аЯ девушка во всем новеньком,  светло-сером,
весеннем. ‹ичико под серой шлЯпкой наполовину закрыто пепельной
вуалькой,  и сквозь нее сиЯют аквамариновые глаза. Ќу, конечно,
восклицаниЯ, расспросы и упреки: как вы все  забыли  папу,  как
давно  не  были у нас! Ђх, да, говорю, так давно, что вы успели
вырасти. ’отчас купил ей у оборванной девчонки букетик  фиалок,
она   с   быстрой   благодарной  улыбкой  глазами  тотчас,  как
полагаетсЯ у всех женщин, сует  его  к  лицу  себе.  --  •отите
присЯдем,  хотите  шоколаду?  --  ‘  удовольствием.  -- ЏоднЯла
вуальку,   пьет   шоколад,   празднично   поглЯдывает   и   все
расспрашивает  о Џариже, а Я все глЯжу на нее. -- Џапа работает
с утра до вечера, а вы  много  работаете  или  все  парижанками
увлекаетесь?  --  Ќет,  больше  не увлекаюсь, работаю и написал
несколько порЯдочных вещиц. •отите зайти ко мне  в  мастерскую?
‚ам  можно, вы же дочь художника, и живу Я в двух шагах отсюда.
-- “жасно обрадовалась: -- Љонечно, можно! € потом,  Я  никогда
не  была  ни  в  одной  мастерской,  кроме папиной! -- Ћпустила
вуальку, схватила зонтик, Я беру  ее  под  руку,  она  на  ходу
попадает  мне в ногу и смеетсЯ. -- ѓалЯ, -- говорю, -- ведь мне
можно называть вас ѓалей? -- Ѓыстро и  серьезно  отвечает:  вам
можно.  -- ѓалЯ, что с вами сделалось? -- Ђ что? -- ‚ы и всегда
были прелестны, а теперь  прелестны  просто  на  удивление!  --
ЋпЯть  попадает в ногу и говорит не то шутЯ, не то серьезно: --
ќто еще что, то ли будет! -- ’ы помнишь темную, узкую  лестницу
на  мою  вышку  со  двора?  ’ут она вдруг притихла, идет, шурша
нижней шелковой юбочкой, и все оглЯдываетсЯ. ‚ мастерскую вошла
даже с некоторым благоговением, начала шепотом: ка-ак у вас тут
хорошо, таинственно, какой страшно  большой  диван!  и  сколько
картин  вы написали, и все Џариж... € стала ходить от картины к
картине с тихим восхищением, заставлЯЯ себЯ быть даже не в меру
неторопливой,  внимательной.   Ќасмотрелась,   вздохнула:   да,
сколько   прекрасных   вещей  вы  создали!  --  •отите  рюмочку
портвейна и печений? -- Ќе знаю... --  џ  взЯл  у  ней  зонтик,
бросил  его  на диван, взЯл ее ручку в лайковой белой перчатке:
можно поцеловать? --  Ќо  Я  же  в  перчатке...  --  ђасстегнул
перчатку,  поцеловал начало маленькой ладони. Ћпустила вуальку,
без выражениЯ смотрит сквозь нее аквамариновыми  глазами,  тихо
говорит:  ну, мне пора. -- Ќет, говорю, сперва посидим немного,
Я вас еще не рассмотрел хорошенько. ‘ел и посадил ее к себе  на
колени,  --  знаешь  эту  восхитительную  женскую  тЯжесть даже
легоньких? Ћна как-то загадочно  спрашивает:  Я  вам  нравлюсь?
Џосмотрел  Я  на  нее  на всю, посмотрел на фиалки, которые она
приколола к  своей  новенькой  жакетке,  и  даже  засмеЯлсЯ  от
умилениЯ:  а  вам,  говорю,  вот  эти  фиалки нравЯтсЯ? -- џ не
понимаю. -- —то ж тут не понимать? ‚от и вы всЯ такаЯ  же,  как
эти  фиалки.  --  Ћпустив  глаза,  смеетсЯ: -- “ нас в гимназии
такие сравнениЯ барышень с разными цветами называли писарскими.
-- Џусть так, но как же иначе  сказать?  --  Ќе  знаю...  --  €
слегка   болтает  висЯщими  нарЯдными  ножками,  детские  губки
полуоткрыты, поблескивают... ЏоднЯл вуальку, отклонил  головку,
поцеловал   --  еще  немного  отклонила.  Џошел  по  скользкому
шелковому зеленоватому чулку вверх,  до  застежки  на  нем,  до
резинки,  отстегнул  ее,  поцеловал  теплое розовое тело начала
бедра, потом опЯть в  полуоткрытый  ротик  --  стала  чуть-чуть
кусать мне губы...
     ЊорЯк с усмешкой покачал головой:
     -- Vieux satyre!15
     -- Ќе говори глупостей, -- сказал художник. -- Њне все это
очень больно вспоминать.
     -- Ќу, хорошо, рассказывай дальше.
     -- „альше  было  то, что Я не видал ее целый год. Ћднажды,
тоже весной, пошел наконец в Ћтраду и был  встречен  ѓанским  с
такой   трогательной   радостью,   что  сгорел  от  стыда,  как
по-свински мы его бросили. Ћчень постарел, в бороде серебритсЯ,
но  все  та  же  одушевленность  в  разговорах  о  живописи.  ‘
гордостью  стал  показывать  мне свои новые работы -- летЯт над
какими-то голубыми дюнами огромные золотые лебеди -- стараетсЯ,
беднЯк, не отстать от века. џ вру напропалую: чудесно, чудесно,
большой шаг вперед вы сделали! ЉрепитсЯ, но сиЯет, как мальчик.
-- Ќу, очень рад, очень рад, а  теперь  завтракать!  --  Ђ  где
дочка?  --  “ехала в город. ‚ы ее не узнаете! Ќе девочка, а уже
девушка и, главное, совсем, совсем другаЯ: выросла, вытЯнулась,
Як та тополЯ! -- ‚от не повезло, думаю, Я и пошел-то к  старику
только  потому,  что  ужасно  захотелось  видеть ее, и вот, как
нарочно, она в городе. Џозавтракал, расцеловал мЯгкую, душистую
бороду, наобещал быть непременно в следующее воскресенье, вышел
-- а навстречу  мне  она.  ђадостно  остановилась:  вы?  какими
судьбами?  были  у  папы?  ах,  как  Я рада! -- Ђ Я еще больше,
говорю, папа мне сказал, что вас теперь и узнать нельзЯ, уже не
тополек, а целый тополь, -- так оно и есть. -- €  действительно
так:  даже  как  будто  и  не  барышнЯ,  а молоденькаЯ женщина.
