 приписывание вещам определенной стоимости, в то времЯ как
физиократы посредством существованиЯ богатств объЯснЯют
последовательное разъединение стоимостей. Ќо у одних и у других
теориЯ стоимости, как и теориЯ структуры в естественной истории,
свЯзывает момент, который приписывает, с моментом, который
сочленЯет.
     ‚озможно, проще было бы сказать, что физиократы представлЯли
земельных собственников, а "утилитаристы" -- коммерсантов и
предпринимателей, что, следовательно, они верили в возрастание
стоимости в то времЯ, когда естественные продукты превращались
или перемещались; что они были в силу вещей занЯты экономикой
рынка, где законом были потребности и желаниЯ. Ќапротив,
физиократы верили всецело лишь в земледелие и требовали длЯ него
самых больших затрат; будучи собственниками, они приписывали
земельной ренте естественное основание, и , требуЯ политической
власти, они желали быть единственными налогоплательщиками,
следовательно, носителЯми соответствующих прав. € несомненно,
через сцепление интересов можно было бы выЯвить существенные
различиЯ в экономических воззрениЯх тех и других. Ќо если
принадлежность к социальной группе всегда может объЯснить тем,
что такой-то или такой выбрал бы скорее одну систему мышлениЯ,
чем другую, то условие мыслимости этой системы никогда не
основываетсЯ на существовании этой группы. Ќужно тщательно
различать две формы и два уровнЯ исследований. Ћдно исследование
было бы анализом мнений, позволЯющим узнать, кто же в XVIII веке
был физиократом и кто был антифизиократом; чьи интересы отражала
эта полемика; каковы были спорные вопросы и аргументы; как
развертывалась борьба за власть. „ругое исследование, не
принимающее во внимание ни конкретных деЯтелей, ни их историю,
состоит в определении условий, исходЯ из которых стало возможным
мыслить в свЯзных и синхронных формах "физиократическую" и
"утилитаристскую" системы знаниЯ. Џервое исследование относилось
бы к области доксологии. ЂрхеологиЯ же признает и приемлет только
второе.

        7. ЋЃ™Ђџ ’ЂЃ‹€–Ђ

     ЋбщаЯ организациЯ эмпирических подразделений может быть
теперь изображена в своей совокупности<$F‘м. схему на стр. 287.>.
     Џрежде всего следует отметить, что анализ богатств
подчинЯетсЯ той же самой конфигурации, что и естественнаЯ историЯ
и всеобщаЯ грамматика. „ействительно, теориЯ стоимости позволЯет
объЯснить (либо нуждой и потребностью, либо неисчерпаемостью
природы), как некоторые объекты могут быть введены в систему
обменов, как благодарЯ примитивному процессу одна вещь может быть
отдана как равноценнаЯ за другую; как оценка первой вещи может
быть соотнесена с оценкой второй согласно отношению равенства (Ђ
и ‚ обладают одной и той же стоимостью) или аналогии (стоимость
Ђ, которой обладает мой партнер, длЯ моей потребности
представлЯет то же самое, что длЯ него -- стоимость ‚, которой Я
обладаю). ’аким образом, стоимость соответствует атрибутивной
функции, котораЯ во всеобщей грамматике обеспечиваетсЯ глаголом
и, конституируЯ предложение, полагает тот первичный порог,
начинаЯ с которого возникает Язык. Ќо когда оценивающаЯ стоимость
становитсЯ стоимостью оценочной, то есть когда она  определЯетсЯ
и ограничиваетсЯ пределами системы, составленной всеми возможными
обменами, тогда каждаЯ стоимость полагаетсЯ и расчленЯетсЯ всеми
другими: начинаЯ с этого момента стоимость обеспечивает функцию
сочленениЯ, которую всеобщаЯ грамматика признавала за всеми
неглагольными элементами предложениЯ (то есть за именами
существительными и за каждым из слов, которое Явно или скрыто
обладает именной функцией). ‚ системе обменов, в игре,
позволЯющей каждой части богатства означать другие или быть
означаемой ими, стоимость ЯвлЯетсЯ одновременно и глаголом и
именем существительным, возможностью свЯзывать и принципом
анализа, сочленением и расчленением. ‘тоимость в анализе богатств
занимает, таким образом, в точности то же самое положение,
которое в естественной истории занимает структура; как и
структура, она в одной и той же операции свЯзывает функцию,
позволЯющую приписывать знак другому знаку, одно представление
другому, и функцию, позволЯющую сочленЯть элементы, составлЯющие
совокупность представлений или знаков; которые их расчленЯют.
     ‘о своей стороны, теориЯ денег и торговли объЯснЯет, каким
образом любой материл может наделЯтьсЯ функцией означениЯ,
соотносЯсь с любым данным объектом и ЯвлЯЯсь длЯ него постоЯнным
знаком; она объЯснЯет также (путем функционированиЯ торговли,
роста и уменьшениЯ денежной массы), как это отношение знака к
означаемому может изменЯтьсЯ, никогда не исчезаЯ, как один и тот
же денежный элемент может означать больше или меньше богатств,
как он может скользить, распространЯтьсЯ, суживатьсЯ по отношению
к стоимостЯм, которые он обЯзан представлЯть. ‘ледовательно,
теориЯ денежной цены соответствует тому, что во всеобщей
грамматике выступает в форме анализа корней и Языка действиЯ
(функциЯ обозначениЯ), и тому, что выступает в форме тропов и
смещений смысла (функциЯ деривации). „еньги, как и слова,
наделены функцией обозначать, но они не прекращают колебатьсЯ
вокруг этой вертикальной оси: колебаниЯ цен так относЯтсЯ к
первоначальному установлению отношениЯ между металлом и
богатствами, как риторические смещениЯ относЯтсЯ к первому
значению словесных знаков. Ѓолее того, полагаЯ, на основе своих
собственных возможностей, обозначение богатств, установление цен,
изменение номинальных стоимостей, обеднение и обогащение наций,
деньги функционируют по отношению к богатствам так, как признак
по отношению к природным существам; они позволЯют сразу же
придать им особую метку и указать им место, несомненно временное,
в пространстве, в настоЯщее времЯ определЯемом ансамблем вещей и
знаков, которыми располагают. ’еориЯ денег и цен занимает в
анализе богатств то же самое место, что теориЯ признака занимает
в естественной истории: как и эта последнЯЯ, она в одной и той же
функции свЯзывает возможность давать вещам знак, представлЯЯ одну
вещь через другую, и возможность отклонениЯ знака от того, что он
обозначает.
