Александр Башкуев. Храмовник
---------------------------------------------------------------
© Copyright Александр Башкуев
Email: footuh@netscape.net
Изд: альманах Чеховского Общества "Дядя Ваня" #8, 1996
---------------------------------------------------------------
"Не ссылайся", - прервал ее Храмовник, -
"на различия меж нашими Верами.
На Тайных Собраниях нашего Ордена
мы смеемся над сиими детскими сказками".
Вальтер Скотт "Айвенго"
Шин
Шут
The Jester
Le Fou
Der Narr
"Открылась Бездна
Звезд полна.
Звездам нет счету,
Бездне - дна".
Москва - 1999 год
Я проводил его взглядом до самой земли. Люблю смотреть, как они
падают... Задание я выполнил, полоса - вон она, и вообще - конец войны, их
теперь - днем с огнем!
Только сделал разворот к полосе, как на меня вываливается этакая
лосина: красная и вместо крестов - конская голова! Голова-то меня и смутила:
пока думал, кто это, - скорость у него - ого-го, сверху падает и лупит по
мне почем зря. Я так растерялся, что - на себя и очередь ему через голову.
Они всегда сверху проходят, чтоб врезать мне еще раз, а тут - мой
заградительный.
Да только дернулся я, дал сдуру очередь, а это же не Калашников -
Европа (черт бы ее побрал!), - перегрузок не любит, а я по сути "на кобру
встал" - вот ствол и заткнулся. Не умеют в Европе.
Без пушки - не война, я сразу на крыло и -- вниз. К полосе. И тут у
меня из рук джойстик шарахнуло... Эта лосина с конскою головой сверху падала
- из облака и влупила уже оттуда. А когда подошла, врезала еще раз и клюнула
вниз, а не как все!
А я загляделся на падавшего и первой не видел. От второй ушел - прямо
под первую! Да еще на хвост встал - меня в клочья!
Заиграла музыка. На экране появился аккуратный гробик и надпись: "Вас
воскресить?" - я с досады аж по столу - кулаком.
Девятая кампания - я уж месяц летаю по вечерам, думал - хоть на этот-то
раз! Блин... Не надо меня воскрешать. Неспортивно. Интересно, кто это меня?
Точно - ас.
Смотрю в записи - так и есть: красный с конскою головой - сам "красный
барон" фон Рихтгофен! Время: декабрь семнадцатого - я чуть не выругался.
Ладно, от Рихтгофена - не обидно...
Дурак... У нас - Революция, скоро у вас офицеров пошлепают, летел бы
под Ригу -- комиссаров шмалять. Убьют ведь тебя, дурака!
И в жизни убили и здесь убьют. Навалятся всемером и кончат. Ваших-то
уже всех посшибали! Ведь сам знаешь, что убьют...
А вообще, - нормальный мужик. Жаль, что убили. Ему где-то месяц
остался. Блин... Жаль мужика.
Остался бы жив, Герингу не видать твоей эскадрильи, как своих ушей. Не
было бы Геринга - Героя Войны, - привет "Пивному путчу". Не будь "Путча", не
из-за чего сажать Гитлера. Не сядь Гитлер, не было б "Майн Кампф"! Не будь
"Майн Кампф"...
Не было гвоздя - кобыла захромала. Лошадь захромала -- командир убит.
Конница разбита -- армия бежит. Враг вступает в город, пленных не щадя...
Жаль мужика.
За моей спиной кашлянули. Поворачиваю голову и вижу мою секретаршу Олю.
Она уже надела шубку и смотрит чуть виновато:
- "Мы готовы. Вы кончили?"
Я смотрю на часы: без пяти одиннадцать. Блин... Конец года, директор
кредитно-депозитного вся в делах, как сучка в репьях, а я дурака валяю.
Рождество. Никто не хочет никого убивать и вообще... Все добрые, белые и
пушистые. Никому не нужна огромная гайка к верному танку. Или винт к
вертолету. Всем рождественских гусей подавай. В кленовом сиропе. А
"утка-курка" -- птичка маленькая, да костлявая, зачем ее за обеденный стол?
Оленька подошла ко мне ближе, откатила меня вместе с моим креслицем на
колесиках и с неодобрением достала из-под стола пустую бутылку из-под
"чухонки".
Так и не привык я ко всяким вискарям, да текилам со всякими там
бурбонами, наполеонами. А вот водочку уважаю. Запал как-то раз на
"Финляндию", вот теперь и пью лишь ее -- "чухоночку"! Рекомендую.
Пока Оленька нагибалась, чтоб добыть из-под стола мой стакан, я ее
чуток приголубил... Ну, так. По-свойски. Она чуток дернулась, покачнулась и
я мигом усадил ее к себе на коленки. Поцеловал в щечку. Девонька еще сильней
заюлила и с отчаянием глянула в сторону двери, я же сказал:
- "Да ладно тебе! Как будто она со мною не трахалась! Живее, чем ты --
мне подмахивала. Фигня. Все свои. Кроме мужа ее -- опарыша. Белого, мягкого
опарыша из кучи дерьма. Так ей и скажи!"
Оля попыталась еще раз вырваться, когда от двери раздалось:
- "Он пьян. Пойдем домой, Граф... Хватит уже. Пора и честь знать... Я
жду вас на вахте".
В дверях стояла стройная, красивая женщина. Лена. Леночка... Что ж ты
не дождалась меня, девочка? Дело прошлое -- что мне, что Ленке, что --
Оленьке уже скоро сорок. А сердечко все еще екает. Хорошие были тогда
времена! Жизнь красивей, да вода -- мокрей.
Забыл доложить, - мы все ж ведь с одного и того же двора. С одной
школы. Одного класса. Вместе в Универ поступали. И поступили. Странно было
бы -- не поступить.
У нас был забавный двор и забавная школа. Папаша мой -- бывший
секретарь одного из московских райкомов партии. Фамилия -- Кравцов. (Наверно
-- слышали.) Дед -- Трижды Герой. За Винницу, Тегеран и еще кой за что.
Великий чекист. Командовал ротой в 37-ом.
Второй дед - сидел. И в 37-ом, да и -- раньше. Из -- "совсем бывших".
Не Герой -- нет. Полный кавалер Орденов Отечественной, Ленина, Славы,
Боевого Красного Знамени... А вот -- не Герой. По причине "социально чуждого
происхождения". Зато - Народный Учитель. Директор той самой школы, где учили
всех нас.
Правда, умерли они еще до моего рождения. Первый -- на Войне, став
Героем "посмертно". Второй... За год до моего рождения. Потому что в
молодости отбили ему на фиг и -- печень, и почки. Сами знаете -- где, и сами
знаете -- кто.
Ленкин отец... Известный хирург. За немалые деньги делал кому нужно
скромную операцию. Отрезал мальчикам -- лишнее. Старший сын хирурга
великого... Одного из тех самых врачей. Ага, - тех самых!
А Ленкина мать -- из семьи потомственных ювелиров. Поставляли украшения
Императорскому двору со времен Нессельрода. Был такой канцлер у Николай
Павловича.
В общем... Смешались в кучу -- кони, люди и залпы тысячи орудий слились
в протяжный вой... Забавная у нас была школа. "Половина детей от парткома,
другие -- завхозовские, третьи -- по знакомству..." Поэтому и сексуальная
революция для нас грянула чуток раньше, чем для всех прочих.
О чем это я? Не важно... Теперь -- все не важно. Я закрыл глаза. Я
услыхал голос деда Васи -- отца моей мачехи. Как-то раз, вспоминая про
смерть моего деда - чекиста, деда Вася сказал:
"Мы все -- Храмовники. Мы Предали и Продали нашу с тобой Землю
Обетованную. Знаешь почему? Потому что...
Страшно прибыть в Иерусалим и найти лишь развалины. Страшно знать, что
тысячи твоих друзей и товарищей легли черт знает ради чего, ибо в Гробу том
-- смрад, слизь, да -- плесень! Страшно стоять на Голгофе и Думать не о
Муках Его, но том -- где здесь лучше бы поставить баллисту, иль плаху для
палача...
Страшно знать, что доходы твои -- от охраны караванов в Персию, Индию,
да Китай, но не от сопровожденья паломников! Страшно помнить, что оборона
этого грязного городишки с чьей-то вонючей могилою всем нам в убыток..."
Я тряхнул головой, отгоняя преследующее меня видение. Там внизу --
ползут танки. Наши, - Т-62. И я ловлю передний из них в перекрестье, а в
шлемофоне: "Алекс, прикрой нас! Фойер, Алекс, фойер!" И я стреляю, а наши
танки бьют в меня прямою наводкой и -- некуда спрятаться. Я высокий -- мне
не удобно, приходится скособочиваться, а от выстрелов башню дергает и в
горле першит от едкого дыма, а наши ползут на меня и в шлемофоне: "Алекс,
гут! Гут! Фойер! Фойер!" И я вижу, как из одного из боковых танков -- вдруг
вырываются клубы черного дыма и появляются крохотные человечки и кто-то
совсем рядом долбит по ним короткими злыми очередями... Потом страшный удар
и огромное синее небо и меня тащат в пятнистой плащ-палатке немецкого
бундесвера неизвестно куда и какой-то мужик, мешая немецкую и английскую
речь, бежит рядом, крича: "Руссише швайне! Гут, Алекс, Гут! Вир стоп зем!
Верштеен?! Кэн ю хир ми? Ви стоп руссиш бастардз!" А я лежу и думаю --
Господи, неужто я только что -- вот этими вот руками, - в НАШИХ?!
Надо меньше пить. Надо -- меньше пить... Черепицею шурша, крыша едет не
спеша. Я как будто очнулся.
Оля уже стояла рядом со мной, протягивая мне мое старенькое пальто из
"верблюжки". Я не стал его надевать. Перебросил его через руку и пошел, чуть
тиская Оленьку к выходу с нашего "секретного" этажа. В нашем банке весь
директорат -- на этаже без окон. Без окон, без дверей -- полна ж... огурцов!
Вы не поверите, господа, но это -- ножницы! А верней -- вилы. Не к добру
меня сегодня так развезло...
В подземном гараже водила наш уже закемарил -- так долго работаем.
Ленка села к нему, а меня Оленька загрузила на заднее кресло. Ленка сказала
один раз:
"Горе ты мое, тебя теперь приходится вместо груза возить! Чтоб, ежели
остановит кто -- разгибать тебе пальцы".
