользе. Но
нельзя,  чтобы число ученых  людей  среди  надимов превышало  число  надимов
славословящих. Лучше  всего, когда их как раз поровну. При таком соотношении
всегда слышнее те, кто говорит о величии государя, а не другие,  склонные  к
умствованию...


     Опять он сидел,  глядя на стол,  и  все  не давала ему покоя эта мысль.
Чего  же  не понял он из происходившего с Тюрчанкой в книгохранилище? Взгляд
это  был или движение плоти? Не выпуская  из пальцев калама,  силился он все
вспомнить, но отчетливо  виделись  лишь руки гулама. В  некоем тумане скрыты
были лицо ее и тело. Плывущие пятна света остались в памяти от ее наготы.
     И  уже без  страха  бросил  он калам  на  стол.  Золотой стержень  упал
торчком, перевернулся и остался лежать на  середине стола. Свет потускнел  и
вовсе затух где-то во времени.
     Он старательно примерился  и снова бросил калам.  На этот раз  стержень
катился  правильно,  и  все  реже  мелькали  золотые  нити.  На  краю  стола
остановилось вращение.  Серой  мглой покрылось все там, где  была  Тюрчанка.
Даже рук гулама не стало видно теперь.
     На  дверь он посмотрел в ожидании.  Многоумньш имам Омар явился сюда  в
прошлый  раз  вместо  Тюрчан-ки.  Но  хранило  покой  утерявшее цвет дерево.
Плавные узоры его стерлись от времени, и трещины прорезали их сверху донизу.
     Через  стол  потянулся  он  за  каламом,  но не  удержал  его.  Золотой
стержень, качнувшись,  упал по ту сторону. На этот раз за дверью послышалось
шевеление.
     Не  найдя   укатившегося   куда-то  калама,  он  нетерпеливо   постучал
косточками пальцев. Сама собой отворилась  старая дверь, и в проеме возникла
знакомая фигура. Высокий настойчивый голос провозгласил положенный мир, и он
не удивился. Кто-то из этих трех должен был прийти: звездочет,  блудница или
иудей....
     313


     Не успев войти, понимающе приподнял брови иудейский  экзиларх Ниссон...
Да, конечно,  что-то случилось, если нет калама в  руке у  дабира. Тем более
что это не простой дабир, а вазир. Великий вазир, можно сказать... Вон лежит
себе  под столом этот калам, у самой ножки. Но зачем ему все  замечать? Кому
это надо?  Еврею, будь  он тысячу раз экзиларх,  нечего вмешиваться  в  дела
такого большого человека. Не  станет он  этого делать, боже упаси... Однако,
что  там ни говори,  они старые друзья,  можно сказать, с вазиром. Пятьдесят
лет такого знакомства ~ не шутка. Совсем молодой  дабир  с  круглыми глазами
пришел когда-то в Нишапуре к ученому Бен-Ната-ниилу, в его библиотеку. И был
там у Бен-Натаниила некий ученик, которого звали Ниссон. В тот день говорили
они  о книгах. И  вот уже столько лет, когда в Мерв приезжает великий вазир,
встречаются  они где-нибудь на стороне и беседуют между собой... Так  что же
все-таки произошло с нашим вазиром?!
     Ни слова еще не сказав, забросил иудей свой крючок. Даже шею вытянул по
направлению к нему, и знакомый свет сразу разлился по  комнате. Приподнявшую
колено блудницу увидел он в черных  иудейских глазах и  невольно посмотрел в
сторону.
     Да,  не ошибся он, и тот же вызывающий свет, что от  голой Тюрчанки, во
взгляде  беспокойного имама и нахального иудея.  Самая  суть  греха  в  этом
откровенном  сиянии. Нет,  не  напрасно  тревожатся,  когда  видят его,  все
причастные божьему порядку люди!..
     Про  другое,  как  обычно, заговорил  экзиларх Ниссон. Но  дело было  в
субботней здравице. До сих пор не изменили ее иудеи, хоть дважды посылался к
ним особый дабир с уведомлением.
     Нужно было  приказать иудею выбросить знак царей Эраншахра из субботней
здравицы, но  он медлил  почему-то. Соблазн  струился  из  сияющих иудейских
глаз. Они  притягивали  к себе, звали  наклониться  и  заглянуть в греховную
бездну. Но к двери отходил уже экзиларх Ниссон,  и опять  неслышно открылась
она. Зачем же звал он иудея, если так ничего ему и не сказал?..
     Под столом, куда смотрел иудей, отыскал он калам. Тростинка  для письма
обломилась при падении, и другую -- такой же длины -- вставил он в стержень.
Золотые нити не оставляли  своего призрачного  кружения. Почему же не  стала
приходить больше Тюрчанка?!
     314


     Он все  думал  об  этом,  и к  саджжаду для  молитвы  потянулась  рука.
Торопливо расстелил  он  истертый коврик; постоял, определяя поучение. Потом
быстро пал на колени, выбросил руки, напряженно приник к полу локтями. Серая
плотность кошмы была у самых его глаз.
     Все чего-то ожидая, не заканчивал он раката. Но не мешало ничто мерному
чередованию слов.  Заученно шептали их  губы, и  где-то в стороне  светилось
пятно. Нарушая запрет, посмотрел  он туда и увидел  косой луч солнца. Четкий
треугольник  обозначал  он на  кошме,  но бесцветной  была  ровно  укатанная
шерсть. Во второй и  в  третий раз становился  он на колени, вытаясь вызвать
Тюрчанку, и встал с молитвы растерянный.
     В  пустой  сад  он пошел и  остановился  в  начале аллеи.  Малая  стена
отделяла  гарем, и не был сегодня его день.  За арыком высилась гора свежего
дерна. Садовой кошмой  накрыл ее вчера от солнца шагирд,  но опять почему-то
не пришел.
     И вдруг знакомый шум донесся до него.  Словно пробудившись, заторопился
он к дальней  стене. Пройдя  часть пути, вспомнил он про деревья. Нужно было
считать их, но не пошел уже он назад...


     Дети громко  кричали  в  селении Ар-Разик, а он стоял и  слушал, задрав
голову, и глядел  поверх стены  в  белое небо.  Где-то у самой кромки  начал
зарождаться  горячий   вихрь.  Готовая  надломиться   вершина   его   неясно
покачивалась, приближаясь к солнцу...
     Втянув  вдруг голову в  плечи,  он огляделся  по  сторонам  и,  скрытый
деревьями, торопливо пошел вдоль стены. Поросшие травой ступени вели вниз, и
там спал мушериф, приложившись щекой к железной скобе. Тайный ход это был из
кушка.
     Снаружи  сидел под стеной еще  один мушериф, и не  заметна  была  среди
кустов тропа, ведущая  к большой дороге. Два или три раза задевал он халатом
за ветки шиповника.  Приходилось  задерживаться и отдирать пальцами  клейкие
тугие бутоны.  Полосатые ящерицы с шорохом ускользали из-под самых его  ног.
Потом раз-
     315


     двинулись  кусты,  и  явственней сделался детский  крик.  Совсем близко
увидел он старое дерево посредине селения Ар-Разик...
     Какой-то старик с двумя мешками травы  проезжал на  ишаке, но  даже  не
посмотрел в  его сторону. Едкой дорожной пылью  обдало его,  и  тонким слоем
осела она на халат и бороду. Что-то забытое возвращалось к нему.
     И  опять  проплыл  мимо  ишак,  проехала высокая  арба  с  мальчиком  и
закутанной  до глаз  женщиной. Даже не  объезжали они его, и  к  краю дороги
становился  он  всякий  раз.   А  когда  свернул  к  площади,  то  встал   в
неуверенности.  Старый кедхода  селения  шел  прямо на него. Надо было с ним
поздороваться. Важно  ответил  ему старик,  и  ничего  не отразилось  в  его
коричневых глазах.
     В недоумении осмотрел он тогда себя сверху донизу.  Все  было такое  же
надето на нем, как и в прошлый раз' чарыки, халат, малая чалма на голове. Но
почему-то не узнавали его эти люди...
     Все ту же  птицу  увидел он опять на другом берегу  хауза. Мутная  вода
колыхалась там вместе с гнилой соломой и какими-то  палками. Но он знал, что
все это не так. Нужно лишь наклониться и посмотреть.
     А  дети  кричали и бегали  на площади, обсыпая друг  друга пылью Чей-то
пронзительный голос выделялся из прочих. Мальчик с клоком волос, на счастье,
это был. Он раскладывал в ямках альчики и кричал что было сил.
     С любопытством посматривали они на него, не оставляя  игры. И  вдруг он
увидел, что вовсе не одинаковые  у них глаза.  Лишь у одного, который кричал
громче  всех, были они коричневые У других -- мальчиков  и девочек  -- глаза
были черные, зеленые, голубые, синие. А когда вокруг  он посмотрел, то и там
все  преобразилось.  Птица на другом берегу стала голубой,  и  розовые перья
торчали у  нее в хвосте.  Ветки деревьев за дувалами  оттягивали  фиолетовые
сливы, оранжевая  джида гроздьями висела среди серебряных листьев.  И только
ломающийся столб пыли у самого солнца оставался бесцветным.
     Теперь он уже не удивился тому, что вода в хаузе  сделалась прозрачной,
когда пришел  он к ней. Все опрокинулось в мире, и  дерево росло  в глубину,
озаренное  солнцем.  Кричали  за  спиной дети.  Их неровные голоса  означали
какой-то порядок. Для чего-то бог все же допускает это...
     316


     Сияние  источала  бездна Пыльный  столб  продвинулся  там  к  солнцу  и
распался сразу на несколько частей. Ветки дерева ожили, яркие блики побежали
по воде. Крепко зажмурил  он  глаза, предчувствуя некий ответ. Горячий ветер
коснулся лица его, растрепал бороду. И понял он, что это Тюрчанка.
     Так  и  не  подняв глаз, пошел он от хауза.  Где-то в стороне  остались
дети. Налетевший вихрь крутил  и  бросал вырванную с  корнем траву. А он шел
уже через кусты, отрывая полы халата от колючих прутьев
     Встревоженные  лица  мушерифов  промелькнули   сквозь  оседающую   пьыь
Беспомощно подрагивали под  ударами ветра в саду остриженные деревья.  Прямо
по траве шел он к маленькой калитке в гарем.
     Охраняющий  вход хадим захотел побежать  вперед  и  предупредить о  его
неожиданном  приходе,  но он  сделал  ему  знак  остаться  Лежали  на  земле
поваленные ветром розы, и  растерянно  открыла рот Фатияб, державшая в руках
расшитые красные штаны маленького Ханапии. Мальчика не было с ней..
     Он  взял шитье из рук младшей  жены, повел  ее к окну. Поставив  Фатияб
возле себя, придвинул к стене столик | для посуды и  принялся снимать  с нее
одежду Потом, "? подтолкнув ее на столик, правильно расставил ей локти, | на
должном уровне расположил грудь. Свернутое одеяло ' вместо книги подложил он
ей под одно колено. Все так он делал, как видел у Тюрчанки с гуламом.
     Не понимая,  зачем это,  старалась  встать,  как  ему хочется,  Фатияб.
Колено ее  сползло с одеяла,  и она по-∙ спешно приподняла его снова.  Локти
разъезжались у нее, и тыкалась она всякий раз подбородком.
     Руки  на Фатияб положил он,  не снимая халата. Испуганно  притихла она,
боясь сдвинуться с места.  Все такое же, как у Тюрчанки,  было у нее, и ждал
он, когда же появится некий свет.
     -  Шорох опадающего песка  явственно  слышался на ай-ване. Бедра Фатияб
возвышались, и неудобно приходилось ему. Долго возился он при ней и отошел в
расстройстве. Дрожали от усталости ноги, и нехороший вкус был во рту...
     317



     Неясными  волнами  лежал на аллее  в  саду песок,  оставленный  вихрем.
Сорванные листья валялись на  земле Не зная  почему, остановился  он  у кучи
сломанного дерна. Некий мальчик, которому он дал хлеб, оставался еще в мире
     Рука неуверенно  потянулась, отвернула угол кошмы Зеленая трава уложена
была там четко нарезанными квадратами. На одном -- том, что лежал сверху, --
чуть подрагивали красные колокольчики


     Про  все  он  стал  теперь  забывать,  останавливаясь посредине  дороги
Голубая сорока кричала на дереве при султанском  питомнике, и пчелы летали в
столбах  света Где-то  громко кудахтала курица,  призывая  цыплят Он стоял и
слушал, не зная, что делать с собой Значит, это и есть радость7
     Утром,   когда   промывал   он   песок  для  аллеи  султанского   сада,
представилось  вдруг, как  идет  по  нему  тюркская  жена султана.  И  сразу
засветилась струя воды, в  которую  окунал он ведро Неужто  и на  расстоянии
действуют дьявольские ухищрения?
     Ночь  перед подвигом надлежит провести  ему вместе  с  дай Кийя --  его
наставником Ни одной грязной мысли не должно  у него  остаться, так как чище
льда в заоблачных горах обязана предстать душа в ином, светлом мире Но  ни о
чем не спросил еще великий дай, и как сказать ему про  радость,  опоганившую
душу  перед уходом туда? Мерзкое  это нечестие, и  знают все,  что  сайид-на
бросил со скалы своего сына за один лишь придорожный цветок
     -- Что дороже радости?
     Вот  это  слово Не поворачивая головы,  спрашивает великий  дай,  а  он
молчит Что-то следует сказать в ответ  Но  не умолкает в ушах сорочий  крик.
Тень устада в комнате без окон склоняется в его сторону.
     -- Тайна. .
     Будто  не его  голос  произнес это. Великий  дай  Бузург-Умид  и старый
устад, чье назначение -- даи-худжжат Хо-
     318


     расана, сидят неподвижно, положив руки к свету На кошму он опускается в
стороне от них По-прежнему $ кричит сорока  Зажать себе уши хочет он,  чтобы
уйти от ^ разнообразия мира Устад замечает это, и печальны его глаза
     Луч  света пересекает лицо великого дай от глаза к подбородку, и в тени
все остальное Ровный голос утверждает предопределенное семью имамами в горах
Дейлема Всем причастным  нужно быть  готовыми к  завтрашнему  дню  Число его
делится на три, и трижды в этот день будут повергнуты гонители учения.
     Сразу умолкает сорока Три имени называются в тишине Первое -- чья нисба
"Устройство  Государства". Некоему  рафику  представляется  право  свершения
приговора над ним. Если не выйдет на свою обычную прогулку в  сад вселенский
гонитель, то в дом к нему принесет этот рафик нож в рукаве
     Второе имя -- мухтасиба, который  ездит со стражей по городу По приказу
его казнят на столбах людей учения, и страх охватит всех при виде  постигшей
его кары. Но старый тюрок всегда  настороже Некоему фидаи  следует применить
хитрость
     Третье  имя   называет  дай,  и  отклоняется  вдруг   от  устада  пламя
светильника. Ученый  имам  это с луной и звездами на халате, который ходит к
гябрам От них у него прозвище .
     - Нет'
     Тихий голос  устада -- мастера цветов прерывает  речь  великого дай Тот
умолкает  лишь  на мгновение и потом продолжает говорить, словно  не услышал
возражения  Приближенный  к гонителям  этот  имам  и налим самого султана Не
трогая близких султану людей, нужно тем не менее показать, что все во власти
великого сайида-на.
     - Нет'
     Опять  не  замечает  возражения устада  великий  дай.  Он  говорит, что
противен учению  считающий звезды  имам,  и строптивость  в его  взгляде  На
дороге к гябрам  следует встретить названного  имама.  Известно, что  каждый
день навещает тот гнездо разврата.
     - Нет'
     Теперь скрытый дай вдруг быстро наклоняется к самому лицу устада
     -  Хорошо,  праведный  даи-худжат,  --  соглашается  он  --  Мы заменим
звездочета кем-то другим!
     319


     Устад остается сидеть, глядя в огонь светильника, а они уходят.
     Стража кричит в городе на башне Абу-Тахира, и откликается ей стража при
Шахристанских  воротах.  В  лунной  тьме  идет он  с  великим  дай, чувствуя
исходящую от него силу. Громадные листья нарисованы на светлой  земле. Через
чей-то виноградник пробираются они, минуя дорогу.
     Ночь  очищения  предстоит  ему,  и  в   последний  раз  видит  он  этот
несовершенный мир. На деревьях, на земле и на руках у него свет.  Он отстает
на  мгновенье, и  томительной  радостью  наполняется тело.  Холодную  гроздь
отрывает  он от  лозы,  и серебряной  делается  она. Светлые капли стекают с
ладони...
     Руку вытирает он о халат и поспешно догоняет имама-наставника. Сомнение
покидает его, мерзостный дух  ударяет  в лицо.  К текущей  от рабада  клоаке
вышли  они. Осторожно, по камням,  переходит великий  дай на другую сторону.
Жирный блеск источают нечистоты.
     Следует до конца убить в  себе  радость,  и прямо в  клоаку ступает  он
ногой.  Постыдный  звук разносится  далеко  вокруг.  Невыносимым  становится
тяжелое зловоние. Голову приходится  поднять ему  к небу,  и рукавом  халата
закрывается он от сияющей луны...
     Куда-то в  сторону  гябров идут они. Ни разу не оглянулся и  не спросил
дороги великий дай. Рядом будут они  всю ночь, и особое место есть для этого
у сподвижников учения в каждом городе.
     Полнеба закрывает тень цитадели  на  горе. Виден становится  им  тайный
огонь  у гябров. Великий дай вдруг останавливается и делает ему знак  рукой.
Кто-то спускается с  горы. Слышен уже голос  идущего, и  черепки сыплются от
его шагов.
     -- Человеком будь... Будь человеком!
     Это кричит им  возникший в  лунном  сиянии ученый  имам. Звездный халат
распахнут, и  большой кувшин в его руке. Стороной обходят они пьяного имама,
а он смеется им вслед.
     320



     Еще  на  горе  почуял  он  приход  дабира.  Испуганные гябры  суетились
по-особому.  Ничего нет  для  них  страшнее  калама,  ибо от  письма,  по их
разумению,  все  несчастья.  Только  устное  слово  почитают огнепоклонники.
Впрочем, и правоверные вздрагивают, слыша троекратный костяной стук.
     Все собрано  в дорогу  у гябров,  но кувшин  в руку  все  же сунула ему
встревоженная  Рей. Ждут кого-то  важного они сегодняшней ночью. Уж не этого
ли писаря под ширванской накидкой, что встретился ему у подножия горы?
     Кто-то   еще  был  там,  кажется  шагирд  из  султанских  садов.  Слова
правдолюбивого пророка  прокричал  он им обоим  в напутствие. Слишком  много
скрытых даби-ров появилось в благословенном Мерве, и не к добру это...