“лыбаетсЯ и вертит на плече раскрытым зонтиком.  ‡онтик  белый,
кружевной, платье и большаЯ шлЯпа тоже белые, кружевные, волосы
сбоку  шлЯпки  с прелестнейшим рыжим оттенком, в глазах уже нет
прежней наивности, личико удлинилось... -- „а,  Я  ростом  даже
немножко выше вас. -- џ только качаю головой: правда, правда...
ЏройдемсЯ,  говорю, к морю. -- ЏройдемсЯ. -- Џошли между садами
переулком, вижу, все времЯ чувствует, что, говорЯ, что  попало,
Я  не  свожу  с  нее глаз. €дет, стройно поводЯ плечами, зонтик
закрыла, левой рукой держит кружевную юбку. ‚ышли на  обрыв  --
подуло  свежим ветром. ‘ады уже одеваютсЯ, млеют под солнцем, а
море  точно  северное,  низкое,  ледЯное,  заворачивает  крутой
зеленой волной, все в барашках, вдали тонет в сизой мути, одним
словом,  Џонт  ќвксинский.  ‡амолчали,  стоим,  смотрим и будто
чего-то ждем, она, очевидно, думает то же, что и Я, -- как  она
сидела  у  менЯ на коленЯх год тому назад. џ взЯл ее за талию и
так сильно прижал всю к себе, что она выгнулась, ловлю губы  --
стараетсЯ  высвободитьсЯ,  вертит  головой,  уклонЯетсЯ и вдруг
сдаетсЯ, дает мне их. € все это молча -- ни Я, ни она ни звука.
Џотом вдруг вырвалась и, поправлЯЯ шлЯпку, просто  и  убежденно
говорит:
     -- Ђх,  какой вы негодЯй. Љакой негодЯй. Џовернулась и, не
оборачиваЯсь, скоро пошла по переулку.
     -- „а было у вас тогда в мастерской что-нибудь или нет? --
спросил морЯк.
     -- „о конца не было. –еловались ужасно, ну и  все  прочее,
но  тогда менЯ жалость взЯла: всЯ раскраснелась, как огонь, всЯ
растрепалась, и вижу, что уже не владеет собой совсем по-детски
-- и страшно и ужасно хочетсЯ этого страшного. ‘делал вид,  что
обиделсЯ:  ну  не надо, не надо, не хотите, так не надо... ‘тал
нежно целовать ручки, успокоилась...
     -- Ќо как же после этого ты целый год не видал ее?
     -- Ђ черт  его  знает  как.  ЃоЯлсЯ,  что  второй  раз  не
пожалею.
     -- Џлохой же ты был Њопассан.
     -- Њожет  быть.  Ќо  погоди,  дай уж до конца расскажу. Ќе
видал Я ее еще с полгода. Џрошло лето, стали все возвращатьсЯ с
дач, хотЯ тут-то бы и жить на даче --  эта  бессарабскаЯ  осень
нечто  божественное по спокойствию однообразных жарких дней, по
Ясности воздуха, до красоте ровной синевы морЯ и сухой желтизны
кукурузных полей. ‚ернулсЯ с дачи  и  Я,  иду  раз  опЯть  мимо
‹ибмана  -- и, представь себе, опЯть навстречу она. Џодходит ко
мне как ни в чем не бывало и начинает  хохотать,  очаровательно
кривЯ рот: "‚от роковое место, опЯть ‹ибман!"
     -- —то  это  вы  такаЯ веселаЯ? ‘трашно рад вас видеть, но
что с вами?
     -- Ќе знаю. Џосле морЯ все времЯ ног под собой не  чую  от
удовольствиЯ  бегать  по  городу.  ‡агорела и еще вытЯнулась --
правда?
     ‘мотрю -- правда, и, главное, такаЯ веселость и свобода  в
разговоре,  в  смехе  и во всем обращении, точно замуж вышла. €
вдруг говорит:
     -- “ вас еще есть портвейн и печеньЯ?
     -- …сть.
     -- џ опЯть хочу смотреть вашу мастерскую. Њожно?
     -- ѓосподи Ѓоже мой! …ще бы!
     -- Ќу, так идем. € быстро, быстро!
     Ќа лестнице  Я  ее  поймал,  она  опЯть  выгнулась,  опЯть
замотала  головой, но без большого сопротивлениЯ. џ довел ее до
мастерской, целуЯ в закинутое лицо.  ‚  мастерской  таинственно
зашептала:
     -- Ќо послушайте, ведь это же безумие... џ с ума сошла...
     Ђ  сама  уже  сдернула  соломенную  шлЯпку  и бросила ее в
кресло.  ђыжеватые  волосы  поднЯты  на  макушку   и   заколоты
черепаховым  стоЯчим  гребнем,  на  лбу  подвитаЯ челка, лицо в
легком ровном загаре, глаза глЯдЯт  бессмысленно-радостно...  џ
стал  как попало раздевать ее, она поспешно стала помогать мне.
џ в одну минуту скинул с нее шелковую белую блузку, и  у  менЯ,
понимаешь,  просто  потемнело  в  глазах при виде ее розоватого
тела с загаром на  блестЯщих  плечах  и  млечности  приподнЯтых
корсетом  грудей  с алыми торчащими сосками, потом от того, как
она быстро выдернула из упавших юбок одна  за  другой  стройные
ножки  в  золотистых  туфельках,  в  ажурных кремовых чулках, в
этих, знаешь, батистовых широких панталонах с разрезом в  шагу,
как  носили  в  то  времЯ.  Љогда Я зверски кинул ее на подушки
дивана, глаза у ней почернели и еще  больше  расширились,  губы
горЯчечно  раскрылись, -- как сейчас все это вижу, страстна она
была необыкновенно... Ќо оставим это. ‚от что случилось  недели
через  две,  в течение которых она чуть не каждый день бывала у
менЯ. Ќеожиданно вбегает она однажды ко мне  утром  и  прЯмо  с
порога:
     -- ’ы, говорЯт, на днЯх в €талию уезжаешь?
     -- „а. ’ак что ж с того?
     -- Џочему  же  ты  не  сказал  мне об этом ни слова? •отел
тайком уехать?
     -- Ѓог с тобой. Љак раз нынче  собиралсЯ  пойти  к  вам  и
сказать.
     -- Џри  папе?  Џочему  не  мне  наедине? Ќет, ты никуда не
поедешь!
     џ по-дурацки вспыхнул:
     -- Ќет, поеду.
     -- Ќет, не поедешь.
     -- Ђ Я тебе говорю, что поеду.
     -- ќто твое последнее слово?
     -- Џоследнее. Ќо пойми, что Я вернусь  через  какой-нибудь
месЯц, много через полтора. € вообще, послушай, ѓалЯ...
     -- џ  вам не ѓалЯ. џ вас теперь понЯла -- все, все понЯла!