Пора объясниться. Я -- местный паблик рилэйшенз. Ежели нужно
какого-нибудь буржуина в дым напоить -- Граф. Ежели нужно сказать: "Ты че,
братиша?" -- опять Граф. Нужна огромная гайка к верному танку -- я вывезу
вам ее в моем партбилете. Нужна микросхемка к буржуинистой загогулине -- я
ввезу ее в моем каблуке. Шучу.
Что я -- сявка, - самому лажей руки марать? Я -- паблик рилэйшенз. Вы
мне оффишиал риквест, я вам -- гайку. А уж кому я башляю -- лучше и не
догадываться.
Хотите знать с какого именно НАШЕГО танка какой именно НАШ прапор ее
только что открутил?! Вам это надо?! Еще раз ласково спрашиваю, - вам это
надо? Ну и все. Вот и весь -- паблик рилэйшен!
Тем временем мы доехали до нашего дома и нашего старенького двора.
Секьюрити на воротах заглянули к нам в нашу машину, посветили нам всем в
лицо маленькими фонариками и дали отмашку для ребят в будке с кнопкою для
шлагбаума. Летит стая напильников. А где тут у них главный шлаг-БАМ?! Что-то
хреново мне нонче... Видно, к дождю.
Когда машина остановилась у моего подъезда, Ленка повернулась к нам,
посмотрела на нас с Оленькой и сухо произнесла:
- "Я скажу гувернантке, что Маша нынче у нас. С девочками. Проводи...
Не дай Бог -- сунет себе ствол в рот. С него станется..."
Маша, - это наша с Олькой общая доченька. А еще у меня есть Наташа --
общая с Ленкой. Я заделал ее перед тем, как меня выперли из аспирантуры. В
армию. Только Ленка мне этого не сказала и родила девчоночку без меня. А
сама вышла замуж за своего опарыша. И родила еще одну девочку.
Я, когда прибыл из армии, просил ее -- вернуться ко мне. А она
откуда-то знала -- где я работаю и то, что у меня впереди Карабах. Ленка
спросила, - хочу ли я сделать ее вдовой второй раз? В первый-то она меня уже
однажды -- оплакала...
И я сделал еще одну девчоночку -- Оленьке. А замуж -- она сама не
пошла. Сказала, что так для нас для всех - лучше. Вот и вышло, что девки мои
растут в одном доме -- на одной лестничной клетке от двух разных баб. И ни
одна из них за мною не -- замужем...
Работа у меня -- специфическая. Неровен час, - не женой, но -- вдовой
любую из них могу сделать. Поэтому Ленка живет в законном браке с нашим же
одноклассничком -- Пашкой-опарышем, а у Оленьки... Бывают иногда мужички.
Иногда -- я. Но чаще, - она у меня. Ежели Ленок не в постели...
Девчонки уже почти взрослые, - тяжко всем нам в глаза им смотреть. Так
и живем. На три дома. С гувернантками...
Впрочем, - с гувернантками я -- ни-ни. Должны ж быть хоть какие-то в
жизни приличия. Со служанками, - это все равно что стать папашею Карамазовым
на старости лет! Нет уж... Блудить -- так в своем кругу. Среди равных. А от
голытьбы - одни Смердяковы.
Покажешь им штуку баксов -- они и готовы по-всякому. Не катит. Все, что
чересчур в жизни просто -- не катит. Не спортивно.
А кроме того... Я -- однолюб. Я Люблю мою Ленку. Мне здорово Спать с
Оленькой, - лишь одна она меня понимает. А со шлюшками разными... Много их.
Не катит.
Оленька довела меня до двери моей (а может -- нашей с ней?) хаты,
завела в дом и я сразу же на пороге стал ее тискать и заголять. Она была в
шубе и пока я добрался до ее сладкого тела, мы с ней получили немалое
удовольствие.
А потом мы забрались в постель и славненько трахнулись.
Алеф
Маг
The Pretender
Le Bateleur
Der Gaukler
Цикл Воли -- Зарождение
Поселок Мальчики - 1925 год
Всякий раз мне снится все тот же сон. Вечер, наша усадьба, матушка и
моя сестра Аннхен играют в четыре руки. Камин по случаю нехватки дров
заделали железной заслонкой и теперь там не видно огня. Слышно лишь -- как
шумит что-то этакое, как живой зверь, и через тонкие щелочки видно что-то
ослепительно алое.
Мы все теперь живем в двух больших комнатах -- по обе стороны от былого
камина. Мы -- я, мама, сестра и мамин брат -- дядя Арнольд, а в другой --
две семьи наших слуг. Бывших слуг.
Русские все разбежались, говорят -- день-два и обязательно придут
комиссары... У нас остались лишь немецкие слуги. Странная вещь, - это уже
третий дом, коий я называю моим.
Когда-то мы жили в Митаве -- столице Курляндии. Потом началась Война,
русские отступали и всех нас в 1915 году выселили на восток. Боялись, что мы
перейдем на немецкую сторону.
Мы переехали в Санкт-Петербург, где у нас был "русский особняк" на
Каменном острове. В "маленькой Курляндии", как ее называли. В 1917-ом сразу
же после Февральской -- нас выселили и оттуда. Как -- "неблагонадежную
нацию".
Тогда мы переехали сюда -- под Петрозаводск в наш "охотничий домик".
Все говорят, что и отсюда пора уезжать -- по соседним домам рыщут комиссары
с чекистами и... убивают всех наших. Но мама не хочет никуда ехать. Говорит,
что дома (все мы по сей день зовем Германию -- "домом") еще хуже. Наша
собственная -- немецкая мразь учинила там революцию почище русской! Убивают
всех офицеров, глумятся над женщинами, - страшно...
Да и... Мама ждет домой папу. Он, как немец, был выведен из состава
действующей -- перед самой войной и отправился служить в Сибирском корпусе:
то ли в Туркестан, то ли -- Монголию.
Мама говорит, что это последний наш дом, где он нас еще сможет найти.
Вот приедет он из Монголии, заберет всех нас и тогда мы уедем. Куда-нибудь.
Может в Англию, где у нас много родственников, а может и -- Штаты. Или --
Аргентину. Папе решать.
Дядя Арнольд с ней не согласен. Он верит, что комиссары нагрянут со дня
-- на день. Он говорит, что дело не в том, что мы -- бывшие, но... Просто у
нас -- остались деньги и драгоценности. А комиссары с чекистами -- те же
воры. Они убьют нас на за то, что мы -- бывшие, но -- чтоб никто и никогда
не смог рассказать, - сколько они в этом доме награбили!
Мама в ответ пожимает плечами:
- "Ты преувеличиваешь, Арно! Ты -- Крест мой. Ты -- вечный трус. Кто
тебя просил называться толстовцем?! Твое поведение недостойно нас --
Рыцарей. Истинный немец должен идти на Войну и Умереть, если что... Да, они
могут прийти. Да, они могут убить нас.
Ты думаешь, я... Я побегу от этого быдла? Да, мы переезжали из дому в
дом. Мы -- подданные Российской Империи и ежели наша с тобой Родина
принимала Закон, согласно коему...
Ужасный Закон. Несправедливый. Кощунственный. Но -- Закон! И любой
Истинный Рыцарь ОБЯЗАН ПОДЧИНИТЬСЯ ЗАКОНУ, как бы ни был этот Закон --
несправедлив! Это Суть -- Рыцарства. Нашего -- НЕМЕЦКОГО Рыцарства.
Поэтому мы -- переезжали. Но бежать от убийц, негодяев и Хамов. Я
никуда не побегу. Верней, - побегу. Но лишь -- за мужем! По его Воле,
Приказу и Требованью!"
И вот мы живем в "охотничьем домике", ожидая неизвестно чего. Каждый
вечер мама зажигает свечи над старинным роялем и они с моей старшей сестрой
садятся за пожелтелые ноты, кои каким-то мистическим образом нашлись здесь
-- в карельской глуши.
Я сижу у самой двери, прислонясь спиной к печи и мне тепло и уютно, а
дядя Арно сидит рядом со мной и курит трубку. У нас уже почти нет хорошего
табака, но дядя нарочно ездит в Петрозаводск и выменивает что-нибудь на
табак. Такой уж он человек. Не может курить "самосад". Толстовец.
С улицы шум, - слышно как подъехали сани. Да не одни -- много!
Я вскакиваю и кричу: "Это - папа!" - и сразу же осекаюсь. У дяди
Арнольда какой-то стеклянный взгляд. Он трясущимися руками начинает выбивать
трубку прямо на пол и растаптывать табачный пепел по былому паркету. Я не
верю своим глазам, - табачный пепел трудно отмыть -- фрау Краузе необычайно
расстроится.
Сзади раздается сухой мамин голос:
- "Не обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни
нервов, ни -- трясущихся рук! Ты сбилась. Раз-и, два-и..."
Дядя Арнольд отпирает дверь в нашу комнату, в прихожей уже сгрудились
слуги. Они -- и вышли из своей комнаты, и в то же время, - как бы пытаются
спрятаться -- здесь, среди вешалок.
В дверь бьют чем-то тяжелым. Дядя откашливается, кивает старому Фрицу и
тот отпирает огромную дверь.
Я на всю жизнь запомнил их лица. Потом -- на всяких малинах, да кичах
мне говорили: "Комиссары -- жиды! Продали Русь инородцам!" Не знаю...
Они зашли какою-то темной, серою массой. Человек двадцать. Из семи тех,
кого я успел увидать, да запомнить - еврейские лица были у одного, может --
двух. Остальные же... Испитые лица уличной мрази. Люмпенов, как их называли
мои домашние учителя.
И еще -- я запомнил их выражения лиц. Они смотрели на нашу мебель, как
голодные сироты -- на господскую елку. Кто-то из них сразу же потянул
бархатную гардину, она захрустела, оторвалась и чекист... Бросил ее куда-то
назад с криком:
- "Примите кто-нибудь. И давайте мешки. А то -- не хватит!"
В следующий миг дядя Арнольд подхватил меня на руки и с силой бросил
прямо в окно с криком:
- "Беги, Клаус! Они всех перебьют!" -- грохнул выстрел.
В следующий миг я с головой провалился в высокий сугроб, выбрался из
него и побежал, что есть сил, а за мною все хлопали и хлопали выстрелы.
Когда я упал в снег, совсем обессиленный, я понял, что из меня течет
кровь. Я немного порезался, вылетая через застекленное окно, и теперь у меня
чуток кровило со лба и щеки. Я не знал, что мне делать и... Я вернулся
назад. Кружным путем. Под утро.
Я вернулся, чтоб услыхать, как кричат мама и Аннхен. И фрау Краузе. И
ее дочь Паула. И фроляйн Мильх...