     О совещаниях государя о делах с учеными и мудрецами...
     О муфридах личного сопровождения, об их содержании, снаряжении, порядке
дел и обстоятельствах...
     О  распорядке  в  отношении  формы  и оружия, украшенного  драгоценными
камнями, во время государственного приема...
     Относительно послов и их дела... О заготовлении фуража на остановках...
О ясности  в имущественном состоянии  войска... О содержании  войска всякого
рода... Надо, чтобы войско было составлено  из разных народов. Так, при доме
государя  должны пребывать  две  тысячи  хорасанцев  и  дей-лемцев,  которые
опасаются друг друга...1
     Он  постучал  каламом  по  столу  и сказал  гуламу,  чтобы  послали  за
шагирдом. Косые лучи солнца  упали на гору дерна в саду. Каждый день он ждет
его прихода, но держат шагирда вдалеке от него.
     Где-то за стенами кушка кричали дети. Скоро придет
     Сиасет-намэ, с 97, 99, 101, 105-108


     11 М Симашко
     321



     сюда Магриби, чтобы взять написанное им с утра.  Он отвел наконец глаза
от окна, приблизил калам к бумаге.
     Повторялись  от  правого  края  листа  к  левому  завитки  букв.  Можно
расположить  такие строки  треугольником или  звездой, как делал он  некогда
молодым дабиром. Имеет ли  все это  отношение  к  хаузу, в котором опрокинут
мир?
     Золотой стержень не  ускользал больше из пальцев. Чего же не знал  он в
жизни из того, что знают блудящая женщина, иудей или имам-звездочет? Нет, не
в  них,  беспутных  и  умствующих, а  в  шагирде правильность мира. И должен
увидеть опять он его, чтобы окончательно убедиться в этом. .
     О совещаниях  государя  о  делах  с  учеными  и  мудрецами...  Что  же,
устройство совещаний  доказывает рассудительность, полноту  разума. Государь
может сравнивать свое тайное мнение с мнением других, а потом уже выскажется
окончательно Того, кто не делает так, называют своевольным.
     О муфридах, коих двести человек  должно быть при государе... Не так для
охраны содержатся они, ибо  это дело мушерифов,  тайных и  явных. Муфриды же
обязаны  быть  высоки  ростом, приятной внешности, с большими  и  ухоженными
усами. И оружие при них пусть будет хорошо прилаженным и  красивым. Из этого
оружия  двадцать перевязей  и щитов --  серебряные,  пики же хаттий-ские, из
особого тростника, что там растет. Когда приедет иностранный посол или гость
государя, пусть проходят муфриды  под музыку, являя мужественность и красоту
шага. Всем станет видно тогда, что порядок в этом государстве.
     Ныне во  всем свете нет  государя более величественного, чем  наш, ни у
кого  нет  большего царства. И  хоть достиг  он такого положения,  что может
пренебречь  условностями,  однако  посольские  приемы  следует  проводить  с
подобающей  торжественностью. От послов  разносится по  всему свету слава  о
державном  величии, мудрости, правосудии и  прочих качествах  государя. Все,
что нужно из речей и разговоров  на таких приемах, напишут ему особые дабиры
с  хорошим слогом и  пониманием  дела.  Государю  надлежит лишь прочесть это
внятно и с глубокомыслием на лице.
     Относительно послов это еще не все. Не только для
     322


     мнения  чужеземных  правителей, но  и для своего народа важна  пышность
посольских приемов. Люди каждодневно видят  их  и говорят" "Вот как велик  и
славен наш государь, со всех концов земли едут к нему!"
     В  свою  очередь государь  тоже  отправляет  своих  послов  в ближние и
дальние страны.  Для этого избираются рассудительные  люди, умеющие скрывать
свои мысли  и  выведывать  все про  ту  державу, куда  они  прибыли:  каково
положение дорог,  проходов, рек, рвов,  питьевых  вод, может  или нет пройти
войско, в  каком количестве имеется фураж, каково войско того царя,  а также
его численность, снаряжение и местопребывание. А еще должны они знать, какие
там водятся угощения  и собрания, распорядок чина,  сидения и  вставания при
государе,  игры, охоты, какой у него  нрав, повадки,  поступки, пожалования,
правосудность и неправосудность, стар  он  или молод, учен или  невежествен,
склоняется ли  более  к  серьезному или  веселому,  предпочитает женщин  или
красивых мальчиков-гуламов,  бдителен он в делах  или  беспечен, разрушаются
или  процветают его владения,  каков  достаток  народа,  довольно ли войско,
достойный ли у него вазир, опытны ли в делах войны сипах-салары, сколь учены
и даровиты его налимы, каков делается государь при питии  вина,  соблюдается
ли порядок в его гареме и про все остальное, что относится к жизни государя,
вазира,  сановников и народа той страны. Если  же предстоит война,  то посол
должен  всячески  скрывать  это,  представлять  себя  мягким  и  уступчивым,
заискивать, делать  дорогие подарки.  Тогда покажется тому государю,  что от
слабости такое поведение, и не будет он серьезно готовиться к отпору...
     О  фураже следует  только  указать, чтобы загодя припасали  его на всех
путях,  куда  захочет  вдруг  двинуться  государь  с  войском,  и  чтобы  не
растаскивали, а сохраняли там в неприкосновенности...
     О ясности и имущественном состоянии всего войска  подробно  говорится в
"Ден-намаке". Предпочтительнее,  чтобы не  от  держателей  икта,  а прямо от
государя получали они жалованье четыре раза в год. И награды пусть самолично
раздают им. Когда государь своей рукой сыплет в руки и  полы их,  в  сердцах
войска устанавливаются истинные любовь и преданность.
     В древних книгах Эраншахра многое сказано и о содержании войска всякого
рода.  Если  состоит  в нем тысяча дейлемцев, то  должна быть  рядом  тысяча
хорасанцев,


     II*
     323



     а  также тюрков, индусов, арабов,  армян, эфиопов и прочих. Коль затеют
мятеж одни, то сразу  можно направить на них других.  Войско тем вернее, чем
дальше страна, откуда  оно набрано. Посему дейлемцев лучше всего  направлять
служить в Хорасан, а хорасанцев -- в  Дейлем. Самого же  государя и  его дом
пусть охраняют купленные еще в  детском возрасте гуламы, не  ведающие своего
происхождения.
     Что же относится к сипахсаларам войска, то тут  необходимо особо тонкое
разумение. Не так важно назначить хорошего сипахсалара, как величественного,
с высоким ростом  и  громким голосом. Такой  обычно  послушен государю  и не
мыслит ни о чем больше, как только угодить ему.  В случае же войны надо пока
отстранить   его,   а   во   главе  войска  поставить   дельного,   храброго
военачальника. Тот быстро сделает что нужно и победит  врага. Когда же война
закончится, опасен становится такой  сипахсалар. Все войско любит и доверяет
ему, так что  многое  может  произойти.  Надо сразу же  вызвать его к  себе,
наградить и отправить в какое-нибудь дальнее место.
     Лучше всего, когда сам государь находится при  войске.  Если  отступает
оно,  то обвинить следует  сипахсала-ров.  Трех  или  четырех можно  предать
смерти.  Когда  же  войско побеждает,  то это  благодаря  мудрости государя.
Сипахсалары в таком случае как бы только выполняют его предначертания.


     Уже записать приготовился он все про сипахсаларов, но сидел неподвижно,
глядя в ровную плоскость листа. Казалось, ток крови прекратился в руке, и не
ощущает она больше калама. Он вдруг понял,  что со вчерашнего дня продолжает
лишь по обязанности писать книгу.
     Некое прозрение  пришло  к нему. Простой костяной  палочкой с позолотой
сделался калам. Навсегда ушло необъяснимое, и не явятся уже более  Тюрчанка,
имам  Омар,  лукавый  иудей.  Кому же  противопоставлять  теперь  эти  ясные
положения о необходимости государства?..
     Так и не записав про  сипахсаларов, взялся рукой он за  коврик-саджжад,
до половины развернул его  и опять стоял  в раздумье.  Следовало выбрать для
молитвы главу
     324


     из поучения Пророка, но ничего к  месту не приходило в голову. Выпустив
из руки коврик, пошел он в сад.
     Вчерашний  песок, что нанесло  ветром, уже убрали с аллеи. Как  всегда,
начал считать он деревья, но остановился на полпути. Незачем  было идти  ему
сегодня к дальней  стене. Где-то за ней колючий шиповник, пыль на дороге.  А
еще есть там хауз с грязной водой, и громко кричат бегающие вокруг дети...
     Откуда-то  прилетела птица и села  на дерево. Он узнал сороку,  которая
копалась при хаузе в селении,  и начал разглядывать ее. Серая  была она, как
все другие птицы, которых видел он в жизни.
     Совсем рядом находился  покрытый кошмой дерн. Осторожно ступил он через
арык, приподнял  угол. Зеленая  трава  была там, и серебрились  капли воды у
примятых стеблей. Он тихо  провел  ладонью, ощущая, как расправляются они от
его руки. Розовые колокольчики  скользнули  между пальцами,  затрепетали  от
солнечного света. Тогда он поднял голову и увидел идущего к нему шагирда.
     Чьи-то крики донеслись от ворот со стороны города, но ничего уже больше
не слышал он. Иссиня-белое было лицо у подходившего юноши,  и  прямо на него
смотрели растерянные, умоляющие глаза...


     -- Будь человеком!..
     В  последний  раз доносится  из  сияющей  тьмы  крик  ученого  имама, и
каменная тень поглощает их. Старый гябр возникает из стены, склоняется перед
великим  дай. Не в ворота  к  разгорающемуся костру идут  они,  а куда-то  в
сторону. На  ощупь приходится  ставить  ноги. Потом  где-то далеко,  в самом
чреве горы, появляется свет. Начинается ночь очищения.
     На возвышении сидит он рядом со скрытым  дай, и бронзовый светильник не
в силах озарить  весь огромный каменный зал. Во тьме теряются проходы  между
колоннами, непонятные звериные морды таятся в нишах. Когда же наступит время
говорить о своем сомнении?..
     325


     Не разглядеть лица у  великого  дай. Грозное безмолвие  исходит  от его
неподвижной  фигуры. Сквозь стену  прошли  они внутрь горы, потому  что  нет
невозможного для дейлемских имамов.
     Возвращается все тот же  гябр, кланяется им издали. Великий  дай  резко
поднимается  и  идет  к  нему.  Видно,  как  говорят они о чем-то в  боковом
проходе. Все время кланяется гябр и протягивает руку. Черные морщинки на его
лице собираются все вместе. На базаре уже видел он этого гябра.
     Великий дай отворачивает полу плаща, отсчитывает гябру в ладонь круглые
динары. Но  тот не убирает руки. Еще  и еще раз прибавляет по динару великий
дай, потом сердито  вскидывает руки к небу.  Гябр исчезает, а имам-наставник
идет  назад, аккуратно  подвязывая кошелек к  поясу.  По-прежнему  невидимым
остается его лицо.
     Два прислужника  расстилают дастархан,  зажигают  светильники в  нишах.
Каменные  звери  выдвигаются  вперед, на  стенах  проступают голубые  слоны,
красные лошади, люди в  богатых одеждах  с мечами и  копьями. Потом приносят
белую волокнистую халву, виноград, печеную тыкву,  ставят  посредине большой
серебряный  кувшин с танцующими  на боках женщинами. Он вспоминает, что  все
позволено в последнюю ночь идущему на подвиг.
     И великий дай Бузург-Умид  наливает себе и ему в  большие чаши питье из
кувшина, делает знак. Он смотрит за рукой учителя, но не видно в ней шарика.
Тогда  вслед  за  великим  дай  приставляет он чашу к губам. Что-то сладкое,
обжигающее льется в горло. Прерывается дыхание, кашель раздирает грудь...
     Пальцы сделались  липкими от  пролившегося питья.  Но опять наполняется
чаша. Сам великий дай уже  трижды пил. Всякий раз после этого он звучно  ест
круто запеченную тыкву. Прислуживающие гябры заносят  на  блюде сваренный по
их обычаю рис с мясом.
     Все надо делать, как  имам-наставник. С усилием доносит  до рта он свою
чашу, и сразу извергается из него  все выпитое. В сторону наклоняется он для
этого. В нишах качают головами звери.
     А  имам-наставник  как  будто  забыл про него.  Рука  его  протянута  к
гябрской еде. Пальцы захватывают мясо, уверенно скатывают в плотный ком. Жир
стекает обратно на блюдо. Мягкие золотые волосы на пальцах у великого дай. В
недоумении поднимает он глаза. Глухая на-
     326


     кидка сползает с  головы наставника. Виден уже двигающийся рот и черные
усики с налипшими зернами риса.
     -- Эй, гябр... Все давай!
     Великий дай  тычет в  спину  прислужника, подтирающего пролитое  питье.
Где-то в  нишах застучал  барабан,  играет  музыка.  Гябры несут  корзину  с
цветами, рассыпают на полу. Огонь загорается на подставке посредине зала.
     -- Что дороже радости?
     Словно камнем ударяет его по голове. Глаза великого дай смотрят в упор.
Запах вареного мяса исходит из его рта.
     Нет, не для отзыва сказано это слово. Великий дай громко смеется, потом
отталкивает  его,  пьет из чаши. Не  глядя машет  он  рукой  старому гябру в
проходе. Появляются женщины...
     Они все танцуют, выгибаясь, протягивая к нему руки. И та, с которой был
он в горах, среди них. Других женщин он тоже узнает. Дыни и хлеб приносят им
из города в уплату.
     -- Кого хочешь выбирай, да!..
     Вовсе открыто  теперь лицо  имама-наставника. Пот  струится по  нему, и
морщится маленький нос в оспинках. Обычная чернильница висит у него на шее и
калам заткнут за ухо...
     Женщины танцуют, одинаково выгибая колени. И на кувшине продолжается их
бесконечный  танец. Босыми  ногами наступают они  на цветы,  и грязные пятна
остаются на полу. Может быть, опять снится это ему?
     Но где же великий дай? Надо  обязательно найти его. Он  встает, обходит
растоптанные  цветы,  у  выхода  оглядывается.  Женщины  не  танцуют больше.
Сбившись в кучу, они смотрят ему вслед.
     Во тьме он идет теперь совсем один, упираясь в глухие стены, сворачивая
куда придется. В  каменные  углы на стыках попадают  руки, паутина застилает
глаза. Но Р пустоту проваливается ладонь, и свет на ней.
     На  самую  середину  двора  гябров выходит  он.  Луна  стоит  прямо над
головой. Костер потух,  и лишь слабый огонек видится на айване по ту сторону
двора. Он  подходит и заглядывает в дверь. Кто-то лежит там, развалившись, с
женщиной...
     327


     Широкая светлая полоса обозначилась по горизонту,  но  луна по-прежнему
сияет среди меркнущих звезд. Все быстрее уходит он от пристанища гябров Ноги
спотыкаются в чье-то  тело, и едва не  падает  он вниз головой Звездный имам
поднимается с земли, отряхивает свой халат. Кувшин у него в руке
     О  чем-то предупредить нужно этого имама, но  лишь  беззвучно шевелятся
губы Так и не сказав ничего, пере-ходит  он сточную канаву, и не  тошнит его
уже от нечистот. Куда же ему идти теперь?
     Первый  луч  солнца  в  городе попадает на башню  Абу-Тахира, и голубой
огонь  загорается  в  небе.  С  лязгом  открываются  Шахристанские ворота Он
оборачивается и видит ученого имама, идущего следом


     Показалось  ли  ему... или это разносчик  горшков  идет  впереди...  Он
ускоряет  шаг,  но  нет  там  уже  никого  На  другую  улицу  переходит  он,
возвращается обратно и в десяти шагах от себя вдруг видит Большегубого
     Так  и  не  успевает  он крикнуть  что-нибудь Старый  тюрок-мухтасиб  в
сопровождении  десяти  стражников проезжает  к мечети на пятничную  молитву.
Большегубый с размаху ударяет шестом о землю Гремят, рассыпаясь, горшки.
     -- О, остались ли в этом городе мусульмане? . Где вы, люди, э-эй!
     По земле  катается Большегубый и кричит тонким голосом, требуя  защиты.
Мухтасиб  строго поднимает  палец вверх, потом  слезает с коня и подходит  к
нему. А когда наклоняется, фидаи сует ему нож в живот
     Все  застывает  на  мгновение.  Старик мухтасиб  в  согнутом  состоянии
тычется головой в пыль. А Большегубый  лезет на дувал. Подскочивший стражник
сбивает его копьем  на землю, и тот бежит вдоль улицы, стремясь найти выход.
Навстречу ему уже бегут  люди. Большегубый мечется между ними,  а его бьют с
разных сторон палками.
     Громко,  болезненно  вскрикивает  каждый  раз Большегубый.  Он пытается
увернуться, но палки достают до него. Ногу перебивают ему, потом руку,  и он
ползает в пыли, крутясь  на одном месте. И вдруг затихает,  увидев его среди
толпы.
     328


     Безмерное  страдание  во  взгляде  умирающего   фидаи.   Что-то  шепчут
вымазанные грязью  губы  Все палки сразу поднимаются в  небо Отчаянный вопль
раздается в наставшей тишине
     За  ноги  волокут по базарной пыли то,  что  осталось  от  Большегубого
Надвое  расколота  голова у него, и что-то белое вываливается  кусками Вверх
его подтягивают арканами, надевают задом на оструганный столб.
     Все  пятится он  среди  толпы,  не в  силах отвернуться На чью-то  ногу
наступает он и опять видит ученого имама в халате со звездами Зачем ходит за
ним этот человек?
     И вдруг  некая мысль заставляет его содрогнуться. Жив до сих пор ученый
имам, потому что не захотел устад его смерти А приехавший с гор дай, который
лежит сейчас с женщиной, посмотрел тогда в лицо устаду.


     Какие-то  люди  стоят  у  знакомой  калитки  в  рабаде огородников  Они
расступаются,  и он заходит во  двор. На тахте среди винограда сидит  старый
мастер, прислонившись спиной к дереву.
     Ближе  подходит он. Покойно,  как  обычно, лицо уста-да, ровно  опущены
веки. Приветствие дому произносит он, потому что люди вокруг  И потом только
видит нож в груди устада.
     О корни спотыкается он в незнакомом саду, падает лицом в траву. Следует
прикрыть голову руками, чтобы ничего больше не видеть  и не слышать.  Но как
только делает  он это, то возвращается вдруг  на  подворье гябров Женщина из
другого мира лежит там Дейлемский имам развалился с  ней, и мерзко  движется
его жирное тело ..
     И тут же крутится в пыли Большегубый. Со стуком ударяют  по нему палки,
и мольба в его глазах Устад сидит в своем саду, покойно положив руки.
     Он вскакивает,  оглядывается по сторонам. Луна и звезды  движутся среди
дувалов.  Всепонимающий  имам  идет  следом,  не отставая. Ничего больше  не
остается в этом мире. А ему куда-то нужно пойти и что-то сделать...
     329



     В<л  они  уже,  ворота,  куда  он шел всю жизнь. Холодные руки ищут под
одеждой, у  пояса, в рукавах. Но  не здесь у  него нож. Куча дерна сложена в
саду и накрыта кошмой.
     Там  ждет  его высокий  прямой  старик с  круглыми глазами.  Явственней
делается запах хлеба, и с каждым шагом все больше сжимается  горло.  Лицом к
лицу теперь они  стоят. Кружится голова от  сытости, и переворачивается мир.
Рука старика опускается на его горячую голову...
     Страшно рычат убегающие собаки. Тот  же самьш старик склоняется к нему,
маленькому  и  беззащитному. Все загораживает протянутый  кусок.  Он силится
затолкать его  в себя  весь без остатка,  и 'камнем  останавливается хлеб  в
горле..
     В недоумении  смотрит  он на свою руку, зарывшуюся  среди травы Красные
колокольчики  подрагивают совсем рядом. А старик  все  гладит его голову, не
ведая ни о чем.
     На место становится мир.  Медленно убирает он пальцы с холодного дерна,
поправляет кошму.  Смертная тоска  отступает  от горла, слабые, глухие звуки
пробиваются наружу. Потом склоняется он  и целует добрую, спасительную руку,
опять возвратившую ему жизнь.