€ если бы вы сейчас стали клЯстьсЯ мне, что вы никуда и никогда
вовеки не поедете, мне теперь все равно. „ело уже не в том!
     €, распахнув дверь, с  размаху  хлопнула  ею  и  зачастила
каблучками  вниз  по  лестнице.  џ  хотел  кинутьсЯ  за ней, но
удержалсЯ: нет, пусть  придет  в  себЯ,  вечером  отправлюсь  в
Ћтраду,  скажу,  что не хочу огорчать ее, в €талию не еду, и мы
помиримсЯ. Ќо часов в пЯть вдруг входит ко мне с дикими глазами
художник ‘инани:
     -- ’ы знаешь --  у  ѓанского  дочь  отравилась!  Ќасмерть!
—ем-то,  черт его знает, редким, молниеносным, стащила что-то у
отца -- помнишь, этот старый идиот показывал нам целый  шкапчик
с  Ядами,  воображаЯ  себЯ  ‹еонардо  да ‚инчи. ‚от сумасшедший
народ эти проклЯтые полЯки и польки! —то с ней вдруг  случилось
-- непостижимо!
     -- џ хотел застрелитьсЯ, -- тихо сказал художник, помолчав
и набиваЯ трубку. -- —уть с ума не сошел...
     28 октЯбрЯ 1940


        ѓ…Ќђ€•

     ‚ сказочный морозный вечер с сиреневым инеем в садах лихач
Љасаткин мчал ѓлебова на высоких, узких санках вниз по ’верской
в ‹оскутную  гостиницу  --  заезжали  к  …лисееву за фруктами и
вином. Ќад Њосквой было еще светло, зеленело к западу чистое  и
прозрачное  небо,  тонко сквозили пролетами верхи колоколен, но
внизу, в сизой морозной дымке, уже темнело и неподвижно и нежно
сиЯли огни только что зажженных фонарей.
     “ подъезда ‹оскутной,  откидываЯ  волчью  полость,  ѓлебов
приказал  засыпанному  снежной  пылью Љасаткину приехать за ним
через час:
     -- Ћтвезешь менЯ на Ѓрестский.
     -- ‘лушаю-с, -- ответил Љасаткин. -- ‡а  границу,  значит,
отправлЯетесь.
     -- ‡а границу.
     Љруто   поворачиваЯ   высокого   старого   рысака,  скребЯ
подрезами, Љасаткин неодобрительно качнул шапкой:
     -- Ћхота пуще неволи!
     Ѓольшой и несколько запущенный вестибюль, просторный  лифт
и  пестроглазый,  в  ржавых  веснушках,  мальчик  ‚асЯ, вежливо
стоЯвший в своем мундирчике, пока лифт медленно тЯнулсЯ  вверх,
-- вдруг   стало   жалко  покидать  все  это,  давно  знакомое,
привычное. "€ правда, зачем Я еду?"  Ћн  посмотрел  на  себЯ  в
зеркало:  молод,  бодр,  сухо-породист,  глаза блестЯт, иней на
красивых усах, хорошо и легко одет... в Ќицце  теперь  чудесно,
ѓенрих  отличный  товарищ...  а  главное,  всегда  кажетсЯ, что
где-то  там  будет  что-то  особенно  счастливое,  какаЯ-нибудь
встреча... остановишьсЯ где-нибудь в пути, -- кто тут жил перед
тобою,  что висело и лежало в этом гардеробе, чьи это забытые в
ночном столике женские шпильки? ЋпЯть будет запах газа, кофе  и
пива  на  венском  вокзале,  Ярлыки  на  бутылках австрийских и
итальЯнских вин на  столиках  в  солнечном  вагоне-ресторане  в
снегах  ‡еммеринга,  лица и одежды европейских мужчин и женщин,
наполнЯющих этот вагон  к  завтраку...  Џотом  ночь,  €талиЯ...
“тром,  по дороге вдоль морЯ к Ќицце, то пролеты в грохочущей и
дымЯщей темноте туннелей и слабо горЯщие  лампочки  на  потолке
купе,  то  остановки  и  что-то  нежно и непрерывно звенЯщее на
маленьких станциЯх в цветущих розах, возле  млеющего  в  жарком
солнце,  как сплав драгоценных камней, заливчике... € он быстро
пошел по коврам теплых коридоров ‹оскутной.
     ‚ номере было тоже тепло,  приЯтно.  ‚  окна  еще  светила
вечернЯЯ  зарЯ,  прозрачное  вогнутое  небо. ‚се было прибрано,
чемоданы готовы. € опЯть стало немного грустно -- жаль покидать
привычную комнату и всю московскую  зимнюю  жизнь,  и  Ќадю,  и
‹и...
     ЌадЯ  должна была вот-вот забежать проститьсЯ. Ћн поспешно
спрЯтал в чемодан вино и фрукты, бросил пальто и шапку на диван
за круглым столом и тотчас услыхал  скорый  стук  в  дверь.  Ќе
успел  отворить,  как  она  вошла  и обнЯла его, всЯ холоднаЯ и
нежно-душистаЯ, в беличьей шубке, в беличьей шапочке,  во  всей
свежести своих шестнадцати лет, мороза, раскрасневшегосЯ личика
и Ярких зеленых глаз.
     -- …дешь?
     -- …ду, Ќадюша...
     Ћна вздохнула и упала в кресло, расстегиваЯ шубку.
     -- ‡наешь,  Я,  слава Ѓогу, ночью заболела... Ђх, как бы Я
хотела проводить тебЯ на вокзал! Џочему ты мне не позволЯешь?
     -- Ќадюша, ты же сама знаешь,  что  это  невозможно,  менЯ
будут   провожать   совсем  незнакомые  тебе  люди,  ты  будешь
чувствовать себЯ лишней, одинокой...
     -- Ђ за то, чтобы поехать с тобой, Я  бы,  кажетсЯ,  жизнь
отдала!
     -- Ђ Я? Ќо ты же знаешь, что это невозможно...
     Ћн  тесно  сел  к ней в кресло, целуЯ ее в теплую шейку, и
почувствовал на своей щеке ее слезы.
     -- Ќадюша, что же это?
     Ћна поднЯла лицо и с усилием улыбнулась:
     -- Ќет, нет, Я не буду... џ  не  хочу  по-женски  стеснЯть
тебЯ, ты поэт, тебе необходима свобода.
     -- ’ы   у   менЯ   умница,   --  сказал  он,  умилЯЯсь  ее
серьезностью и ее детским профилем  --  чистотой,  нежностью  и
горЯчим  румЯнцем щеки, треугольным разрезом полураскрытых губ,
вопрошающей невинностью поднЯтой ресницы в слезах. -- ’ы у менЯ
не такаЯ, как другие женщины, ты сама поэтесса.
     Ћна топнула в пол:
     -- Ќе смей мне говорить о других женщинах!
     € с умирающими глазами зашептала ему в ухо, ласкаЯ мехом и
дыханием:
     -- Ќа минутку... Ќынче еще можно...


     Џодъезд Ѓрестского вокзала светил в  синей  тьме  морозной
ночи.  ‚ойдЯ  в гулкий вокзал вслед за торопЯщимсЯ носильщиком,
он   тотчас   увидал   ‹и:   тонкаЯ,    длиннаЯ,    в    прЯмой
черно-маслЯнистой  каракулевой шубке и черном бархатном большом
берете, из-под которого длинными  завитками  висели  вдоль  щек
черные  букли,  держа руки в большой каракулевой муфте, она зло
смотрела на него своими страшными в своем  великолепии  черными
глазами.
     -- ‚се-таки уезжаешь, негодЯй, -- безразлично сказала она,
берЯ его  под  руку и спеша вместе с ним своими высокими серыми
ботиками вслед за носильщиком.  --  Џогоди,  пожалеешь,  другой
такой не наживешь, останешьсЯ со своей дурочкой поэтессой.
     -- ќта дурочка еще совсем ребенок, ‹и, -- как тебе не грех
думать Ѓог знает что.
     -- Њолчи.  џ-то  не  дурочка.  €  если правда есть это Ѓог
знает что, Я тебЯ серной кислотой оболью.
     €з-под  готового  поезда,  сверху   освещенного   матовыми
электрическими шарами, валил горЯчо шипЯщий серый пар, пахнущий
каучуком.   Њеждународный   вагон  выделЯлсЯ  своей  желтоватой
деревЯнной обшивкой. ‚нутри, в его узком коридоре  под  красным
ковром,  в  пестром  блеске  стен,  обитых  тисненой  кожей,  и
толстых,  зернистых  дверных  стекол,   была   уже   заграница.
Џроводник-полЯк  в  форменной коричневой куртке отворил дверь в
маленькое купе, очень жаркое, с тугой,  уже  готовой  постелью,
мЯгко  освещенное  настольной  лампочкой  под  шелковым красным
абажуром.
     -- Љакой ты счастливый! -- сказала ‹и. -- ’ут у тебЯ  даже
собственный  нужник  есть.  Ђ  рЯдом  кто?  Њожет, какаЯ-нибудь
стерва-спутница?
     € она подергала дверь в соседнее купе:
     -- Ќет, тут заперто. Ќу, счастлив  твой  Ѓог!  –елуй  менЯ
скорей, сейчас будет третий звонок...
     Ћна    вынула    из    муфты   руку,   голубовато-бледную,
изысканно-худую, с длинными,  острыми  ногтЯми,  и,  извиваЯсь,
порывисто обнЯла его, неумеренно сверкаЯ глазами, целуЯ и кусаЯ
то в губы, то в щеки и шепча:
     -- џ тебЯ обожаю, обожаю, негодЯй!

     ‡а  черным  окном  огненной  ведьмой неслись назад крупные
оранжевые искры,  мелькали  освещаемые  поездом  белые  снежные
скаты  и  черные  чащи соснового леса, таинственные и угрюмые в
своей неподвижности, в загадочности своей зимней ночной  жизни.
Ћн  закрыл  под столиком раскаленную топку, опустил на холодное
стекло плотную штору и  постучал  в  дверь  возле  умывальника,
соединЯвшую  его  и  соседнее купе. „верь оттуда отворилась, и,
смеЯсь,  вошла  ѓенрих,  очень  высокаЯ,  в  сером  платье,   с
греческой  прической  рыже-лимонных  волос,  с  тонкими,  как у
англичанки, чертами лица, с живыми Янтарно-коричневыми глазами.
     -- Ќу что, напрощалсЯ? џ все  слышала.  Њне  больше  всего
понравилось, как она ломилась ко мне и обложила менЯ стервой.
     -- Ќачинаешь ревновать, ѓенрих?
     -- Ќе  начинаю,  а  продолжаю.  Ќе  будь она так опасна, Я
давно бы потребовала ее полной отставки.
     -- ‚от в том-то и  дело,  что  опасна,  попробуй-ка  сразу
отставить такую! Ђ потом, ведь переношу же Я твоего австрийца и
то, что послезавтра ты будешь ночевать с ним.
     -- Ќет, ночевать Я с ним не буду. ’ы отлично знаешь, что Я
еду прежде всего затем, чтобы развЯзатьсЯ с ним.
     -- Њогла  бы  сделать  это  письменно.  € отлично могла бы
ехать прЯмо со мной.
     Ћна  вздохнула  и  села,  поправлЯЯ  блестЯщими   пальцами
волосы, мЯгко касаЯсь их, положив нога на ногу в серых замшевых
туфлЯх с серебрЯными прЯжками:
     -- Ќет, мой друг, Я хочу расстатьсЯ с ним так, чтобы иметь
возможность  продолжать работать у него. Ћн человек расчетливый
и пойдет на мирный разрыв. Љого он найдет, кто бы мог,  как  Я,
снабжать   его   журнал   всеми   театральными,  литературными,
художественными  скандалами  Њосквы  и  Џетербурга?  Љто  будет
переводить   и   устраивать   его   гениальные  новеллы?  Ќынче
пЯтнадцатое. ’ы, значит, будешь в Ќицце восемнадцатого, а Я  не
позднее  двадцатого,  двадцать  первого. € довольно об этом, мы
ведь с тобой прежде всего добрые друзьЯ и товарищи.
     -- ’оварищи... -- сказал он, радостно глЯдЯ на  ее  тонкое
лицо  в  алых  прозрачных  пЯтнах на щеках. -- Љонечно, лучшего
товарища, чем ты, ѓенрих, у менЯ никогда  не  будет.  ’олько  с
тобой одной мне всегда легко, свободно, можно говорить обо всем
действительно  как  с  другом,  но,  знаешь,  какаЯ беда? џ все
больше влюблЯюсь в тебЯ.
     -- Ђ где ты был вчера вечером?
     -- ‚ечером? „ома.
     -- Ђ с кем? Ќу да Ѓог с  тобой.  Ђ  ночью  тебЯ  видели  в
"‘трельне",  ты  был  в  какой-то  большой компании в отдельном
кабинете, с цыганами. ‚от это уже дурной тон --  ‘тепы,  ѓруши,
их роковые очи...
     -- Ђ венские пропойцы, вроде Џшибышевского?
     -- Ћни,  мой  друг, случайность и совсем не по моей части.
Ћна правда так хороша, как говорЯт, эта Њаша?
     -- –ыганщина тоже не по моей части, ѓенрих. Ђ Њаша...
     -- Ќу, ну, опиши мне ее.
     -- Ќет,  вы  положительно   становитесь   ревнивы,   …лена
ѓенриховна. —то ж тут описывать, не видала ты, что ли, цыганок?
Ћчень  худа  и  даже  не  хороша  --  плоские дегтЯрные волосы,
довольно грубое кофейное лицо, бессмысленные  синеватые  белки,
лошадиные  ключицы  в каком-то желтом крупном ожерелье, плоский
живот...  это-то,  впрочем,  очень  хорошо  вместе  с   длинным
шелковым  платьем  цвета золотистой луковой шелухи. € знаешь --
как подберет на руки шаль из тЯжелого старого  шелка  и  пойдет
под  бубны  мелькать из-под подола маленькими башмачками, мотаЯ
длинными серебрЯными серьгами, --  просто  несчастье!  Ќо  идем
обедать.
     Ћна встала, легонько усмехнувшись:
     -- €дем.  ’ы  неисправим, друг мой. Ќо будем довольны тем,
что Ѓог дает. ‘мотри, как у нас хорошо. „ве чудесных комнатки!
     -- € одна совсем лишнЯЯ...
     Ћна накинула на волосы  вЯзаный  оренбургский  платок,  он
надел  дорожную  каскетку, и они, качаЯсь, пошли по бесконечным
туннелЯм  вагонов,  переходЯ  железные  лЯзгающие   мостики   в
холодных,  сквозЯщих  и сыплющих снежной пылью гармониках между
вагонами.
     Ћн вернулсЯ один, -- сидел в ресторане, курил, -- она ушла
вперед. Љогда вернулсЯ,  почувствовал  в  теплом  купе  счастье
совсем  семейной  ночи.  Ћна  откинула на постели угол одеЯла и
простыни, вынула его ночное белье, поставила  на  столик  вино,
положила  плетенную из дранок коробку с грушами и стоЯла, держа
шпильки в губах, поднЯв голые руки к волосам и выставив  полные
груди,  перед  зеркалом над умывальником, уже в одной рубашке и
на босу ногу в ночных туфлЯх, отороченных песцом. ’алиЯ  у  нее
была  тонкаЯ,  бедра  полновесные,  щиколки легкие, точеные. Ћн
долго целовал ее стоЯ, потом они сели на постель и  стали  пить
рейнское вино, опЯть целуЯсь холодными от вина губами.
     -- Ђ ‹и? -- сказала она. -- Ђ Њаша?

     Ќочью,  лежа  с ней рЯдом в темноте, он говорил с шутливой
грустью:
     -- Ax, ѓенрих, как люблю Я вот такие  вагонные  ночи,  эту
темноту  в мотающемсЯ вагоне, мелькающие за шторой огни станции
-- и вас, вас, "жены человеческие, сеть прельщениЯ  человеком"!
ќта   "сеть"   нечто   поистине  неизъЯснимое,  Ѓожественное  и
дьЯвольское, и когда Я пишу об этом, пытаюсь выразить его, менЯ
упрекают в бесстыдстве, в низких  побуждениЯх...  Џодлые  души!
•орошо сказано в одной старинной книге: "‘очинитель имеет такое
же  полное  право  быть  смелым  в своих словесных изображениЯх
любви и лиц ее, каковое во все  времена  предоставлено  было  в
этом  случае  живописцам  и  ваЯтелЯм: только подлые души видЯт
подлое даже в прекрасном или ужасном".
     -- Ђ у ‹и, -- спросила ѓенрих, -- груди, конечно,  острые,
маленькие, торчащие в разные стороны? ‚ерный признак истеричек.
     -- „а.
     -- Ћна глупа?
     -- Ќет...  ‚прочем,  не знаю. €ногда как будто очень умна,
разумна, проста, легка  и  весела,  все  схватывает  с  первого
слова,  а  иногда  несет  такой  высокопарный, пошлый или злой,
запальчивый вздор, что Я сижу  и  слушаю  ее  с  напрЯжением  и
тупостью идиота, как глухонемой... Ќо ты мне надоела с ‹и.
     -- Ќадоела, потому что не хочу больше быть товарищем тебе.
     -- €  Я  этого  больше  не  хочу. € еще раз говорю: напиши
этому венскому прохвосту, что ты увидишьсЯ с ним на  возвратном
пути,  а  сейчас нездорова, должна отдохнуть после инфлуэнции в
Ќицце. € поедем, не расставаЯсь, и не в Ќиццу, а куда-нибудь  в
€талию...
     -- Ђ почему не в Ќиццу?
     -- Ќе знаю. ‚друг почему-то расхотелось. ѓлавное -- поедем
вместе!
     -- Њилый,  мы об этом уже говорили. € почему €талиЯ? ’ы же
уверЯл менЯ, что возненавидел €талию.
     -- „а, правда. џ зол  на  нее  из-за  наших  эстетствующих
болванов.  "џ  люблю  во  ”лоренции  только  треченто..." Ђ сам
родилсЯ в Ѓелеве и во ”лоренции был всего одну  неделю  за  всю
жизнь.  ’реченто, кватроченто... € Я возненавидел всех этих ”ра
Ђнжелико, ѓирлЯндайо, треченто, кватроченто и даже  Ѓеатриче  и
сухоликого „анте в бабьем шлыке и лавровом венке... Ќу, если не
в €талию, то поедем куда-нибудь в ’ироль, в вейцарию, вообще в
горы,  какую-нибудь  каменную  деревушку  среди этих торчащих в
небе пестрых от  снега  гранитных  дьЯволов...  Џредставь  себе
только: острый, сырой воздух, эти дикие каменные хижины, крутые
крыши,  сбитые  в кучу возле горбатого каменного моста, под ним
быстрый шум молочно-зеленой речки, брЯканье колокольцев  тесно,
тесно  идущего  овечьего  стада,  тут  же  аптека  и  магазин с
альпенштоками, страшно теплый отельчик  с  ветвистыми  оленьими
рогами  над  дверью,  словно  нарочно  вырезанными  из пемзы...
словом, дно ущельЯ, где тысЯчу лет живет эта чуждаЯ всему  миру
горнаЯ  дикость,  родит,  венчает, хоронит, и века веков высоко
глЯдит из-за гранитов над нею какаЯ-нибудь  вечно  белаЯ  гора,
как  исполинский  мертвый  ангел...  Ђ какие там девки, ѓенрих!
’угие, краснощекие, в  черных  корсажах,  в  красных  шерстЯных
чулках...
     -- Ћх, уж мне эти поэты! -- сказала она с ласковым зевком.
-- € опЯть  девки,  девки... Ќет, в деревушке холодно, милый. €
никаких девок Я больше не желаю...

     ‚ ‚аршаве, под вечер, когда переезжали на ‚енский  вокзал,
дул  навстречу мокрый ветер с редким и крупным холодным дождем,
у  морщинистого  извозчика,  сидевшего  на  козлах   просторной
колЯски  и  сердито  гнавшего пару лошадей, трепались литовские
усы и текло с кожаного картуза, улицы казались провинциальными.
     Ќа рассвете, поднЯв штору, он увидал  бледную  от  жидкого
снега  равнину,  на  которой кое-где краснели кирпичные домики.
’отчас после того  остановились  и  довольно  долго  стоЯли  на
большой станции, где, после ђоссии, все казалось очень мало, --
вагончики на путЯх, узкие рельсы, железные столбики фонарей, --
и  всюду  чернели  вороха  каменного  углЯ;  маленький солдат с
винтовкой, в высоком кепи,  усеченным  конусом,  и  в  короткой
мышино-голубой  шинели шел, переходЯ пути, от паровозного депо;
по деревЯнной  настилке  под  окнами  ходил  долговЯзый  усатый
человек  в  клетчатой  куртке  с  воротником из заЯчьего меха и
зеленой тирольской  шлЯпе  с  пестрым  перышком  сзади.  ѓенрих
проснулась и шепотом попросила опустить штору. Ћн опустил и лег
в  ее  тепло,  под  одеЯло.  Ћна положила голову на его плечо и
заплакала.
     -- ѓенрих, что ты? -- сказал он.
     -- Ќе знаю, милый, -- ответила она тихо. -- џ на  рассвете
часто плачу. ЏроснешьсЯ, и так вдруг станет жалко себЯ... —ерез
несколько  часов  ты  уедешь,  а  Я останусь одна, пойду в кафе
ждать своего австрийца... Ђ вечером  опЯть  кафе  и  венгерский
оркестр, эти режущие душу скрипки...
     -- „а,  да,  и  пронзительные  цимбалы...  ‚от Я и говорю:
пошли австриЯка к черту и поедем дальше.
     -- Ќет, милый, нельзЯ. —ем же Я буду жить, поссорившись  с
ним?  Ќо  клЯнусь тебе, ничего у менЯ с ним не будет. ‡наешь, в
последний раз, когда Я уезжала из ‚ены, мы с ним уже  выЯснЯли,
как  говоритсЯ,  отношениЯ  --  ночью,  на  улице,  под газовым
фонарем. € ты не можешь себе представить, какаЯ ненависть  была
у  него в лице! ‹ицо от газа и злобы бледно-зеленое, оливковое,
фисташковое... Ќо, главное, как  Я  могу  теперь,  после  тебЯ,
после этого купе, которое сделало нас уж такими близкими...
     -- ‘лушай, правда?
     Ћна  прижала его к себе и стала целовать так крепко, что у
него перехватывало дыхание.
     -- ѓенрих, Я не узнаю тебЯ.
     -- € Я себЯ. Ќо иди, иди ко мне.
     -- Џогоди...
     -- Ќет, нет, сию минуту!
     -- ’олько одно слово: скажи точно,  когда  ты  выедешь  из
‚ены?
     -- Ќынче вечером, нынче же вечером!
     Џоезд  уже  двигалсЯ,  мимо  двери  мЯгко шли и звенели по
ковру шпоры пограничников.

     € был венский вокзал, и запах газа, кофе и пива, и  уехала
ѓенрих,  нарЯднаЯ,  грустно улыбающаЯсЯ, на нервной, деликатной
европейской клЯче, в открытом ландо с красноносым извозчиком  в
пелерине  и  лакированном цилиндре на высоких козлах, снЯвшим с
этой клЯчи одеЯльце и загукавшим и захлопавшим  длинным  бичом,
когда   она   задергала  своими  аристократическими,  длинными,
разбитыми ногами и косо побежала  с  своим  коротко  обрезанным
хвостом   вслед   за  желтым  трамваем.  Ѓыл  ‡еммеринг  и  всЯ
заграничнаЯ праздничность горного полднЯ, левое жаркое  окно  в
вагоне-ресторане,  букетик  цветов,  аполлинарис и красное вино
"”еслау"   на   ослепительно-белом   столике   возле   окна   и
ослепительно-белый    полуденный    блеск    снеговых   вершин,
восстававших в своем торжественно-радостном облачении в райское
индиго неба, рукой подать от поезда, извивавшегосЯ  по  обрывам
над  узкой  бездной,  где  холодно  синела зимнЯЯ, еще утреннЯЯ
тень. Ѓыл морозный, первозданно-непорочный,  чистый,  мертвенно
алевший  и синевший к ночи вечер на каком-то перевале, тонувшем
со всеми своими зелеными елЯми в великом обилии  свежих  пухлых
снегов.  Џотом  была  долгаЯ  стоЯнка  в  темной теснине, возле
итальЯнской границы, среди черного „антова ада гор, и  какой-то
воспаленно-красный, дымЯщий огонь при входе в закопченную пасть
туннелЯ.  Џотом  -- все уже совсем другое, ни на что прежнее не
похожее: старый, облезло-розовый итальЯнский вокзал и петушинаЯ
гордость и петушиные перьЯ на  касках  коротконогих  вокзальных
солдатиков,  и  вместо буфета на вокзале -- одинокий мальчишка,
лениво кативший мимо поезда тележку,  на  которой  были  только
апельсины  и фиаски. Ђ дальше уже вольный, все ускорЯющийсЯ бег
поезда вниз, вниз и все мЯгче, все теплее бьющий из  темноты  в
открытые   окна   ветер  ‹омбардской  равнины,  усеЯнной  вдали
ласковыми огнЯми милой  €талии.  €  перед  вечером  следующего,
совсем  летнего  днЯ  -- вокзал Ќиццы, сезонное многолюдство на
его платформах...
     ‚  синие  сумерки,  когда  до  самого   Ђнтибского   мыса,
пепельным  призраком  таЯвшего на западе, протЯнулись изогнутой
алмазной цепью несчетные береговые огни, он стоЯл в одном фраке
на балконе своей комнаты в отеле на набережной,  думал  о  том,
что  в  Њоскве  теперь  двадцать  градусов  морозу, и ждал, что
сейчас постучат к нему в дверь и подадут телеграмму от ѓенриха.
ЋбедаЯ в столовой отелЯ, под сверкающими  люстрами,  в  тесноте
фраков  и  вечерних  женских  платьев,  опЯть ждал, что вот-вот
мальчик в голубой форменной курточке до поЯса и в белых вЯзаных
перчатках  почтительно  поднесет  ему  на  подносе  телеграмму;
рассеЯнно  ел жидкий суп с кореньЯми, пил красное бордо и ждал;
пил кофе, курил в вестибюле и опЯть ждал, все больше волнуЯсь и
удивлЯЯсь: что  это  со  мною,  с  самой  ранней  молодости  не
испытывал  ничего подобного! Ќо телеграммы все не было. ЃлестЯ,
мелькаЯ, скользили вверх и вниз лифты,  бегали  взад  и  вперед
мальчики,  разносЯ папиросы, сигары и вечерние газеты, ударил с
эстрады струнный оркестр -- телеграммы все не было, а  был  уже
одиннадцатый  час,  а  поезд  из  ‚ены должен был привезти ее в
двенадцать. Ћн выпил за кофе пЯть рюмок коньЯку и,  утомленный,
брезгливый,  поехал  в лифте к себе, злобно глЯдЯ на мальчика в
форме:  "Ђх,  какаЯ  канальЯ   вырастет   из   этого   хитрого,
услужливого,  уже  насквозь  развращенного мальчишки! € кто это
выдумывает всем этим мальчишкам  какие-то  дурацкие  шапочки  и
курточки, то голубые, то коричневые, с погончиками, кантиками!"
     Ќе было телеграммы и утром. Ћн позвонил, молоденький лакеи
во фраке, итальЯнский красавчик с газельими глазами, принес ему
кофе:  "Pas  de  lettres,  monsieur,  pas de telegrammes"16. Ћн
постоЯл в пижаме возле открытой  на  балкон  двери,  щурЯсь  от
солнца  и  плЯшущего золотыми иглами морЯ, глЯдЯ на набережную,
на густую толпу  гулЯющих,  слушаЯ  доносЯщеесЯ  снизу,  из-под
балкона,  итальЯнское  пение,  изнемогающее  от  счастьЯ,  и  с
наслаждением думал:
     "Ќу и черт с ней. ‚се понЯтно".
     Ћн поехал в  Њонте-Љарло,  долго  играл,  проиграл  двести
франков,  поехал назад, чтобы убить времЯ, на извозчике -- ехал
чуть не три часа: топ-топ, топ-топ, уи! и крутой выстрел бича в
воздухе... Џортье радостно осклабилсЯ:
     -- Pas de telegrammes, monsieur!
     Ћн тупо одевалсЯ к обеду, думаЯ все одно и то же.
     "…сли бы сейчас вдруг постучали в дверь и она вдруг вошла,
спеша,   волнуЯсь,   на   ходу   объЯснЯЯ,   почему   она    не
телеграфировала,  почему не приехала вчера, Я бы, кажетсЯ, умер
от счастьЯ! џ сказал бы ей, что  никогда  в  жизни,  никого  на
свете так не любил, как ее, что Ѓог многое простит мне за такую
любовь, простит даже Ќадю, -- возьми менЯ всего, всего, ѓенрих!
„а,  а ѓенрих обедает сейчас со своим австриЯком. “х, какое это
было бы упоение -- дать ей самую зверскую пощечину и  проломить
ему  голову  бутылкой шампанского, которое они распивают сейчас
вместе!"
     Џосле обеда он ходил в густой толпе по  улицам,  в  теплом
воздухе, в сладкой вони копеечных итальЯнских сигар, выходил на
набережную,  к  смолЯной  черноте  морЯ,  глЯдел на драгоценное
ожерелье  его  черного  изгиба,  печально  пропадающего   вдали
направо,  заходил  в  бары  и  все  пил, то коньЯк, то джин, то
виски. ‚озвратЯсь в отель, он, белый как мел, в белом галстуке,
в белом жилете, в цилиндре, важно и небрежно подошел к  портье,
бормоча мертвеющими губами:
     -- Pas de telegrammes?
     €  портье,  делаЯ  вид,  что ничего не замечает, ответил с
радостной готовностью:
     -- Pas de telegrammes, monsieur!
     Ћн был  так  пьЯн,  что  заснул,  сбросив  с  себЯ  только
цилиндр,   пальто   и   фрак,   --   упал   навзничь  и  тотчас
головокружительно  полетел  в  бездонную  темноту,  испещренную
огненными звездами.
     Ќа   третий  день  он  крепко  заснул  после  завтрака  и,
проснувшись, вдруг взглЯнул на  все  свое  жалкое  и  постыдное
поведение трезво и твердо. Ћн потребовал к себе в комнату чаю и
стал  убирать  из гардероба вещи в чемоданы, стараЯсь больше не
думать о ней и не жалеть  о  своей  бессмысленной,  испорченной
поездке.   Џеред   вечером   спустилсЯ   в  вестибюль,  заказал
приготовить счет, спокойным шагом пошел к Љуку и взЯл  билет  в
Њоскву  через ‚енецию в вечернем поезде: пробуду в ‚енеции день
и в три ночи прЯмым путем, без остановок, домой, в ‹оскутную...
Љакой он, этот австриЯк? Џо портретам и по  рассказам  ѓенриха,
рослый,   жилистый,   с   мрачным  и  решительным  --  конечно,
наигранным, --  взглЯдом  косо-склоненного  из-под  широкополой
шлЯпы  лица...  Ќо  что о нем думать! € мало ли что будет еще в
жизни! ‡автра ‚енециЯ. ЋпЯть пение и гитары уличных  певцов  на
набережной под отелем, -- выделЯетсЯ резкий и безучастный голос
черной  простоволосой  женщины,  с  шалью  на  плечах, вторЯщей
разливающемусЯ коротконогому,  кажущемусЯ  с  высоты  карликом,
тенору  в  шлЯпе  нищего...  старичок  в  лохмотьЯх, помогающий
входить в гондолу -- прошлый год помогал входить  с  огнеглазой
сицилианкой  в  хрустальных качающихсЯ серьгах, с желтой кистью
цветущей мимозы в волосах цвета маслины... запах  гниющей  воды
канала,  погребально  лакированнаЯ  внутри  гондола с зубчатой,
хищной секирой на носу, ее  покачивание  и  высоко  стоЯщий  на
корме  молодой  гребец  с  тонкой, перепоЯсанной красным шарфом
талией,  однообразно  подающийсЯ  вперед,  налегаЯ  на  длинное
весло, классически отставивши левую ногу назад...

     ‚ечерело,  вечернее бледное море лежало спокойно и плоско,
зеленоватым сплавом с опаловым глЯнцем, над ним зло и  жалостно
надрывались  чайки, чуЯ на завтра непогоду, дымчато-сизый запад
за  Ђнтибским  мысом  был  мутен,  в  нем  стоЯл  и  мерк  диск
маленького солнца, апельсина-королька. Ћн долго глЯдел на него,
подавленный  ровной  безнадежной  тоской, потом очнулсЯ и бодро
пошел  к  своему  отелю.  "Journaux  etrangers!"17  --  крикнул
бежавший  навстречу газетчик и на бегу сунул ему "Ќовое времЯ".
Ћн сел на скамью и  при  гаснущем  свете  зари  стал  рассеЯнно
развертывать  и  просматривать  еще  свежие  страницы газеты. €
вдруг вскочил, оглушенный и ослепленный как бы взрывом магниЯ:
     "‚ена. 17  декабрЯ.  ‘егоднЯ,  в  ресторане  "”ranzensring"
известный  австрийский писатель Ђртур пиглер убил выстрелом из
револьвера русскую журналистку и переводчицу многих современных
австрийских и немецких новеллистов, работавшую под  псевдонимом
"ѓенрих"".
     10 ноЯбрЯ 1940


        ЌЂ’Ђ‹€


        I

     ‚  то  лето  Я  впервые  надел  студенческий  картуз и был
счастлив тем особым счастьем начала  молодой  свободной  жизни,
что  бывает  только  в  эту  пору. џ вырос в строгой дворЯнской
семье, в деревне, и юношей, горЯчо мечтаЯ о любви, был еще чист
душой и телом, краснел  при  вольных  разговорах  гимназических
товарищей, и они морщились: "ел бы ты, Њещерский, в монахи!" ‚
то  лето  Я  уже  не  краснел  бы. Џриехав домой на каникулы, Я
решил, что настало и длЯ менЯ времЯ  быть,  как  все,  нарушить
свою  чистоту,  искать  любви  без  романтики  и,  в силу этого
решениЯ да и желаниЯ показать свой голубой околыш, стал  ездить
в  поисках  любовных  встреч  по  соседним имениЯм, по родным и
знакомым. ’ак попал Я в имение моего дЯди по матери, отставного
и давно овдовевшего улана —еркасова, отца единственной  дочери,
а моей двоюродной сестры ‘они...
     џ  приехал  поздно,  и  в доме встретила менЯ только ‘онЯ.
Љогда Я выскочил из тарантаса и вбежал в темную  прихожую,  она
вышла  туда  в ночном фланелевом халатике, высоко держа в левой
руке свечку, подставила мне длЯ поцелуЯ щеку и  сказала,  качаЯ
головой со своей обычной насмешливостью:
     -- Ђх, вечно и всюду опаздывающий молодой человек!
     -- Ќу,  уж  на этот раз никак не по своей вине, -- ответил
Я. -- Ћпоздал не молодой человек, а поезд.
     -- ’ише, все спЯт.  –елый  вечер  умирали  от  нетерпениЯ,
ожиданиЯ  и  наконец  махнули  на  тебЯ  рукой. Џапа ушел спать
рассерженный, обругав  тебЯ  вертопрахом,  а  …фрема,  очевидно
оставшегосЯ  на  станции  до  утреннего поезда, старым дураком.
Ќатали  ушла  обиженнаЯ,  прислуга  тоже  разошлась,   одна   Я
оказалась  терпелива  и  верна  тебе.  Ќу,  раздевайсЯ и пойдем
ужинать.
     џ ответил, любуЯсь ее синими глазами и поднЯтой,  открытой
до плеча рукой:
     -- ‘пасибо,  милый  друг.  “бедитьсЯ  в твоей верности мне
теперь особенно приЯтно -- ты стала совершенной красавицей, и Я
имею на тебЯ самые  серьезные  виды.  ЉакаЯ  рука,  шеЯ  и  как
соблазнителен  этот  мЯгкий халатик, под которым, верно, ничего
нет!
     Ћна засмеЯлась:
     -- Џочти ничего. Ќо и ты стал хоть куда и очень  возмужал.
†ивой  взглЯд  и пошлые черные усики... ’олько что это с тобой?
’ы за эти два года, что Я не видала тебЯ, превратилсЯ из  вечно
вспыхивающего  от  застенчивости мальчишки в негаа, интересного
нахала. € это сулило бы нам много любовных утех,  как  говорили
наши  бабушки,  если бы не Ќатали, в которую ты завтра же утром
влюбишьсЯ до гроба.
     -- „а кто это  Ќатали?  --  спросил  Я,  входЯ  за  ней  в
освещенную  Яркой висЯчей лампой столовую с открытыми в черноту
теплой и тихой летней ночи окнами.
     -- ќто  Ќаташа  ‘танкевич,  моЯ   подруга   по   гимназии,
приехавшаЯ  погостить  у  менЯ.  €  вот  это  уж  действительно
красавица, не то что Я. Џредставь себе: прелестнаЯ головка, так
называемые "золотые" волосы и черные глаза. € даже не глаза,  а
черные   солнца,   выражаЯсь  по-персидски.  ђесницы,  конечно,
огромные и тоже черные, и удивительный  золотистый  цвет  лица,
плечей и всего прочего.
     -- —его прочего? -- спросил Я, все больше восхищаЯсь тоном
нашего разговора.
     -- Ђ  вот мы завтра утром пойдем с ней купатьсЯ -- советую
тебе залезть в  кусты,  тогда  увидишь  чего.  €  сложена,  как
молоденькаЯ нимфа...
     Ќа  столе  в  столовой были холодные котлеты, кусок сыру и
бутылка красного крымского вина.
     -- Ќе прогневайсЯ, больше  ничего  нет,  --  сказала  она,
садЯсь  и  наливаЯ вина мне и себе. -- € водки нет. Ќу, дай юг,
чокнемсЯ хоть вином.
     -- Ђ что именно дай бог?
     -- Ќайти мне поскорей такого жениха, что пошел  бы  к  нам
"во   двор".   ‚едь  мне  уже  двадцать  первый  год,  а  выйти
куда-нибудь замуж  на  сторону  Я  никак  не  могу:  с  кем  же
останетсЯ папа?
     -- Ќу, дай бог!
     € мы чокнулись, и, медленно выпив весь бокал, она опЯть со
странной  усмешкой  стала глЯдеть на менЯ, на то, как Я работаю
вилкой, стала как бы про себЯ говорить:
     -- „а, ты ничего себе, похож на грузина и довольно красив,
прежде был уж очень тощ и зелен лицом. ‚ообще очень  изменилсЯ,
стал легкий, приЯтный. ’олько вот глаза бегают.
     -- ќто  потому, что ты менЯ смущаешь своими прелестЯми. ’ы
ведь тоже не совсем такаЯ была прежде...
     € Я весело осмотрел ее. Ћна сидела с другой стороны стола,
всЯ взобравшись на стул, поджав под себЯ ногу,  положив  полное
колено  на  колено,  немного  боком  ко мне, под лампой блестел
ровный загар ее руки, сиЯли сине-лиловые усмехающиесЯ  глаза  и
красновато   отливали   каштаном   густые   и   мЯгкие  волосы,
заплетенные на  ночь  в  большую  косу;  ворот  распахнувшегосЯ
халатика  открывал  круглую  загорелую  шею  и начало полнеющей
груди, на которой тоже лежал треугольник загара: на левой  щеке
у нее была родинка с кра