А я лежал в снегу и все это слушал и -- ничего не мог сделать. Я даже
не умел стрелять -- потому что мне в ту ночь было лишь десять.
Потом... Чекисты уехали, а я бегал вокруг горящего дома и -- не мог
ничего. Единственное что меня утешало: маму и Аннхен убили под утро. Об этом
говорили сами чекисты, когда садились на свои груженые сани. А еще они
сравнивали маму и Аннхен, как - женщин.
Когда все догорело, я пробрался на бывшую кухню. Я нашел их. Они лежали
там -- рядышком, сильно обгорелые -- лицом вниз. Видно их -- то ли облили
чем-нибудь, то ли -- посыпали порохом, потому что... Остались лишь обгорелые
кости с ошметками мяса и я только лишь по размерам, да остаткам одежды
различил тело мамы и Аннхен.
В обгорелых черепах с остатками волос на них были дырки. В районе
затылка. А кости рук так и остались сведенными за спиной и огонь так и не
дожрал остатки веревок, коими они были скручены.
И я сидел над телами и возносил Хвалу Господу, что все кончилось именно
так: пуля в затылок -- легкая смерть.
Знаете... Я не мог долго быть рядом с ними. Я, как сын офицера и Рыцаря
-- знал, как убивать, и -- как умирать, ежели что, но... Эти два обгорелые
трупа не были моими мамой и Аннхен. Мама и Аннхен вознеслись прямо на небо,
а это... Тлен и чей-то пепел.
Я забросал трупы снегом -- жирным, почернелым с запахом горелого сала и
копоти, извинился пред телами слуг, что не могу их прикрыть и пошел искать
дядю Арнольда.
Я не нашел его среди прочих и решил, что он -- верно, был убит сразу в
прихожей, а там -- все здорово выгорело.
Меньше всего пострадал бывший кабинет моего отца. Я забрался в него,
собрал все теплые вещи, что смог надеть на себя и вышел из дому, чтоб
никогда в него не вернуться.
Чекисты забрали почти что все, кроме того, что им невозможно было -- ни
носить, ни продать. Поэтому я шел по карельскому лесу в парадной шинели
офицера Императорской Гвардии и полы ее волочились за мной.
Шинель быстро отсырела, намокла и стала как камень тянуть меня за
собой. Тогда я решил бросить ее, и уже снимая, случайно сунул руку в карман
-- там я вдруг нащупал крохотный золотой медальон с гравировкой и маминым
лицом на эмали. Я -- Верующий и во всем вижу Волю Божию. Я понял, что
Господь послал мне его -- неспроста. Я отрезал от тяжкой шинели шнур к
аксельбантам, продел его в дужку последней памятки о матушке и надел шнурок
на шею.
Я (даже в десять лет!) знал, что это -- ошибка, коя может стоить мне
жизни. Но я -- Рыцарь и готов был рискнуть.
Я очнулся. Снова раскрылась дверь к проверяющим и былой унтер Потапыч,
щурясь, громко прочел:
- "Крафт! Эй, Граф -- твоя очередь!"
Я вошел в длинную, похожую на извилистый коридор учительскую
"Образцовой колонии для беспризорников" и сразу понял -- они выследили меня.
Комната была заполнена людьми в штатском, по одному виду коих можно
было сказать, - ЧеКа. Столько лет, столько дней я скрывался от них... И вот
теперь - все. Они меня взяли.
Во главе стола сидел длинный худощавый человек в выцветшей гимнастерке
с козлиным лицом и бородкой. Он читал какие-то бумажки, сложенные перед ним.
Не глядя на меня, он указал рукой на ряд стульев и я хотел сесть на
ближайший. Кто-то вовремя прошептал:
- "Атенсьон!" -- и я увидал, что у стула ножка надломлена. Я поменял
его и другой человек со смехом добавил что-то еще. На чьем-то птичьем.
Слишком поздно я осознал, что у этого стула непрочная спинка и чуть не упал.
Кто-то чуть засмеялся, кто-то что-то шепнул. В длинной темной комнате
будто бы ожили десятки теней. В этот миг козлоликий чекист, тряся своей
редкой бородкой , прочел:
- "Крафт Николай Янович -- немец, атеист, родился в Ташкенте в 1911
году в семье инженера-путейца. Отец -- комиссар Путей Сообщения
Туркестанской Республики. Казнен вместе со всею семьей в дни басмаческого
выступления... Круглый сирота.
Поступил в колонию три недели назад из тифозного карантина после
выздоровления от сыпняка. Свободно говорит по-немецки, по-русски -- с
сильным акцентом. Пользуется непререкаемым авторитетом среди прочих
воспитанников. Кличка, - производная от фамилии -- Граф. Все верно?"
Я чуть кивнул. Козлоликий показал мне старую затертую фотографию с
человеком в форме путейца, обнимающего такую же светловолосую женщину и трех
детей. Я кивнул еще раз. "Да, это мы -- Крафты". Так мне сказал тот,
умиравший от тифа парнишечка.
Сам не знаю, - почему я его подобрал. Он бредил по-нашему, по-немецки,
а никто не мог разобрать и все думали его бросить.
Я случайно пристал к той компании. Меня с улицы взяли воры, кои и
научили всяким премудростям. Как вскрыть замок, как взломать дверь, иль -
залезть в форточку. Лет пять так и жил, а когда всех повязали, "сорвался" с
пересылки.
На той пересылке я "погонялово" получил, а по малолетству меня не
шибко-то охраняли. Вот и "спрыгнул".
Пристал к мелкоте, а потом -- дернула меня нелегкая ходить за
умирающим! (Видно, и укусила меня в эти дни вошь.) Когда парень помер, будто
сам Господь подсказал мне, и взял я из тряпья и лохмотьев старую фотографию
и справку -- "Свидетельство о Рождении", выданное комиссариатом
Туркестанской Республики.
Когда очнулся, все кругом меня звали -- Крафт и всячески нянчились. Я и
думать не мог, что папаша этого Крафта прославился комиссаром и мальчонку
все эти годы искало ЧеКа!
- "А это... Откуда он у тебя?"
Козлоликий чекист держал за почернелый шнурок крохотный золотой
медальон с инкрустациями. Медальон был открыт и из него на меня глядел лик
моей мамы. И я знал...
- "Нашел".
- "Точно нашел? Не украл?"
- "Я -- не вор. Нашел".
Чекист задумчиво посмотрел на меня, а потом еще раз на мамино
изображение на драгоценной эмали. Тихо пробормотал:
- "Странная штука Наследственность. Ты нисколько не похож на своих же
родителей, а на эту женщину... Как родной сын.
Дорогая вещица. Что ж не продал-то?"
- "Понравилась. Дорогая, - вот и понравилась".
Чекист, не выпуская из рук крутящийся на шнурке медальон, достал
какую-то папку, и протягивая ее мне, вдруг спросил:
- "Посмотри-ка на эти вот фотографии. Не узнаешь ли там кого? Посмотри
повнимательней".
Я сразу же узнал их. Они сидели с красными бантами, да в солдатских
папахах. Я запомнил их лица -- тех, кто приезжал в тот вечер к нам в дом.
Узнал ли я их? Как я мог -- забыть хоть единого?!
Я просмотрел все показанные мне фотографии, навсегда запомнил надписи
на знаменах: "Особый отряд ЧеКа Петрозаводской волости", и... вернул их со
словами:
- "Нет. Ни единого".
Козлоликий человек в выцветшей гимнастерке все это время испытующе
смотрел на меня и отцов медальон покачивался в его нервных пальцах. Услыхав
мой ответ, он небрежно сказал:
- "Раз так... Этот медальон я забираю. Это -- вещественное
доказательство к одному старому делу. Ты... не против?"
- "Это -- не мой. Я нашел его..." -- у меня похолодели руки и ноги, а
горло сдавило, когда я отвечал эти слова. Но в мозгу звучал мамин голос: "Не
обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни нервов, ни --
трясущихся рук! Ты сбилась. Раз-и, два-и..."
Я сам удивился, заметив, что когда мне подали фотографию Крафтов, руки
мои были совершенно покойны. И я мог покойно глядеть в лицо козлоликого.
Тот, не глядя, кинул куда-то в сторону медальон, он стукнулся в
какой-то там ящик и... Я очень хотел посмотреть -- куда он упал, но -- не
мог сделать этого. Я аккуратно сложил старую фотографию Крафтов,
"Свидетельство о рождении" и хотел уже встать.
Следившие за мною чекисты сразу все зашушукались, двое из них
попеременно склонялись к козлоликому и что-то шептали ему на ухо. У них был
такой вид, будто они наконец-то поймали ужаснейшего преступника и сердце мое
-- опять ушло в пятки.
Чекист с козлиной бородкой знаком приказал мне сидеть, достал откуда-то
из стола пачку дорогих папирос и двинул их в мою сторону. Я отрицательно
качнул головой, и он, усмехнувшись, сказал мне:
- "И верно. Курить -- здоровью вредить. Я расскажу тебе одну сказку.
Тебя она, конечно же не касается, но мне хотелось бы, чтобы ты о ней знал.
Мне кажется, что... Мы не понимаем друг друга. А мне хотелось бы найти с
тобою - общий язык.
Жил-был один офицер. Так же, как и ты -- граф. Только лишь не по
кличке, но -- званию. И был он -- немцем.
Так уж получилось, что многие родственники его жили, да и сейчас живут
за границей -- в Германии. Поэтому, - когда разразилась германская, его
отправили на восток -- комполка в Туркестан.
Жена же его -- курляндская немка такого же круга и положения была
выселена сперва в Питер, а потом и -- под Петрозаводск. Была она настолько
богата и родовита, что в ссылку сию с ней отправились даже слуги. Так бывает
у немцев...
Когда произошла Революция, граф вступил в армию Колчака и погиб в одном
из сражений. Тело его было обнаружено и труп захоронен со всеми почестями.
Согласно правилам, принятым средь колчаковцев, сообщение о смерти его было
передано и в Германию, и к нам -- в Россию.
Иных наследников у графа не было и все состояние после смерти досталось
жене и двум детям. Их искали в Петрозаводске, но, говорят, что - графиня
никогда не покидала свой дом, а вместо нее в получении Известия о Наследстве
расписался ее младший брат -- всецело принявший Революцию.
Сложно сказать, - как бы все повернулось, но Наследники огромных
богатств, находящихся вне пределов России, поступали на особый учет и сразу
же из Москвы в Петрозаводск выехал спецотряд Чрезвычайной Комиссии, коему
было приказано срочно вывезти графиню с детьми для особого разбирательства.
Не скрою, - кое-кто надеялся, что женщину удастся уговорить передать все ее
зарубежное состояние -- в обмен на... скажем так -- безопасность ее малышей.
Но когда сей отряд прибыл в Петрозаводск, выяснилось... Якобы
неизвестная банда напала на дом и убила графиню, ее детей и всех слуг. Чудом
выжил лишь младший брат той самой женщины, что была изображена на найденном
тобой медальоне. Этот человек уже получил свидетельства о смерти всей
несчастной семьи и выехал из страны, чтоб получить неслыханное наследство...
После гибели сестры, племянника и племянницы именно он унаследовал все
их состояние!
Нашей комиссии это все не понравилось, мы стали копать и выяснили
удивительную подробность: ежели бы графиня, или кто-нибудь из ее детей
остались в живых, богач сей -- стал бы нищим! Война прошла как раз по
владениям их семьи и все -- решительно все уничтожила! Зато имущество зятя
этого человека оказалось почти что -- не тронутым.
Мало того... Следователи обнаружили еще одну вещь. В семьях чекистов и
следователей местного отдела ЧеКа обнаружились предметы и вещи, вывезенные
из дома вырезанной семьи. Нашлись свидетели, утверждавшие что в некую ночь
местный отряд ЧеКа выезжал за город, а вернулся с санями, груженными
барахлом.
По-моему приказу все эти люди были немедленно арестованы, а моя
комиссия начала особое следствие. Огромные деньги ушли из страны и кто-то
должен за сие отвечать.
В ходе следствия выяснилось... На пожарище не хватило одного трупа.
Тело десятилетнего мальчика бесследно исчезло, а местные охотники
подтвердили, что вокруг дома в ту страшную ночь ходил мальчик. Они указали и
место, где он лежал, следя и слыша все, что происходило в том доме, и то...
где он бросил дорогую шинель офицера-гвардейца. Глупо.
Кто, кроме ребенка, мог надеть на себя длиннополую шинель гвардейского
офицера в начале 1920-го? Глупо. И мы знали, что мальчик -- остался жив. Все
эти годы мы искали его.
Нам нужен был законный Наследник, коий смог бы перевести в Россию
унаследованное имущество. Но вместе с нами делом сиим занялись и... наши
политические противники. Они предпочли работать с человеком, убившим
собственную сестру и племянницу.
Не так давно... Не так давно пришла весть, что человек сей уже
завербован и работает теперь на нашу разведку. Появился новый приказ...
Ежели нам и удастся найти некоего пропавшего мальчика, он должен...
Исчезнуть. Ибо теперь нам невыгодно его появление.
Знаешь что?"
Мне казалось, что кто-то огромный взгромоздился на мою грудь и нельзя
ни вдохнуть, ни -- выдохнуть. Человек же в выцветшей гимнастерке с
раздражением вдруг взмахнул рукой и сказал:
- "Произошло преступление! Чудовищное преступление! Я сам -- в
молодости много чего натворил, но тут... Чистой воды уголовщина! Мы
отпустили всех этих... С позволенья сказать -- чекистов, хоть я и настаивал
на Трибунале для любого из них! Такие люди позорят и меня, и - всех нас! У
нас должны быть -- Чистые Руки! Ты понимаешь, - Чистые Руки!
А когда детоубийцу выставляют нашим агентом... Увы, это -- Ленинград и
Ленинградская область! Там всем заправляют... всякие сволочи! Я ничего не
могу тут поделать!
Ты меня понимаешь?!"
Меня будто ударили по голове. Люди с сожалением и ободреньем в глазах
смотрели все на меня, а я вдруг осознал, что неправильно понимал все их
взгляды. В горле у меня пересохло, я хотел что-то сказать, когда человек в
выцветшей гимнастерке пробормотал:
- "Извини, что... Было у нас тут сомнение. Отдельные товарищи думали,
что ты... убил этого Крафта. К счастью, у тебя есть свидетели, кои
подтвердили, что ты ухаживал за Колей Крафтом до его смерти.
И еще одно. На будущее. Я готов поверить в то, что сын немецкого
инженера-путейца откуда-то знает не только немецкий, но и английский с
французским в придачу. Но родиться в Ташкенте, и не понимать простейших слов
по-узбекски!? В другой раз -- готовься тщательней! А держишься ты - хорошо.
Ладно... Посмотрим, поучим. Может и выйдет из тебя -- какой толк.
Крафтом я назвать тебя не могу, слишком уж ты не похож на сына того, с кем я
пару лет прожил в ссылке. Поэтому...
Оформите на него -- Кравцов. Кравцов Николай Иванович. Раз уж ты не
смеешь звать тебя своим именем, - какая разница тебе -- Кравцов, или --
Крафт?
Немногие из наших воспитанников похвастаются твоими манерами с
выправкой. А сие - дорогого стоит!"
С этими словами человек в гимнастерке выудил откуда-то мой медальон и
небрежно бросил его в мою сторону. Я сразу подхватил его и поспешил
спрятать.
Когда меня выели из учительской, ко мне подбежал старый унтер Потапыч,
коий ощупал меня со всех сторон, обнял, расцеловал и, тряся за плечо, почти
что воскликнул:
- "Ну, - Граф! Ну, молодец! Глянулся ты! Глянулся самому Феликсу
Эдмундовичу! Ты не думай, он же из благородных, - из НАШИХ! Такой же
шляхтич, как ты.
Ему, - главное -- чтоб Порядок! Чтоб... Ну, ты понял! Глянулся ты ему.
Глянулся! Принимай отряд, Граф! Теперь ты -- командир над всеми ребятами
твоего возраста. Принимай отряд, Коля! Клаус..."
Я шел за Потапычем, а ноги у меня были, как ватные. Я шел и плакал, я
знал, что - ВЕРНУЛСЯ.
Это -- мой Дом. Это - то место, где еще нужны Рыцари. И придет день,
когда мы наведем тут Порядок. А я найду их... Я их помню. Я помню взгляд
Феликса Эдмундовича, коим он следил за мной, когда я смотрел на показанные
мне фотографии.
У нас -- что-то вроде негласного договора. Я выучусь и исполню любой
Приказ Феликса Эдмундовича. А он мне отдаст всех этих. Всех -- до единого. И
смерть их не будет легка.
Ни одному из них я не пущу пулю в голову. Я... Я знаю, что я с ними
сделаю! И с ними, и с их покровителями. Из этого... Из Ленинграда и области.
А потом я поеду в Германию.
Мне очень нужно поехать в Германию!
Бейт
Жрица
The Enchantress
La Papesse
Die Hohepriesterin
Цикл Пользы -- Зарождение
Валансьенн - 1147 год
Меня разбудили колокола. Я приоткрыл глаз. Сквозь слюдяное окошко
пробивался робкий рассвет. А колокола били, звонили на все голоса:
"Вставайте, вставайте, провожайте Героев на Правое дело!" Я отсюда услышал,
как в городе распахиваются ставни, кричат петухи, да собаки брешут на такой
шум.
Рядом со мною заворочалась моя жена. Ну... Не совсем жена. Я --
наследный граф Александер ван Геннегау живу с Ребеккой -- дочерью торговца
сукном Исаака из Валансьенна.
Это -- не мезальянс. Я -- младший из четырех сыновей моего батюшки и
вероятность того, что из наследного графа я стану -- граф истинный скорее
теоретическая. Исаак же -- самый богатый человек в моем городе. Я же --
градоначальник. Я охраняю гешефт и все привилегии моему тестю, он ссужает
деньгами мою городскую управу.
Много раз кюре намекал мне, что -- не стоит Бога гневить. Да -- я
христианин, она -- иудейка. Я -- Власть Светская в сием городе, ее отец --
Власть денег. Неужто нельзя крестить "эту жидовку и не подавать соблазн
пастве"?
Много раз местный раввин заводил разговор, - "Все что Господь ни делает
-- все к лучшему. Ты любишь девицу, она любит тебя, душами вы прилепились
друг к другу. Почему б вам, синьор, не прийти к Вере Истинной? Девица живет
с вами в Грехе, что печалит ее благословенных родителей, а вам -- все
равно..."
Нет. Не все равно. Я -- Рыцарь. А стоит мне принять Обрезание и --
конец. А я ничего, кроме как -- воевать, не умею. Не приучен я к этому.
Почитай с четырнадцати лет я в седле -- служу моему Императору и Германской
Империи. Пятнадцать лет я в седле...
Три войны. Пять шрамов. Однажды был взят в плен. Бежал. Сам взял в плен
с десяток баронов противника. Получил за них большой выкуп. На деньги сии
возвел Храм Пресвятой Богородицы и подновил стены моей родной крепости. Люди
мои -- молятся на меня. А я...
Я не могу найти себе места. Видите ли...
Все три прошедших войны мы -- германские бароны вели с преступною,
наглою Францией. Я сам -- говорю по-французски. У моего города --
французское имя. Я лучше понимал язык моих врагов на сих войнах, чем моих
командиров, присланных из Германии.
И вместе с тем... Французы, входя в наши -- немецкие города, страшно в
них зверствуют. Что делают с женщинами -- и так ясно. Но они же ведь не
оставляют в живых ни стариков, ни детей! Лишь пленных немецких рыцарей, за
коих можно взять выкуп...
Господи, я спрашивал у кюре -- люди ли это, иль -- созданья нечистого,
коий придал своему адскому воинству людской вид? Кюре лишь развел руками и
отвечал, что всех франков ждет суровая кара за ими содеянное... Потом. На
Страшном Суде.
Я не знаю... Я плакал, я исповедовался кюре, что я не готов ждать Конца
Света. Вся эта французская мразь будет гореть у меня -- здесь и сейчас, - за
все слезы, страдания, Кровь моих подданных...
Всякий раз, когда я брал их ненавистные города, я жег их до тла, а
жителей предавал огню и мечу... Я -- Рыцарь. Я не могу и не желаю
обрезываться, ибо тогда я не смогу мстить за всех НАШИХ...
Так и жил я до тех пор, пока к нам не пришла проклятая ОСПА. Меня,
моего отца, старших братьев моих -- Господь миловал, но вот милую матушку...
Я рыдал, я молился, я бился головой об алтарь, чтоб Господь смилостивился и
спас Ее -- самую главную и любимую для меня Женщину...
Но она умирала... И тогда я дал Господу - самую страшную, последнюю
Клятву: ежели мать моя встанет на ноги, я отправлюсь в Землю Обетованную -
Спасать Гроб Господень. И так как в Крестовый Поход христиане ходят без
различия Крови и подданства, я...