     Теряется знак  агая  в сумятице звуков.  С протяжным криком об убийстве
подлетает к  воротам кушка стражник мухтасиба.  Но старый вазир  не  слышит.
Опустив руки, смотрит он на идущего к нему шагирда...
     В  утреннем сне  набежал  на него  этот  шагирд,  уходящий  от  гябров.
Сомнение появилось  наконец у него  в глазах. Что-то шептали губы,  и острый
запах крови  ощутился вдруг в полную силу. Отбросив кувшин, пошел он  следом
за шагирд ом...
     Человеческий  вопль  не  умолкал  в розовом  небе. Окровавленная  плоть
падала  в  базарный прах, и шагирд отступал,  наталкиваясь на людей. Кого-то
другого вздевали на столб...
     И опять увидел он шагирда в рабаде огородников. Бедный устад нашел свой
конец от взращенного им же
     330


     семени. Это дабиры  снова  выхватили факел из рук  правдолюбцев, и ни к
чему стали им свидетели...
     В  сады  метнулся шагирд. Словно у слепого  были  выставлены вперед его
руки. И вдруг понял он, куда тот побежал.
     Поздно было уже что-нибудь делать. Неверными шагами шел шагирд  к агаю.
Старый вазир ждал, ничего не подозревая...
     В траве, подойдя, начал искать шагирд и вдруг пошатнулся. Агай протянул
руку. Что-то неясное произошло между ними. А шагирд вдруг наклонился, припал
к руке агая, затрясся от плача.
     Он приблизился, стараясь рассмотреть, что же  случилось с агаем. Прямой
и  строгий,  стоял великий  вазир, прижимая  к себе  голову юноши. В круглых
глазах его было торжество.




     О  пребывании  за  чожников и  содержании  войска  разных  народов  при
дворе...
     О необходимости иметь на службе туркмен т положении гуламов...
     О неутруждении служащих во время службы и распорядке их дел. .
     Относительно государевых приемов...
     О распорядке собрания для питья вина и правилах при этом...
     О порядке стояния служащих во время службы...
     О нуждах и требованиях войска, о службе свиты...
     Об   устройстве   внешнего  вида,  оружия  и   снаряжения,   боевого  и
походного...
     О выговорах  сановникам в  случае  ошибок  и  проступков...  Тем,  кого
удостаивают  высоких мест  в  государстве,  кого  возвеличивают,  приходится
переносить много  невзгод  в  наше  время. Если выговаривать им  открыто  --
получится нечестие  и  подрыв  власти.  Предпочтительнее  действовать другим
образом...\
     1 Сиасет-намэ, с 108-110, 124, 126, 128-131
     331


     Не меняя  положения, повернул он голову к  окну и посмотрел, что делает
шагирд. Тот укладывал назад на арбу привезенный накануне дерн.
     Да, не для себя пишет он книгу, но в пользу таких, как этот шагирд. Им,
простым и  богобоязненным,  в первую  очередь  нужен  порядок в государстве.
Когда все на своем  месте, то садовник растит цветы,  райят  идет за плугом,
кузнец выковывает орудия труда, купец усердствует в торговле, воин побеждает
в сражениях,  а да-биры смотрят, чтобы все  делалось по закону. Разве плохо,
когда все это так?
     В труде суть человека, и хлеб в основе  всего. Какие еще чувства  могут
обуревать людей,  коль  сыты  они?  Это  -- естественное поведение  простого
человека.  Им дают хлеб,  и  они  благодарны за него. Лишь всяким умствующим
имамам  и  лукавым иудеям  присуще беспокойство. И  женщинам с  их нетвердым
естеством все хочется чего-то необыкновенного, призрачного...
     На глазах  у некоего имама вчера произошло это. К нему  пришел шагирд и
поцеловал  руку  за хлеб,  протянутый  некогда. Значит, все в мире  делается
правильно. Тверда его  рука  --  рука  дабира,  и в  дым  обратились  пустые
видения...
     О  пребывании  заложников  при  дворе  сказано во  всех  старых  книгах
Эраншахра. Не так важны они в качестве прямых заложников, ибо  и сына своего
не пожалеет  задумавший  измену  правитель.  Но  если  в столице  при  дворе
постоянно находятся три-четыре высокородных сановника от какой-то страны, да
и  к  тому  же смещенных  там со  своих  постов,  то обязательно станут  они
докладывать о происходящих там непорядках. А тамошний правитель будет знать,
что есть кем заменить его.
     О  туркменах... С ними нужно  поступать,  как некогда с персами. Они --
главный  народ  этой державы,  храбры  в сражениях и  неприхотливы. Но  хоть
числятся ныне туркмены  первыми в государстве, а беднее  всех  прочих,  коих
сами  завоевали. Даже коня  имеет не  всякий,  и пусто  в  их шатрах. Посему
следует  громко хвалить их, почаще называть великим  народом. Им по простоте
большего не надо.
     О неутруждении служащих во время службы... ле-дует  запретить  вызывать
всякий  раз  ко двору всех, кто служит, ибо  мешает это  повседневному делу.
Каждый
     332


     чин должен знать свое место  и час  прихода, и  не будет тогда  пустого
времяпрепровождения.
     Тем  не менее нет  лучшего средства для  укрепления власти, чем  частые
приемы.  Когда  не происходит  их долгое время, начинают говорить о слабости
или  болезни   государя.   Сановники   становятся  подозрительны,   начинают
злоумышлять, смутьяны наглеют, и все государство впадает в тревогу.
     О  правилах  при  винопитии...   Отнюдь  не   противопоказаны  государю
непринужденные удовольствия. Следует лишь делать  такие вещи  не  на  глазах
народа,  а в должном кругу приближенных и  надимов. Лучше всего пить  вино в
загородных  кушках, кои  строятся для  этого в  разных  красивых  местностях
державы. Там  пусть будут  сар-добы, цветники, фонтаны и все необходимое для
увеселения.
     По  времени  полезно устраивать  более  широкий прием с питьем вина, на
который приглашаются  разные  служащие  люди  государства, в  том  числе  из
областей.  Так  они не  будут  завидовать более  высоким сановникам и станут
чувствовать себя тоже причастными к правлению. Всего от богатств государства
должно хватать на  таких приемах, и не нужно задерживать, если  уносят с них
что-нибудь в полах халатов.
     Каждому при подобных мероприятиях раз и навсегда определено свое место.
Коль  восходит на  помост государь  для  наблюдения за  парадом  войска,  то
сначала идет он один. Потом только  всходят сановники, а если забежит кто не
по чину впереди другого, должен быть наказан.
     Так же и  в  войске -- не  смеет  младший обращаться  с  просьбой через
голову   старшего,   ибо  подорвано   станет   тогда   уважение  к   службе.
Соответственно  положению должно выделять каждого убранство, красивое оружие
и прочее. Всякому положено свое.
     Что необходимо,  написано  и о выговорах высокопоставленным сановникам.
Никто не должен слышать этого, пока  не будут они смещены  со  своих постов.
Тогда уже  можно в достойной  форме рассказать о некоторых их проступках, но
так, чтобы  не поколебать  основы. Ибо скажут: что это  за  государство, где
возможны подобные беззакония...
     333



     Магриби приподнялся  в своем углу, лишь только  поставил он точку.  Бьы
незыблем  на  середине  стола  золотой  куб.  Все  делалось в  установленном
порядке,  и  уверенность   обрел  калам.  Разъяснив,  какие  следует  внести
дополнения к написанному, встал он на молитву.
     Ничто не  мешало сегодня. Выбрав сунну  о пчелах созидающих,  шептал он
установленные  слова. Сами собой подгибались колени,  соединялись  руки, лоб
касался саджжада.  Встав с  молитвы,  он  подумал: а  не те же  ли  пчелы --
кружащиеся по  земле люди? Бог послал в пример порядок  в улье, и изгоняются
оттуда беспокойные.
     Да,  в  подлинном  государстве,  что  строится  по  образцу  Эраншахра,
противопоказаны те,  кои одержимы  талантом. Во  всем  друг на  друга должны
походить люди,  ибо --  как и у  пчел -- одно  у них предназначение. Кто  же
выделится в чем-нибудь -- не найдет тут себе ни дома, ни корма...
     Прямая линия деревьев  уходила  к дальней стене, и он  принялся считать
их, четко отделяя одно от другого.  Ша-гирд ехал к воротам со старым дерном,
но,   как   и  положено,  не  стал  привлекать  внимание  поклоном.  Великая
преданность была в его чистых глазах.
     Где-то за стеной кричали дети. Все же некому присмотреть за ними в этом
селении. Следует  сказать, чтобы  выделили  там  для  наблюдения  за  детьми
ушедшего на покой старого дабира, и пусть сидит каждодневно у хауза...
     В  обратную сторону  просчитал он деревья  и тотчас же  сел  за работу.
Указание для  мушериф-эмиров  на  ближайшие  дни принялся он писать. Теперь,
после  убийства  мухтасиба,  султан увидит,  насколько  правомерны были  его
действия.
     Прежде  всего  надлежит  переловить убежавших  гя-бров,  так как  у них
обычно находят приют  те, кто скрывается от закона. В ночь накануне убийства
выехали они все из  города, и посланы люди  вслед  за  ними. Тем же утром  в
рабаде   был  зарезан   дейлемским   ножом   со  знаками   батинитов  старый
устад-садовник. Видимо, сам был он из них.
     По всем городам и селениям на пути войска следует
     334


     произвести  облавы. О дне  его  выхода из  Мерва  стало известно  нечто
дейлемским  имамам,  и  забеспокоились они.  Поэтому  не  через  месяц,  как
намечалось,  а  к  концу  нынешней  недели выступит войско,  чтобы не успели
приготовиться враги веры. Сегодня уже нужно будет объявить о большом смотре.
И  в  утверждение  крепости  и^мощи  державы  провезут  на этом смотре через
площадь Йездан великий диваркан -- Разрушитель городов.
     Все будет  делать Абу-л-Ганаим, чтобы отговорить султана.  С  Тюрчанкой
объединится он  снова, и конечно  же заболеет  она в день  похода. Султан не
расстается с ней, так что будет упорствовать. Но к спасению царства делается
это, и настоит он на назначенном им сроке.
     Пока же надо  неукоснительно соблюдать порядок во всем. В ответственную
для государства минуту должны быть натянуты поводья. А чтобы дать понять это
народу, можно использовать иудеев.  Сами  же они не пожелали  включить  знак
Величайшего Султана в субботнюю здравицу, а следовательно, замышляют измену.
Пусть  же  придет  к  ним  в  синагогу  с  розыском  специальный  да-бир  со
стражниками. Иудеи,  как всегда, начнут громко кричать о нарушении закона, и
люди поймут, что следует в эти дни проявлять осторожность.
     И  всевозможным   умствующим   тоже  придется  укоротить  языки.  Когда
предстоит война за  веру, то не к  месту  шататься с  кувшином по базарам  и
восславлять порок. С двух сторон  затачивает стрелы своих стихов некий имам,
взявший себе гябрское  имя, но сам думает не пораниться  при этом. Сейчас он
придет сюда, и надо дать ему почувствовать, что недовольны его поведением...


     Непререкаем троекратный стук кости о дерево.  Знак агая первенствует  в
мире.  Видно  по  всему,  что  дейлем-ские  убийства пришлись  к пользе делу
порядка. Так оно и бывает всегда.  Он переступает порог, но великий вазир не
смотрит в его сторону.
     Сухой  ладонью накрывает  агай  буйный месяц урдби-хишт.  Круглые глаза
останавливаются сегодня на многозвездном Теленке.  Брыкливый наваст делается
смирным, будто чует, что его ждет.
     Потом агай оглядывается  на  окно  и ровным  голосом говорит, что божье
стадо включает в себя разных по уму
     335


     людей. В этом, по  его мнению, нет  чего-либо ошибочного,  как и в том,
что мир расположен  меж  двумя  Тельцами. Сочиняющий  стихи вправе допускать
такие вольности...
     Ага, значит, до старого вазира уже дошло рубои, что составил он вчера в
чорсу у красильщиков. Имам Джаф-фар из их мечети  принялся громко утверждать
свои обычные глупости о божьем смысле в жизни. Тогда он постучал ладонью  по
донышку кувшина и сказал что-то  в  рифму о великом множестве ослов, которых
пасет господь в сем преходящем мире между двумя Тельцами. Видимо, поручается
уже мушерифам  смотреть не только  в рукава, где может таиться  нож. Но  что
здесь обидного для агаевой идеи государства?..
     Великий вазир между  тем указывает  ему, что  бог  един  и непознаваем.
Увидеть,   представить   или   осознать   его   невозможно.   Но   некоторые
безответственные  люди  дерзают изображать  бога  реальным  пастухом, да еще
пасущим неких длинноухих животных,  возящих поклажу.  И  есть сведения, что,
пересказывая уже  эти  легкомысленные  стихи,  враги порядка  называют среди
божьего стада богопротивных свиней, что прямо ведет к посрамлению веры...
     Тут  агай наконец поднимает голову и  смотрит ему в глаза. А он,  не  в
силах  скрыть  свою проклятую усмешку, быстро прячет ее в бороду. Так всегда
бывает с  ним.  Сначала кривится рот, и  только потом вспоминает он о пользе
осторожности...
     С навастом же  в Нишапуре делали так. Когда бычок подрастал и рожки  во
лбу  вылезали  больше,  чем  на  полпальца,   приглашали  особого  человека.
Беспокойного наваста излавливали, валили  на землю  и каленым железом лишали
того, что рождает буйство в крови...
     У клоаки, что  течет по дороге к гябрам, видит  он вдруг шагирда. Арбу,
груженную дерном, останавливает  тот на  берегу. Нарезанная квадратами трава
еще достаточно свежая, да и к чему было везти ее сюда?..
     Перейдя  канал с  нечистотами,  идет  он  вверх, думая об этом шагирде.
Некая просветленность сегодня в красивом лице  юноши. Когда-то в Тусе найден
он агаем среди  умерших  от голода людей. Но может ли  понять великий вазир,
сколь обидно благодеяние...
     336


     Придя к  подножью горы, он спохватывается. Нет уже  там гябров, так как
уехали все в утро убийства. Нужно  идти назад.  Но что это происходит там, у
перехода? Во весь свой  рост становится на  арбе шагирд и с размаху  бросает
пласт дерна на середину клоаки...


     Всхлипывает,   расступаясь,   густая   омерзительная   жижа.   Медленно
погружается  пласт  дерна,  и лишь  стебелек  шакальей  травы  краснеет  еще
некоторое  время на поверхности.  А  он уже раз за разом  швыряет  в  жирную
текущую грязь остальной дерн, и  где-то  на самом дне остается прямой нож со
знаками дейлемских имамов.
     Даже  крошки выметает он  с освободившейся арбы. Обычное солнце стоит в
небе. Конь тянется  к  нему  из по-стромков,  доверчиво  жует  руку  теплыми
губами...
     Халат  ученого имама синеет среди развалин. Не  видно  дыма на  горе  у
гябров,  и в  сторону города  поворачивает он  голову.  Там,  рядом с башней
Абу-Тахира, высоко в небе стоят столбы. На одном из них - Большегубый.
     А звездный имам уже тут и смотрит -- будто все  знает о нем. Куда бы ни
шел, встречается ему этот имам. Странный  у него взгляд, и  невозможно долго
смотреть ему в глаза...
     Теплый запах хлеба ощущается все  яснее,  и в ворота  кушка  заводит он
арбу  чистого, нового дерна. В углу двора большой тамдыр, а гуламы там месят
тесто. Обернутую влажной тряпкой руку опускает один  из них  в темнеющий зев
печи и достает огромную -- больше его самого -- лепешку. К горе хлеба кладет
он ее на тахт, и чуть дымится она на солнце.
     В саду  он  слышит  ровные  размеренные  шаги. Это идет прямой  строгий
старик  с  добрыми  глазами,  которому  обязан он  жизнью. Лишь на мгновение
нестерпимым становится  запах хлеба. Потом удушье проходит, и пот проступает
на лбу. Со страхом думает он, что  лишь вчера прятал здесь нож,  чтобы убить
этого человека.
     337





     Относительно дела стражников, часовых и привратников...
     О добром устройстве стола и распорядке питания у государя...
     О вознаграждении достойных слуг и рабов...
     О мерах предосторожности по отношению к тем, кому даны владения в икта,
и делах народа...
     О неторопливости государя в делах государства... Не следует спешить...1
     Про тех, кто охраняет  особу и дом государя, а также хранилища и тюрьмы
для  преступников,  есть  соответствующее разъяснение  в  "Ден-намаке".  Как
всякие люди, кто  идет в охрану, ленивы, жадны и подлы характером они. Пусть
больше всего боятся потерять  службу. Так как ничего другого  делать они  не
умеют и привыкли к хорошему положению, то будут с рвением относиться к своим
обязанностям...
     В доме государя, как принято, с утра должна быть  готова добрая еда для
своих и чужих.  Тот, кто  отведает что-либо там, никогда  этого  не забудет.
Даже если целый век  потом станет ходить  он  голодным и не иметь по причине
бедности и  медного обола  на  покупку хлеба,  то все  равно будет говорить:
"Велик и  щедр наш государь, слава ему". Все,  кто известен  в  мире любовью
народа, по большей части приобрели ее, раздавая хлеб из  собственной руки. А
плохими всегда считали амилей, собиравших налоги...
     По поводу вознаграждения достойных слуг и рабов  нужно сказать Магриби,
чтобы  нашел  примеры  из  жизни  царей Эраншахра,  прежде всего  Ануширвана
Справедливого, а также у китайских фангфуров.
     То  же  относится  и к чиновным людям от государства, которые  сидят  в
областях. Их следует награждать  или наказывать,  в зависимости от состояния
тамошних дел.  Обычно, когда жалуются на них, приводят они всякие отговорки:
у нас, мол, враги! Слушать это  надо вполуха,  не то  обнаглеют. Все  лучшее
будут забирать они себе, и не с кого станет брать государю...
     1 Сиасет-намэ, с. 134, 135, 138, 140, 141.
     338


     О пользе неторопливости в делах государства лучше всего свидетельствует
случай с Алп-Арсланом, отцом  нынешнего султана. Как-то в Герате тот не стал
спешить  с казнью одного ученого старца,  пока не выяснил всех обстоятельств
дела. Пусть  написано  здесь будет и  об  этом,  хоть  в  расправе  как  раз
необходима скорость. Зато  все  прочие  дела  лучше решать  медленно.  Когда
человек  походит первый, и  второй, и третий раз в одно  и  другое место, то
почувствует  свое ничтожество  перед лицом государства. А это всякий  должен
ощущать каждодневно.
     Все было на месте в мире.  Новый дерн  привез шагирд и укладывал его  в
ряд,  аккуратно  подбирая  траву по единому  цвету.  Каждый пласт ложился  в
назначенное место и становился неразличим среди прочей травы.
     Не время еще было подходить к шагирду. Деревья он тоже не стал считать.
Сделав все распоряжения на  вечер, пошел он в сторону  по малой дорожке. Ибо
был сегодня день гарема...