     —етыре функции, определЯющие специфические свойства
словесного знака и отличающие его от всех других знаков, которые
представление может полагать, повторЯютсЯ, таким образом, в
теоретической системе естественной истории и в практическом
использовании денежных знаков. ЏорЯдок богатств, порЯдок
природных существ раскрываютсЯ по мере того, как среди объектов
потребности, среди видимых особей устанавливают системы знаков,
позволЯющих одни представлениЯ обозначать через другие,
полагающих возможность деривации означающих представлений по
отношению к означаемым, расчленениЯ того, что представлено,
приписываниЯ определенных представлений другим. ‚ этом смысле
можно сказать, что длЯ классического мышлениЯ системы
естественной истории и теории денег или торговли обладают теми же
самыми условиЯми возможности, что и сам Язык. ќто означает две
вещи: во-первых, что порЯдок в природе и порЯдок в богатствах в
рамках классического опыта наделен тем же самым способом бытиЯ,
что и порЯдок представлений, как он обнаруживаетсЯ посредством
слов; во-вторых, что слова образуют достаточно привилегированную
систему знаков, когда дело идет о выЯвлении порЯдка вещей, длЯ
того, чтобы естественнаЯ историЯ, если она хорошо организована, и
деньги, если они хорошо упорЯдочены, функционировали наподобие
Языка. Ђлгебра ЯвлЯетсЯ тем же длЯ матезиса, чем знаки, и в
особенности слова, -- длЯ таксономии: установлением и выЯвлением
порЯдка вещей.
     ’ем не менее имеетсЯ существенное различие, препЯтствующее
классификации быть спонтанным Языком природы, а ценам --
естественной речью богатств. €ли, скорее, существуют два
различиЯ, одно из которых позволЯет область словесных знаков
отличить от областей богатств или природных существ, а другое
позволЯет отличить теорию естественной истории от теории
стоимости и цен.
     —етыре момента, определЯющие основные функции Языка
(определение, сочленение, обозначение, деривациЯ), тесно свЯзаны
между собой, поскольку они предполагают друг друга, начинаЯ с
того момента, когда вместе с глаголом преодолевают порог
существованиЯ знака, Ћднако в действительном происхождении Языков
движение различаетсЯ как по направлению, так и по точности:
начинаЯ с исходных обозначений воображение людей (сообразно
странам, в которых они живут, условиЯм их существованиЯ, их
чувствам и страстЯм, их практической жизни) вызывает деривации,
изменЯющиесЯ вместе с народами и объЯснЯющие, несомненно, помимо
разнообразиЯ Языков, относительную неустойчивость каждого. ‚
определенный момент этой деривации и внутри отдельного Языка люди
имеют в своем распорЯжении совокупность слов, имен
существительных, сочленЯющихсЯ одни с другими и расчленЯющих их
представлениЯ; но это анализ настолько несовершенен, он допускает
столько неточностей и столько накладок, что по отношению к одним
и тем же представлениЯм люди используют различные слова и
образуют различные предложениЯ: их рефлексиЯ не ЯвлЯетсЯ
безошибочной. Њежду обозначением и деривацией множатсЯ сдвиги
воображениЯ; между сочленением и атрибутивностью распространЯетсЯ
ошибка рефлексии. Џоэтому на горизонт Языка, может быть
бесконечно удаленный, проецируетсЯ идеЯ универсального Языка, в
котором значение слов в выражении представлений было бы
достаточно четко фиксировано, достаточно хорошо обосновано, с
достаточной очевидностью признано длЯ того, чтобы рефлексиЯ могла
бы со всей Ясностью убедитьсЯ в истинности любого предложениЯ, --
благодарЯ такому Языку "крестьЯне могли бы лучше судить об истине
вещей, чем теперь это могут философы"<$FD e s c a r t e s.
Lettre a Mersenne, 20 nov. 1629 (A. T. I., p. 76).>; совершенно
отчетливый Язык дал бы возможность вполне Ясной речи: этот Язык
был бы в себе самом Ars combinatoria. ‚ равной мере поэтому
применение любого реального Языка должно дублироватьсЯ
ќнциклопедией, определЯющей движение слов, предписывающей
законные сдвиги знаниЯ, кодифицирующей отношение соседства и
сходства. Љак ‘ловарь создан длЯ того, чтобы, исходЯ из
первичного обозначениЯ слов, контролировать игру дериваций, так и
универсальный Язык создан длЯ того, чтобы, исходЯ из хорошо
установленного сочленениЯ, контролировать ошибки рефлексии, когда
она формулирует суждение. Ars combinatoria и ќнциклопедиЯ с
разных сторон отвечают на несовершенство реальных Языков.