Я -- Дал Клятву, что -- ради матушки я встану в один -- общий строй с
ненавистными нехристями из трижды проклятой Франции! Все слышали мою клятву.
Весь город. Мой -- подвластный мне город.
И стоило мне поклясться, как прибыл гонец из замка моего отца в Монсе с
известием, что матушке стало лучше... И весь город мой узрел в сием -- Перст
Божий. А я стал готовиться в Крестовый Поход.
Ревекка моя могла бы стать христианкой. Но она сказала мне как-то, -
"Во что Веришь ты, Рыцарь? В Гроб?! А я -- в Храм Божий! Ты просишь меня
Креститься в Веру твою, чтоб и я Поверила в Гроб?! Рассуди сам -- что Святее
и Чище: Гроб, или -- Храм? И не заставляй меня Верить в Покойника!"
Так и живем мы в Грехе. Я не могу без нее, а она -- без меня. Я не могу
и никогда не смогу обрезаться, а она -- не может, да и не хочет принять
Крещение. Я -- Грешу, живя в Блуде с жидовкою. Она Грешит, ибо живет в Блуде
с гоем... Но сегодня все кончится.
Я и люди мои уходим в Крестовый Поход. Спасать Гроб Господень... В
Землю Обетованную. В ее Землю.
Жена моя уже открыла глаза и внимательно смотрела на меня, поглаживая
моею рукой свой округлый животик. Наверно в тысячный раз она спросила меня:
- "Куда тебя посылают? Куда тебе писать письма?"
В тысячный раз я ответил:
- "Дед мой комендант Яффской Крепости. Он уже стар и ждет, не дождется
меня, чтоб передать мне командованье. Он страшно обрадовался, когда узнал,
что оставляет Крепость родному внуку. Я служить буду в Яффе".
В тысячный раз еврейская жена моя поправила меня:
- "В Хайфе. Твоя крепость называется -- Хайфа. Она всегда была Хайфой.
Там живут наши родичи. Они зовут ее - Хайфа..."
Я устал от этого спора. Кто я? Граф Геннегау. Где моя Родина? В
Геннегау. Кому я служу? Германскому Императору.
Почему же враги мои -- назло мне зовут меня Граф Александр д'Эно?
Почему земли мои они зовут графством Эно??! Почему они всю жизнь твердят,
что мы -- Франция, временно занятая Германией?!
Не хватало мне только всех этих безумных, бездумных споров -- где мне
служить, - в Яффе, или же -- в Хайфе! Дед мой защищал сарацинскую крепость
Яффу от мусульман. Жители города, что помогали ему на стенах, зовут город
свой -- Хайфа и говорят, что сарацины переиначили его иудейское имя. Дед же
пишет, что пленные сарацины возвели крепость Яффу на окраине горда Хайфы и
никто не виновен в том, что город впоследствии вполз на сарацинскую
крепость, а крепость та раскинула стены вокруг иудейского города!
Кто я?! Фон Геннегау, или -- все же д'Эно?! Куда я еду служить: в Яффу,
или же -- в Хайфу? Господи, просвети меня, темного -- где у нас завершается
Германия и начинается Франция?! Где у них -- конец Палестины и начало
Израиля?! У меня странное чувство, что я шило меняю на мыло. Из огня, да --
в полымя. И моя собственная жена столь же ненавидит арабов и сарацин, сколь
я -- ненавистную Францию.
Я видел пленных сарацин, привезенных паломниками из Палестины. Я не
узрел большой разницы в них и внешности моего тестя. Впрочем, разница есть
-- тесть мой иудей лишь на четверть. А на три четверти он... Теряюсь сказать
-- француз, или немец.
Строго говоря, он похож на моего отца, если бы батюшка мой носил
ермолку и пейсы. Или наоборот...
Мы лежим рядом на одном супружеском ложе и я целую женин живот, шепча
ему слова Любви и Надежды. Ежели сие будет мальчик -- его Крестят, чтоб я
смог гордиться моим сыном -- Рыцарем! А ежели сие - девочка, пусть растет
она в доме великого гешефтмахера средь богатства и роскоши...
Я оставляю жене все Права на доходы мои от городских сукновален и доли
в торговых делах Исаака из Валансьенна, а мой отец и старшие братья дали
согласие, что все это -- деньги моих сына, иль доченьки. Сам кюре объявил,
что обидеть Паломника -- Святотатство. А реббе кивнул, шепнув тестю про то,
что Ребекка моя теперь тоже должна соблюдать десятину и вносить свою лепту.
На улице слышен топот множества ног. Это люди мои в боевом облачении
торопятся к возведенной мной церкви. Пора.
Я медленно встаю из постели, Ревекка поднимается следом. Мы молча
помогаем друг другу одеться. К чему слова? Все уже было сказано и выплакано,
и замолено поцелуями много раз...
Я дал мою Клятву. Я Спас мою матушку. Я Верю в сие. Я Обязан теперь
Идти Защищать Гроб Господень. Жена моя Верит в Храм. Я -- в Божью Волю и то,
что за все надо платить. Я не Хочу уезжать. Я Люблю жену и моего еще не
родившегося ребеночка. Но я -- ОБЕЩАЛ.
И я -- Рыцарь. А Рыцарское Слово -- дороже всего. Я Верю в сие...
Когда я вышел на улицу и мне подали моего коня, люди плакали, женщины
крестили меня, а мужики снимали шапки свои, истово крестились, били поклоны
мне вслед и кричали:
- "Удачи вам, Граф! Помолитесь за нас перед Гробом Господним! Да
ниспошлет Бог Удачу Вам и всем НАШИМ!"
Отряд мой уже собрался на площади перед церковью. Прибыли епископы из
Намюра и Монса, а из кафедральной церкви Шарлеруа принесли "мироточивую и
нерукотворную Богородицу". Люди мои по очереди вставали на колени и
причащались пред ней, чтоб Матерь Божия даровала всем нам Святость и Чистоту
наших помыслов.
У врат церкви стоял мой отец, моя милая матушка и старшие братья. Мама
расплакалась, облобызала меня, братья с чувством били меня по плечам и
обнимались со мной на прощание. Каждая из знатных семей по негласному мнению
обязана отправить одного из мужчин в Палестину. Только вот... Не
возвращается назад почти что -- никто. Поэтому братья мои столь крепко
обнимали меня и невольно шептали, виновато пряча глаза:
- "Ты... Не думай. Ты -- не волнуйся. Дите твое унаследует все твое
состояние до последнего су! Спасибо тебе, Александер!"
Последним подошел мой отец. Он был совсем крохою, когда дед оставил
его, уходя в Землю Обетованную. Поэтому отец с чувством Благословил меня на
Правое дело и, роняя слезу, громко вымолвил:
- "Я сам вырос без батюшки и знаю... Ни о чем не тревожься, не думай.
Сын твой вырастет самым любимым из моих сыновей. Не внуков, но -- сыновей.
Меня самого твой прапрадед растил вместо сына. Обещаю тебе отплатить Долг
перед дедом -- сторицей"!
При словах сиих снова весело запели колокола, бабы взвыли, провожая
своих мужиков, нагнанные священники, да всякие служки запели, перекрикивая
их "Аллилуйя!", "Осанна!" и "Славься Господи!"
По отрядам прошелестела команда и люди мои, грохоча сапогами,
потянулись долгой, неспешной рекой вниз под горку, -- к мостам через Шельду
-- на восток вглубь родимой Германии. Зазвенели, зажурчали колесами, да
зазвякали бесконечные подводы с рыцарскими доспехами -- пару лет им
предстоит ехать в пыли бесконечных дорог, пока люди мои не наденут их в
Палестине...
На армией моей взвился андреевский стяг -- флаг моего Геннегау и черный
крест Германской Империи. Люди мои, чтоб подбодрить себя, затянули "Коль
славен...", им вторили блеяньем десятки, сотни овец, да коров гонимые меж
моими отрядами "на прокорм нашего войска". Я, налегке, без доспехов гарцевал
на коне над моими людьми, ободряя их шуткой, чтоб... Надеюсь, что у меня не
будет слишком уж много беглых, да дезертиров... Уходим ведь -- навсегда.
НАВЕКИ.
Господи, как же страшно сие Слово -- НАВЕКИ.
Два года. Два года бесконечного марша. Десятки, сотни людей моих
навсегда упадут, рухнут с голоду, холоду, от усталости только лишь для того,
чтобы выжившие увидели Гроб Господень?!
Жуткая Мысль холодком заползла в мое сердце:
Мы идем к Гробу, чтоб все вместе постоять и заглянуть туда -- вниз, в
разверстую пасть бездонной Могилы. НАШЕЙ МОГИЛЫ.
"Во что Веришь ты, Рыцарь? В Гроб?! А я -- в Храм Божий! Ты просишь
меня Креститься в Веру твою, чтоб и я Поверила в Гроб?! Рассуди сам -- что
Святее и Чище: Гроб, или -- Храм? И не заставляй меня Верить в Покойника!"
Я невольно обернулся назад. У меня было чувство, что меня -- как будто
позвали. На холме виднелась повозка с иудейскими звездами, а на ней стояла
жена. И я знал, что она знает, что я сейчас смотрю на нее. Жена моя подняла
руку, слабо махнула мне, а потом...
На прощание она ПЕРЕКРЕСТИЛА меня.
Гимель
Хозяйка
The Mistress
L'Imperatrice
Die Herrscherin
Цикл Мысли -- Зарождение
N-ск - 1940 год
Я стояла пред воротами городской тюрьмы и ждала -- не знаю чего. Он,
наверное, забыл про меня. Господи, он жил там -- во Франции, учился в
Санкт-Петербурге, знакомился с настоящими барышнями... Я не знаю, я никогда
в жизни не видела "истинных барышень", но я читала про них у Пушкина,
Толстого, Тургенева... И еще я видела -- Лешеньку.
Я помню, как я встретила его в первый раз -- у нас... У нас "забрали"
пару преподавательниц (за то, что они когда-то работали на КВЖД), а среди
года замены не было и из соседней "мужской" школы к нам пришел их директор
-- мой Лешенька.
Помню, как он вошел к нам в большой класс ("большой" потому, что в те
дни "взяли" многих, уроки все "совместились и за парты набилось аж два
класса девочек), положил на стол наши классные журналы и сухо спросил:
- "Какой это урок? Я что-то запутался".
Наш класс ответил, что -- математика, параллельный -- история. Директор
"мальчиков" чуть кивнул, подошел к окну (был ноябрь и за окном было мрачно и
сыро) и вдруг произнес:
"Я лютеран люблю Богослуженье,
Обряд их строгий, важный и простой --
Сих голых стен, сей храмины пустой
Понятно мне высокое ученье..."
Я впервые в жизни слышала Тютчева и -- разрыдалась. И многие тоже --
расплакались. Я вдруг поняла, что никогда в жизни более не увижу нашу
учительницу математики. И "истеричку" тоже -- никогда не увижу.
Тютчевская "дверь" за ними закрылась -- раз и навсегда. Вернее --
кем-то закрыта. И еще я знала, что придет день и Лешеньку тоже "заберут".
Ведь он -- офицер. Офицер -- той "царской армии". И что-то вроде князя для
местных. А самое главное, - он наизусть знает запрещенного у нас Тютчева.
А Лешенька стоял и читал Тютчева и Есенина -- пока не прозвенел звонок.
А на другой день пришли и сказали, что теперь мы "временно" учимся "вместе с
мальчиками". В "мужскую" не приходили. Говорили, что Лешенька якобы ходил
куда-то и сказал так:
- "Я офицер и происхожу из дворян. Пару лет отсидел в исправительных
лагерях. И в то же время я -- директор школы. Ежели вы тронете любого из
моих учителей, я напишу анонимку, что кто-то из вас сажает невинных,
оставляя на свободе явного "контрика". Так что -- вам придется арестовать
меня первого".
Его не арестовали. В "мужской" учились дети всех "важных лиц" нашей
"бывшей губернии". И "важным лицам" не захотелось терять -- ни такого
директора школы, ни такого Учителя Русского Языка и Литературы. Поэтому -- в
"мужской" так никого и не взяли...
В нашей школе было что-то вроде местного праздника, когда стало
известно, что нас "объединили" со школой моего Лешеньки. Учительницы чуть ли
не прыгали и -- целовались, как девочки.
Я не решалась, я долго не решалась открыться ему. После окончания
школы, я стала учительницей. Не совсем -- настоящей, а... Ну, вы понимаете
-- многих "взяли", а учить детей надо и меня, как отличницу, "временно
приняли" на ставку учительницы начальной школы, а на настоящую учительницу я
стала учиться -- заочно. Я решила стать учительницей Русского Языка и
Литературы.
Потом... Потом наступил 1937 год и всех "важных лиц" тоже стали
"забирать" по ночам. На Новогоднем празднике 1938 года Лешенька стоял
совершенно один -- всех его бывших покровителей уже "взяли", говаривали, что
в тюрьме они наговорили на него -- невесть что и самого Лешеньку возьмут со
дня на день.
Все боялись к нему даже и подойти. А я... Вокруг него всегда вилось
много женщин. Они были умнее, красивей, "тоньше" меня и я всегда страшно
стеснялась. Подойти к Лешеньке было все равно, что прикоснуться к грозному
Божеству -- испепеляющему святотатцев.
Но в тот вечер он был один и я дождалась "белого танца" и пригласила
его. Слово за слово, - я разговорила его, потом он пошел меня провожать. На
прощанье он поклонился, церемонно поцеловал мою руку, и... Я не выдержала, я
стала целовать его первой.
Я целовала шрам на его лбу, его рано поседевшие волосы, я прошептала, я
стала умолять его -- подняться ко мне в мою комнату в коммуналке... Он
отрицательно качал головой и, вырываясь, шептал:
- "Нет... Не надо... Ты не понимаешь, -- я - "Враг народа". Я всегда
знал, я всегда видел -- как ты глядишь в мою сторону. Я не могу... Из-за
меня они "возьмут" и тебя!"
Он уже почти "вырвался", когда мне на ум пришли строки нашего любимого
Тютчева:
"И гроб опущен уж в могилу,
И все столпилося вокруг...
Толкутся, дышат через силу,
Спирает грудь тлетворный дух..."
Лешенька будто замер, прислушиваясь, а я сказала ему:
- "Хорошо, тебя заберут. Что дальше-то? У тебя -- Долг пред твоими
Предками. У тебя должен быть Сын. У них должно быть -- Продолжение Рода.
Подари мне его. Я не прошу у тебя -- стать твоею женой. Я хочу стать матерью
твоего ребенка. Пошли ко мне в комнату. Я решилась...
Мама моя давно умерла, отца пять лет, как "забрали", а бабушка не
пережила этого. Я знаю, как "забирают". Я не боюсь!
В день, когда ими разверсты могилы, единственное, что мы можем сделать
-- приготовить для нас еще одну колыбель".
Мы поднялись ко мне.
Затем были каникулы и я была месяц счастлива. Мой Лешенька жил у меня и
мы были -- женой и мужем. А взяли его -- в феврале. Среди бела дня. Приехали
на грузовичке, поднялись на второй этаж, вошли в его кабинет.
Как раз была перемена и по-моему вся школа смотрела на то, как его
уводили. Он шел совершенно покойно и я почему-то видела на нем -- не
бесформенное пальто из непонятно чего, а шинель "царского офицера" и
почему-то шпагу в дорогих ножнах. Мне даже привиделось, как у этакой лесенки
в открытый кузов грузовичка один из энкавэдэшников отдал ему Честь, Лешенька
как будто отстегнул от пояса шпагу, чекист принял ее, еще раз отдал Честь,
они сели в грузовичок и уехали.
Знаете за что "забрали" его? В жизни не догадаетесь! Лешенька учился в
Санкт-Петербуржском Университете и пошел добровольцем на империалистическую
и служил в Русском Экспедиционном корпусе во Франции -- вместе с Фрунзе,
Якиром и Тухачевским. Был ранен в 1917 году и пару лет лечился по
французским госпиталям. Поэтому и не воевал с "нашими".
Правда, - и вернулся он не сразу, а в конце двадцатых, когда здесь уже
все решилось. Говорил, - "ностальгия замучила".
Именно из-за того, что он ни дня не боролся против Советской
Республики, ему и дозволили стать учителем. Правда -- сажали. На всякий
случай. На сей раз его посадили за то, что он во Франции служил в одном
полку с Тухачевским. Только -- за это.
А у меня в конце февраля пришли месячные и я рыдала, как сумасшедшая. Я
решила, что у Лешеньки и всего его Рода теперь никогда не будет Наследников.
Я ходила к нему в тюрьму, я носила ему передачи и в конце прошлого --
1939 года мне вдруг сказали, что Лешенька "не сознался" и дело по нему будет
закрыто. Все это время мне он него не было -- ни единой записочки. И вот --
пару дней назад мне сказали, что сегодня -- моего Лешеньку выпустят.
На все деньги я купила ему вкусненького, накрыла стол и пришла
"забирать его" из тюрьмы.
Шел снег, печально и пасмурно. Я почему-то думала, что его выпустят
чрез большие ворота, а он вышел из какой-то калиточки. В руках его был
крохотный узелок с не пойми чем, Лешенька просто стоял, запрокинув лицо и
снег падал на него пушистыми хлопьями.
Я увидала его и побежала к нему через улицу, Лешенька заметил меня и,
как я поняла по его лицу, весьма удивился. Я повисла на нем, обливаясь
слезами, а он только шептал:
- "Ты что же? Господи, ты ж молода, а я -- старый. Зачем, Господи?!
Зачем? Два года в твои лета -- это Вечность! Не стоило тебе меня ждать... Я
же ведь -- Враг! Ты понимаешь? Я -- Классовый Враг!"
Потом мы шли ко мне домой и я все рассказывала ему о том, - как дела у
нас в Школе и про то, что у нас -- не "забрали" почти никого и что его
готовы принять назад -- пока дворником. Ведь учителей не хватает и надо
кому-то их заменять, а там, глядишь, месяца через два -- из "дворников" его
опять сделают нормальным учителем.
И про то, что хоть "прежних" пересажали, "новые" тоже учат своих детей
в нашей школе и хотят, чтоб именно он -- Лешенька опять стал Учителем
Литературы и нашим Директором. Якобы они написали куда-то письмо и по этому
письму Лешу и выпустили.
А он отвечал мне, что не получал от меня никаких писем, а передачи ему
стали передавать только после того, как на место Ежова стал Берия и может
быть "хоть теперь у них там наладится".
Да... Мы не сразу пошли домой. Я завела Лешу в ЗАГС, куда я загодя
подала заявление, наврав, что мой жених в командировке. В ЗАГСе, конечно же
-- сразу же увидали справку об освобождении и статью, по коей Лешу
задерживали.
Они спрашивали больше меня, чем его, - "Согласны ли Вы выйти за него
замуж? Готовы ли Вы прописать его на своей жилплощади?"
А я отвечала: "Да, я -- Согласна. Да, я -- Готова. Да, я - Хочу взять
Фамилию мужа. Да, я -- знаю о его Происхождении".
Я отвечала и сжимала Лешенькину руку в моей, на самом деле боясь, что
сейчас "придут" и все кончится. Но нас "расписали".
Мы вернулись домой и на столе уже стоял свадебный ужин. Так я стала
Лешенькиною женой. И я знала -- Господь пожелал, чтоб наши с ним дети были
Законными. Несмотря -- ни на что.
Далет
Хозяин
The Dictator
L'Autocrate
Der Herrscher
Цикл Любви -- Зарождение
Москва -- 1980 год
Однажды в апреле мы пошли на футбол. Не то, чтоб я был -- фанат, иль
еще что, но батя мой женился второй раз -- на "деда Васиной" дочке. Бабушка
моя кривилась при одном поминании "этих чекистов", но -- что она могла
сделать? Да и "мачеха" моя -- что надо. На мозги не давила, но и... В общем,
- нормальная мачеха.
А самое главное, - "деда Вася". Он мне чуть что -- портрет деда под нос
и почти шепотом:
- "Он -- Граф, понимаешь?! Русский Граф, даром что -- немец! Не было бы
таких, как он -- ничего б не было. А ты - кто?!
Ты почто деда позоришь?! Ты -- смотри! Ты хоть и внук моего начальника,
но я -- ежель что... Рука -- не дрогнет, заруби на носу!"
Я смеялся. "Деда Вася" только лишь на словах был такой грозный. На деле
он всегда (даже по дому) ходил с этакой суковатой тростью в мешковатом
спортивном костюме со значком "Почетный Чекист", постоянно беззлобно ругался
и... баловал меня невозможно.
Не верьте большинству рассказов про чекистов и бывших разведчиков, -
"деда Вася" был человек очень набожный, всю жизнь ходил в церковь (правда
там свой значок он скрывал под пальто), любил и выпить, и -- рассказать про
"дела". Правда, больше всего он любил рассказывать не про себя, но своего
непосредственного начальника -- моего деда. У него была целая коллекция
фотографий военной поры, а одна из них была увеличена до половины моего
роста и постоянно висела в гостиной дома моей милой "мачехи".
На фотографии стоял дед, деда Вася и еще трое офицеров их группы. Все
-- Герои Советского Союза. Мой дед -- трижды. Посмертно. На всех пятерых
пятнистая форма гитлеровского десанта. У всех пятерых рукава курток
десантников закатаны до локтей и такие типичные -- белобрысые эсэсовские
физиономии с трофейной хроники. У всех пятерых -- Железные Кресты за разные
подвиги. У моего деда -- Рыцарский Крест с Мечами и Дубовыми Ветками, -
эквивалент Золотой Звезды Героя для "наших" с той разницей, что "Рыцарский
Крест" полагался лишь Баронам по Крови.
Они сидели на обломках какой-то мраморной - то ли колонны, то ль --
статуи. И на соседней колонне черной краской написано: "Привет Фатерлянду из
солнечной Греции. Мы сели на Крит!" Разумеется, - по-немецки. Слово "сели"
было употреблено именно так, как по сей день его применяют немецкие
парашютисты.
Сели, закрепились и пять дней подряд отбивали атаки греков и англичан,
не выпустив несчастных из окружения и не потеряв ни единого офицера. Всех -
к Крестам за сей подвиг. Всем повышения по линии немецкого Абвера. И
Благодарности за сие от нашего Разведуправления. Май 1941 года.
Героями Советского Союза все пятеро станут позже. Именно потому, что в
тот майский день их за проявленный героизм возьмут в Абвер. Жизнь --
странная штука. Запутанная.
Ну, да я -- отклонился. Суть дела в том, что у деда Васи помимо моей
милой мачехи был и сын. Сычев Валерий Васильевич. Скажем так, - высший
офицер некоей забавной конторы. Глубокого Бурения -- так сказать. А у дяди
Валеры в свою очередь сын. Сычев Александр Валерьевич. Для меня -- просто
Сыч.
Сыч был старше меня на три года и во всем вел себя - как старший брат.
И в то же самое время -- капельку оруженосец. "Деда Вася" невольно приучил
его, что мой дед - Граф, а Сычевы -- так. Из "служивых". А стало быть --
должны слушать. В общем, - я слушал Сыча, потому что он был сильнее и
старше. Он, - потому что я -- Граф.
А теперь -- про футбол. Стоило мне поступить в Универ, - как я с подачи
Сыча оказался неважно где, с тою разницей, что нас "пасла" не милиция, но
как раз эти самые -- из "Бурений".
И вот однажды Сыч раздобыл красно-белые шарфы с шапочками и мы пошли
"погулять". В общем, одному из наших попали палкой с гвоздями по лицу.
Развалили щеку до черепа. Я-то парня не знал, говорили, что он филолог, да
кто ж его знает, мы сами - первокурсники. В общем, когда мы их добили, Сыч
взял эту дубину с гвоздями и пару раз шарахнул ее хозяину по заднице. А
потом промеж ног, чтоб знал, как Родину любить.
Затем мы сложили этих гадов у ментуры и звякнули дежурному. Пусть
разбирают. И вот тут - загвоздка. Пока поход, пока драка, спартаковские
шарфы -- хороши. А вот когда парню попали гвоздем... "Спартак" как раз
вернулся в высшую и Москва встала на уши. Красно-белые вышибали красно-синих
и бело-голубых из кабаков. Возвращались, так сказать, "к границам семьдесят
пятого года". Так что менты на всех фанатов смотрели волками. А на
красно-белых...
Филолога нужно было к хирургу, а в любом травмпункте по Москве -- пост.
Увидят наши шарфики-"петушки" - цоп и аля-улю...
Тут я вспомнил Хирурга. Ленка представила нас друг другу на одном
сэйшене. Одной девке с "колеса" стало не по себе, и он откачал ее в
полминуты. Короче, я его знал, он знал меня, а самое главное - я знал, что у
него сегодня дежурство в мединституте!
Я шепнул Сычу, его псы бросились на шоссе и тормознули целый автобус.
Мы с Сычом затащили в него истекающего кровью филолога и назвали адрес и
цену. А Сыч уже из окна заорал, что Паша-"опарыш" за старшего и чтоб все - в
общагу. Пусть вытряхивают баб из постелей, возьмут ящик белой в оперкомнате
и раскрутят Гочу на "сушняк". Сегодня ночью - большая пьянка, в конце -
драка. Завтра все синяки -- на это списать.
Автобус довез нас до институтской больнички, мы отдали - сколько
обещано, и водила пожелал нам удачи.
Мы вошли в приемный покой и нам навстречу - Хирург. Увидал нас, сделал
квадратные глаза и цедит:
- "Не знал, что ты - фанат".
Я отвечаю:
- "Пошел ты! Просто сегодня -- двадцатое. Апреля. Вся мразь стеклась в
город. Не в костюмах же нам ее привечать?!"
Так Хирург, как дурак, уставился на календарь. Я уж решил, что он не
понял, да тут вылетает такой старикашка. Сам низенький, морда вредненькая,
пенсне, как у Чехова, в жилетке, лысый, шнобель такой, что рядом с ним клюв
нашего Хирурга - курносый. Вылетает и противным-препротивным голоском:
- "Фанаты? А ну - пошли отсюда..."
Тут Хирург цепляет дедушку за рукав и говорит:
- "Это не фанаты. Я их знаю. Это у них -- как камуфляж".
Тогда дедок вперивается в Хирурга и говорит:
- "Война кончилась лет - сорок назад и я..."
А Хирург ему промеж глаз:
- "Война не кончилась. Сегодня двадцатое апреля. И сегодня они -- прямо
с войны..."
Дед поворачивается и тоже, как дурак, на календарь. А потом как заорет:
- "А вы что здесь стоите? Вы же - врач! В перевязочную больного! В
перевязочную".
Сыч поволок филолога. Хирург побежал указывать путь, а я остался с
дедком. Неудобно оставлять его одного. Он снял свое пенсне, посмотрел на
меня близорукими, огромными глазами и протягивает белоснежный платок:
- "У Вас кровь, молодой человек".
Я утерся шарфом, посмотрел и порадовался, что он красно-белый - все не
так заметно. Он подержал в руках платочек и говорит:
- "Знаете, похоже, я безнадежно стар. Начинаю упускать какие-то вещи.
Так и не довелось сходить на футбол. Представляете?"
Я улыбнулся, поморщился из-за губы и отвечаю:
- "Мне -- тоже..."
А он смотрит дальше и спрашивает:
- "Раз Вы не фанат, подарите мне свой шарф. Мне очень надо".
Я гляжу на свой красно-белый шарф, а он уже наполовину совсем красный.
Я отрицательно качаю головой:
- "Не могу. "Спартак" - чемпион. А вот шапочку -- ради Бога".
Нахлобучил я ему свой красно-белый петушок и дед стал похож на
маленького пионера. Всем ребятам - примера. Он, так и не одев свои очки,
ушел, а вместо него пришел Сыч.
Филолога нам вернули под утро. У деда были золотые Руки. У парня потом
не осталось и шрама!
А через неделю отловил меня Сыч, а глаза у него... Я спрашиваю:
- "Что с тобой?"
- "Промашка вышла. Это оказались - не те. То ли панки, то ль -
металлисты. Не те, понимаешь?"
Я чуть не сел. Едрена репка, а мы их -- так... Тут я вспомнил,
разозлился и говорю:
- "А чего ж у них свастики на цепях?!"
- "Так говорят, это - не свастика! У нее рожки в другую сторону, а в
темноте..."
Тогда я взял Сыча за грудки и очень внятно сказал:
- "Ежели на козлах свастика, мне по фигу в какую сторону загнуты ее
рожки. Их рога я загну в ту сторону, какую положено. Загну, загибал и
загибать буду. Вот такой я тупой и непросвещенный".
Сыч сразу приободрился и говорит:
- "Там один на гвоздь налетел. Ему теперь девочки без нужды".
Я просто пожал плечами:
- "Так лед-то какой на улице! Мало ли кто поскользнется... Сидел бы
дома, раз не умеет гулять!"
А через месяц Оленьке пришла пора срочно почиститься. Мы с Сычом и
будущей Сычевой женой привезли ее к Хирургу, и он с подозреньем спросил:
- "Твое?"
Я даже обиделся:
- "Мое бы у меня выросло. Девка больно хорошая".
- "Его?"
- "Да пошел ты! У него его тоже бы выросло. Скоро вырастет. Сам гляди".
Хирург глянул на серую Ольгу, на нас - и забрал ее. А когда сидели и
ждали, пока она отлежится - раздавили на четверых. Так и подружились.
Раньше-то я его знал лишь как Ленкиного старшего брата. Я тогда спал с ней.
И думал -- жениться. Мы все так думали.
Так что, не берите в секретарши девчонку, коя знает вас, как
облупленного. Не заводите от нее дочерей. А самое главное -- не дружите с
Хирургами, ежели его родная сестра родила вам дочурку в ваше отсутствие. И
никогда не дарите спартаковских "петушков" деду той самой девчонки, с коей
вам сладко спать. Можно поставить себя в дурацкое положение. На всю жизнь.
Да, - на другой год мы опять собрались в апреле. Походили, поорали:
"Спартак" - чемпион!" - зашли к Хирургу, сказали, чтоб шел спать, или с нами
- пить. Он пошел с нами.
В третий год я уже пошел с Ленкою. Сама напросилась. Опять - никого.
Даже скучно. Завалили всей толпою к Хирургу и устроили сабантуй прямо у него
в перевязочной. Никто не удивился и не спросил - кто мы и откуда. Мы не
удивились, что в перевязочной средь ночи столько врачей. Да - сестричек.
А потом мы выросли и перестали бродить по апрельской Москве. Да и зачем
бродить? Тихо у нас. Тихо и покойно. По-крайней мере - двадцатого апреля.
Сами понимаете - ледок. Бродишь ночью - как бы не поскользнутся.
Хе
Патриарх
The Hierophant
Le Pape
Der Grossmeister
Цикл Воли -- Развитие
Москва -- 1937 год
Мы шли в ночи и было слышно, как звенят подковками у нас сапоги. Город
-- похоже что спал, а скорей всего -- притворялся.
Стояла густая августовская ночь и окна москвичей были распахнуты.
Обычных москвичей. Нас вел старый Палыч, коий всю дорогу внимательно смотрел
на раскрытые окна. Ежели какое-то из окон было заперто, он молча показывал
на него пальцем, Леша включал потайной фонарь, а Володя отмечал координаты
окна.
В такую жаркую ночь за этими закрытыми окнами прятались "Враги Народа".
Они, наверно, шептались друг с другом и говорили всякие гадости -- про Нас,
Нашу Родину и самого Товарища Сталина.
Здесь -- в центре города это была одна из самых верных примет. Бывших
хозяев всех этих домов постреляли в дни Революции и теперь в их просторных,
светлых квартирах и комнатах жировала пролетарская, да жидовская грязь,
всплывшая в дни мятежа. И мы -- шли ее чистить. И вся эта грязь и мразь
слышала, как гремят подковками в притаившемся городе наши кованые сапоги и
-- в штаны делала себе от ужаса.
Сперва -- делала, а стоило нам пройти, сразу же начинала шипеть нам
вслед. А чтоб не слышали мы ее мерзкого шипа, закрывала окна на все
шпингалеты с задвижками. Она не знала, что -- закрытое окно -- Примета. По
возвращении мы пересчитаем виденные нами закрытые окна и будем знать -- куда
идти в другой раз.
Правда, теперь примета сия стала терять прежний смысл. Все чаще за
закрытым окном была уже опечатанная нами комната. То есть -- не нами, но -
другой ротой. Правда, именно моя рота выявила и взяла больше всех -- этой
сволочи.
Остальные ленятся и выезжают на задержания на машине. А при звуке наших
машин окна захлопывают -- самые добропорядочные обыватели. Поэтому мы любим
идти пешком.
С нами -- старый, бывалый "следак" Виктор Палыч. Отсидел в двадцатых --
сколько положено, а потом был взят нами во "внештатники". Знает и помнит
былую Москву, как облупленную. А еще хлеще знает и помнит всех этих бандюков
с горлопанами, что устроили тогда этот переворот. Его позиция простая и
правильная:
"Бандиты будут сидеть, иль -- лежать, - в зависимости от статьи. Урки
должны гнить на нарах, а не жрать ананасы в Кремле".
Я с ним согласен. Когда мы берем нового бандюка, они же все -- пьяные в
дым, катаются в ногах, да блажат про то, что они -- большие дружки Товарищу
Сталину. А у меня в голове: "Не обращай внимания, Аннхен. У дочери
настоящего Рыцаря нет ни нервов, ни -- трясущихся рук! Ты сбилась. Раз-и,
два-и..." - а потом, как кричали мама с сестрой.
Мы у этих скотов -- хотя б матерей, да сестер на насилуем. Пуля в
голову и -- весь сказ. Вы не поверите -- как рыдает, да плачется вся эта
мразь, когда ее выводят на улицу... Ворье. Быдло.
Сладко было вам спать в постелях расстрелянных, да вкусно жрать из
чужой тарелки с вензелем, - пора платить по счетам. Сукины дети. Всех
найдем. Всех сыщем...
Я часто думаю, - как, почему мне так повезло? Видно, есть все же Бог --
коль дал он и мне, и ребятам моим поквитаться за всех наших. Вон -- Вася
Сычев. Батя его был унтером погранстражи. "Тамбовский волк", - как их все
называли. Они, - все те, кто из деревни Антоновки -- все звались "тамбовские
волки". Их деревня в незапамятные времена принадлежала графу Бенкендорфу.
Ну, - тому самому. Шефу и создателю жандармского Корпуса, да Начальнику
Тайного Управления. Царской разведки, да -- контрразведки проще сказать. Так
чтоб -- в деле сием "лишних" не было, - он всем своим крепостным из Тамбова
-- вольную дал и просил "Служить Отечеству" на границе. Сказал: "Границы
России должны стеречь -- русские". Они и -- стерегли. Все урки их только
лишь "тамбовскими волками" и величали.
А когда стряслась Революция, вчерашние урки нагнали огромную армию к
небольшой деревне Антоновке и устроили провокацию. А потом обычных крестьян
-- газами. Да бабам штыками животы -- вспарывать. Чтоб, говорили: "Извести
все волчье семя!"
Васька-то тогда -- совсем малый был. В каком-то стогу схоронился.
Своими ушами слыхал, как его мать, да сестер -- сперва ... А потом -- живых
еще на куски резали. Пока маленький был -- на всю нашу колонию по ночам
орал: "Тухачевский! Бегите! Жиды идут!"
А его никто и не пытался удерживать -- все такие. Когда пришла весть о
том, что завтра будем брать Тухачевского, Васька перед начальниками на
коленках стоял -- просил взять его в команду, - в харю этой гниде -- хотя бы
раз плюнуть. Не взяли.
Побоялись, что он вгорячах кокнет красную сволочь, а того нужно было --
хотя б на суде еще целым народу представить. Вот после приговора, - перед
казнью сказали: "Пожалуйста!" Поэтому и трупы всех этих никому уже не
показывали. Отводили мужики душу. По всей программе отводили.
К примеру, - трое-четверо держат гада с кляпом во рту, а еще двое
расстелят на столе бабу там, иль -- дочку задержанного и -- давай во все
дыры! Она, конечно, орет, а ему -- "Вот так же и моя мамка/сестра/тетка
орала! Это тебе -- Божья Кара, красная сволочь!"
В общем, - что захотят с бабами, то и -- сделают, а бывшего "краскома"
-- ни-ни! Еще в учебке всем нам вдолбили, - ежели человека мучить физически,
это ему легче, чем на его глазах -- его любимых, да близких. Так что --
"покажут кино" по полной программе, а когда у него глаза побелеют, да станет
он просить -- чтоб его вместо баб, лишь тогда и выводят и -- пулю в затылок.
Да так, чтоб последнее, что он в жизни слышал - как его жена с дочкой орут
благим матом.
Не-ет. Ни самого Тухачевского, ни Якира, ни -- Уборевича -- никого из
их банды мы и пальцем не тронули. Баб -- да. А самих скотов -- нет. Чтоб они
сими криками на том свете до самого Страшного Суда -- Вечность мучились. Эта
сволочь небось подзабыла, как орали тамбовские бабы, да --
барышни-институтки в их кровавых застенках. Так, - чтобы память им освежить
-- мы их собственных баб у них на глазах...
Знаете, почему нас всех подобрали? Ради Мировой Революции. В те годы
многие большевики бредили Мировой Революцией. А как ее сделать, не имея
разведки, да глаз и ушей за кордонами? Бывшие царские агенты отреклись от
Советов, новые -- сиволапые "горели", стоило им пересечь границу хотя бы
Польши!
Так что -- вся разведка тех лет была из жидов, сочувствующих новой
Власти. Всем бы она была хороша, ежели бы не -- национальный вопрос. А так
уж вышло, что в Политбюро одна из групп разругалась со всеми прочими и в
ней-то жидов -- как раз не было!
Что делать, - ежели -- даже придя к Власти, останешься "глух и слеп"?!
Вот тогда-то один из них и обратил внимание на нас -- беспризорников. Да не
простых беспризорников, но владеющих языками, начатками игры на рояле, да
благоприобретенной привычкой "не сутулиться" и "не носить вещи мешком". Раз
будущим разведчикам предстоит работа среди "буржуев" -- лучше, когда у них
буржуйское воспитание.
Конечно, - после того, что произошло -- не много осталось ребят с
подобными данными на Руси. Так что нехватку дополнили такими, как Вася
Сычев. Тамбовскими, ярославскими, да кронштадтскими... Господи, сколько же
Крови в те годы пролилось на Руси. Сколько горя все мы пережили. Сколько
счетов накопилось ко всей этой сволочи!
Другой вопрос, - как сделать так, чтобы мальчики у коих отняли почти
все -- служили не за Страх, а за Совесть. Очень просто. Каждому дают по
нагану и учат стрелять, и не знать промаха. Награда одна -- когда придет
день, найти убийц сестры, отца, или -- матушки и -- не промахнуться. Не
вдаваясь в подробности, доложу...
За Товарища Сталина я сегодня -- кому угодно глотку перегрызу. За то,
что пару лет назад он лично дозволил мне отправиться в Петрозаводск и
вскрыть там целую троцкистскую банду из действующих и бывших членов ЧеКа. В
детстве я мечтал, как они будут орать...
Я подрос. Они не орали. Орали их бабы... Теперь я готов на все для
Товарища Сталина.
Мы идем душной, августовской ночью по притихшей Москве. Все окна --
темны и лишь в одной горит огонек. Там кто-то бегает, слышны какие-то крики.
Это -- там, где нас ждут. Палыч любит позвонить по телефону перед выходом.
Эти суки должны знать, что мы к ним идем и делать в штаны от ужаса.
Вдруг впереди хлопают выстрелы. В последние дни это у них - мода пошла.
Стреляют в собственных жен, да детей. Что любопытно, - самим в себя
выстрелить пороху нет. Что забавно -- руки трясутся и по жене, да детям они
промахиваются. (По нашим-то матерям, да сестричкам они -- не
промахивались...)
Мы их не удерживаем. Это здорово, - прийти к такой гниде, а она --
пьяная в дым и рыдает над только что пристреленной им же самим женою, иль
доченькой. Еще лучше, ежели наш штатный доктор -- эту бабу, иль девку потом
вылечит.
Объявляешь ему приговор, а потом с улыбочкой говоришь: "Жена ваша к
счастью -- не умерла. Хотите посмотреть, да послушать?!" -- и тут же кляп
ему в рот и представление, как его телка нашим "подмахивает".
В общем, - здорово.
Мы подымаемся в квартиру, нас уже ждут дворник, да управдом. С улицы
слышен звук подъезжающего "воронка". Я спрашиваю у дворника, - все ли дома
-- по списку? Он в ужасе трясет бородой, шепчет:
- "Младшенькой-то -- четыре! Может, - ее в детский дом?"
Я с интересом смотрю на него. (Разумеется, - такую малышку -- прямиком
в детский дом. Но ему об этом не положено знать. А на будущее... Редкий
человек отважится задать подобный вопрос мне -- чекисту. Надо запомнить его.
При случае -- предложить работу у нас -- в органах. Хороший человек теперь
-- редкость. Смелый -- тем более.)
- "В ордере указано - всех. Разберемся. Мы не караем детей".
Дворник успокоено кивает в ответ. А мы начинаем нашу работу. Мы --
наводим Порядок. Бандиты, да урки должны гнить в земле, или -- на Колыме. И
все их бандитское семя.
Ни одно преступление, совершенное в дни Революции, не останется
безнаказанным. Ни одна мразь не посмеет покойно спать на всем наворованном.
И за это за все -- Спасибо Товарищу Сталину.
При случае -- Я Умру за Него.
Last-modified: Mon, 26 Mar 2001 09:32:06 GMT