     Фатияб  ждала его,  но  не  легла сразу на  свое  место.  Стоя  посреди
комнаты, смотрела она в угол. Стол для посуды стоял там, плотно прислоненный
к стене. Значит, сама она передвинула его туда.
     К  ее постели  пошел он и начал снимать халат.  Еще  раз оглянувшись на
стол,  она приняла все из его одежды и легла, как  обычно. Но  что-то  новое
показалось ему  в ней,  когда  совершал он необходимое.  Не устраивалась она
удобней для  него и  о ребенке на этот  раз не беспокоилась  Фатияб,  словно
ждала еще чего-то. И снова он заметил, как скосила глаза она туда, на стол.
     В доме  старшей  жены Рудабы  сидели  они потом. Все  было по-прежнему.
Ханапия  прыгал на коленях  у  матери и тянулся к ханум, которая кормила его
халвой.  Старший сын  Али,  приехавший  из  Нишапура, рассказывал, что все в
Хорасане готовятся к  смотру войска. Обозы с фуражом уже вышли  на  дорогу к
Серахсу, и говорят, что прямо с площади Йездан двинется войско в поход. Внук
Осман-раис опять жаловался на  эмира Кудана. Пользуясь присутствием султана,
вовсе перестал считаться с городской властью этот шихне. Вчера его гуламы до
     339


     смерти  избили двух  стражников мухтасиба, пожелавших  отобрать  у  них
вино...
     Обе жены пошли провожать его к калитке, и Фатияб, строго по закону, шла
немного позади ханум.


     Теперь  предстояло ехать к султану. Вчера тот уже согласился, что прямо
со смотра пойдет войско в поход, и завтра с утра должны быть  собраны шатры.
Кругом говорят об этом,  так что  нетерпимо промедление. Но рядом с султаном
Абу-л-Ганаим, и передумано может быть  все за  ночь.  Тем  более  что  здесь
Тюр-чанка.
     Нет,  нельзя   стало  полагаться  на  слово  Малик-шаха,  и  непонятное
истощение духа  произошло в  доме  Сельджуков. Видом и  статью  схож с отцом
нынешний султан, но никогда не менял своих решений грозный Алп-Арс-лан. Даже
если предстояло умереть, как в теснине у Мелазгерда...
     Пятнадцать тысяч  конного войска было  тогда с Алп-Арсланом, и донесли,
что  румийский кайсар привел туда войско  в двести тысяч.  Но  дал уже  себе
слово  султан,  что  начнет битву,  и не стал  уклоняться. Как  атабека, его
вместе с наследником  отправил Алп-Арслан в Хамадан, сам же вышел к войску и
заплакал.  Увидев это, заплакали пятнадцать тысяч тюрков. "Кто хочет уйти --
пусть уйдет, ибо нет здесь сейчас султана, который приказывает и запрещает!"
-- вскричал Алп-Арслан и бросил на землю лук и стрелы. Взял он меч с булавой
и собственной рукой завязал в знак  траура по себе хвост  своего коня. То же
вслед за  ним  сделали  тюрки.  Потом султан  надел на себя  белую  одежду и
надушился,  как  поступают  с  покойником.  А подъехав к  бесчисленным рядам
румий-цев, слез с коня, посыпал себе лицо землей, плакал и молился.
     Знал  Алп-Арслан время  и место. Сокрушены в  тот день  были румийцы, а
кайсар  Роман Диоген  приведен на аркане.  Трижды кнутом ударил его султан и
отпустил  на  волю.  Вот так  делалось  им  в подобных  случаях.  Откуда  же
неуверенность у его сына?..
     340


     Но надо было подойти к  шагирду. Тот заканчивал укладывать  привезенный
дерн, и  серость  травы радовала глаз. Все  становилось  на свое  место. Как
нетронутая бумага чисты были глаза юноши...


     Где-то  затерялся бесчувственный  сон,  в  котором  к  небу  вздымаются
ледяные  горы и железо таится в рукаве.  Добрый  старик ежедневно подходит к
нему, а он все больше привыкает к запаху хлеба. Лица людей начали отличаться
одно от другого, и радостное предчувствие охватывает его.
     К  дому в  султанском саду позвали его опять, и сразу  легкими делаются
руки и ноги. Он идет, не замечая дороги. Солнечные  столбы теснятся в садах,
выстраиваются  вдоль  улиц. И вдруг ударяется он о невидимую стену. Высоко в
небе повис Большегубый...
     Медленно проходит он через площадь, глядя лишь вниз на присохшие черные
комья. Но  потом убыстряет  шаг. Караван  преграждает ему путь, и  солнечный
звон  разносится  от мерно  ступающих верблюдов.  Снова с разбега скачет  он
через арык и забывает про все...
     У  клумбы с тюльпанами стоит тюркская  жена султана. Все обыкновенное у
нее: глаза, нос, губы. И царапина еще не  прошла у локтя. Он срезает для нее
сочные стебли, складывает в корзину, которую держит старый маленький человек
с пухлыми щеками.
     И  голос такой же у  нее, как и в прошлый раз.  Она  смеется и, выбирая
тюльпаны, трогает его за руку. Потом говорит ему, чтобы завтра был  здесь, в
саду...


     Гул бесчисленных нашествий назревает и  прорывается вдруг совсем рядом.
Туркан-хатун,  младшая  жена  султана,  идет  из  сада.  Знак   ее  в   мире
подтверждается огромной корзиной с  тюльпанами,  что  несет  за  ней  мудрый
Шахар-хадим.   На  ступенях  розового  дома  она  оглядывается,   и  победно
оттопыривается  у нее  нижняя губа. Там, куда она  смотрит,  стоит  красивый
шагирд, и руки опущены у него...
     Заметив потом и его, стоящего среди колоннады ай-вана, она доверительно
улыбается. Некая тайна всегда
     341


     была между звездным небом и этой женщиной. Не случайно выделяет она его
из всех прочих надимов. И он запахивает свой синий халат, улыбается в ответ.
     А шагирд  продолжает  стоять неподвижно среди поредевших тюльпанов, еще
не понимая  всей  глубины счастья,  отпущенного  ему богом. Свет  от великой
женщины разлит в саду, и на шагирде отблеск его...
     Снова видит  он маленькую Туркан-хатун у площадки  для наблюдения неба.
Большой непослушный султан рядом с ней,  а  сбоку, будто  на шелковой нитке,
новый  ва-зир  Абу-л-Ганаим.  Но появляется агай в утверждение  порядка. Она
фыркает и уходит, не спросившись султана...
     Вселенский календарь собрались они обсудить по желанию великого вазира,
и  он  дает объяснения  всем  троим  о  связи  движения  планет и  светил  с
человеческим временем. Отныне по всей земле оно будет едино, а распорядок по
поясам  для  царств и народов  установят "Таблицы Малик-шаха". Сонно внимает
султан  его  речи,  ибо  все предложенное агаем  правильно.  Только  крупные
зеленые глаза подлинного сельджука ищут что-то в закатном небе.
     Но  не  для  этого собрались  султан  и оба  вазира.  В созданной агаем
системе ничто не  делается прямо. Только  повод -- звездные  таблицы, а речь
идет о другом.
     Подобен сказке их разговор, и таковы  правила. О некоем решении султана
говорит великий вазир, которое  должно быть исполнено. Не называет он ничего
по имени, хоть все знают, что  прямо с площади Йездан пойдет завтра войско в
поход.  И  новый  вазир  Абу-л-Ганаим тоже  ничего  не говорит про  это.  Он
касается бронзовой  чернильницы, висящей через  шею, и соглашается с  агаем:
"Да, это так... Ударим завтра камнем по кувшину, посмотрим, что произойдет!"
     Неумолим стук  калама о дерево. Султан сидит посредине,  не поворачивая
головы. Такова пирамида агая,  что и ему некуда деться. Войско выступит, как
намечалось,  и будет война с дейлемскими исмаилитами. Великий вазир касается
в подтверждение своей золотой чернильницы -- давата.
     Но  в  прочем  вынужден  уступить  агай, чтобы сохранилось  равновесие.
Каждый должен получить  свое согласно  правилам,  и  новый вазир говорит  об
иудеях, которые  взбудоражены чьим-то требованием к их  субботней  здравице.
Уже проникли они к новому вазиру...
     342


     Султан кивает головой  с  явно довольным видом. Хоть в этом принудил он
своего учителя. Агаю нечего делать, и он молчит. А султан быстро прибавляет,
что и завтра садовник-шагирд, в чьем ведении тюльпаны, обязан  прийти в этот
сад...
     Величайший  султан  и его  вазиры,  как приличествует,  говорят  еще  о
вечности,  о  таинствах   души,  о  быстролет-ности  земной  славы,  которую
перерастает простое  дерево в  саду. Соблюдая  свое место, не участвует он в
разговорах великих мира сего. Лишь  некий  маленький звездочет здесь он, чье
гябрское прозвище -- Хайям.




     Об эмирах тюрьмы, людях расправы и орудиях наказания...
     О  том,  чтобы  не  приказывать  двух  должностей  одному  человеку,  о
представлении  их  людям с чистой верой, достойным, а маловерам и плоховерам
должностей не давать, от себя удалять...
     Относительно  женщин...  И  в  прошлые  времена,  когда  жена  государя
верховодила над ним, ничего не бывало, кроме мятежей, смут, восстаний и зла.
Мы вспоминаем относительно этого лишь немногое, чтобы взгляд упал на многое.
Первым  мужем,  подпавшим под  власть  женщины, отчего и  впал в невзгоды  и
трудности, был Адам -- мир ему! Подчиняясь приказу Евы, поел он  пшеницы, за
что изгнали его из рая. Двести лет он плакал, пока Всевышний не сжалился над
ним и не принял его раскаяния...\
     Он зовет к себе шагирда, так как  в  ночь выезжают оба они за  войском.
Всегда при нем будет находиться тот  отныне. Руку  опять кладет он на голову
шагирду  и говорит, чтобы  шел  еще  сегодня в  султанский сад, к тюльпанам.
Бледнеет по-обычному юноша и припадает к руке.
     Ему же  предстоит  написать до полудня три главы, потому что не будет в
дороге времени  на это. Останется тогда на дорогу  лишь поучение в отношении
батинитов  и  прочих  нынешних  врагов  веры.  Из  Эраншахра --  от  древних
маздакитов выведет он их корни. И будет пока-
     ' Сиасет-намэ, стр. 143, 161, 179.
     343


     зано  в  книге, как век  за веком прорастало тут и там  это отравленное
растение. Ибо хоть закопал их  в землю ногами вверх Хосрой Ануширван, но дал
разлететься семени по свету. И когда потом злокозненный Муканна восставал на
государство в Мерве, и вернувшийся к поклонению огню Бабек 1  неистовствовал
в Дейлеме, и карматы в своей пустыне делали все наоборот божьему порядку, то
прямо от маздакитов было это. Теперь же одним ударом уничтожено будет гнездо
порока, и  нельзя дать выбраться оттуда ни одному вероотступнику. Там, когда
войско придет на место, и закончит писать он свою книгу...
     Особое  значение  необходимо  уделить  в  ней  сейчас  людям  тюрьмы  и
расправы.  В  великом Эраншахре, у  праведных халифов,  при знаменосце  веры
Махмуде  эмиры  расправы  и палачи-исполнители  считались первыми  людьми  в
государстве.  Свое знамя, барабан и караул у дверей были  у  таких эмиров, а
боялись  их  больше,  чем  самого  государя.  На  чем  же  еще,  как  не  на
человеческом страхе, покоится государственный порядок...
     В нынешние же времена  эта должность  понизилась, и отменили блеск этой
службы. Упадок чувствуется во всем. Нужно, чтобы восстановлено было уважение
к  ним.  Пусть  постоянно  находятся при эмире расправы не  менее пятидесяти
исполнителей, которых бы отличала голубая чалма на голове: двадцать из них с
золотыми палицами,  двадцать  -- с  серебряными,  а  десять  --  с  большими
железными  палицами для дела. И  все для проживания пусть имеют они из  еды,
питья и одежды.
     Способы же наказания должны быть перечислены в особых книгах: отсечение
головы,  отсечение   рук  и  ног,  повешение,  ослепление,  ломание  костей,
заточение  в темницу,  опускание  под  землю для рытья водоводных кари-зов и
другие. Для врагов веры наказания особые: надевание на столб, варка в котле,
сдирание кожи, завязывание в мешок с пчелами,  топтание слонами. Болтающим и
умствующим следует урезывать  языки,  вливать  кипяток,  лишать кормящего их
калама, изгонять. Точно  всегда  известно  в  государстве  -- за  что  какое
наказание.
     О назначении  на должности...  Самое  важное это в делах правления. При
бдительном государе и осмотрительном вазире всегда должен быть особый список
всех слу-
     1 Муканна, Б а б е к -- руководители народных движений-в средние века.
     344


     жащих людей -- как при доме, так и в областях. О каждом там пусть будет
сказано, тверд ли в вере и предан  государю. Затем: где  служил, когда,  как
справлялся с  делом.  В  этом случае  не  будет трудностей с назначением  на
должность. Посмотрел в список, приказал одному приступить к делу, другого же
послал в  соседнюю область или взял  ко двору.  В таком случае закрыт  будет
путь  к  власти  людям  неизвестным,  умствующим,  маловерам и плоховерам, а
должности  станут   исполнять   способные,   преданные,  обладающие  хорошим
почерком, имеющие заслуги перед сей державой.
     Пополнять же такой список  тоже надлежит не случайными людьми, а из тех
же  семейств сановников и  усердных дабиров.  Всегда это было  в  персидском
государстве:  если  отец  служил вазиром,  то  сын или брат  его  становился
раисом, амилем или хаджибом  при каком-нибудь деле,  так  как  понятно,  что
такой семье богом даны особые способности к управлению.
     Ни  в коем  случае  нельзя  включать в  список  плохове-ров:  иудеев  и
христиан.  Ибо сказано  у  Пророка: "Верующие!  В друзья  себе не  берите ни
иудеев, ни христиан:
     они друзья  друг другу".  А когда говорят,  что почему-либо  нет замены
иудею, как утверждал вчера Абу-л-Га-наим, то следует отвечать: "Иудей умер!"
     Пусть подробно будет записано здесь это. Когда праведному халифу  Омару
донесли из  Басры, что управляет там ими амил-иудей, он  тотчас же  приказал
написать сподвижнику  Пророка --  Сааду, сыну Ваккаса: "Отреши  от должности
того  иудея и  назначь правоверного!" Но сколько  ни  выбирал из правоверных
Саад,  сью Ваккаса,  не  смог  найти такого, кто бы  по  уму  и  деловитости
сравнился с  тем иудеем.  Так  и  написал  он праведному  халифу. Возмутился
подобным  непониманием халиф  Омар,  взял  калам  и  самолично  приписал  на
послании эти два слова: "Иудей умер!"
     Прочел их  Саад -- сын Ваккаса и тотчас же отрешил иудея от  должности,
так  как означали  они: "Вообрази,  что иудей умер!" Такова была сила ума  у
праведного  халифа.  С  тех  пор  в  мире,  когда  хотят  сказать,  что  нет
незаменимых людей, то и говорят: "Иудей умер!"
     Относительно женщин он тоже подробно запишет в книге. Все свидетельства
прошлого о том, что  нет у них совершенства разума, и только сохранение рода
--  цель  их существования. Если жены  государя станут  вмешиваться  в  дела
державы, давать приказы, то разве от
     345


     себя они  станут  делать такое? Ум ли будет  участвовать в  этом9  Нет,
только то совершают они, что подсказывает их греховная природа
     Изгнание Адама  из  рая  --  первый  пример, и  известно,  кто был  там
учителем. А  разве не похоть женщины  разрушила некогда  мир между Ираном  и
Тураном? Суда-ба -- жена шаха  Кей-Кауса -- прельстилась сыном его Сиявушем.
Когда тот  отверг  ее  притязания,  она  оклеветала  царевича  перед  мужем.
Изгнанный Сиявуш бежал  в Туран, породнился  там с царем Афрасиабом, но  был
убит  коварным завистником. Тогда воспитатель  его  -- воитель Ростам  -- за
косы выволок Судабу из царского  дворца и  разрубил на части.  Так поступали
подлинные мужи с блудливыми женщинами еще в незапамятные времена.
     Сильные духом государи всегда сторонились женщин. Когда пришел Искандер
из Рума и победил Дария, то захватил его гарем. Невиданной красоты дочь имел
Дарий, прекрасную, совершенную  во всех  отношениях. Сподвижники  сказали об
этом  македонскому  царю и предложили  пойти и  посмотреть на  женщин, в том
числе и на нее. Но Искандер ответил: "Я победил их мужей; не подобает, чтобы
жены их победили нас!"
     А разве не к месту рассказ про царя Хосроя, жену  его  Ширин и Фархада.
Так полюбил этот царь свою жену, что  отдал ей поводья правления. Конечно же
сделалась  дерзкой  Ширин  и при  таком слабовольном  государе  влюбилась  в
постороннего.
     Спросили  однажды  у  мудреца Бузурджмихра:  "Какова причина разрушения
дома Сасанидов?" Был долгое время государственным  мужем у них Бузурджмихр и
ответил со  знанием дела: "Одна  причина -- что доверяли  в этом доме больше
мелким и невежественным мужам, чем старым, опытным вазирам. Другая же -- что
давали волю женщинам".
     И не  сам ли Пророк сказал  о женщинах: "Советуйся с  ними, но поступай
вопреки!" Если  бы  жены  были оделены  разумом, Посланник--мир над ним!--не
сказал  бы такого.  Известно, как  сам  он однажды сделал наоборот тому, что
советовала его молодая жена  Айша, чья набожность, знание, сподвижничество и
добронравие вне подозрений. Каково же поступать тогда с обычными женами!..
     В  предании  рассказывается,  как  во   времена  сыновей  Израиля  было
установление, что Всевышний исполнял
     346