     …стественнаЯ историЯ, раз уж она ЯвлЯетсЯ наукой, обращение
богатств, раз уж оно учреждено людьми и контролируетсЯ ими,
должны избежать этих опасностей, присущих спонтанно возникшим
Языкам. ‚ плане естественной истории нет возможности длЯ ошибки в
зазоре между сочленением и атрибутивностью, так как структура
раскрываетсЯ в непосредственно данной зримости; нет также
нереальных сдвигов, ложных сходств, неуместных соседств, которые
размещали бы природное существо, правильно обозначенное, в
пространстве, которое не было бы его собственным, так как признак
устанавливаетсЯ или свЯзностью системы или же точностью метода.
‘труктура и признак в естественной истории обеспечивают
теоретическую замкнутость того, что в Языке остаетсЯ открытым т
порождает на его границах искусственные проекты, по существу
незавершенные. ’акже оценочнаЯ стоимость автоматически становитсЯ
оценивающей, а деньги, которые благодарЯ своему возрастающему или
убывающему количеству вызывают, но всегда ограничивают колебание
цен, гарантируют в плане богатств совмещение определениЯ и
сочленениЯ, атрибутивности и деривации. ‘тоимость и цены
обеспечивают практическую замкнутость сегментов, которые остаютсЯ
открытыми в Языке. ‘труктура позволЯет естественной истории
незамедлительно оказатьсЯ в стихии комбинаторики, а признак
позволЯет ей установить по отношению к существам и их сходствам
точную и определенную поэтику. ‘тоимость соединЯет одни богатства
с другими, а деньги позволЯют осуществить их реальный обмен. ’ам,
где расстроенный порЯдок Языка предполагает непрерывное отношение
с искусством и с его бесконечными задачами, там порЯдок природы и
порЯдок богатств раскрываютсЯ в чистом и простом существовании
структуры и признака, стоимости и денег.
     ’ем не менее нужно заметить, что естественный порЯдок
формулируетсЯ в теории, котораЯ представлЯет ценность как вернаЯ
интерпретациЯ одного рЯда или одной реальной картины: к тому де
структура существ ЯвлЯетсЯ одновременно непосредственной формой
видимого и его расчленением; также и признак обозначает и
локализует одно и то же движение, Ќапротив, оценочнаЯ стоимость
становитсЯ оценивающей лишь благодарЯ превращению; и начальное
отношение между металлом и товаром становитсЯ лишь постепенно
ценой, подверженной изменениЯм. ‚ первом случае речь идет о
точном совпадении атрибутивности и сочленениЯ, обозначениЯ и
деривации, а в другом случае -- о переходе, свЯзанном с природой
вещей и с деЯтельностью людей. ‚месте с Языком система знаков
принимаетсЯ пассивно в своем несовершенстве, и одно искусство
может ее улучшить: теориЯ Языка ЯвлЯетсЯ непосредственно
предписывающей теорией. …стественнаЯ историЯ сама устанавливает
длЯ обозначениЯ существ систему знаков, и поэтому она ЯвлЯетсЯ
теорией. Ѓогатства -- это знаки, произведенные, приумноженные и
измененные людьми; теориЯ богатств тесно свЯзана с политикой.
     Ћднако две прочие стороны основополагающего четырехугольника
остаютсЯ открытыми. Љак могло случитьсЯ, что обозначение
(единичный и точный акт) делает возможным расчленение природы,
богатств, представлений? Љак, вообще говорЯ, могло случитьсЯ, что
два противоположных сегмента (суждение и обозначение длЯ Языка,
структура и признак длЯ естественной истории, стоимость и цены
длЯ теории богатств) соотносЯтсЯ друг с другом, делаЯ возможным,
таким образом, Язык, систему природы и непрерываемое движение
богатств? „лЯ этого совершенно необходимо предположить, что
представлениЯ сходны между собой и одни вызывают другие в
воображении, что природные существа находЯтсЯ в отношении
соседства и подобиЯ, сто потребности людей взаимосвЯзаны и
находЯт свое удовлетворение. ‘цепление представлений, непрерывнаЯ
череда существ, плодородие природы всегда необходимы длЯ того,
чтобы имелись Язык, естественнаЯ историЯ, а также богатства и их
практическое движение. Љонтинуум представлениЯ и бытиЯ,
онтологиЯ, негативно определеннаЯ как отсутствие небытиЯ,
всеобщаЯ представимость бытиЯ, обнаруживающеесЯ в присутствии
представлениЯ бытие -- все это входит в полную конфигурацию
классической эпистемы. Њы сможем распознать в этом принципе
непрерывности метафизически значительный момент в мышлении XVII и
XVIII веков (позволЯющий форме предложениЯ иметь эффективный
смысл, структуре -- упорЯдочиватьсЯ в признак, стоимости вещей --
исчислЯтьсЯ в цене); в то же времЯ отношениЯ между сочленением и
атрибутивностью, обозначением и деривацией (обосновывающие, с
одной стороны, сужение и смысл, с другой -- структуру и признак,
стоимость и цены) определЯют в этом мышлении в научном отношении
значительный момент (то, что делает возможным грамматику,
естественную историю, науку о богатстве). ’ак, упорЯдочивание
сферы эмпирического оказываетсЯ свЯзанным с онтологией,
характеризующей классическое мышление; действительно, оно
развертываетсЯ непосредственно внутри онтологии, ставшей
прозрачной благодарЯ тому, что бытие дано без разрывов
представлению, и внутри представлениЯ, озаренного тем, что оно
высвобождает непрерывность бытиЯ.