     по три  желания всякого,  кто  сорок  лет соблюдал  его правила  жизни.
Нашелся   такой  муж  из  сыновей  Израиля,  который  не   совершал  никаких
проступков,  молился каждодневно, постился, как  установлено,  и  звали  его
Юсиф.   Жена   была   под  стать   ему:   скромная,  молчаливая,  работящая,
богобоязненная,  по  имени  Кирсиф.  Имея  за  спиной  как  раз   сорок  лет
праведности, задумался Юсиф:
     "О чем же  попросить  мне у бога?"  А так  как  не было у  него близких
друзей, решил посоветоваться с женой.
     "Тебе известно, что во всем мире для меня ты один, --  сказала жена. --
Ты -- свет моих очей, как и я для  тебя, и есть ли большая  радость для нас,
чем лицезрение  друг друга.  Попроси  же у господа, чтобы  даровал мне такую
красоту, какой не  было еще  среди  женщин. Ты  будешь  смотреть  на  меня и
радоваться, так что дни свои мы проведем в счастье".
     Так и сделал Юсиф. Всевышний внял его первой просьбе, и, проснувшись на
другой день, увидел  тот, что стала  жена  его Кирсиф  не виданной еще среди
людей  красоты.  А женщина посмотрела на себя в зеркало  и  в ту  же  минуту
сделалась надменной,  стала  капризничать и  пренебрегать мужем.  "Кто равен
теперь  мне на  свете?  -- говорила  она.  -- А  живу я с каким-то бедняком,
который ест  ячменный хлеб.  Стар он уже для меня и не наделен благами мира.
Другой бы одел меня в парчу  и золото, навесил драгоценные камни, дорожил бы
мной!"  С  утра до  вечера  продолжалось это,  пока  не выдержал  Юсиф и  не
обратился  к господу  со второй  просьбой:  "Преврати,  боже, эту женщину  в
медведя!"
     Стала жена его медведем и принялась бродить вокруг дома, жалобно воя, а
из  глаз  у  нее  текли слезы.  Юсиф же  один  совсем  замучился  с детьми и
хозяйством, так что не имел даже времени молиться. Тогда он обратился к богу
с третьей просьбой: "Сделай так, чтобы этот оборотень-медведь стал той самой
женщиной, какой была она  до твоих милостей!" Тотчас  же явилась  перед  ним
Кирсиф, ласковая, заботящаяся  о муже и  детях, участливая.  Стали  они жить
по-прежнему, однако сорок  лет праведного житья пропали понапрасну. Могли бы
лучше  устроиться, но три милости  божьи  уже были  пущены на  ветер по вине
женщины.
     Халиф Мамун  сказал  однажды: "Не дай бог никогда  ни одному  государю,
чтобы женщины говорили с ним о государственных делах, покровительствовали бы
кому-нибудь, отстраняли и назначали на должности. Приме-
     347


     тив угодливость мужей,  а во дворце разглядев столько народа и  войска,
допустят они себе в голову разные нелепые желания. Немного  времени пройдет,
как уйдет неизвестно куда величие такого государя, ослабеет блеск его двора,
не  останется  достоинства.  Государство  же  придет в  расстройство,  вазир
откажется от дел, и кто знает, чем такое закончится".
     И Кей-Хосрой так сказал: "Всякий  государь, желающий, чтобы дом его был
крепок,  государство  не  разрушалось,  чтобы  не  терпели ущерба его  сан и
величие, пусть не позволяет женщинам говорить о чем-либо другом, кроме как о
лакомствах и друг о друге, дабы сохранены были древние обычаи и не наступало
беспокойство". Омар--сын ал-Хаттаба тоже сказал: "Слова женщин  запретны для
мужского слуха точно так же, как лицезрение их".
     Достаточно и того, что уже приведено здесь  относительно сего предмета.
Но зачем так смотрела вчера на  стол в углу Фатияб?  Он  сидел еще некоторое
время,  размышляя  об  этом, но  так  ни к чему  и не пришел.  Потом свернул
написанное и отдал Магриби. Все, кроме последней главы о батинетах, успел он
сделать к отъезду...


     Широко открылись железные ворота кушка, затрубили трубы. Золото  халата
стало  нагреваться  на  солнце,  и  пыль взметалась от конских  копыт. Сотня
муфридов с хайльбаши  во главе рысила сзади,  сопровождая его к месту смотра
уходящего в поход войска.
     Солнце заполнило уже  все небо. Пот потек струйкой  из-под каркаса,  на
который  натянут был  вазирский  тюрбан.  Плечи  ощущали  безмерную  тяжесть
парадной одежды, и ждал он с нетерпением, когда же онемеют они. Но покойно и
хорошо ему было.
     Далекий гром  донесся от Серахских ворот. С утра  уже выстраивалось там
войско, стучали барабаны и перекликались  сигнальные трубы. Прямо  с площади
начнется поход, а к вечеру  вслед войску двинется султанский  дом с гаремом,
дома  и  гаремы сановников.  В  каждом рабаде  на большом  царском пути  уже
приготовлены фураж  и  припасы.  Объявлено,  что  якобы в  Багдад  к  халифу
направляются все они -- совершить осеннее богослужение...
     348


     Прогремели  трубы  стражи Ворот Знаменосца.  Остались позади опустевшие
улицы,  столбы  с батинитами,  мосты. Потом затрубили  у Серахских ворот,  и
площадь  Йездан  сразу  открылась  перед  ним  вплоть  до   дальнего  канала
Хурмузфарр. Еще во времена царей Эраншахра делались  здесь смотры Земля была
плотно утоптана, полита водой и размечена флажками, а по краям передвигалось
войско, готовясь к прохождению перед высочайшим помостом.


     На  своем  месте -- у  башен Султан-калы -- был  устроен  помост, и все
совершалось  правильно.  Первым  -- отдельно  от  всех  --  взошел  на  него
Величайший Султан.  Затем  свое место Великого  Вазира и атабека занял он. И
тогда  только быстро,  исподтишка  толкая  друг друга, поднялись сюда  вазир
Абу-л-Ганаим, чья  нисба  Тадж ал-Мульк,  великий  мустауфи  Шараф ал-Мульк,
великий  туграи Маджд ал-Мульск, хаджибы Дома и Совета. Вместе с ними взошли
также сипахсалары войска в расшитой одежде, с двойными  и тройными  золотыми
поясами, и встали по другую сторону султана. В то  же время внизу и по краям
помоста  устраивались  на специальных скамьях малые эмиры, хаджибы различных
служб,  налимы и гости. Сзади, насколько хватало глаз, теснились люди Мерва,
окрестных рабадов и селений.
     Он  посмотрел  направо  от  себя  и  вблизи  от  помоста увидел некоего
человека.  Не соблюдая порядка,  вышел  тот  из толпы  и остановился впереди
мушерифов  стражи.  Кто-то  из  них  ухватил его  за  полу,  оттащил  назад.
Мелькнули звезды на синем халате,  и был это  беспутный имам. Редкая  борода
его  все продолжала дергаться  кверху, пока  спорил он с  мушерифом. Но  тот
поднял плеть, и многоумный имам быстро отступил к  положенной ему скамье для
налимов...
     И еще  дальше,  на  самом  краю,  все смотрел  кто-то в его сторону. Он
сощурил глаза от солнца и увидел, что это иудейский экзиларх Ниссон.
     Хорошо еще, что в нарушение правила не пришла на смотр войска Тюрчанка.
Такое уже случалось, но сегодня соблюдала женщина закон...
     Даже рукой как будто помахал ему назойливый иудей, и он отвернулся. Все
вдруг замолчали, вытягивая
     349


     шеи и вглядываясь в даль. Двадцать слонов с барабанами  от сипахсаларов
и эмиров войска выступили из Се-рахских  ворот. Впереди  мерно шагал большой
белый  слон,  на котором  были  барабан  и знамя  сипахсалара державы. Слоны
встали у башен, и Величайший Султан сделал знак рукой.
     Гром  больших  барабанов нарушил тишину дня. В ту же минуту им ответили
все барабаны войска, и небо словно бы потемнело от  столь  великого грохота.
Взыграли одновременно большие и  малые трубы,  музыканты ударили в бронзовые
литавры, а в начале поля возник сверкающий ряд лошадей и людей.  Это  шел на
рысях развернутым строем первый -- Золотой хайль султанских муфридов...
     Хайль за хайлем шли мимо, сверкали золото и сталь, вздрагивала земля от
единого удара тысяч копыт. В одинаковые латы закованы были  кони и  люди,  и
одноцветные  попоны  с серебряными  пластинами покрывали  плечи всадников  и
лошадиные крупы.  Красный султанский флажок трепетал на  шлеме у каждого,  а
четкий  ряд копий был словно врезан  в небо. Порядок  и мощь  державы являло
войско. И это было лишь начало...
     Все происходило, как записано им в  главе о  парадах войска. Необходимы
они,  чтобы  всякий   человек  ощутил  себя  лишь  пылинкой  в  прахе  перед
государством. А одновременно пусть радуются и машут руками, потому что когда
люди видят грозное войско, то подспудно  просыпаются в них  благие, полезные
чувства. Очевидной становится несокрушимость этого правопорядка.
     Он  повернул голову,  нашел глазами  хитроумного имама. И даже сразу не
понял,  что  происходит.  Тот  стоял  посреди  надимов  и  смеялся   в  свою
неухоженную бороду...


     У  клумбы с  тюльпанами он стоит, а тюркская  жена султана  подходит  и
берет его  за руку.  Царапинка у локтя сошла  у  нее, и  только розовый след
остался на  белой коже.  Маленький  человек с  пухлым  лицом, который  ходит
всегда  за  ней,  остается  ждать  в саду. Совсем рядом, за стеной, слышатся
трубы...
     Не выпуская  руки,  ведет  она  его к дому, где  хранятся  книги. Чисто
промытым песком посыпана дорожка.
     350


     А навстречу  вдруг выходит  ученый имам в  халате  со  звездами,  и она
улыбается ему...
     Высоко  под потолком лишь узкое  окно, и темно кажется  ему здесь после
яркого солнца. Большие и  малые книги с бронзовыми застежками стоят в нишах.
Она  вдруг  берется за  другую  его  руку  и тянется к нему  губой.  Горячую
влажность языка и зубы ее чувствует он.
     Радостное тепло  возникает в ногах, поднимается кверху. Грудь ее мешает
стоять  им  так. Она  переступает  с ноги на ногу,  толкая его коленом.  Все
безмерно напрягается, и тяжело становится ему дышать.
     Тогда она отпускает  его, быстро выбрасывает на пол что-то из ниши. Это
кошма с круглыми солнечными разводами. И уже  совсем раздетой подходит она к
нему.
     А он тоже уже без  одежды и ложится на нее, сразу ощущая все, что знает
у женщины. Но не дает она ему подумать об этом, покоряясь и требуя его снова
и  снова. Совсем  уже вместе они, но  опять и опять без перерыва  происходит
это, и оттопырена у нее губа...
     Где-то стучат  барабаны.  Они  лежат, откинувшись,  и  он  смотрит  без
стеснения. Все такое же у  нее, как у всякой женщины. Нет  для него нового в
этом...
     Некий свет появляется  от ее груди и колен, перебрасывается выше, и вся
она  уже светится. Он  вдруг  склоняется  и начинает  целовать  у нее грудь,
колени, бедра, золотые волосы. И нет ничего для него радостнее.


     Чтобы лучше увидеть, пробирается он вперед. Невидимые руки хватают его.
Он  громко призывает бога в свидетельство, и  мушериф поднимает плеть.  Агай
наверху отворачивается.
     Боль от удара проникает в мозг, и вся сразу проявляется тяжесть агаевой
пирамиды. Ревут  карнаи,  установленные  на огромных стриженых  верблюдах. С
несокрушимой  размеренностью  движется войско. Форма обретает душу,  и дрожь
проходит по  телу при виде ее торжества. Где-то в недрах  теряется очищающий
гул времени...
     На дело рук и таланта своего смотрит с  помоста  великий дабир круглыми
глазами.  Неистовствуют  барабаны.  Железные  кони и  люди, покорные  ритму,
утвер-
     351


     ждают идею. Сияние завораживает, и  все явственней слышится равномерный
стук калама о дерево.
     Только лошади  в рядах  изменяют  цвета.  Выдвинутые  вперед сарханги и
хайльбаши поочередно соскакивают перед помостом. Однообразно склоняются они,
производя  знак  целования земли. Шлемы  сдвигаются  при этом,  и  словно  в
ошейник государства продеваются их крепкие бритые головы.
     А он все ищет среди  них того туркмена,  что пел на горе у гябров песню
исконной  человеческой  воли. Но  одинаковы у всех  лица.  О  пирамиду  агая
разбился юный  тюркский порыв. Последний Великий Султан  сидит, выхолощенный
дабирами, и некому раздвинуть тысячелетние камни...
     Уже не люди,  а машины движутся в ряд, сверкая  мертвым железом. По две
пары  лошадей впряжено  в  мечущие  огонь аррады и по  восемь --  в  большие
манджани-ки. Слоны везут на  себе поджигающие дома кашкад-жиры, дивы, раваны
с огромными ковшами. Таранящие стены караки волочатся по земле.
     И  вот ударяют сразу все барабаны, ревут  большие и малые трубы. Единый
восторженный крик  вырывается у  тысяч людей.  Двенадцать  бихарских  слонов
втягивают на площадь великий диваркан -- Разрушитель  городов. Выше деревьев
угрожающе покачивается его  многоугольная башня,  и  нет стены  в  мире,  за
которой можно укрыться от него.
     Вся^содрогается от непомерной тяжести старая площадь Йезден. Маленькими
и  одинаковыми становятся люди. Бога  не  существует. Все  отчетливее стучит
калам  дабира, отмеряя жизнь. Ужас бытия  без смысла  и причины  открывается
ему. Агай смотрит с высоты помоста.
     И вдруг видится некий свет. Опять, когда шел он сюда, встретилась ему в
саду маленькая Туркан-хатун. Красивого шагирда вела она за руку, и понимающе
улыбнулись они друг другу.
     Веселый знак  замены  проступает  на  всем  окружающем  :  на  железных
машинах, на войске, на лбу  у тех,  что сидят  на помосте. Природа не терпит
химеры. От  собственной  тяжести рухнет пирамида агая.  Узкая полоска  праха
останется на площади Йездан.
     Нарастающий  гул  времени  снова слышится  ему.  Будто гигантский  крот
роется  в недрах,  обрывая прогнившие  корни. И  не в  силах  сдержать  свою
радость, смеется он в лицо агаю.
     352





     485 года по старому от-1092 года по счету хри-так и не сделались все-
     Это произошло 10 рамадана счету  хиджры, или 14 октября стиан. "Таблицы
Малик-шаха" ленским календарем.
     Великий Вазир и атабек Величайшего Султана Низам  ал-Мульк направился в
шатер  к своим женам,  которые были с  ним при войске. Оно стояло уже в двух
переходах от Исфагана, напротив Дейлемских гор.  Вместе с вази-ром находился
молодой шагирд, которому он полностью доверял, так  как спас его когда-то от
голодной смерти. Они ели на дастархане, простеленном у шатра. Шагирд нарезал
дыню простым дорожным ножом. Вазир протянул  ему кусок хлеба, и тогда шагирд
ударил его этим ножом в сердце.
     О том,  что был батинитом этот  шагирд, объявили всем. Специально будто
бы послали его из Дейлема,  чтобы совершить это  и не дать состояться походу
войска.  И  еще говорят,  что  сделал он так, потому  что  не  мог  простить
протянутый ему некогда хлеб...


     О  своем  он думает  и улыбается,  надрезая для старого  вазира золотую
хузанскую  дыню. С легким звоном распадается она,  а он начинает освобождать
от семени розовую середину. Зайчик с ножа весело пробегает по дастар-хану.
     Покойно  и хорошо ему  теперь. Краски, звуки, запахи переполняют мир, и
нет  в нем тоскливых видений. В  небытие ушел некий фидаи на столбе вместе с
тайными имамами, у которых руки обмазаны жиром и кровью.
     На солнце всякий раз поглядывает он. Когда  скроется оно, придет за ним
снова  маленький человек с пухлым лицом.  Неведомой  дорогой будет идти  он,
потому что отдельно от  других стоит знакомый шелковый  шатер  с лентами. Он
войдет туда  и  ощутит жаркую,  радостную плоть  женщины.  И будут светиться
потом у него руки...
     Ибн ал-Асир -- средневековый историк.


     12 М. Симашко
     353

     Будто  просыпается  он  и смотрит, еще  не  понимая.  Все  та  же  рука
протягивает ему хлеб. Обжигающий запах  уже проник в голову, отравил  мозг и
душу. Жестокой сытостью перехватывает горло, и  содрогается он от ненависти.
Рычат во тьме собаки...
     И  сразу приходит освобождение. Добрые круглые глаза с участием смотрят
на  него. Но бессильно  опадает сухая старческая рука. Тогда только видит он
свой нож в груди человека, опять протянувшего ему хлеб...


     Ифтар  -- первый день после установленного  Пророком  поста сегодня,  и
когда сделается темно, войско свернет неожиданно в Дейлемские  горы. Тяжелый
диваркан  пронесут  туда на  спинах  слоны.  И  пока  будут  разбивать стены
батинитов, допишет он книгу о государстве...
     Старательный шагирд уже надрезал дыню, отделил семя и кожуру, аккуратно
уложил  все  на  дастархан.  Можно  начинать   есть   после   столь  долгого
воздержания. Положенные  к  месту  слова  произносит он,  разламывает  хлеб,
протягивает шагирду.
     Но  не  берет  почему-то у него хлеб шагирд.  Как некогда  у мальчика в
Тусе, делаются у него глаза. Великая  преданность  в  них,  и руки у шагирда
мечутся, совсем как у слепого.
     Легкий, радостный толчок в сердце ощущает он. Неотрывно смотрят на него
любящие глаза юноши. Никто и никогда еще не смотрел так на него...
     Все  ниже клонится он  над хаузом, пытаясь разглядеть там что-то.  Рука
его  протягивается  к  воде,  и  некий мальчик с клоком волос,  на  счастье,
тянется  навстречу.  Морщится лоб у него, и  смешно  топырятся глаза.  Очень
важно то, что хочется ему сделать.
     Но  вот уловил он  наконец необходимую  напряженность  головы. Огромное
счастье переполняет  его  душу. Он поднимает глаза  к  небу и смеется. Потом
снова наклоняется, весь  уходя в яркую солнечную воду, и уже свободно, легко
двигает  ушами. Еще и еще раз делает  он это, убеждаясь  в  своей победе над
невозможным...


                             1972 - 1975




     Откуда мы пришли? Куда свой путь
     вершим? В чем нашей жизни смысл7
     Хаиям

     Мертвый камень отражался в глазах человека. Вздыхали, беззвучно плакали
верующие. Губы их неслышно выговаривали знак бога и имя пророка его...
     Человек смотрел на  камень. Всю жизнь  знал он  его тупую,  беспощадную
тяжесть. И вот наконец увидел прямо перед собой...
     Было  жарко,  но  камень был холодным.  Или это только казалось  ему...
Когда же впервые почувствовал он этот проникающий холод?..
     Растерянно, с немым вопросом поднял он тогда  глаза к  небу. Небо,  как
всегда, утонуло в его глазах. Но было оно уже не таким, как всегда.
     Мальчик сидел на плоской, остывшей за ночь крыше...  Даже сейчас, через
столько  лет,  он  отчетливо  помнил  вмазанный  в  крышу  стебель  джугары.
Черно-красный муравей полз по желтому стеблю.
     А  в  саду молился  старик.  Он стоял  неподвижно.  Потом  опускался на
колени, выбрасывал вперед  руки  и прижимался лицом к  земле.  Перед тем как
осесть на колени, шейх привычно поворачивал голову: направо и налево. Пророк
учил:  прежде  чем  обращаться  к богу, следует  посмотреть на созданный  им
мир...
     Почему именно это  далекое утро так четко вошло в жизнь человека?.. Да,
если  бы  старик  тогда  просто  забрал  у  них  сад,  это  было  бы  только
несправедливо.  Мальчика уже  били  те, кто сильней. Но старик  молился в их
саду. Это  была первая  несправедливость  именем  бога. Та,  что раскалывает
мир...
     Другие  дни плавали в прозрачном тумане. От них остались лишь припухшие
рубцы в памяти...
     Остался солнечный день с первой неясной тревогой.
     Ученики сразу почувствовали это... Нет, огромный, плотный базар оглушал
еще издали. Но был чуть тише обычного. И они пошли шагом.
     На настиле большой чайханы сидели те же люди. Те  же неторопливые слова
выговаривали их губы. Но, выплескивая грязно-зеленые остатки  из белых пиал,
все они бросали какой-то очень уж равнодушный взгляд в сторону.
     Мальчик  повернулся   и  посмотрел.  Темно-серые   башни  Шахристана  1
неподвижно висели в горячем воздухе...
     Ах, да! Исказители слов Пророка убили младшего брата султана...  Играть
не хотелось, и он пошел домой. Это он точно помнил...
     Когда  люди из  Шахристана  увели  гончара,  у  мальчика  похолодело  в
груди... Гончар был  маленький и близорукий.  Ходил он  мимо  их дома и  нес
всегда   завернутое  в   виноградный  лист  мясо.   А  учитель   говорил   о
необыкновенных   людях.  Они  не  признавали  единого  Пророка   и   убивали
правоверных...
     Узнав о  гончаре, отец покосился почему-то на  соседний сад. За  арыком
молился старик... Он не был  тогда очень уж  старым,  их  сосед. Но мальчику
шейх казался стариком...
     Где услышал он это, в чьих глазах прочел? Или мысль сама пришла  потом,
когда  он  стал  старше  и  несправедливость   именем  бога  перестала  быть
немыслимой... Младший брат  мешал старому  султану. Молодого,  приветливого,
его любили...
     Отца забрали перед второй молитвой. Стражники были кафирами  2. Один из
них наступил на  молитвенный коврик.  Отец шел,  согнув плечи.  Черные капли
крови остались в горячей пыли. Мальчик обошел эти капли...
     В  калитке  отец  обернулся  и  посмотрел  на  соседний  сад. Шейх  уже
молился... И мальчик вспомнил.  Это было сразу  после того, как убили  брата
султана. Сосед говорил, что хочет купить часть их сада. Он любил  розы,  а в
их саду  они росли лучше.  Отец почтительно склонял голову, но  не продавал.
Старик тогда досадливо скривил губы...
     ' Шахристан-- цитадель правителя в центре средневекового города
     2 К а ф и р -- неверный
     459


     Днем, выйдя на  улицу,  мальчик встретил соседа. Большой, строгий, шейх
не посмотрел в его сторону. У него было плоское лицо. А вот какие глаза были
у шейха?..
     Кажется, в  тот же день пошел  мальчик  к  Шахристану. Он смутно помнил
белые зубы всадников. Людей отгоняли от стены...
     С каламом и свитком в  кожаной сумке он пришел в школу. Кроме моргающих
глаз учителя, он сейчас ничего не помнил От этого дня  остался лишь холодный
голос длинного Садыка. Тот подговаривал  закатать его в кошму и бить ногами.
Так велит вера поступать с отродьем предателя...
     Его не побили. Но когда Садык отобрал у него свиток, все вокруг скакали
и смеялись...
     Только на улице  догнал его  ясноглазый  Бабур. Он  потоптался  в  пыли
босыми ногами, погладил его руку и побежал обратно в школу...
     Мальчик все  ходил к Шахристану. Люди старались передать  еду тем,  кто
сидел в ямах под южной стеной.  На ямах  были решетки. Два раза его  чуть не
растоптали лошади. Может быть, это у лошадей так белели зубы?..
     И вот  сосед перешагнул арык. Пройдя  из конца в  конец  по их саду, он
показал  прислужнику, где  сажать  розы... И снова  в памяти выплыло плоское
лицо.
     Какие все же  у шейха были  глаза?..  От  прошедших через  жизнь  людей
остались руки, халаты, движения. Глаза были у немногих.
     Потом пришло это утро... Отец уже вернулся. Приехал вазир, и  всех, кто
остался живой, выгнали из-под валов Шахристана...
     Старик в  саду стоял неподвижно.  Снова опускался на колени, выбрасывал
вперед  руки и прижимался лицом к земле... Розы  уже к тому времени выросли.
Набухшие  красные бутоны  сочились вокруг  разговаривающего  с  богом шейха.
Темные  капли падали в серую  пыль. Шейх  молился по эту сторону арыка. Там,
где всегда молился
     отец...
     У  отца жалко  дрожали  губы. Он  расстелил свой коврик прямо на крыше.
Суетливо огляделся и выбросил вперед руки .
     Мальчик  понимал  бога  буквально. Он  внимательно посмотрел направо  и
налево. Во дворах и садах, на бес-
     460


     численных крышах люди выбрасывали руки в ту  же сторону. Где-то там был
подаренный  богом  Камень.  Первый  холод  голой  формы  заставил  поежиться
мальчика .
     Черно-красный живой муравей полз по желтому стеблю
     Что  ушло  с тех пор?  Полвека?.  ЖизньВсе здесь было относительно:
     время, пространство, равновесие. Заискрились синие волны ассоциаций...
     Две  параллельные  линии  сошлись  нескоро.  Он  всегда  знал, что  они
сойдутся. Это было в нем...
     Великие недоговоренности чисел!  Он читал,  ощущал  их  у  всех больших
учителей.  Они заставляли  кровь биться  в  голове, отрывали  мысль от тела,
уносили от земли...
     Для него числа никогда не были неумолимыми. Первый  же знак, который он
записал когда-то, дрожа  от неумения,  никак не  хотел  каменеть.  Сразу  же
дрогнула  струна.  Заиграл  один  из  оттенков  радуги.  Числа  утверждались
потоками  звуков,  волнами  красок.  Надолго ли?..  Тот  же знак, выведенный
вторично, прозвучал совсем иначе, переместился через всю радугу...
     Числа  слагались  в  бесчисленные  вариации,  в  непере-числимые  гаммы
красок.  Они гремели, рвались  за  барьер жалкой точности. Бескрайнее  синее
небо, пылающее солнце, теплая земля, черно-красный муравей  на желтом стебле
выражались   таинственной   симфонией  переменных   величин.   Живая   кровь
пульсировала в них...
     Там, в бесконечности, за  барьером симметрии, сошлись две  параллельные
линии.  Отвлеченная   алгебра   смыкалась  с  геометрией,  утверждая  поэзию
непрерывного движения. Молнии диалектики взрывали арифметическую тупость!..
     Этот  холодный камень  -- и  теория переменных  величин,  к которой  он
привел математику! Как совместить камень  с идеей движения? Его алгебра была
уже научным искусством.  Мог бы он  дать ей такое  определение,  если бы  не
разработал  "Трактат  по  теории  музыки"?..  А  бесконечная  математическая
прелесть рубои!1 Такое понятное единство поэзии и  математики!.. Рей была во
всем: в музыке, радуге, переменных величинах.
     Евклид  не знал этой  поэтической призмы. Большой  грек  не смог  стать
великим...
     И разве можно было сказать, где и  когда приходило  к нему это.  Где  и
когда --  всегда было важно для маленького Бабура. Что же, стоя сейчас перед
этим камнем среди сотен просветленных бабуров, он легко может при-
     ) Рубои-- философско-лирические четверостишия.
     463


     звать  понятные  им  образы...  Колыхание  теплых листьев инжира, запах
городской пыли, тахта над коричневым самаркандским арыком.  Там за один день
написал он "Трактат об объяснении трудного в заключениях в книге Евклида". И
только через семь лет--два других:
     "Трудные вопросы математики" и  "Необходимые предпосылки пространства".
Как  объяснить бабурам,  чем  занимался он эти семь лет, что делал следующие
семь  лет  или  предыдущие?  Ведь они  все это  время изо дня  в день  ткали
полотно, сидели за прилавками, переписывали законы. У них были свои бабуровы
думы, радости и огорчения. Их пугали откровения рванувшегося в бесконечность
разума. Непонятному они  могли или молиться,  или отвергать... Сослаться  на
ощутимо звонкие рубои?.. Маленький Бабур знал  их на память, но в  последнюю
встречу искренне удивился, почему их  так  немного.  Одного вечера  хватило,
чтобы перечитать их дважды...
     Нет, для честных восторженных бабуров куда понятней был тот громадный с
желтыми  костяными подставками трон, на который сажал его  когда-то  рядом с
собой в Шухаре легкомысленный хакан Шамс ал-Мулк  1, последний Караханид.  И
разве  не  потускнели сразу  в глазах  бабуров его рубои,  когда  недовольно
скривились губы правителя Мерва. Страшнее всего была для них ответственность
оценки... И все же, что тянуло их к рубои, кроме музыки и точности?..
     Этот  камень  всегда  был  на  его  пути...  Он  радостно  кричал  свои
откровения. Мысль была бесконечно щедрой. Эха не было. Камень тупо скрадывал
музыку.
     Он растерянно оглядывался... Глаза Бабура  были ведь ясными. Почему они
не рвались за барьер?!
     Бабур  и  потом  гладил  его  руку.  Но  уже  не  при  всех.  Все  чаще
прислушивался он к шагам длинного Садыка. Повзрослевший Садык мог отнять уже
не только свиток... Это были каждый  раз другие  Бабур и Садык. Много прошло
их через его жизнь...
     Менялась оболочка. Сущность оставалась:  мягкий  Бабур, холодный Садык,
радостно  прыгающие  вокруг  дураки,  черные  капли  крови  в  серой пыли...
Излучение  бесконечности в  его  глазах  раздражало.  Он не понимал этого  и
пытался руками расталкивать камни.
     '  Шамс   ал-Мулк-Бухори   --   караханидский   принц  (годы  правления
1068-1079).
     464


     Что еще было?..  Черный провал в куполе крыши,  тысячи ночей наедине  с
небом. В Мерве он вычислил самый точный в мире календарь!..
     Сухие  камни  обсерватории.  Слезящиеся  глазки  расцвеченных  старцев,
претворяющих арифметику неба  в  варварские  видения.  Скорпионы  и  Тельцы,
определяющие маленькие бабуровы судьбы. Круглые  бабуровы глаза, очарованные
геометрией светил. Ведь им понятны и страшны были прямые линии. Шкурой своей
знали они их тупую жестокость...
     Что угадывалось там, за черным барьером неба?..  Да, Пророк  всегда бьы
самой большой его  мукой.  Ему  не нужно  было вспоминать книгу Пророка.  Он
изумлял бабуров,  читая  ее  на  память  от  начала  до конца  и с конца  до
начала... Что же обещал Пророк?..
     ...САДЫ,  ПО  КОТОРЫМ  ТБКУТ РЕКИ,  РЕКИ ИЗ  МОЛОКА  И  ВИНА,  ИЗ  МЕДА
ОЧИЩЕННОГО... ЖЕМЧУГА, ЗОЛОТЫЕ ЗАПЯСТЬЯ, ЗЕЛЕНЫЕ ОДЕЖДЫ ИЗ ШТОФА И АТЛАСА...
БЛАГОУСТРОЕННАЯ ЖИЗНЬ, ПЛОДЫ И ВСЕ, ЧЕГО ТОЛЬКО ПОТРЕБУЮТ... ВИНО НАИЛУЧШЕЕ,
ЗАПЕЧАТАННОЕ,  ПЕЧАТЬ  НА  НЕМ -  МОСХУС,  ОНО  РАСТВОРЕНО ВЛАГОЮ ХАСНИМА  -
ИСТОЧНИКА,  ИЗ КОТОРОГО ПЬЮТ ПРИБЛИЖЕННЫЕ К БОГУ...  ПОДНОСЫ С МЯСАМИ  ПТИЦ,
КАКИХ  ПОЖЕЛАЮТ...  ПОДКЛАДКА  ИЗ  ШЕЛКОВЫХ  ТКАНЕЙ...  ЛОТОСЫ,  НЕ  ИМЕЮЩИЕ
ШИПОВ... ТЕНИСТАЯ ТЕНЬ...
     Смысл обещанного эдема! Ощутимые арифметические радости в квадрате?.. В
кубе?! Может быть, вечная Рей?.. У гурий зовуще розовели тела...
     СКРОМНЫЕ ВЗГЛЯДАМИ, ВОЛООКИЕ, ПОДОБНЫЕ БЕРЕЖНО ХРАНИМЫМ ЯЙЦАМ... ДЕВАМИ
ПРИХОДЯТ ОНИ К МУЖЬЯМ...
     Рей с удовольствием купалась  во  всех трех источниках, сидела в  тени,
жадно   перебирая  сверкающие   камни.   А   потом   вдруг   рассмеялась.  И
арифметический рай рухнул до последней травинки!
     Простейшее    построение     требовало     закономерной    для     него
противоположности...
     РАСПЛАВЛЕННАЯ  МЕДЬ В  ЧРЕВЕ, КАК КИПИТ КИПЯЩАЯ ВОДА... КОГДА ОНИ БУДУТ
УМОЛЯТЬ О ПОМОЩИ, ИМ ПОМОГУТ ВОДОЮ, ПОДОБНОЙ  РАСТОПЛЕННОМУ МЕТАЛЛУ, КОТОРАЯ
БУДЕТ ЖЕЧЬ ИХ ЛИЦА...
     465


     Бог этот утверждался в прямой линии...
     НИ ОДИН ЛИСТ ДРЕВЕСНЫЙ НЕ  ПАДАЕТ БЕЗ ЕГО ВЕДОМА, ВСЯКОМУ ИМЕЮЩЕМУ ДУШУ
НАДО УМЕРЕТЬ СООБРАЗНО КНИГЕ, ОПРЕДЕЛЯЮЩЕЙ ВРЕМЯ ЖИЗНИ. .
     Книга!..  А  как же  непрерывное движение?  Не  по прямой,  а  там,  за
барьером, где сходятся параллельные линии!..
     Почему же  тогда он все глубже верил  Пророку?  Не потому ли, что глаза
Пророка  становились   человеческими?  Где-то   в  глубине  их   угадывалось
страдание...
     Все резче  проступали видения Хиджры. Пустыня  делалась ощутимей. Белые
одежды грубели, пыль садилась на лица, камни все больнее ранили ноги.
     Сколько  раз  разбивал  он  руки  о   камни!  Дробились  пальцы,  ногти
срывались,  открывая беззащитное мясо. Было больно, и он кричал... Что руки!
Живой кровоточащий бог бился в каменном квадрате!
     Бог был вечным обновлением. Камни стыли...
     Всю  жизнь  его  обвиняли  в  безбожии.  Революция  бесконечности  была
недоступна  прямой  линии.  Все,  что   не  было  твердым  и  холодным,   не
существовало. Противоположности сглаживались идеей Камня.
     Бога не умели понимать? Или  не хотели? Нет, кому-то нужен был каменный
бог. Он взглянул наконец в глаза Садыка!..
     БОГ КУПИЛ У ВЕРУЮЩИХ ЖИЗНЬ ИХ И ИМУЩЕСТВО ИХ, РАДУЙТЕСЬ  О ВАШЕМ ТОРГЕ,
КОТОРЫМ ВЫ СТОРГОВАЛИСЬ С НИМ, ЕСЛИ ВЫ ДАЕТЕ В ССУДУ БОГУ  ХОРОШУЮ ССУДУ, ОН
В ДВА РАЗА ВЕРНЕТ ВАМ МЫ - САМЫЙ ВЕРНЫЙ ИЗ СЧЕТОВОДЦЕВ
     . ОНИ ХИТРИЛИ, И  БОГ ХИТРИЛ,  НО БОГ САМЫЙ  ИСКУСНЫЙ ИЗ ХИТРЕЦОВ,  БОГ
БЫСТРЕЕ ВСЕХ В УХИЩРЕНИЯХ, ХИТРОСТЬ ВО ВСЕЙ СВОЕЙ ПОЛНОТЕ У БОГА..
     Этому богу удобно было в каменном квадрате. Прибыли надежно ограждались
от людей. О, как бесконечно  злобно ненавидел каменный идол настоящего бога!
Ведь  живой  бог  отрицал  арифметического.  А  прибыли  выражаются  точными
цифрами...
     Садык бьы не дурак. Он быстро понял каменного бога. В его холодной тени
можно было отобрать свиток,  изнасиловать, убить. И  все прикрыть демагогией
Необ-
     466


     ходимости...  Этот  свиток  подарил  отцу  купец из Китая. Белая  гладь
светилась.  Сколько свитков  отбиралось потом каждое мгновение,  но  .первая
потеря была невосполнимой!..
     Снова  промелькнули  далекие  тени...  В горячем воздухе  висели  башни
Шахристана.  Султан  убивал  брата, Садык  вырывал свиток,  сосед переступал
арык...
     Набухшие красные бутоны сочились вокруг разговаривающего с богом шейха.
Темные капли  падали  в серую пыль. Шейх молился по эту сторону  арыка, в их
саду...
     Привычно  поворачивалась голова шейха:  направо  и  налево,  равномерно
подгибались   колени,   точным  движением  выбрасывались  руки.  Когда  шейх
прижимался лицом к земле, коврик не давал ему испачкаться...
     Лицо  у  шейха было  плоское.  Бога в  глазах  не  было.  Они  бы тогда
запомнились... В тени вульгарной арифметики безбожники клялись именем бога!
     Кем же  бьы тогда  их пророк?..  Полный  гнева  и  отчаяния, увидел  он
наконец неприкрашенную Хиджру!..
     Пустыня каменела, на разбитых ногах гноились язвы, одежда воняла потом.
Всклокоченная борода  пророка  стала серой от  пыли....  Но надо  было  идти
вперед.  Ятрибские разбойники вели  нечестную  игру.  Они стали брать  такой
бакшиш,  что честные  купцы  рвали на  себе  бороды. За  прохождение  одного
верблюда  с  щелком  приходилось  отдавать  сто  сорок  динаров!  При  одном
воспоминании пламенели глаза пророка...
     Последние караваны приходили, полные плача. В каждом шатре от Басры  до
Кульзума  был  свой  бог.  И  он разрешал  грабить  все и  вся на три конных
перехода вокруг. Треть шла ему. Какой бог удержится!..
     Пророк  оглядывался назад... Глаза  этих  мекканских задолюбов  заплыли
жиром. Они не хотят  видеть чего-нибудь, расположенного  выше пояса.  Боятся
отвадить многобожников  от своей Каабы! 1 Паршивый камень ведь тоже приносит
деньги. Как же, в своих вшивых ка-
     1 К а а б  а  -- храм в  Мекке, в стену которого вделан упавший  с неба
черный  камень.  Служил  местом  паломничества  еще  в  домусульман-ский,  а
особенно в мусульманский период.
     467