     —то касаетсЯ перелома, свершившегосЯ к концу XVIII века во
всей западной эпистеме, то уже сейчас возможно охарактеризовать
его в общих чертах, сказав, что значимый в научном отношении
момент полагаетсЯ там, где классическаЯ эпистема помещала
метафизически значимый момент; зато пространство философии
возникло там, где классицизм установил свои наиболее прочные
эпистемологические преграды. „ействительно, анализ производства в
качестве нового проекта новой "политической экономии", по
существу, предназначен анализировать отношение между стоимостью и
ценами; понЯтиЯ организмов и организации, методы сравнительной
анатомии, короче говорЯ, все темы рождающейсЯ "биологии"
объЯснЯют, как наблюдаемые структуры особей могут представлЯть
ценность в качестве общих признаков длЯ родов, семейств, типов,
наконец, длЯ того, чтобы унифицировать формальную структуру Языка
(его способность образовывать предложениЯ) и смысл, принадлежащий
его словам, "филологиЯ" будет изучать не функции дискурсии  в
свЯзи с представлениЯми, но совокупность морфологических
констант, подчиненных истории. ”илологиЯ, биологиЯ и политическаЯ
экономиЯ образуютсЯ не на месте ‚сеобщей грамматики, …стественной
истории и Ђнализа богатств, а там, где эти знаниЯ не
существовали, в том пространстве, которое они оставлЯли
нетронутыми, в глубине той впадины, котораЯ разделЯла их основные
теоретические сегменты и которую заполнЯл гул онтологической
непрерывности. Ћбъект знаниЯ в XIX веке формируетсЯ там же, где
только что умолкла классическаЯ полнота бытиЯ.
     Ќапротив, новое пространство длЯ философии будет
освобождатьсЯ там, где распадаютсЯ объекты классического знаниЯ.
Њомент атрибутивности (в качестве формы суждениЯ) и момент
расчленениЯ (в качестве общего расчленениЯ существ) разделЯютсЯ,
порождаЯ проблему отношений между формальной апофантикой и
формальной онтологией; момент исходного обозначениЯ и момент
деривации в ходе времени разделЯютсЯ, открываЯ пространство, в
котором встает вопрос об отношениЯх между изначальным смыслом и
историей. ’аким образом, устанавливаютсЯ две основные формы
современной философской рефлексии. Ћдна из них исследует
отношение между логикой и онтологией, развертываЯсь на путЯх
формализации и сталкиваЯсь под новым углом зрениЯ с проблемой
матезиса. „ругаЯ же исследует свЯзи обозначениЯ и времени; она
занимаетсЯ дешифровкой, котораЯ не завершена, и развертывает темы
и методы интерпретации. Ќесомненно, что наиболее фундаментальный
вопрос, который мог бы в таком случае возникнуть перед
философией, касаетсЯ отношениЯ между этими двумЯ формами
рефлексии. Љонечно, не дело археологии говорить о том, возможно
ли это отношение и как оно может быть обосновано, но она может
очертить район, где оно стремитсЯ возникнуть, в каком месте
эпистемы современнаЯ философиЯ пытаетсЯ обрести свое единство, в
каком пункте знаниЯ она открывает свою наиболее широкую область:
это то место, в котором формальное (апофантики и онтологии)
соединитсЯ со значащим, как оно освещаетсЯ в интерпретации.
ЋсновнаЯ проблема классического мышлениЯ касалась отношений между
именем и порЯдком: открыть номенклатуру, котораЯ была бы
таксономией, или же установить систему знаков, котораЯ была бы
прозрачной длЯ непрерывности бытиЯ. ’о, что современное мышление,
по существу, обсуждает, -- это соотношение смысла с формой истины
и формой бытиЯ: на небе нашей рефлексии царит дискурсиЯ --
дискурсиЯ, может быть, недостижимаЯ, котораЯ была бы сразу и
онтологией, и семантикой. ‘труктурализм не ЯвлЯетсЯ новым
методом; это бодрствующаЯ, тревожнаЯ совесть современного знаниЯ.

        8. †…‹ЂЌ€… € Џђ…„‘’Ђ‚‹…Ќ€…

     ‹юди XVII и XVIII веков думают о богатстве, природе или
Языках, не используЯ наследие, оставленное им предыдущими
эпохами, и не в направлении того, что вскоре будет открыто; они
осмысливают их, исходЯ из общей структуры, котораЯ предписывает
им не только понЯтиЯ и методы, но на более глубоком уровне
определЯет способ бытиЯ Языка, природных особей, объектов
потребности и желаниЯ; этот способ бытиЯ есть способ бытиЯ
представлениЯ. Ћтсюда возникает та общаЯ почва, где историЯ наук
выступает как какое-то поверхностное Явление. ќто не означает,
что отныне ее можно оставить в стороне; но это означает, что
рефлексиЯ историчности знаниЯ не может больше довольствоватьсЯ
прослеживанием движениЯ познаний сквозь временную
последовательность; действительно, они не представлЯют собой
проЯвлений наследованиЯ или традиции; мы ничего не говорим о том,
что их сделало возможными, высказываЯ то, что было известно до
них, и то, что, как говоритсЯ, они "внесли нового". €сториЯ
знаниЯ может быть построена, исходЯ из того, что было современным
длЯ него, и, конечно, не в понЯтиЯх взаимного влиЯниЯ, а в
понЯтиЯх условий и полагаемых во времени априори. €менно в этом
смысле археологиЯ может засвидетельствовать существование
всеобщей грамматики, естественной истории и анализа богатств и
расчистить, таким образом, пространство без разрывов, в котором
историЯ наук, историЯ идей и мнений смогут, если они того хотЯт,
резвитьсЯ.
     …сли анализы представлениЯ, Языка, природных порЯдков и
богатств ЯвлЯютсЯ вполне свЯзными и однородными по отношению друг
к другу, то все же существует и глубокаЯ неустойчивость всей
системы. „ело в том, что представление определЯет способ бытиЯ
Языка, особей, природы и самой потребности. ’аким образом, анализ
представлениЯ имеет определЯющее значение длЯ всех эмпирических
областей. ‚сЯ классическаЯ система порЯдка, всЯ эта грандиознаЯ
таксономиЯ, позволЯющаЯ познать вещи благодарЯ системе их
тождеств, развертываетсЯ в открытом внутри себЯ пространстве
посредством представлениЯ, когда оно представлЯет само себЯ:
бытие и тождество находЯт здесь свое место. џзык есть не что
иное, как представление слов, природа -- представление существ, а
потребность -- представление потребности. Љонец классического
мышлениЯ -- и этой эпистемы, сделавшей  возможными всеобщую
грамматику, естественную историю и науку о богатствах, --
совпадает с устранением представлениЯ или же, скорее, с
освобождением, в отношении представлениЯ, Языка, живой природы и
потребности. Ќепросвещенный, но упорный ум народа, который
говорит, необузданность жизни и ее неутомимый напор, глухаЯ сила
потребностей ускользнут от способа бытиЯ представлениЯ.
Џредставление станет удвоенным, ограниченным, может быть,
мистифицированным, во всЯком случае управлЯемым извне благодарЯ
грандиозному порыву свободы, или желаниЯ, или воли, которые
предстанут как метафизическаЯ изнанка сознаниЯ. ‚ современной
практике возникает нечто вроде воли или силы, возможно,
конституирующей ее, указывающей, во всЯком случае, что
классическаЯ эпоха только что завершилась и вместе с ней
окончилось царство дискурсии, в ее соотнесенности с
представлениЯми, династиЯ представлениЯ, означающего самого себЯ
и высказывающего в последовательности своих слов спЯщий порЯдок
вещей.
     Њаркиз де ‘ад -- современник этого переворота. ’очнее, его
неиссЯкаемое творчество обнаруживает хрупкое равновесие между
беззаконным законом желаниЯ и тщательной упорЯдоченностью
дискурсивного представлениЯ. ЏорЯдок дискурсии находит здесь свой
Џредел и свой ‡акон, хотЯ он все еще сохранЯет силу
сосуществовать с тем, что им управлЯет. Ќесомненно, в этом
состоит принцип того "распутства", которое было последним словом
западного мира (затем начинаетсЯ эра сексуальности): распутник --
это тот, кто, подчинЯЯсь всем прихотЯм желаниЯ и всем его
неистовствам, не только может, но и должен осветить его малейшее
движение светом Ясного и сознательно используемого представлениЯ.
“ распутной жизни имеетсЯ строгий порЯдок: каждое представление
должно сразу же одушевлЯтьсЯ в живой плоти желаниЯ, а любое
желание должно выражатьсЯ в чистом свете дискурсии-представлениЯ.
Ћтсюда происходит строгаЯ последовательность "сцен" (у ‘ада сцена
-- это упорЯдоченный беспорЯдок представлениЯ), причем внутри
сцен имеетсЯ тщательно поддерживаемое равновесие между
комбинаторикой тел и сцеплением причин. ‚озможно, что "†юстина" и
"†юльетта" занимают то же ключевое место у колыбели современной
культуры, которое занимает "„он Љихот" между ‚озрождением и
классицизмом. ѓерой ‘ервантеса, интерпретируЯ свЯзи мира и Языка
так, как это делали в XVI веке, расшифровываЯ единственно лишь
при помощи игры сходства трактиры как замки, а крестьЯнок как
дам, замыкалсЯ, сам того не ведаЯ, в модусе чистого
представлениЯ; однако поскольку это представление имело в
качестве закона лишь подобие, то оно не могло избежать своего
поЯвлениЯ в комической форме бреда. Ќо во второй части романа „он
Љихот извлек из этого представленного мира свою истину и свой
закон; ему ничего другого не оставалось, как ожидать от этой
книги, в которой он был рожден, которую он не читал, но за
которой но должен был следовать, судьбы, отныне навЯзанной ему
другими. …му было достаточно жить в замке, где он сам,
захваченный своим наваждением в мире чистого представлениЯ, стал
в конце концов чистым и простым персонажем в инструментарии
представлениЯ. ѓерои ‘ада перекликаютсЯ с ним с другого конца
классической эпохи, то тесть в момент ее упадка. ќто не
ироническое торжество представлениЯ над сходством, а темнаЯ
навЯзчиваЯ сила желаниЯ, разрывающаЯ пределы представлениЯ.
"†юстина" где-то соответствует второй части "„он Љихота"; она
представлЯет собой постоЯнный объект желаниЯ, чистым источником
которого она ЯвлЯетсЯ, как „он Љихот поневоле ЯвлЯетсЯ объектом
представлениЯ, которое и есть он сам в своей глубокой сути. ‚
†юстине желание и представление соединЯютсЯ исключительно при
посредстве „ругого, представлЯющего себе героиню как объект
желаниЯ, в то времЯ как она сама знакома с желанием лишь слегка,
в его отстраненной, внешней и застывшей форме представлениЯ. ‚
этом ее несчастье: ее невинность пребывает всегда между желанием
и представлением как посредник. †юльетта представлЯет собой не
что иное, как носительницу всевозможных желаний, но все эти
желаниЯ без остатка воспроизводЯтсЯ в представлении, которое
разумно их обосновывает в дискурсии и сознательно превращает их в
сцены. ’ак эпическое повествование о жизни †юльетты, разворачиваЯ
историю желаний, насилий, зверств и смерти, создает мерцающую
картину представлениЯ. Ќо эта картина столь тонка, столь
прозрачна по отношению к любым фигурам желаниЯ, неустанно
собирающимсЯ в ней и приумножающимсЯ единственно лишь силой их
комбинаторики, что она столь же безрассудна, сколь и картина,
представлЯющаЯ „он Љихота, когда он, идЯ от подобиЯ к подобию,
верил, что движетсЯ по запутанным дорогам мира и книг, хотЯ лишь
углублЯлсЯ в лабиринт своих собственных представлений длЯ того,
чтобы в них открылись без малейшего изъЯна, без всЯких
недомолвок, без какой бы то ни было завесы все возможности
желаниЯ.
     Џоэтому это повествование замыкает классическую эпоху, в то
времЯ как "„он Љихот" ее открывал. € если верно то, что в нем
живет еще Язык ђуссо и ђасина, если верно, что это -- последний
дискурс, предназначенный "представлЯть" то есть именовать, то
хорошо известно, что он сводит этот ритуал к максимально
лаконичному выражению (он называет вещи их точными именами,
уничтожаЯ тем самым все пространство риторики) и до бесконечности
растЯгивает этот ритуал (называЯ все, не забываЯ ничтожнейшей из
возможностей из возможностей, так как они все рассматриваютсЯ в
соответствии с “ниверсальной характеристикой †еланиЯ). ‘ад
достигает предела классической дискурсии и классического
мышлениЯ. …го царство у их границ. ЌачинаЯ с него, насилие, жизнь
и смерть, желаниЯ и сексуальность развернут под покровом
представлениЯ бесконечно темное пространство, которое мы теперь
пытаемсЯ в меру своих способностей включить в нашу речь, в нашу
свободу, в наше мышление. Ќо наша мысль так коротка, наша свобода
так покорна, а наша речь настолько набила оскомину, что нам
необходимо учитывать, что, по сути дела, эта сокрытаЯ тень
необъЯтна. “спех "†юльетты" -- это во все большей степени успех у
одиночек. € этому успеху не поставлен предел.


     ѓлава VII

        ѓђЂЌ€–› Џђ…„‘’Ђ‚‹…Ќ€џ

        1. ‚…Љ €‘’Ћђ€€

     Џоследние годы XVIII века были разорваны переломом,
аналогичным тому, который в начале XVII века сокрушил мысль
‚озрождениЯ; тогда огромные круги, где заключалось подобие,
распались и раскрылись длЯ того, чтобы могла развернутьсЯ
картина тождеств; а теперь и эта картина в свою очередь
разрушаетсЯ -- знание включаетсЯ в новое пространство. ќтот
перелом столь же загадочен в своей первооснове, в своем
изначальном разрывающем вторжении, сколь и тот, что отделЯет
круги Џарацельса от картезианского порЯдка. Ќо откуда же
беретсЯ эта неожиданнаЯ подвижность эпистемологических
диспозиций, отклонение одних позитивностей относительно
других, еще глубже -- перемена их способа бытиЯ? Љак это
случилось, что мысль отдалЯетсЯ от мест, где она некогда
обитала, -- всеобщей грамматики, естественной истории,
анализа богатств, -- и считает химерами, ошибками,
невежеством все то, что каких-нибудь двадцать лет назад
полагалось и утверждалось в Ясном пространстве познаниЯ?
Љакому событию или какому закону повинуютсЯ эти изменениЯ,
вследствие которых вещи внезапно перестают восприниматьсЯ,
описыватьсЯ, выражатьсЯ, характеризоватьсЯ,
классифицироватьсЯ и познаватьсЯ прежним способом,
вследствие которых сквозь прозрачность слов или между слов
знанию предстают не богатства, не живые существа, не
дискурсиЯ, но существа совсем иные? ‚ археологии знаниЯ это
глубокое открытие в пространстве непрерывностей, если уж
братьсЯ за его тщательный анализ, не может быть ни
"эксплицировано", ни даже выражено одним словом. ќто
существенное событие распределЯетсЯ по всей видимой
поверхности знаниЯ, и оно может быть шаг за шагом прослежено
по его признакам, действиЯм, результатам. Ќесомненно, что
только мысль, воссоздающаЯ самое себЯ в корнЯх своей
собственной истории, могла бы обосновать то, чем была сама
по себе единственнаЯ истина.
     Ћна, археологиЯ, должна проследить это событие в его
Явной диспозиции; она объЯснит, каким образом изменились
собственные очертаниЯ каждой позитивности (так, в грамматике
она проанализирует стирание ведущей роли, принадлежавшей
имени, и новую значимость систем флексий, а в исследовании
живых существ -- подчинение признака функциЯм); она
проанализирует изменение тех эмпирических существ, которые
наполнЯют позитивности (замена дискурсии Языками, богатств -
- производством); она изучит взаимное смещение позитивностей
(например, новые отношениЯ между биологией, Языкознанием и
экономией); наконец и в особенности, она покажет, что общее
пространство знаниЯ -- это уже вовсе не пространство
тождеств и различий, неисчислимых порЯдков, универсальных
характеристик, всеобщей таксономии, матезиса неизмерЯемого -
- это пространство создаетсЯ организациЯми, то есть
внутренними свЯзЯми элементов, ансамбль которых и
обеспечивает функционирование; она покажет, что эти
организации прерывны, что они, следовательно, вовсе не
образуют картину непрерывных одновременностей, что лишь
некоторые из них находЯтсЯ на одном уровне, тогда как другие
намечают серии или линейные рЯды. Њожно видеть, что в
качестве организующего принципа этого пространства
эмпиричностей выЯвлЯютсЯ аналогиЯ и последовательность:
фактически свЯзь между элементами (где наблюдаемость уже не
играет роли) и функцией, которую они обеспечивают; более
того, если эти организации оказываютсЯ соседствующими
вследствии особенно большой плотности аналогий, то это
происходит не потому, что они занимают близкие места в
классификационном пространстве, но потому, что они
сформировались либо в одно и то же времЯ, либо с небольшим
разрывом в становлении этих последовательностей. …сли длЯ
классической мысли хронологическаЯ последовательность
протекала лишь в предданном и глубинном пространстве некоей
картины, заранее выЯвлЯющей все свои возможности, то ныне,
длЯ современной мысли, сходства, наблюдаемые одновременно в
пространстве, ЯвлЯютсЯ лишь распределенными и
зафиксированными формами последовательности, шествующей от
аналогии к аналогии. Љлассический порЯдок распределЯл в
непрерывном пространстве тождествами неколичественные
различиЯ, которые разъединЯли и объединЯли вещи; этот
порЯдок властвовал безраздельно (но каждый раз в несколько
иных формах и по несколько иным законам) над речь людей,
таблицей естественных существ и обменом богатств. ЌачинаЯ с
XIX века €сториЯ развертываетсЯ во временном рЯде аналогий,
сближающих различные организованности друг с другом. €менно
эта €сториЯ последовательно диктует свои законы анализу
производства, живым организмам и, наконец, лингвистическим
группам. €сториЯ дает место аналогичным организациЯм, тогда
как ЏорЯдок открывает путь последовательным тождествам и
различиЯм.
     Ќесомненно, однако, что в €стории здесь не следует
видеть собрание фактических последовательностей, как они
могли бы быть составлены; это основной способ бытиЯ
эмпиричностей, исходЯ из которого они утверждают, полагают и
размещают себЯ в пространстве знаниЯ длЯ возможного познаниЯ
или возможных наук. Џодобно тому как ЏорЯдок длЯ
классической мысли не был лишь видимой гармонией вещей, их
слаженностью, их законосообразностью или же их установленной
симметрией, но пространством их собственного бытиЯ, тем, что
еще до всЯкого действительного познаниЯ устанавливает вещи в
пространстве знаниЯ, подобно этому €сториЯ начинаЯ с XIX
века определЯет то место рождениЯ всего эмпирического, из
которого, вне всЯкой установленной хронологии, оно черпает
свое собственное бытие. Ќесомненно, что именно поэтому
€сториЯ так рано раздваиваетсЯ, в непреодолимой
двусмысленности, на эмпирическую науку о событиЯх и коренной
способ бытиЯ, предписывающий судьбу и всем вообще
эмпирическим существам, и нам самим во всей нашей специфике.
Љак известно, €сториЯ -- это самаЯ богатаЯ знаниЯми,
сведениЯми, самаЯ живаЯ и, быть может, самаЯ захламленнаЯ
область нашей памЯти, но вместе с тем это основа, дающаЯ
всЯкому существу недолговечный свет его существованиЯ.
Ѓудучи способом бытиЯ всего того, что дано нам в опыте,
€сториЯ, таким образом, стала неминуемой длЯ нашей мысли, и
в этом она, несомненно, не отличаетсЯ от классического
ЏорЯдка. € его также можно было бы строить внутри
согласованного знаниЯ; но, что еще важнее, -- он бы
пространством, внутри которого все бытие вступало в
познание; классическаЯ метафизика помещалась как раз в этом
пространстве между порЯдком и ЏорЯдком, между распределением
по разрЯдам и ’ожеством, между естественными существами и
Џриродой, короче, между человеческим восприЯтием (или
воображением) и разумом или волей бога. ”илософиЯ же XIX
века разместитсЯ в пространстве между историей и €сторией,
между событиЯми и Џервоначалом, эволюцией и первоначальным
отрывом от источника, между забвением и ‚озвратом. Ћна,
следовательно, будет Њетафизикой лишь постольку, поскольку
она будет ЏамЯтью и с необходимостью подведет мысль к
вопросу о знании того, что же это значит длЯ мысли -- иметь
историю. ќтот вопрос неизбежно подтолкнет философию от
ѓегелЯ к Ќицше и далее. Ќе следует видеть в этом конец
независимой философской рефлексии, слишком ранней и слишком
гордой, чтобы занЯтьсЯ исключительно лишь тем, что было
сказано другими и до нее; не следует видеть в этом и предлог
длЯ того чтобы отвергнуть мышление, неспособное держатьсЯ
собственными силами и всегда вынужденное развертыватьсЯ на
основе мышлениЯ, уже осуществленного. ‚сего этого
достаточно, чтобы признать в ней философию, хотЯ и лишенную
метафизики, поскольку она выделилась из пространства
порЯдка, но обреченную ‚ремени, его потоку, его возвратам,
поскольку она заключена в способ бытиЯ €стории.
     Ћднако необходимо вновь и с большей подробностью
рассмотреть все то, что произошло при переходе от XVIII к
XIX веку -- этот столь бегло очертившийсЯ перелом от ЏорЯдка
к €стории, фундаментальное изменение тех позитивностей,
которые в течение полутора веков дали место стольким
примыкающим друг к другу знаниЯм: анализу представлений,
всеобщей грамматике, естественной истории, размышлениЯм о
богатстве и торговле. Љак же могли изгладитьсЯ такие способы
упорЯдочениЯ эмпирического, как дискурсиЯ, таблица, обмен? ‚
каком ином пространстве и в каком обличье слова, существа,
объекты потребности занЯли свое место и распределились
относительно друг друга? Љакой новый способ бытиЯ они должны
были получить, чтобы все эти изменениЯ стали возможны, чтобы
за каких-нибудь несколько лет поЯвились все те, ныне
привычные, знаниЯ, которые начинаЯ с XIX века мы называем
филологией, биологией, политической экономией? Ћбычно мы
представлЯем, что коль скоро эти новые области определились
в прошлом веке, то это означает лишь некоторое прибавление
объективности в познании, точности в наблюдениЯх, строгости
в рассуждениЯх, организованности в научных исследованиЯх и
научной информации; мы представлЯем, что все это, с помощью
удачи или гениЯ в некоторых счастливых открытиЯх, помогло
нам выйти из доисторической эпохи, когда знание еще лепетало
Языком ѓрамматики Џор-ђоЯлаЯ, линнеевых классификаций,
теорий торговли или земледелиЯ. Ќо если с точки зрениЯ
познавательного рационализма можно говорить лишь о
предистории, то с точки зрениЯ позитивностей можно говорить
уже об €стории, как таковой. ‚едь потребовалось
действительно фундаментальное событие -- несомненно, одно из
самых основополагающих в западноевропейской культуре, --
чтобы разрушить позитивность классического знаниЯ --
установить другую позитивность, из которой мы сами до сих
пор еще полностью не вышли.
     ќто событие, несомненно, большей частью от нас
ускользает, поскольку мы и поныне находимсЯ в области,
открытой его воздействию. …го полнота, достигнутые им
глубины, все те позитивности, которые оно смогло опрокинуть
и перестроить, властное могущество, позволившее ему за
каких-нибудь несколько лет пересечь все пространство нашей
культуры, -- все это может быть оценено и измерено лишь в
результате почти бесконечного поиска, затрагивающего саму
основу нашей современности. ‘Ћздание стольких позитивных
наук, поЯвление литературы, замыкание философии на своем
собственном становлении, возникновение истории одновременно
и как знаниЯ, и как способа бытиЯ эмпирического -- все это
лишь знаки некоего глубинного разрыва, знаки, рассеЯнные по
всему пространству знаниЯ и наблюдаемые то здесь, в
филологии, то там, в политической экономии или биологии. Ћни
рассеЯны также и во времени; конечно, это событие, взЯтое
как целостность, располагаетсЯ между датами, установить
которые несложно (крайние точки -- это 1775 и 1825 годы),
однако в каждой из изучаемых областей можно заметить две
последовательные фазы, которые сочленЯютсЯ друг с другом
где-то около 1795--1800 гг. ‚ первой фазе основной способ
бытиЯ позитивностей не менЯетсЯ: человеческие богатства:
природные виды, слова, из которых состоЯт Языки, пока еще
остаютсЯ тем, чем они были в классическую эпоху, --
удвоенными представлениЯми -- представлениЯми, роль которых
в том, чтобы обозначать сами представлениЯ, анализировать,
соединЯть и расчленЯть их, чтобы выделить в них одновременно
с системой их тождеств и различий основной принцип порЯдка.
’олько во второй фазе слова, классы и богатства приобретают
способ бытиЯ, несовместимый со способом бытиЯ представлениЯ.
€ напротив, что изменЯетсЯ уже очень рано, начинаЯ с
исследований Ђдама ‘мита, Ђ.-‹. де †юсье или ‚ик д'Ђзира, в
эпоху „жонса или Ђнкетиль-„юперрона, так это очертание
позитивностей; способ, которым внутри каждой из них элементы
представлениЯ функционируют относительно друг друга,
посредством которого они осуществлЯют свою двойную роль
обозначениЯ и сочленениЯ, посредством которого в игре
сравнений они достигают установлениЯ порЯдка. €менно перваЯ
из этих фаз будет исследована в настоЯщей главе.

        2. Њ…ђЂ ’ђ“„Ђ


     Ћхотно признают, что Ђдам ‘мит основал современную
политическую экономию, можно было бы просто сказать --
экономию, введЯ понЯтие труда в область размышлениЯ, котораЯ
пока еще его не знала, и тем самым отбросив в доисторическую
эпоху знаниЯ (за исключением разве что физиократов, заслуга
которых заключаетсЯ по крайней мере в том, что они
попытались исследовать сельскохозЯйственное производство).
‚ерно, что Ђдам ‘мит соотносит понЯтие богатства прежде
всего с понЯтием труда: "ѓодичный труд каждого народа
представлЯет собой первоначальный фонд, который доставлЯет
ему все необходимые длЯ существованиЯ и удобства жизни
продукты, потреблЯемые им в течение года и состоЯщие всегда
или из непосредственных продуктов этого труда, или из того,
что приобретаетсЯ в обмен на эти продукты у других
народов"<$FЂдам ‘мит. €сследование о природе и причинах
богатства народов. Њ., ‘оцэкгиз, 1962, с. 17.>. Cтоль же
верно, что ‘мит соотносит "потребительную стоимость" вещей с
потребностЯми людей, а "меновую стоимость" с количеством
труда, затраченного на их изготовление: "‘тоимость всЯкого
товара длЯ лица, которое им обладает и имеет в виду не
использовать его или лично потребить, а обменЯть на другие
предметы, равна количеству труда, которое он может купить на
него или получить в свое распорЯжение"<$FЂдам ‘мит.
€сследование о природе и причинах богатства народов. Њ.,
‘оцэкгиз, 1962, с. 38>. Ћднако в действительности разница
между исследованиЯми ‘мита и исследованиЯми ’юрго или
Љантильона не так велика, как полагают, или, скорее, она
состоит не в том, в чем кажетсЯ. “же у Љантильона и даже
ранее потребительнаЯ стоимость отличалась от меновой; с того
же времени в качестве меры меновой стоимости использовалось
количество труда. Џравда, количество труда, запечатленное в
цене вещей, было лишь измерительным инструментом,
одновременно относительным и несамостоЯтельным. ”актически
стоимость труда человека равнЯлась стоимости пищи,
необходимой длЯ поддержаниЯ его самого и его семьи во времЯ
работы<$FCantillon. Essai sur le commerce en general, p.