     раван-сараях они потом так обдирают этих многобожни-ков, что возвращают
все убытки. Разве не привезли ятрибцы в уплату за общение с Каабой тот шелк,
который взяли с  его каравана!.. Но  у  тех, кто  идет  сейчас за  ним,  нет
караван-сараев. Они живут торговлей, и бак-шиш ятрибцы сдирают с них!..
     Нет, для честной  торговли  нужен  один  бог. В  каждом шатре  он будет
хозяином,  этот бог. И  меч ему в правую руку.  Десять молодых рабов в одной
цене  сейчас  с  верблюдом  шелка.  Или  с  тремя  верблюдами  шерсти. Или с
двенадцатью верблюдами хлопка. Или с пятью верблюдами под седлом с  твердыми
ногами и влажными губами...
     Чужие купола  Медины  синели  впереди.  Они были ниже куполов  Мекки...
Можно  в  конце  концов передать богу  и  Вечный  Камень.  Пусть  успокоятся
владеющие караван-сараями. Они  тоже не останутся внакладе. Бог еще  молод и
не сообщил пока все свои веления людям... Пророк усмехнулся...
     Сто сорок динаров за проходящего верблюда с шелком!.
     Пророк яростно стегнул усталого коня.
     Это тоже было  правдой. Но  разве только это?  Не таким  был Пророк! За
твердостью стиха угадывалось сомнение. .
     МОЖЕТ БЫТЬ, ВЫ БУДЕТЕ СЧАСТЛИВЫ
     Это повторялось из главы  в главу Книги.  Арифметика  и  сомнение  были
несовместимы. В камне могла выражаться лишь точная уверенность смерти.
     Это было  в Исфагане.  Полный сомнений, блуждал он в лабиринтах окраин.
Как  нигде  утверждалось  здесь  отрицание  камня.  Покинутые  людьми  стены
распадались,  крошились.  С тихим  шорохом оплывали в  ночи  тяжелые  глыбы.
Камень оживал в своем разрушении...
     Что-то   все   сильнее   волновало   его.   Тьма   дрогнула   тревожным
предчувствием. Впереди был огонь. Колеблющийся, бесконечно уходящий...
     Перебираясь  через  камни,   проваливаясь  в  прах,   раздирая  колючие
переплетения, шел он вверх. Дорога ста-
     468


     новилась круче. Земля затихала где-то внизу. И вдруг он увидел Рей!..
     Сколько стоял он? Вечность?!
     Горение без  начала и конца. .^.  Ее нежная грудь  светилась  навстречу
огню. Тени менялись. Расплывалась  геометрия тела. Бесконечно обнажаясь, оно
каждое мгновение сбрасывало оковы классической точности В  задумчивых глазах
ее непрерывно умирал и возрождался бог...
     Рей бьыа там, за барьером...
     Он вспомнил,  как  на следующий день  нашел Рей. Она жила в  развалинах
старого города, где содержали приюты греха, поклоняющиеся огню...
     Он  пришел молиться  за  нее, а Рей  деловито отдала ему свое  розовое,
пахнущее  потом  тело.  Грудь ее отбрасывала точные  тени,  бесстыдные  руки
притворялись,   в   глазах   желтела   примитивная  хитрость.  Она  тут   же
почувствовала  необычное и,  воспользовавшись, стащила с  его пальца тяжелое
кольцо...
     Потом он  пошел  на гору. . Чадя, горел огонь. Старик  огнепоклонник  в
заштопанном балахоне  подливал  в  жертвенник маслянистую вонючую  жидкость.
Где-то неподалеку ссорились женщины...
     Долго смотрел он на огонь. Без Рей его не было ..
     Он видел узколобую  Рей, продающуюся  за  хивинский  платок  слезливому
старику, видел с испуганным юношей. Однажды она подралась с соседкой и долго
ходила с расцарапанным лицом...
     И снова возрождалась Рей!.. Безмерное солнце  заливало остывшую за ночь
землю.  Теплым  молоком  струились  поющие  радостные  блики.  Ребенок жадно
прильнул  к ней, и грудь,  руки,  глаза Рей щедро излучали переполнившего ее
бога.
     Снова   расплывалась   геометрия  Линии   становились  символами.   Рей
бесконечно обновлялась в своем падении ..
     Разве Пророк не знал Рей'?1
     Он шел  по  лунным  улицам Балха, Бухары,  Самарканда. Светлыми  ночами
страшны  были  застывшие кубы мечетей. Скованные холодным камнем причудливые
узоры кричали в немом  бессилии. Резные орнаменты усложнялись, повторяясь от
порогов до верхушек минаре-
     469


     тов. Мысль билась в камне, не умея оставаться бесплодной. .
     Он хорошо  помнил  купца  из древней  великой  страны  на самаркандском
базаре. У купца  было неподвижное лицо и сухие искусственные косички.  Шумел
пыльный базар. Купец упорно раскладывал свой товар...
     Он  не  мог  отвести глаз от вынутого из мешка узорного белого камня на
серебряной подставке.  Миллионы  тончайших  линий  симметрично закруглялись,
создавая  невыносимую иллюзию  примирения  мысли со  смертью.  Что  ушло  на
выточку этих  узоров? Человеческая жизнь?.. Что  этим было  доказано? Как ни
истязала себя мысль, в камне она оставалась мертвой...
     Купец раскладывал  товар. Рисовое зерно с  начертанной  на  нем поэмой,
узкоглазого  божка  равновесия, тазик фокусника. Каменные  болванчики в такт
кивали  головами,  поднимали и опускали руки.  Зачем? Чтобы  создать иллюзию
движения?.. Как будто моокно обмануть бога!..
     Он чувствовал  эту бесплодную в своей  древности  страну. Там  пытались
убить саму Рей.  Маленькой  девочке  надевали  на  ноги деревянные  колодки.
Вырастая,  она не могла двигаться...  Вечный  покой всегда  был воинствующей
философией этой усталой страны.
     Кому же нужно  было все это:  скованная мысль, неподвижная  девочка,  в
такт кивающие болванчики?
     Садыку!..
     С трудом он отвел глаза от резного камня, внимательно посмотрел вокруг.
Те  же узоры повторялись  в  коврах,  халатах, тюбетейках. Камни притягивали
бабуров...
     Чем только не обманывал он себя!.. Блага... Опыт. . Мудрость... Сколько
раз  сам  он вписывал бессмысленные  узоры  в камень.  Невозможное  казалось
достигнутым.  Но  в последний  момент  симметрия  нарушалась,  камень  давал
трещину, мысль вырывалась в бесконечность. Он так и не научился ползать...
     Понимая  нереальность  воплощения  бога  в камне,  он  все  же  начинал
сначала. Разве  сам он не  объяснял когда-то зависимость истины от геометрии
светил, не  кивал  головой  в такт болванчикам, не грелся  в тени  каменного
бога?! Нет, не бога он хотел обмануть. Садыка!..
     Тем яростней ненавидел его Садык.
     Камни,  камни, камни!.. Они чудовищной тяжестью давили голову. Все чаще
вызывал он иллюзию освобож-
     470


     дения.  Пустея,   каменный  кувшин   становился  легким,  невесомым.  В
прокаленной огнем глине начинали позванивать отголоски неведомых жизней...
     Фарси-дари, божественный язык фарси, они тоже одевали в камень!..
     Слова-камни! Теплые  когда-то,  они  быстро  умирали, затертые таблицей
умножения. Цветистые и  значительные, слова эти были бесплодны, как бумажные
вееры в руках болванчиков.
     Он знал диалектику древних языков. Сначала каменели слова, потом фразы,
цитаты, книги. Языки умирали. С ними умирали народы...
     Языки  могли  жить только за тем барьером,  где  сходятся  параллельные
линии.  Там  терялись  очертания,  обновлялись  формы,  термины  становились
противоположностями.  Чем  больше  слов  вырывалось   в  бесконечность,  тем
уверенней был язык.
     Слова  давно  ждали  его. За  внешней  хрупкостью  таилась  бесконечная
потенция сопротивления. Ободранные в кровь, слова выбирались из-под камней и
тут же устремлялись в небо. Даже раздавленные, они кричали.
     Кувшин  пустел  ..  Что  могло  быть  точнее  термина!  Слова  послушно
укладывались  в  размеренные квадраты. Строфы,  рифмы, ритмы выражали прямую
линию. И обманутый каменный бог благосклонно принимал их в свою тень...
     Пройдя через все муки закованной мысли, он нашел наконец уязвимое место
каменного бога.  Голая мысль была беззащитна перед его тупой тяжестью. Слово
бросало  ему вызов. Оно упорно просачивалось в камень, взрывая  его изнутри.
От волшебного  слова раздвигались  горы. Люди  оживали, и это не было просто
сказкой.
     Сначала сам он не понимал этого.  В слове виделось  лишь  убежище,  где
можно  было успокоить разбитые  пальцы, молиться  Рей. И вдруг  каждое слово
молитвы  стало  безудержно   преображаться.   Внешне  покорное,   оно  таило
вулканическое сомнение. Камни плавились от его скрытого жара!..
     Так нашел он выход. Мысль, краски, звуки освобождались в слове. Оно все
принимало: бурю переменных величин, неиссякаемую Рей, вечное сомнение бога .
     471


     Его  рубои  были  просты как жизнь. Чем проще  было слово,  тем быстрее
лопались  цветистые камни.  От них ничего  не  оставалось  в памяти. А  ведь
искусственные слова  высекались на красивых твердых  камнях  Чтобы  время не
стерло, их щедро освящали кровью!
     Нет, никогда не  считал  он  рубои  занятием  Вина и любви  в  них было
неизмеримо больше, чем видел он в  жизни. В последнюю их встречу седой Бабур
с восторгом расспрашивал о пьяных  любовных приключениях, и лицо  его потело
при этом.
     Выражение  радости  жизни было понятно  бабурам только в  атрибутах,  в
форме, в камне Они  искренне считали его веселым пьяницей, ищущим мудрости в
пивных Чувствуя то неясное, бесконечное, что было скрыто за звонким барьером
рубои, и не понимая, они понимающе переглядывались. Как обезьян к сетям,  их
влекла не мысль, а ее скандальность И через тысячу лет  бабуры  разных стран
будут в  честь него создавать клубы, пить там вино и, подвывая, читать рубои
По ним и угадают его...
     Каменный  бог молчал.  Четкие квадраты  рубои  успокаивали его. Но  был
литературый Садык в безбожии своей злобной посредственности. Это он указывал
на слово пальцем и, надрывая глотку, кричал о безбожии. И камень обрушивался
всей своей тяжестью.
     Что еще  оставалось  делать  Садыку? Цветистые слова-камни ведь кормили
его Он торговал ими, как торговал бы халвой, если было бы выгодней.
     Кувшин пустел ..
     Память посылала все это бескрайними  приливными  волнами.  Вскипая, они
разбивались о камень
     Камень требовал тишины. И когда он пошевелился, чтобы  размять затекшие
колени, худой желтый паломник слева яростно сузил глаза .
     Сверкающие  волны  прилива растаяли где-то,  оставив влажную лопающуюся
пену. Уже в следующее мгновение память дала новую вспышку.  Это  были совсем
другие   отражения:   неторопливые,   перегруженные  подробностями  недавних
событий...
     472


     "Он убоялся за  свою  кровь  и схватил легонько поводья своего языка  и
пера и совершил хадж по причине боязни, а не по причине богобоязненности "
     Так оно и было, как напишет потом стремившийся к  точности Ибн-ал-Кифти
1 Настоящего бога нечего было  бояться В страхе людском нуждаются выдуманные
боги..
     Ослы взламывали  черную тишину Мерва. Из рабада, со всех четырех сторон
обрушивался на  город  самозабвенный хриплый  рев. Ночь  была  полна  им  до
предела
     Но вот рев начал стихать, все чаще слышались пухие страстные придыханья
Воздух  успокаивался Когда вернулась тишина, он встал, посмотрел на открытый
сун-дук.
     Чего он медлил? Никто из друзей не придет проститься.  Бабуры вместе  с
ним успели вырасти и состариться. Он знал это и все-таки ждал .
     Тишина становилась слышней... Он  поднял и положил на плечо сумку, взял
палку от собак. Вчера ее вырезал из ореха соседский мальчик.
     Еще раз посмотрев на сундук, он задул огонь Перед дверью задержался.
     Он  давно ждал этого.  С  того  самого дня, когда  увидел  глаза нового
султана Это  были глаза  Малик-шаха. Такие глаза были у  всех Сельджукидов2:
бешеные и неморгающие.
     Бешенства  во взгляде  султана Санджара было  меньше. Зато  прибавилось
что-то новое, чужое. .
     Малик-шах мог  собственноручно  перерезать  горло  невинному  человеку,
отобрать  чужую  жену, поджечь какой-нибудь город. Родился  он в степи и был
честным в своей ковыльной дикости. Так  же просто он накормил  и  защитил бы
гостя, не дал в обиду соседа, простил бы город
     Как-то он объяснял Малик-шаху пути светил. Тот,  задрав  голову,  долго
слушал. Потом вдруг зевнул, повернулся и ушел. Больше султан не заглядывал в
обсерваторию. Небо было непонятным, а притворяться Малик-шах не умел.

     1 Ибн-ал-Кифти -- ученый XIII века
     2   Сельджукиды  --  династия  из  огузских   племен  Султан  Малик-шах
(1072--1092),  султан  Санджар - вначале правитель Мерва,  а  с 1118 по 1157
год--всего государства Сельджукидов


     Лучше всего старый султан чувствовал себя в степи.
     Там были джейраны, которых надо было догнать
     и убить. Можно было мчаться, не разбирая дороги!
     Бог  для  Малик-шаха  тоже был  чем-то непонятным Смутно помнились  еще
пестрые  степные боги, простые и  незлопамятные. Их тоже не  стоило обижать,
тем  более  что  они  и немногого  требовали. Ему и  в  голову не  приходило
смешивать чье-либо непочтение к нему с безбожием. Врагам он мстил открыто..
     Новый султан начал с того, что, собрав надимов, принялся разъяснять  им
наиболее   сложные,   по  его  мнению,  главы   учения  пророка  Мысли  были
беспредельно примитивны, язык  мучил уши. Но  какой восторженный шум подняли
стосковавшиеся по  премиям надимы! Сразу затерялся  где-то  сам пророк с его
мудростью. .
     Они  честно  зарабатывали  свой хлеб. "Надим  должен  быть  согласным с
правителем государства. На все, что  произойдет или что скажет правитель, он
должен  как  можно скорей отвечать словами  "Отлично!", "Прекрасно'  ".  Так
определил  их необходимую  для  государства  службу  в мудрой  "Сиасет-намэ"
великий Низам-ал-Мулк.
     Султан  Малик-шах тоже любил речи дежурных  надимов  Они способствовали
пищеварению Зато новый султан ревниво вслушивался в каждое их слово...
     В   "Сиасет-намэ"   тонко   говорилось   и   другое:   "Кроме   надимов
прославляющих,  умные правители  государства делают своими надимами врачей и
астрологов,  чтобы знать не только свою мудрость, но и каково мнение каждого
из них" . Когда он в первый раз показывал молодому султану пути планет,  тот
строго поправил  его  и дал свои указания. Для султана Санджара стихи корана
были  ясными  и законченными.  Осилив  их  четкую  форму,  узколобый  варвар
искренне  уверился в своей  власти над небом. Тем более что  об этом  днем и
ночью кричат достаточно умные люди. .
     Что ему оставалось  делать? Коснувшись рукой лба и поцеловав пальцы, он
горячо  восславил  мудрость великого  султана,  которой  подчиняются  жалкие
светила Лишь на миг блеснули его глаза Он ничего не мог поделать с ними. И в
этот миг султан посмотрел.
     Глаза всегда выдавали его1 . Сколько раз он притво-
     474


     рялся дураком, подражал рабам с их мудростью молчания Но дерзость мысли
в глазах была ему неподвластна .
     Дальше  было  то,  что повторялось  всю жизнь: настороженное  молчание,
ласковые усмешки  врагов, ускользающие взгляды друзей  И  конечно же толки о
безбожии. Он чувствовал это привычное стягивающееся кольцо. .
     Дадут ли ему уйти?
     Он переступил порог, прошел к невидимой калитке, вышел на улицу .
     Скоро он стал различать заборы Они темнели с  обеих сторон, становились
выше или ниже, но не кончались ни на мгновение. Заборы вели, не выпуская...
     Уже  через сто  шагов  он  почувствовал, что  спина становится влажной,
холодной.  Дыхание было прерывистым С невеселой усмешкой подумал  он,  что у
него совсем белые волосы,  ссутуленная спина,  сухие  морщинистые  руки  Как
пройдет он долгий путь хаджа? Дадут ли ему начать этот путь?..
     Заря  застала  его  у большой  мечети.  Когда минарет стал розовым,  он
расстелил коврик Сняв обувь, стал на него
     Сначала он  смотрел  прямо перед  собой.  Где-то  там  находился Вечный
Камень Кто знает, не шел ли он к этому камню всю свою жизнь .
     Потом он плавно повернул голову направо... За  глиняными переплетениями
заборов поднимались к небу чудовищные валы Гяуркалы. Не верилось, что тысячу
лет назад их строили маленькие  земные люди. Еще выше,  под синими облаками,
коченела  громада Цитадели. Это  туда забрасывал письма  своей Вис неистовый
Рамин.  Они летели,  привязанные  к  стрелам  Солдаты  Исканда-ра  Двурогого
проламывали  и  снова  возводили  эти  стены. Утверждая  единство  Запада  и
Востока, справлялась там когда-то его свадьба с царицей Роушан .
     Две  точки показались  на  отрогах Цитадели Так и есть старый Махмуд со
своим ишаком. На  древних стенах хорошо росли дыни,  только воду приходилось
возить снизу.
     Он повернул голову налево. Здесь,  внизу, было  еще темно Из-за большой
чинары  выступал  серый  угол  будущей  гробницы  султана  Санджара.  Дальше
виднелись новые крепостные стены Они были намного ниже
     475


     старых Зато хитрее располагались бойницы, больше  было ловушек для тех,
кто пришел бы их разрушать Из века в век верили  люди  в  прочность глиняных
стен  Кто станет  здесь  сажать  дыни9 И какие стены  придумают  люди, когда
освободятся от веры в эту прочность9..
     Он снова  смотрел  вперед.  Постояв, опустился на колени Выбросил руки,
прижался лицом к земле. От коврика пахло сундуком.  . Зачем все же он закрыл
сундук перед уходом?
     Подняв коврик, он встряхнул  его, аккуратно свернул и положил в сумку .
Медленно приближались новые крепостные  ворота. Они строились  из  маленьких
прямоугольных кирпичиков. Глину  замешивали на  яичном белке,  потом  трижды
обжигали
     Уже  виден был  каждый  камушек! За  воротами он  начинает принадлежать
богу. На всем пути его уже не станут трогать Сейчас решится, что они хотят с
ним сделать!
     Надвигались, росли с обеих сторон глухие башни Какой безмерной тяжестью
становятся  маленькие  желтые кирпичики, если их все класть и класть друг на
друга.  .  Ноги его тоже  стали словно  каменные  Ему  показалось, что башни
сходятся! .
     И  лишь  пройдя узкий  качающийся мост, он все понял. Им нужна была его
покорность, а не мимолетная жизнь. Непохожих так просто не убивают'
     10
     Таял  в горячем  воздухе  купол  будущей  гробницы, расплывались  линии
Цитадели Ни разу не оглянувшись, уходил он по пыльной хамаданской дороге .
     Дорога  была  древней и  безлюдной Она осела  под  тяжестью проходивших
здесь армий и народов. Рядом с ним на уровне груди двигалась пустыня Ровные,
прямые края дороги сходились где-то там, куда погружалось солнце
     Когда стемнело, слева от дороги замигал огонек Залаяла собака Навстречу
вышел худой скуластый чето-век, пригласил в дом.
     Дав указания домашним, хозяин вернулся  к гостю,  молча  сел  на  кошму
Мальчик принес медный кумган
     476


     с чаем, выщербленные пиалы Со  двора  падал  свет от очага Там возилась
женщина, плакал ребенок
     Потом пришел сосед, высокий угрюмый старик с большими руками Говорили о
том,  что  лето  прохладное,  плохое для  хлопка Зато  легче  огородникам  и
пастухам Мясо будет дешевле, а  пшеница  снова подорожает  Сосед рассказывал
про какого-то Расул-агу, с которым случилась беда вспорол себе руку серпом
     Болели растертые с непривычки ноги, ныла поясница Но ему было хорошо Он
жадно слушал забытые разговоры, беспокоился  о  ценах на хлеб, всем  сердцем
жалел незнакомого Расул-агу
     Ужинали во дворе на перекинутой через арык тахте Лепешки были черные, с
травяными примесями Но никогда не ел он такого  вкусного  хлеба Даже простой
белый лук, который хозяин нарезал кружками к супу, был необычно сладким.
     Нет,  ему не улыбались, не прикладывали каждый раз  руку к сердцу.  Все
было естественно, человек нуждался в еде, и его кормили
     Он лежал на тахте и смотрел в забытое небо Вот уже двадцать лет из ночи
в ночь он видел небо  замкнутым в четыре  стены Башни Наблюдения Оно было со
всех сторон опутано заборами, пахло печной глиной, железом, старыми книгами
     Настоящее  небо   было   мягкое,  бесконечно  свободное.  Ровный  ветер
пропитывал  все  запахом остывающего песка, терпким дымом  далеких  костров.
Мерно шумела вода в арыке, чавкал верблюд, шелестела пустыня.
     Слезы выступили на глазах, но он не заметил их Неизмеримо  далеки  были
каменные  стены,  блеклые  страсти, призрачные  друзья  и враги  Может,  они
приснились ему?
     Не  потому ли и хадж установлен Пророком?  Вырвать человека  из паутины
повседневности,  дать ему увидеть  мир  со  стороны9 Об этом он подумал, уже
засыпая
     Впервые за  много лет спал  он крепким  сном  Ему снился  черно-красный
муравей на желтом стебле Мальчик посмотрел вниз Шейха не было в их саду Отец
тряс урюк, и крупные белые плоды разбивались о землю, брызгая во все стороны
душистым соком. Чистое раннее солнце било в глаза. Он проснулся.
     477


     11
     Все  так же плыли в  горячем воздухе башни Шахри-стана, качался и гудел
внизу базар. Стоя на каменном от зноя холме, он смотрел на свой Нишапур...
     Сзади были спокойные, имеющие глубокий смысл дни и ночи дороги. Он весь
был полон пустыней: ее  запахами, звуками, невидимым дымом. Даже молитвенный
коврик на самом дне сумки перестал пахнуть сундуком...
     Вблизи все с каждым  шагом становилось чужим... Не  раз приходилось ему
проезжать через этот город.  Всегда он был занят какими-то делами, и некогда
было возвращаться к своему детству. Сейчас время принадлежало только ему. Но
он не пошел быстрее...
     Под  тутовником на школьном дворе сидел  такой же учитель. И кошма была
похожа... Он  знал, что среди этих бритых мальчиков есть  Бабур и Садык.  Но
это совсем другие Бабур и Садык. Может быть, этот Бабур будет умнее, а Садык
-- добрее...
     А что  стало с теми?..  Он поехал учиться дальше  в Балх, а Бабура дядя
увез в Герат. Там и прожил  он жизнь, искренне радуясь и никого не обижая...
Садык,  говорят,  был  сборщиком  налогов,  потом  стал  купцом.  Сейчас  он
уважаемый человек где-то в Казвине. Кажется, старшина духовной общины...
     В базарной чайхане люди  пили чай  из белых пиал,  выплескивали  в пыль
грязно-зеленые остатки. Он обернулся и посмотрел на Шахристан... Долго стоял
он у высокой стены. Бородатый  стражник -- кафир не обращал на него никакого
внимания. Лошадь лениво отгоняла хвостом мух. Зубы у  стражника были желтыми
от тертого наса1. Значит, все же у лошадей тогда белели зубы...
     В груди была спокойная пустота, когда переступил он порог родного дома.
Даже деревья здесь выросли другие... Разве он лежал на этой крыше и смотрел,
как молится шейх?!  Да, там сейчас высокий глухой забор. Тогда еще отгородил
сосед  захваченный  участок. А  отец  умер  вскоре:  так и  не  оправился от
Шахристана. Шейх донес, чтобы отобрать у них сад!..
     Нас- размолотый табак с примесями
     478


     Живущих  здесь  людей не  было  дома. Мальчик лет десяти  с  удивлением
смотрел на чужого  старика в полосатом дорожном халате. Старик зашел во двор
и долго стоял, глядя на их крышу...
     И только вьшдя  на улицу, он вздрогнул: у соседней  калитки  грелся  на
солнце человек. Волосы его потемнели от  глубокой  старости, воротник мягкой
шубы  поддерживал  неподвижную  голову.  Это  была лишь  чудом сохранившаяся
оболочка человека. Но он сразу узнал...
     Когда  он  подошел, шейх  не пошевелился: глаза его давно уже ничего не
видели, уши не слышали. Шейху было холодно: ни солнце, ни шуба 'не могли уже
согреть того, что осталось от этого человека.
     Старец, видимо, почувствовал, что  от  него заслоняют  солнце. Высохшие
синие руки дрогнули, маленькая жилка забилась на тонкой шее...
     Он повернулся и пошел. Ни минуты не мог он оставаться в этом городе!
     Что-то непонятное происходило с ним... Оставив позади тесные  улицы, он
пошел тише. Сердце постепенно успокаивалось...
     Откуда же  вырвался вдруг этот бурный поток  сил?!  Тело  стало гибким,
невесомым, захотелось бежать с горы. Он остановился, не понимая...
     Мальчиком он много раз  бывал здесь, на окраине.  Где-то совсем наверху
чуть слышно шумели  деревья, пели птицы, струйками лилось солнце. В световых
проемах блестели паутинки. И вдруг он понял...
     Деревья цвели!.. Тяжелая  знойная осень  усыпляла остывающую землю. Все
сытое,  расчетливое  готовилось зарыться поглубже,  уйти в небытие. А  тугие
радостные  бутоны  раскрывались  навстречу тупому  холоду.  Тревожным  соком
бродили дерзкие молодые побеги, почки вот-вот должны были лопнуть...
     На опушке садовник молча поливал цветы.  Вода тяжело  падала на светлые
лепестки. Они лишь вздрагивали.  Холодные капли скатывались вниз, на  теплую
землю.  Пахло  дождем,  грозами.  Пчелы  двигались  в  неподвижном  воздухе,
неслышно опускались на тяжелые бутоны,..
     Здесь не было заборов, и деревья цвели дважды в году!
     479


     12
     В Исфагане он пошел на гору, где  молились когда-то поклоняющиеся Огню.
Кумирня была разрушена Грубым бурьяном  поросли тропинки.. Долго стоял он  в
отдалении, глядя  на то место,  где  увидел когда-то Рей... Внизу, в  старых
трущобах, висели  вниз головами летучие мыши. Местный  дихкан повел жестокую
войну  с  пороком. Дома греха были уничтожены,  кувшины  разбиты, безбожники
изгнаны...
     Черепки усеивали землю .
     Уже уходя из города, он увидел в глухом переулке двух правоверных. Судя
по чалмам и халатам, это были не простые люди. Ухватив собеседника за рукав,
один  из  них  что-то  громко  кричал  о  развратных безбожниках.  Ноги  его
подгибались... Ветерок донес резкий запах  Да, он не ошибся: борцы с пороком
бьыи пьяны как свиньи!
     13
     Он уже привык к дороге... Одно и то же волновало невыдуманный мир: мясо
стало дешевле,  зато  пшеница  дорожает.  Сначала это  говорили  круглолицые
тюрки,  потом  рассудительные персы,  подвижные  армяне, смуглые  узкоскулые
арабы. И  каждый  печалился о  своем  Расул-аге,  который ранил руку серпом,
стоял у кузнечной печи, умирал, оставляя детей...
     Это и было дорогой: долгой, полной высокой земной мудрости...
     14
     Он знал, что Мекка такая. Маленькие слепые улицы, своры голодных собак,
крикливый базар И пыль . Прямо в  пыль клали  торговцы  пустые мешки. Сверху
липкими кучками  рассыпали  изюм,  колотые  орехи,  финики Мелкие  злые мухи
прилипали к лицу Лапки их были сладкими...
     В  караван-сарае  купец ругался  с  хозяином  Купца  с вечера напоили и
обокрали.  Хозяин кричал, что не отвечает за дураков, которые пьют  с первым
встречным в таком городе Оба через слово поминали бога
     480


     На  пути  к Каабе он  задержался .. В  пыли  возились  дети. Они весело
бросали  ею друг в  друга,  и  пыль  набивалась  в  глаза,  нос,  уши  Звеня
колокольчиками, шли  над ними  тяжелые дикие верблюды. Мальчик закатился под
широкую мохнатую ногу. Верблюд стоял с поднятой ногой И не  опустил ее, пока
ребенок не выбрался...
     Обычный камень, каких сотни падают  с  неба,  был  перед ним.  Чтобы не
оставалось и  тени сомнения, камень был вправлен в  геометрически точный куб
храма. Трудно было найти более яркое воплощение мертвой Догмы!
     Это мог сделать лишь поэт. Через всю жизнь он должен был совершить свой
трудный  хадж,  чтобы  понять  Пророка.  Нет, не  был  Пророк  только важным
напыщенным патриархом, как и  не был  он только хитрым купцом. Человеком был
Мухаммед, сын Абдаллаха из Гашима -- рода важных патриархов и хитрых купцов.
     Не  одни прибыли или  слава  вели Пророка  из Мекки в Медину.  Разве не
пылала в его глазах всепобеждающая вера в любовь и  братство, которые нес он
людям? И  пошли бы разве за ним без  этой страстной веры7 Никогда  еще голая
арифметика не вдохновляла людей'
     В  Ночь Предопределении --  двадцать седьмую  ночь месяца  Рамадана  --
передал Мухаммеду божественное учение архангел Джебраил .
     Пророк  не  лгал  ..  Творчество  -- всегда чудо  Когда  к  нему самому
приходили истины переменных величин, сходились параллельные линии, рождалось
слово, не принимал разве он это За откровение самого бога?!
     Не  злое  и  поддельное,  обычные  для  его  времени  понятия  добра  и
справедливости  внушал  Пророк Любя и беспокоясь, заковывал он их  в камень.
Пророк хотел сделать людей счастливыми навеки'.
     А Рей?..  В ней ведь отрицалось само  понятие камня. Пророку  казалось,
что с камнем она погубит и человека. В своей  наивности гения он закрыл лицо
Рей...
     Через сколько  времени услышал  Пророк,  как, ругаясь  в караван-сарае,
купцы  призывают бога в свидетели?! Закованный в камень бог сразу становился
догмой. И как всякой догмой, ею тут же начинали спекулировать ..


     16 М Симашко
     481



     Вот  когда появилось страдание в глазах Пророка! Пытаясь спасти учение,
возводил  он все  новые стены,  сам  угрожал  вечными  страданиями, требовал
покорности. Старые, давно знакомые людям  догмы использовались как пугала  и
приманки...  Это   лишь   ускорило  крушение.   Уже  не   купцы  клялись   в
караван-сараях.  Брат доносил на брата,  оправдываясь затертым знаком бога и
именем еще живого Пророка его!
     Мухаммед, сын  Абдаллаха из рода Гашим, пытался  расталкивать камни. Но
было  уже  поздно:  пальцы его  дробились, ногти срывались.  Умирая,  Пророк
кричал...
     15
     Паломники заволновались.  Один за другим  они поспешно стали  уходить в
пустыню..  Ему  кричали что-то, звали,  но  он не пошел... Из Мекки  он  нес
большую тяжелую чалму. Кому нужна она?..
     Задумавшись, сидел он под истертой верблюжьими боками пальмой. Неслышно
текла вода  из-под камня.  В  вязком  горячем воздухе висела тяжелая тишина.
Узкие твердые листья скручивались в ожидании бури...
     Послышался неясный шум, раскатистое ржание. Что-то зазвенело. Он поднял
голову... Одетые в железо  люди были уже  близко. Железо  держали  их  руки.
Железом  были  закрыты тяжелые лохматые лошади.  Все покрывали длинные белые
плащи с красными крестами через всю спину...
     Их  было человек тридцать.  Подъехав к воде, они  начали  помогать друг
другу слезать с лошадей, расстегивать тяжелую одежду. Он с удивлением увидел
белый сверток в руках одного...
     Одетый  в железо человек положил сверток на  землю и направился к нему.
Холодно смотрели синие  немигающие  глаза.  Вились  мягкие  светлые  волосы,
окаймляя  твердые скулы и широкий тупой подбородок. Постояв,  варвар  ударил
его по лицу. Боли он не почувствовал, лишь вкус крови во рту.
     Еще  раз поднялся большой кулак. Одетый  в железо человек смотрел ему в
глаза...
     Варвар не ударил его во второй раз...  С ним уже бывало, когда  готовый
броситься бык мотал вдруг головой и отходил в сторону.
     Он встал и пошел в пустыню. Кто знает, что застави-
     482


     ло его остановиться... Видимо,  белый сверток.  Сев на камень,  он стал
издали смотреть на одетых в железо людей...
     Они уже  расседлали лошадей, напоили  их.  Воткнув в  песок  сбитый  из
дерева крест, варвары опустились  на колени  и хриплыми нестройными голосами
запели что-то... Он  слышал об этом  прибитом к  кресту боге. Бог плакал  от
боли, а люди увековечивали его слезы в мертвом дереве. Воздух густел. Листья
все скручивались.
     Пение неожиданно оборвалось. Одетые в  железо люди вскакивали  с колен,
что-то кричали, седлали лошадей. Выстроившись в  плотный  ряд, они  опустили
длинные железные копья...
     Из-за холма выехали другие. Эти были смуглые, подвижные, на  длинношеих
лошадях. Они остановились напротив...
     Один из одетых в железо людей, тот  самый,  оглянулся на  свой сверток.
Потом посмотрел по сторонам, нашел старика в чалме со странными глазами...
     Духота  стала  невозможной. Высыхающий пот был липким и горячим. Листья
скрутились в тонкие жесткие трубочки...
     Дрогнула верхушка пальмы.  Первый порыв бури  сдвинул тяжелый воздух. В
ту  же  минуту качнулись всадники.  Исступленно выкрикивая  своих богов, они
слепо мчались навстречу друг другу...
     Пальма  вдруг прогнулась, закачалась во  все стороны. Налетевшим вихрем
подняло, бешено закрутило  раскаленную пыль. В самой середине этого грязного
воющего кольца завертелся дикий клубок остервенелой человеческой плоти...
     Пальма  вздрогнула  в последний раз, отряхиваясь  от пыли. Словно после
боя разворачивались твердые зеленые  листья. Вихрь понесся  дальше,  оставив
присыпанную пылью  груду бесформенных человеческих тел. С  ветром умчались и
уцелевшие лошади...
     Он медленно подошел... В лицо пахнуло застарелой грязью, потом, конским
навозом. Но все перекрывал  острый  запах крови. Она  еще не успела остыть и
распол-


     16*
     483



     залась  во  все  стороны,  пропитывая   песок.  Было  совсем  тихо.  Он
наклонился, развернул белую ткань.
     "Рыцарь Фицджеральд молит бога об этом ребенке..." Он не понимал языка,
но  знал,  что  написано  на  плотном  куске пергамента.  Причем здесь  были
выдуманные боги - каменные, деревянные.  Или книжные...  Размочив в  роднике
лепешку,  он  кормил ребенка. Мальчик жадно  сосал хлебную кашицу, и в синих
глазах его было удовольствие. .
     С ребенком на руках шел через пустыню человек. Тускло блестели каменные
уступы. Холодно молчали звезды. Сгорающие камни чертили пустое небо...
     Его  звали  Гияс-ад-Дин Абу-л-фатх Омар  ибн  Ибра-хим. Он шел к  своей
юности - к черно-красному муравью на желтом стебле,  к всепобеждающей мысли,
к своей вечной Рей. Туда, где деревья цветут и
     осенью...
     Хайям -- Создающий шатры... Это арабское имя он
     сам придумал. Шатры нужны в дороге...



     МАЗДАК
     Пролог ................... 4
     Часть I. Маздак ............... 24
     Часть II. Правоверные ............. 90
     Часть III. Лжемаздаки ............. 154
     Эпилог ................... 199
     ИСКУПЛЕНИЕ ДАБИРА .............. 205
     ПОВЕСТИ ЧЕРНЫХ И КРАСНЫХ ПЕСКОВ
     Емшан ................... 356
     Искушение Фраги ............... 385
     Парфянская баллада .............. 411
     Хадж Хайяма ................ 458
     В Черных Песках ............... 485
     Морис Симашко
     МАЗДАК-ИСКУПЛЕНИЕ ДАБИРА ПОВЕСТИ ЧЕРНЫХ И КРАСНЫХ ПЕСКОВ
     М  ,  "Советский писатель", 1984, 544  стр План выпуска  1984  г No 122
Редактор А  А  Гангнус Худож редактор А В Еремин Техн  редактор Л П Полякова
Корректор Б А. Котт
     ИБ No 4258
     Сдано  в набор 260583 Подписано к  печати 141183  А  04227 Формат  84 х
1081/зд  Бумага кн -журнальная  Гарнитура Тайме Высокая  печать  Уел печ.  л
28,56.  Уч-изд  л  29,28.  Тираж 200000  экз Заказ  958 Цена  2 руб  10  коп
Издательство "Советский писатель" 121069  Москва,  ул Воровского, 11  Ордена
Октябрьской  Революции,  ордена  Трудового  Красного  Знамени  Ленинградское
производственно-техническое  объединение "Печатный Двор" имени А  М Горького
Союзполиграфпрома  при  Государственном комитете СССР по делам  издательств,
полиграфии и книжной торговли 197136, Ленинград, П-136, Чкаловский пр, 15


Last-modified: Sat, 28 Dec 2002 19:42:49 GMT

Оцените этот текст: