 в то, что можно
было бы назвать их реальной ценой; только на этой важнейшей
основе и могут совершатьсЯ обмены и только здесь рыночные цены,
немного поколебавшись, находЯт точку своего равновесиЯ.
     ’аким образом, это немного загадочное глубинное событие,
которое произошло в конце XVIII века во всех трех областЯх,
единым движением произведЯ во всех один и тот же разрыв, можно
теперь определить в его единстве, лежащем в основе его различных
форм. Њы видим, сколь поверхностно было бы искать это единство в
прогрессе рациональности или открытии новой темы в культура. „ело
не в том, что в последние годы XVIII века сложные ЯвлениЯ
биологии, истории Языков или промышленного производства стали
починЯтьсЯ новым формам рационального анализа, которые дотоле
были им чужды; не в том, что под "влиЯнием" неведомо какого
зарождающегосЯ романтизма вдруг пробудилсЯ интерес к сложным
формам жизни, истории и общества; дело не в том, что во всех этих
проблемах мы отходим от рационализма, подчиненного механической
модели, правилам анализа и законам рассудка. Љонечно, все это
перемены и сдвиги культурных интересов, перетасовки мнений и
суждений, возникновение новых форм в научной речи, первые морщины
на просветленном лике знаниЯ -- было, но лишь как поверхностное
изменение. ‚ более глубоком смысле на том уровне, где познание
укоренЯетсЯ в своей позитивности, событие это касаетсЯ не
рассматриваемых, анализируемых и объЯснЯемых сознанием объектов и
даже не способа их познаниЯ и рационализации, но отношениЯ
представлениЯ к тому, что в нем даетсЯ. “ Ђдама ‘мита, у первых
филологов, у †юсье, ‚ик д'Ђзира или ‹амарка произошел именно это
небольшой, но чрезвычайно существенный сдвиг, который опрокинул
всю западную мысль: представление потерЯло способность
обосновывать, исходЯ из самого себЯ, в своем собственном
развертывании и игре самоудвоениЯ, те свЯзи, которые могли бы
соединить его различные элементы воедино. Ќикакое сочленение или
расчленение, никакой анализ тождеств и различий не способен
отныне обосновать взаимосвЯзь представлений, а сам порЯдок, сама
таблица, в которой он пространственно локализуетсЯ, те соседства,
которые он определЯет, последовательности, которые он
санционирует, а также всевозможные переходы от одной точки его
поверхности к другой -- все это уже не способно свЯзать между
собою представлениЯ или их элементы. “словие всех этих свЯзей
помещаетсЯ теперь вне представлениЯ, по ту сторону
непосредственной видимости, в некоем закулисном мире, который
глубже и шире, чем оно само. „лЯ того чтобы достичь той точки,
где воссоединЯютсЯ видимые формы всего существующего -- структура
всего живого, стоимость богатств, синтаксис слов, -- приходитсЯ
устремлЯть к той вершине, к той необходимой, но недоступной
точке, котораЯ уходит за пределы нашего взглЯда в самую глубину
вещей. ЋступаЯ в свою собственную суть, сосредоточиваЯсь в той
силе, котораЯ их одушевлЯет, в той органической структуре,
котораЯ их поддерживает, в той генезисе, который непрестанно их
порождает, вещи в сокровенной своей истине ускользают из
пространства таблицы. ќто уже не чисто постоЯнство распределениЯ
собственных представлений в одних и тех же формах -- они
замыкаютсЯ на самих себе, приобретают свою собственную
объемность, находЯт длЯ себЯ внутреннее пространство, которое длЯ
нашего представлениЯ будет внешним. €менно исходЯ из этой скрытой
в них архитектоники, взаимосцеплениЯ, которое их поддерживает и
сохранЯет свое тайное владычество в каждой их частице, именно на
основе той силы, котораЯ их порождает и остаетсЯ в них как нечто
неподвижное, но еще живое, -- именно поэтому все вещи, их
осколки, грани, куски, оболочки, даютсЯ, хотЯ и не полностью,
представлению. €х их недоступного запаса оно мало-помалу
извлекает те хрупкие элементы, единство которых всегда
скреплЯетсЯ где-то глубже. Џространство порЯдка, которое служило
общим местом длЯ представлениЯ и длЯ вещей, длЯ эмпирической
зримости и сущностных законов, которое объединЯло закономерности
природы и улавливаемые воображением сходства сеткой тождеств и
различий, которое сводило эмпирическую последовательность
представлений в одновременность таблицы и позволЯло шаг за шагом
логически обследовать весь ансамбль единовременных природных
элементов, -- это пространство порЯдка оказываетсЯ теперь
разорванным: с одной стороны теперь выступают вещи с их
собственной организацией, их скелетом, с пространством, которое
их расчленЯет, и временем, которое их производит; с другой
стороны -- представление, чистаЯ временнаЯ последовательность, в
которой эти вещи (хотЯ всегда лишь частично) обращаютсЯ к
субъективности, к сознанию, к индивидуальному познавательному
усилию, к тому психологическому индивиду, который, из глубины ли
своей собственной истории или же на основе воспринЯтой им
традиции, стремитсЯ к познанию. Џредставление уже вот-вот лишитсЯ
своей способности определЯть способ бытиЯ, общий длЯ вещей и
знаний. ‘амо бытие того, что представлено, выпадает теперь за
рамки представлениЯ.
     ’акое утверждение, однако, преждевременно. ‚о всЯком случае,
оно предвосхищает будущую диспозицию знаниЯ, котораЯ в конце
XVIII века не была еще окончательно установлена. Ќе следует
забывать, что, когда ‘мит, †юсье и “. „жоунс пользовались
понЯтиЯми труда, организации, грамматической системы, они не
искали выхода за пределы табличного пространства, определенного
классической мыслью, не пытались преодолеть видимость в вещах и
тем избавитьсЯ от игры представлениЯ, представлЯющего самого
себЯ; они лишь устанавливали некую форму свЯзи, доступную
анализу, постоЯнную и обоснованную. ђечь шла исключительно о том,
чтобы обнаружить общий порЯдок тождеств и различий. ‚еликий
поворот, который вызовет по другую сторону представлениЯ поиск
самого бытиЯ того, что представлено, пока еще не началсЯ;
определилось лишь место, с которого он сможет начатьсЯ. Ћднако
место это все еще очерчиваетсЯ внутренней диспозицией
представлений. џсно, что этой двойственной эпистемологической
конфигурации соответствует и философскаЯ двойственность,
указывающаЯ на ее близкую развЯзку.
     ‘осуществование в конце XVIII века €деологии и критической
философии -- „естю де ’раси и Љанта -- это соседство двух чуждых
форм сознаниЯ, тех, что в научной мысли еще хранЯт единство, но
уже обречены вот-вот распастьсЯ. “ „естю и †ерандо €деологиЯ
представлЯет одновременно и как единственнаЯ рациональнаЯ и
научнаЯ форма, в которую может облечьсЯ философиЯ, и как
единственное философское обоснование, которое могло бы быть
предложено и наукам вообще, и каждой отдельной области познаниЯ в
частности. Ѓудучи наукой об идеЯх, €деологиЯ должна быть
познанием того же самого рода, что и другие познаниЯ, объектами
которых ЯвлЯютсЯ природные существа, слова Языка или же законы
общества. Ћднако поскольку объектом ее ЯвлЯютсЯ идеи, способ их
выражениЯ в словах и свЯзываниЯ их в рассуждениЯ, постольку она
играет роль ѓрамматики и ‹огики всЯкой возможной науки. €деологиЯ
не задает вопроса об обосновании, границах и корнЯх
представлениЯ, но охватывает вообще всю область представлений,
фиксируЯ необходимо проЯвлющиесЯ в ней последовательности,
определЯЯ образующиесЯ в ней свЯзи, выЯвлЯЯ законы соединениЯ и
разъединениЯ, которые способны управлЯть ею. Ћна помещает все
знание в пространство представлений и, охватываЯ все это
пространство, формулирует знание организующих его законов; в этом
смысле она ЯвлЯетсЯ знанием о всЯком знании. Џравда, это
основополагающее удвоение еще не выводит ее за пределы полЯ
представлениЯ; напротив, цель ее в том, чтобы отбросить всЯкое
знание к представлению, непосредственнаЯ близость которого
неизбежна: "„авали ли вы себе хоть сколь-нибудь точный отчет о
том, что значит думать? —то вы испытываете, когда вы думаете --
все равно, о чем? ‚ы говорите себе: Я думаю о том-то, когда у вас
есть какое-то мнение, когда вы строите суждение. „ействительно,
построение суждениЯ -- будь оно ложно или истинно -- это
мыслительное действие; оно заключаетсЯ в том, чтоб чувствовать
существование свЯзи, отношениЯ... „умать, как видите, всегда
означает чувствовать, и не более того"<$FDestutt de Tracy.
Elements d'Ideologie, I, p.33--35.>. ‘ледует, однако, заметить,
что определЯЯ мысль об отношении ощущением этого отношениЯ или,
короче, сводЯ мысль вообще к ощущению, „естю покрывает всю
область представлениЯ, не выходЯ за ее пределы, но при этом
достигаЯ той границы, за которой ощущение как первоначальнаЯ
простейшаЯ форма представлениЯ, как минимальное дающеесЯ мысли
содержание, отбрасываетсЯ в область физиологических условий,
способных его объЯснить. ‚се то, что, будучи прочитанным в одном
смысле, проЯвлЯетсЯ как самаЯ хрупкаЯ всеобщность мысли, в то же
самое времЯ, будучи расшифрована в другом направлении,
проЯвлЯетсЯ как сложный результат зоологических особенностей:
"Ќаше знание о животном весьма неполно, если мы не знаем о его
интеллектуальных способностЯх. €деологиЯ есть часть зоологии,
причем именно в человеке эта часть особенно важна и заслуживает
углублениЯ"<$FID., ibid., preface, p.1.>. Љогда анализ
представлениЯ достигает своей наибольшей широты, он задевает
своим внешним краем ту область, котораЯ почти стала -- или,
точнее, станет, поскольку она еще не существует, -- областью
естественной науки о человеке.
     ‘коль бы различными по форме, стилю и целЯм ни были вопросы
Љанта и вопросы €деологов, они имеют одну и ту же точку
приложениЯ: взаимоотношение представлений. Ћднако Љант не берет
это отношение (со всем тем, что его обосновывает и оправдывает)
на уровне представлениЯ, пусть даже и сведенного в своем
содержании, на рубеже пассивности и сознаниЯ, к простому
ощущению; Љант устремлЯет свой вопрос к тому, что делает
возможным само это отношение в его всеобщности. ЋтказываЯсь от
обоснованиЯ свЯзи между представлениЯми посредством некоего
внутреннего канала, мало-помалу иссушающего эту свЯзь до чистого
впечатлениЯ, Љант опираетсЯ на условиЯ, которые определЯют
общезначимую форму этой свЯзи. ЌаправлЯЯ таким образом свой
вопрос, Љант обходит и само представление, и все то, что в нем
даетсЯ, и обращаетсЯ к тому, на основе чего может быть дано
всЯкое вообще возможное представление. ’еперь представлениЯ уже
не способны развертыватьсЯ на своей собственной основе, в
соответствии с присущими им самим законами функционированиЯ,
разъединЯЯсь в анализе и соединЯЯсь в синтезе: лишь суждениЯ
опыта или эмпирические констатации могут основыватьсЯ на
содержаниЯх представлениЯ. ‚сЯкаЯ другаЯ свЯзь, притЯзающаЯ на
всеобщность, должна быть обоснована по ту сторону всЯкого опыта,
в априорных условиЯх, которые делают ее возможной. ђечь здесь
идет, конечно, не о потустороннем мире, но о тех условиЯх, при
которых может существовать всЯкое представление мира вообще.
     ’аким образом, имеетсЯ некоторое соответствие между
кантовской критикой и тем первоначальным, едва завершенным
обликом, в котором в ту же самую эпоху представал идеологический
анализ. Ћднако €деологиЯ простирала свою рефлексию на все поле
познаниЯ -- от первоначальных впечатлений и до политической
экономии, включаЯ логику, арифметику, науки о природе и
грамматику; она стремилась охватить в форме представлениЯ все то,
что постоЯнно создавалось и воссоздавалось вне ее. Ћднако это
схватывание могло осуществитьсЯ лишь в полумифической форме
генезиса -- одновременно и единичного, и всеобщего, при котором
отдельное, пустое и абстрактное сознание должно было, начав с
мельчайшего представлениЯ, постепенно развернуть обширную картину
всего, что вообще может быть представленным. ‚ этом смысле
€деологиЯ -- это последнЯЯ классическаЯ философиЯ, подобно тому
как "†юльетта" -- это последний классический рассказ. ‚ сценах и
рассуждениЯх у де ‘ада новаЯ мощь желаний находит себе место в
развертывании безупречно прозрачного представлениЯ, вплоть до
самых сложных. ‚ противоположность €деологии кантовскаЯ критика
означает, напротив, порог современной эпохи, она вопрошает
представление, исходЯ уже не из бесконечного движениЯ, которое
строит из простейших элементов все возможные их комбинации, но
исходЯ из его законных границ. ’аким образом, она впервые
санкционирует важное событие европейской культуры конца XVIII
века: уход знаниЯ и мысли за пределы пространства представлениЯ.
Ћно оспариваетсЯ в самой своей основе, в своем первоначале, в
своих границах; безграничное поле представлениЯ, которое
установила классическаЯ мысль и которое €деологиЯ стремилась шаг
за шагом обойти с помощью научной дискурсии, обернулось теперь
метафизикой -- но такой метафизикой, котораЯ никогда не вышла бы
за свои собственные рамки, котораЯ выступала бы в качестве
неискушенного догматизма, котораЯ никогда не ставила бы прЯмо
вопроса о своих правах. ‚ этом смысле Љритика выделЯет то
метафизическое измерение, с которым философиЯ XVIII века
стремилась покончить простым анализом представлениЯ. ‚ это же
времЯ, однако, она открывает возможность другой метафизики, цель
которой -- вопрошание всего того, что лежит за пределами всЯкого
представлениЯ и ЯвлЯетсЯ его источником и первоначалом; именно
она сделала возможным те философии †изни, ‚оли, ‘лова, которые
XIX века развернул, следуЯ по стопам "Љритики".

        6. ЋЃљ…Љ’€‚Ќ›… ‘€Ќ’…‡›


     Ћтсюда проистекает почти бесконечный рЯд следствий. ‚о
всЯком случае, средствие неограниченных, поскольку и наше
теперешнее мышление принадлежит еще к их преемству. ‚ первый рЯд
следует, несомненно, поместить одновременное воникновение новой
трансцендентальной темы и новых эмпирических полей,. а если не
новых, то по крайне мере по-новому распределенных и обоснованных.
Њы видели, как в XVII веке поЯвление матезиса как общей науки о
порЯдке не только играло основополагающую роль в математических
дисциплинах, но было также свЯзано с образованием столь различных
чисто эмпирических областей, как всеобщаЯ грамматика,
естественнаЯ историЯ и анализ богатства; все они были построены
вовсе не по "модели", предписываемой математизацией или
механизацией природы, они учредились и расположились на основе
некой общей возможности, позволЯвшей установить среди
представлений упорЯдоченную картину тожеств и различий. €менно
разложение в последние годы XVII века этого однородного полЯ
доступных упорЯдочению представлений обусловило соответственно
поЯвление двух новых форм мысли. Ћдна задает вопрос об условиЯх
отношениЯ между представлениЯми; тем самым открываетсЯ такое
трансцендентальное поле, где субъект, который никогда не даетсЯ в
опыте (поскольку он не эмпирический), но обладает лишь конечным
бытием (поскольку интеллектуальной интуиции не существует),
определЯет в своем отношении к х-объекту формальные условиЯ
всЯкого опыта; именно анализ трансцендентального субъекта
выЯвлЯет обоснование возможного синтеза между представлениЯми.
ЌарЯду в этим "выходом" к трансцендентальному, и симметрично с
ним, уже другаЯ форма мысли задает вопрос об условиЯх отношениЯ
между представлениЯми с точки зрениЯ самого бытиЯ, которое в них
оказалось представленным; на горизонте всех действительных
представлений поЯвлЯютсЯ, в качестве основы их единства, те
объекты, недоступные объективации, те представлениЯ, никогда не
могущие быть представленными до конца, те зримости, что
одновременно и Явны, и скрыты, те реальности, которые тем больше
отступают вглубь, чем важнее они длЯ обоснованиЯ всего6 что
даетсЯ нам и предстает перед нами: могущество труда, сила жизни,
способность к речи. €менно на основе этих форма, которые блуждают
на самых дальних границах нашего опыта, в наши представлениЯ
входЯт стоимость вещей, органическаЯ структура живых существ,
грамматическаЯ структура и историческаЯ близость Языков; этим они
возлагают на нас долг познаниЯ -- быть может, бесконечный. ’аким
образом, условиЯ возможности опыта ищутсЯ в условиЯх возможности
объекта и его существованиЯ, тем более что длЯ трансцендентальной
рефлексии условиЯ возможности объекта и условиЯ возможности
самого опыта тождественны. ЌоваЯ позитивность наук о жизни,
Языке, экономике находит соответствие в трансцендентальной
философии.
     ’руд, жизнь, Язык, таким образом, выЯвлЯютсЯ как
"трансценденталии", которые делают возможным объективное познание
живых существ, законов производства, форм Языка. ЌаходЯсь в своем
бытии вне сознаниЯ, они тем самым ЯвлЯютсЯ условиЯми познаниЯ;
они соотносЯтсЯ с кантовским открытием трансцендентального полЯ
и, однако, отличаютсЯ от него в двух существенных моментах: они
располагаютсЯ на стороне объекта и даже, пожалуй, по ту его
сторону; подобно €дее в трансцендентальной „иалектике, они
тотализируют феномены и утверждают априорную свЯзность
эмпирических множеств; однако они основывают их в таком бытии,
загадочнаЯ реальность которого еще до всЯкого познаниЯ создает
порЯдок и свЯзь в том, что подлежит познанию; более того -- они
касаютсЯ области апостериорных истин и принципов их синтеза, а уж
не априорного синтеза всЯкого возможного опыта. Џервое отличие
(тот факт, что трансценденталии располагаютсЯ на стороне объекта)
объЯснЯет возникновение тех метафизик, которые, хотЯ и Явились
после Љанта, все еще кажутсЯ "докритическими": хоть они и
отказываютсЯ от анализа условий познаниЯ, которые могли бы
обнаружитьсЯ на уровне трансцендентальной субъективности, однако
те объективные трансценденталии, из которых эти метафизики исходЯ
(‘лово Ѓожие, ‚олЯ, †изнь), сами возможны, лишь поскольку область
представлениЯ оказываетсЯ предварительно ограниченной; их
археологическаЯ почва -- та же, что у самой Љритики. ‚торое
отличие (тот факт, что эти трансцендентации относЯтсЯ именно к
апостериорным синтезам) объЯснЯет поЯвление "позитивизма": всЯкий
пласт феноменов даетсЯ в опыте, рациональнаЯ свЯзность которого
покоитсЯ на объективном основании, выЯвить которое невозможно;
познанию доступны не субстанции, а феномены, не сущности, а
законы, не живые существа, а их закономерности. ’аким образом, на
основе критики, или, скорее, на основе того смещениЯ бытиЯ по
отношению к представлению, первой философской констатацией
которого было кантианство, устанавливаетсЯ основополагающаЯ
коррелЯциЯ: с одной стороны, метафизики объекта или, точнее,
метафизики того в принципе необъективируемого источника, из
которого исходЯ все объекты нашего поверхностного познаниЯ; а с
другой стороны, философиЯ, единственнаЯ задача которой
заключаетсЯ в наблюдении того, что даетсЯ позитивному познанию.
Њы видим, как оба терминала этой оппозиции опираютсЯ друг на
друга и усиливают друг друга: именно в сокровищнице позитивных
знаний (и особенно тех, которые несут биологиЯ, экономиЯ или
филологиЯ) метафизики "источника" или объективных
"трансценденталий" находЯт предмет длЯ нападок, и наоборот -- в
расколе между непознаваемой глубиной и рациональностью
познаваемого находит свое оправдание разного рода "позитивизм".
Ќа треугольнике "критика -- позитивизм -- метафизика" объекта
строитсЯ европейское мышление с начала XIX века и до Ѓергсона.
     ЂрхеологическаЯ возможность такой структуры свЯзана с
возникновением эмпирических полей, которые теперь уже не могут
быть понЯты посредством простого, чистого внутреннего анализа
представлениЯ. €ными словами, она соответствует некоторым
моментам диспозиции, присущей современной эпистеме.
     Џрежде всего выЯвлЯетсЯ тема, котораЯ ранее оставалась
невыраженной и, по сути дела, не существовала. Њожет показатьсЯ
странным, что в классическую эпоху не было попыток
математизировать науки, основанные на наблюдении, или
грамматические познаниЯ, или экономический опыт. Љак будто бы
галилеева математизациЯ природы и обоснование механики сами по
себе были достаточны длЯ осуществлениЯ проекта матезиса. ‚ этом
нет ничего парадоксально: анализ представлений по тождества и
различиЯм, их упорЯдочение в твердых таблицах законно помещало
науки о качественном объекте в поле универсального матезиса. ‚
конце XVIII века произошел новый основополагающий раздел: теперь,
когда движение, расчленЯющее представлениЯ, перестает быть
движением, свЯзующим их, аналитические дисциплины оказались
эпистемологически отличными от тех, которым приходилось прибегать
к синтезу. ’аким образом, возникает поле априорных наук, наук
формальных, чистых, дедуктивных, которые подчинЯютсЯ логике и
математике; а с другой стороны, мы видим, как вычленЯетсЯ область
апостериорных наук -- эмпирических наук, которые используют
дедуктивные формы лишь отрывочно и в узко ограниченных областЯх.
€так, следствием этого раздела оказалась новаЯ эпистемологическаЯ
забота -- обнаружить уже на другом уровне единство, которое было
потерЯно при разложении матезиса и всеобщей науки о порЯдке.
Ћтсюда те стремлениЯ, которые характеризуют современную рефлексию
о науках; классификациЯ областей знаниЯ на математической основе
и установление иерархии длЯ постепенного восхождениЯ к более
сложному и менее точному; рефлексиЯ о методах эмпирической
индукции и попытка одновременно дать философское обоснование и
формальное оправдание; стремление очистить, формализовать и, быть
может, математизировать область экономии, биологии и, наконец,
самой лингвистики. ‚ качестве противовеса к этим попыткам
восстановить единое эпистемологическое поле вновь и вновь
обнаруживаетсЯ полнаЯ невозможность этого: либо в силу несводимо
специфичности жизни (которую так старались очертить главным
образом в начале XIX века), либо в силу особого характера
гуманитарных наук, которые сопротивлЯютсЯ всЯкой методологический
редукции (попытки определить и измерить это сопротивление
относЯтсЯ в основном ко второй половине XIX века). џсно, чт ов
это двоЯком утверждении (неважно, поочередном или одновременном)
о способности и неспособности формализовать эмпирическое следует
признать след того глубинного событиЯ, которое в конце XVIII века
оторвало пространство представлениЯ от самой возможности синтеза.
€менно это событие помешает формализацию или математизацию в
основу всЯкого современного научного поиска, и оно же объЯснЯет,
почему всЯкаЯ поспешнаЯ математизациЯ или всЯкаЯ наивнаЯ
формализации эмпирического принимает вид "докритического"
догматизма и звучит в мысли как возврат к банальностЯм €деологии.
     ‘ледовало бы вспомнить и о другом признаке современной
эпистемы. ‚ течение классического века постоЯнное и
фундаментальное отнесение знаниЯ (даже и эмпирического) ко
всеобщему матезису обосновывало непрестанно и в самых различных
формах возобновлЯемый проект построениЯ единого свода знаний;
этот проект постепенно, хотЯ и не менЯЯ при этом самого своего
обоснованиЯ, принимал то вид общей науки о движении, то вид
универсального учениЯ о признаках, то вид Языка, продуманного и
восстановленного во всех своих аналитических значениЯх и
синтаксических возможностЯх, то, наконец, вид ќнциклопедии
знаний, построенной по алфавитному или систематическому принципу.
Ќеважно, что все эти попытки не были завершены, что они не
полностью осуществили проект, который вызвал их к жизни: все они
выЯвили на видимой поверхности событий или текстов то глубинное
единство, которое классический век утвердил на археологическом
фундаменте анализа тождеств и различий и всеобщей возможности
упорЯдочениЯ. ’ак что „екарт, ‹ейбниц, „идро и „аламбер -- даже в
том, что можно было бы назвать их "поражением", в том, что
тормозило или сбивало с пути их работу, -- остались предельно
близки тому, что лежало в основе классического мышлениЯ. ЌачинаЯ
с XIX века единство матезиса разрываетсЯ. ђазрываетсЯ оно дважды:
сначала по линии, разграничивающей чистые формы анализа от
законов синтеза, а потом по линии, отделЯющей при обосновании
синтезов трансцендентальную субъективность от способа бытиЯ
объектов. Ћбе эти формы разрыва порождают два рЯда устремлений,
которые при некоторой установке на всеобщность могут показатьсЯ
лишь отголоском картезианских или лейбницевских начинаний. Ћднако
если вглЯдетьсЯ попристальнее, то окажетсЯ, что объединение полЯ
познаний не имеет и не может иметь в XIX веке тех форм, тех
притЯзаний тех обоснований, какие были возможны в классическую
эпоху. Џри „екарте или ‹ейбнице взаимопрозрачность знаниЯ и
философии была безоговорочной, так что универсализациЯ знаниЯ в
философском мышлении не требовала какой-то особой рефлексии.
начинаЯ с Љанта, проблема менЯетсЯ: знание уже не может более
развертыватьсЯ на единой и объединЯющей основе матезиса. ‘ одной
стороны, возникает проблема отношений между формальным полем и
трансцендентальным полем (и на этом уровне все эмпирические
содержаниЯ знаниЯ как бы заключаютсЯ в скобки и временно лишаютсЯ
какой-либо значимости), а с другой стороны, возникает проблема
отношений между областью эмпиричности и трансцендентальным
обоснованием познаниЯ (и тогда отодвигаетсЯ в сторону чистый
формальный порЯдок как е существенный длЯ исследованиЯ той
области, в которой находит свое обоснование всЯкий опыт и даже
чистые формы мышлениЯ). Ћднако в обоих этих случаЯх философское
мышление о всеобщности находитсЯ на другом уровне по сравнению с
полем реального знаниЯ; оно учреждаетсЯ либо как чистаЯ
рефлексиЯ, способнаЯ обосновывать, либо как некий возврат,
способный раскрывать. ЏерваЯ форма философии проЯвилась прежде
всего в фихтевском стремлении генетически вывести целостность
трансцендентальной сферы из чистых, всеобщих, отвлеченных законов
мысли; тем самым отрываетсЯ поле исследований, пытающихсЯ либо
привести любую трансцендентальную рефлексию к анализу
формализаций, либо обнаружить в трансцендентальной субъективности
основу возможности всЯкой формальности. —то же касаетсЯ другого
философского начинаниЯ, то оно возникает впервые в гегелевской
феноменологии, где всЯ целостность эмпирической области
воссоздаетсЯ внутри сознаниЯ, раскрывающегосЯ перед самим собой в
качестве духа -- то есть как поле, одновременно и эмпирическое, и
трансцендентальное.
     Њы видим, как феноменологическаЯ задача, поставленнаЯ
позднее ѓуссерлем, свЯзана в самой глубине своих возможностей и
невозможностей со всей судьбою западной философии, определившейсЯ
в XIX веке. ‚ самом деле, она стремитсЯ укоренить права и границы
формальной логики в рефлексии трансцендентального типа, а с
другой стороны, свЯзать трансцендентальную субъективность со
скрытым горизонтом эмпирических содержаний, которые лишь она одна
способна создать, сохранить и раскрыть в бесконечных
разъЯснениЯх. Ћднако, пожалуй, и феноменологиЯ не избегает
опасности, котораЯ до нее уже начала угрожать всЯкому
диалектическому начинанию, неизбежно отбрасываЯ его в
антропологию. € в самом деле, невозможно, по-видимому, ни придать
эмпирическим содержаниЯм трансцендентальную ценность, ни сместить
их в сторону конституирующей субъективности, не сделав при этом
(хотЯ бы и молчаливо) уступок антропологии, то есть такому
способу мысли, в котором правомерные границы познаниЯ вообще (а
следовательно, и всЯкого эмпирического знаниЯ) ЯвлЯютсЯ
одновременно конкретными формами существованиЯ -- именно такими,
как они даютсЯ в этом эмпирическом знании.
     Ќаиболее отдаленные и длЯ нас пока еще с трудом преодолимые
следствиЯ этого решающего событиЯ, происшедшего в западной
эпистеме в конце XVIII века, можно подытожить следующим образом.
‚ части отрицательной: происходит вычленение области чистых форм
познаниЯ, приобретающей одновременно и самостоЯтельность, и
господство над всЯким эмпирическим знанием, вновь и вновь
порождаЯ проект формализации конкретного знаниЯ и проект
утверждениЯ чистых наук во что бы то ни стало. ‚ части
положительной: эмпирические области оказываютсЯ свЯзанными с
рефлексией о субъективности, о человеческом существе и конечности
его бытиЯ и тем самым приобретают значение и роль философии и
вместе с тем редукции философии, то есть антифилософии.


     ѓлава VIII

     ’руд, жизнь, Язык

     1. Ќовые эмпиричности

     ’еперь мы уже значительно продвинулись вперед от того
исторического событиЯ, место которого требовалось определить,
оставив далеко позади хронологический рубеж того перелома,
который разграничивает на глубинном уровне эпистему западного
мира и отмечает длЯ нас начало некоего современного способа
познаниЯ эмпиричностей. ЋказываетсЯ, что мышление, которое
свойственно нашему времени и с помощью которого нам волей-неволей
приходитсЯ мыслить, до сих пор во многом определЯетсЯ вскрывшейсЯ
в конец XVIII века невозможностью обосновать наши познавательные
синтезы в пространстве представлениЯ и соответственной и
одновременной необходимостью (хотЯ и внутренне противоречивой), с
одной стороны, открыть трансцендентальное поле субъективности, а
с другой -- построить уже по ту сторону объекта те "квази-
трансценденталии", каковыми длЯ нас ЯвлЯютсЯ †изнь, ’руд, џзык.
„лЯ того чтобы выЯвить и эту необходимость, и эту невозможность
во всей резкости их исторического вторжениЯ, пришлось подвергнуть
анализу всю традицию мышлениЯ, ведущую начало от подобного же
перелома, воссоздать в беглом рассуждении судьбу, или
направленность, современного мышлениЯ. достигнув в конечном счете
точки его обращениЯ вспЯть -- той нынешней Ясности, еще смутной,
но уже достаточной, котораЯ позволЯет нам если и не полностью
охватить, то по крайней мере хоть частично освоить и в какой-то
мере овладеть теми формами этого мышлениЯ, сложившегосЯ на пороге
нового времени, которые еще доходЯт до нас, захватывают нас,
служат постоЯнной почвой длЯ нашей речи. Ћднако непроЯсненной
пока остаетсЯ другаЯ составлЯющаЯ этого событиЯ, а она более
важна, поскольку она касаетсЯ самого бытиЯ, самой укорененности
тех позитивностей, на которых держатсЯ наши эмпирические
познаниЯ; именно ее и следует теперь подвергнуть анализу.
     Ќа первом этапе,который хронологически простираетсЯ от 1775
до 1795 года и очерчиваетсЯ работами ‘мита, †юсье и “илкинса, в
анализ представлений, в табличное пространство, где он
развертываетсЯ и по сей день, вводЯтсЯ впервые (или же заново, на
особом положении) понЯтиЯ труда, организма и грамматической
системы. џсно, что функциЯ этих понЯтий пока еще заключалась в
том, чтобы санкционировать этот анализ, допустить установление
тождеств и различий и создать инструмент их упорЯдочениЯ -- так
сказать, мерку их качества. Ћднако ни труд, ни грамматическаЯ
система, ни живой организм уже не могли определЯтьсЯ или
закреплЯтьсЯ одной лишь игрой представлений -- их разложением,
расчленением, пересоставлением, в результате чего они предстают в
точном самоудвоении; а значит, и само пространство анализа
неизбежно терЯло свою независимость. отныне эта таблица уже не
ЯвлЯетсЯ вместилищем всех возможных порЯдков, матрицей всех
отношений, формой распределениЯ всех существ в их неповторимой
индивидуальности; она образует лишь тонкую поверхностную оболочку
знаниЯ; соседства элементов, которые в ней выЯвлЯютсЯ,
элементарные тождества, которые в ней описываютсЯ в их
повторности, сходства, которые в ней обнаруживаютсЯ и
растворЯютсЯ, постоЯнства, которые она позволЯет охватить,
оказываютсЯ лишь следствиЯми некоторых синтезов, организаций,
систем, располагающихсЯ гораздо глубже всех тех расчленений,
которые можно установить на основе непосредственно видимого, а
открывающийсЯ взглЯду порЯдок с неизменной сеткой разграничений
теперь ЯвлЯетсЯ лишь каким-то поверхностным свечением над некой
скрытой глубиной.
     Џространство западного знаниЯ оказываетсЯ теперь на грани
перелома: таксономиЯ, обширное всеобщее пространство которой
образовалось некогда в соответствии с возможностью матезиса и
составило сильную сторону знаниЯ -- одновременно и его
первоначальную возможность, и условие его совершенствованиЯ, --
будет располагатьсЯ теперь в иной, пока еще нечеткой вертикальной
структуре, котораЯ отныне должна определЯть закономерности
сходств, предписывать характер соседств и прерывностей,
основывать доступные восприЯтию диспозиции элементов и смещать
весь огромный горизонтальный разворот таксономии по направлению к
второстепенной области ее следствий. ’аким образом, европейскаЯ
культура изобретает такое глубинное измерение, в котором вопрос
ставитсЯ уже не о тождествах, не об отличительных признаках, не
об устойчивых таблицах со всеми возможными внутри них ходами, но
о мощных скрытых силах, развившихсЯ из их первозданного и
недоступного Ядра, о первоначале, о причинности, об истории.
Ћтныне вещи могут предстать представлению лишь из глубины этой
ушедшей в себЯ толщи; хотЯ при этом темнота ее, быть может, еще
более запутает и затуманит их, но зато сила, таЯщаЯсЯ в этой
глубине, прочнее свЯжет, соединит, расчленит, непосредственно
сгруппирует их друг с другом. ‚идимые образы, их свЯзи, пробелы,
которые вычленЯют их и обрисовывают их очертаниЯ, -- все они
будут открыватьсЯ нашему взглЯду -- в уже свЯзном виде, уже
сорасчлененными -- лишь в той темной глубине, котораЯ вкупе со
временем подспудно порождает вещи.
     €так -- на новом этапе рассматриваемого событиЯ, -- знание в
его позитивности менЯет свою природу и форму. Ѓыло бы
неправомерно -- или по крайней мере недостаточно -- приписывать
этот сдвиг открытию дотоле неизвестных объектов (таких, например,
как грамматическаЯ система санскрита, как соотношение
анатомической организации и органических функций в живом
существе, как экономическое значение капитана). Ѓыло бы столь же
неточно предполагать, будто всеобщаЯ грамматика стала филологией,
естественнаЯ историЯ -- биологией, а анализ богатства --
политической экономией только благодарЯ тому, что все эти способы
познаниЯ уточнили свои методы, ближе подошли к своим объектам,
рационализировали свои понЯтиЯ, выбрали более совершенные модели
формализации, -- короче говорЯ, будто они вышли из своей
предыстории благодарЯ некоему самоанализу разума. Ќа рубеже веков
изменилось, подвергнувшись необратимому сдвигу, именно само
знание как некий способ бытиЯ, нераздельно предсуществующий и
познающему объекту, и познаваемому объекту. …сли при исследовании
цены производства идеальнаЯ первоначальнаЯ ситуациЯ обмена уже
более не используетсЯ как средство анализа образованиЯ стоимости,
то лишь потому, что на археологическом уровне производство,
становЯсь основным образом в пространстве знаниЯ, заменЯет собою
обмен и вызывает. с одной стороны, поЯвление новых объектов
познаниЯ (например, капитал), а с другой стороны, предпосылает их
изучению новые понЯтиЯ и новые методы (например, анализ форм
производства). Џодобным образом, если, начинаЯ с Љювье,
исследованию подвергаетсЯ внутреннЯЯ органическаЯ структура живых
существ и длЯ этого используютсЯ методы сравнительной анатомии,
то лишь потому, что †изнь как основнаЯ форма знаниЯ вызывает
поЯвление и новых объектов (например, отношение признака к
функции), и новых методов (например, поиск аналогий). Ќаконец,
если ѓримм и Ѓопп стремЯтсЯ определить законы чередованиЯ гласных
или изменениЯ согласных, то это происходит потому, что „искурсиЯ
как способ знаниЯ замещаетсЯ џзыком, который определЯет дотоле
невиданные объекты (семейства Языков с аналогичными
грамматическими системами) и предписывает дотоле не
использовавшиесЯ методы (анализ правил трансформации согласных и
гласных). Џроизводство, жизнь, Язык -- во всем этом уже не
следует искать объекты, которые как бы силой собственного веса и
под действием собственного напора навЯзывались бы извне познанию,
ранее пренебрегавшему ими; в них не следует также видеть понЯтиЯ,
созданные постепенно, благодарЯ новым методам, благодарЯ
прогрессу наук, шествующих к своей собственной рациональности.
€менно на этих основных способах знаниЯ держитсЯ в своем единстве
и нераздельности соотношение (вторичное и производное) новых
знаний и новых приемов с неизвестными объектами. ‚озникновение
этих основных способов бытиЯ знаниЯ, несомненно, отсылает в глубь
археологических слов, однако их внешние признаки можно найти в
работах ђикардо в экономии, Љювье в биологии, Ѓоппа в филологии.


     2. ђикардо

     ‚ исследованиЯх Ђдама ‘мита труд был обЯзан своим
привилегированным положением признаваемой в нем способности
устанавливать постоЯнное соотношение между стоимостЯми вещей; он
позволЯл уравнивать в обмене такие потребительные стоимости,
соизмеримость которых подвержена изменению или подчинена
относительности. Ћднако труд мог приобрести такую роль лишь ценою
определенного условиЯ: необходимо было предположить, что
количество труда, необходимого длЯ производства некой вещи, равно
количеству труда, которое сама эта вещь могла приобрести в
процессе обмена. Љак же еще можно было обосновать это тождество,
если не на основе уподоблениЯ (скорее смутно предполагаемого,
нежели полностью разъЯсненного) труда как производственной
деЯтельности и труда как товара, который можно покупать и
продавать? ’руд в этом втором смысле не может быть использован в
качестве постоЯнной меры; он "столь же подвержен изменениЯм,
сколь все те товары или продукты, с которыми его можно
сопоставить"1<$F1 Ricardo. Euvres completes, Paris, 1882, p. 5.>.
Џричиной этого смешениЯ двух понЯтий "труда" у Ђдама ‘мита было
то главенствующее значение, которое придавалось представлению в
его концепции: всЯкий товар представлЯл какой-то определенный
труд, а всЯкий труд мог представлЯть определенное количество
товара. „еЯтельность людей и стоимость вещей вступали в общение в
прозрачной стихии представлениЯ. €менно здесь исследование
ђикардо обретает свое место и решающее обоснование своей
значимости. ќто не первое исследование, в котором столь важное
место в функционировании экономики отводитсЯ труду; но оно
разрывает единство понЯтиЯ "труд" и впервые разграничивает столь
радикальным образом ту силу, тот труд, то рабочее времЯ, которые
покупаютсЯ и продаютсЯ, и ту деЯтельность, котораЯ лежит в основе
стоимости вещей. ’аким образом, по одну сторону оказываетсЯ труд,
который предлагают рабочие, который принимают или требуют
предприниматели и который оплачиваетсЯ заработной платой; по
другую же сторону -- тот труд, который добывает металлы,
производит продукты, изготовлЯет различные предметы, перевозит
готовые товары и создает тем самым меновые стоимости, которые до
него не существовали и без него не поЯвились бы вообще.
     Ќесомненно, что длЯ ђикардо, как и длЯ ‘мита, труд способен
измерЯть эквивалентность товаров, которые проходЯт через цикл
обменов: "‚ незрелом состоЯнии общества меноваЯ стоимость вещей
или правило, которое устанавливает, какое количество одного
продукта следует отдать в обмен на другой продукт, зависит лишь
от сравнительного количества труда, затраченного на производство
каждого из них"1<$F1 Ricardo, loc. cit., p. 3.>. Ћднако различие
между ‘митом и ђикардо заключаетсЯ в следующем: длЯ первого труд
может служить общей мерой длЯ всех других товаров (частью которых
ЯвлЯютсЯ и продукты, необходимые длЯ поддержаниЯ существованиЯ),
лишь поскольку он может быть поделен на рабочие дни; длЯ второго
же количество труда позволЯет установить стоимость некой вещи не
только потому, что она может быть представлена в единицах труда,
но прежде всего и главным образом потому, что труд как
деЯтельность производства ЯвлЯетсЯ "источником всЯкой стоимости".
‚ противоположность классическому веку здесь уже стоимость не
может более определЯтьсЯ на основе единой системы эквивалентов и
свойственной товарам способности представлЯть друг друга.
‘тоимость перестала быть знаком, она стала продуктом. …сли
стоимость вещей равнЯетсЯ стоимости создавшего их труда или хотЯ
бы пропорциональна этому труду, то это не означает, что труд
ЯвлЯетсЯ устойчивой и постоЯнной стоимостью, пригодной длЯ обмена
в любой стоимости ЯвлЯетсЯ труд. € лучшим доказательством этого
ЯвлЯетсЯ то, что стоимость вещей возрастает соответственно
количеству труда, которое необходимо затратить на их
производство; однако она не менЯетсЯ при возрастании или
понижении заработной платы, на которую, как на любой другой
товар, обмениваетсЯ труд2<$F2 Id., ibid., p. 24.>. ЋбращаЯсь на
рынке, обмениваЯсь друг на друга, стоимости обладают также
способностью к представлению. Ћднако эта способность извлекаетсЯ
ими не из обмена и обращениЯ, но только из труда, который
предшествует всЯкому представлению и предрешает его, а
следовательно, не может определЯтьсЯ обменом. …сли длЯ
классического мышлениЯ торговлЯ и обмен служат той основой
анализа богатств, дальше которой анализ не идет (это свойственно
и Ђдаму ‘миту, у которого разделение труда подчинЯетсЯ критериЯм
обмена), то, начинаЯ с ђикардо, возможность обмена основываетсЯ
на труде, а теориЯ производства отныне должна будет всегда
предшествовать теории обращениЯ.
     Ћтсюда три следствиЯ, на которые следует обратить внимание.
Џервое -- это совершенно новаЯ форма установлениЯ причинного
рЯда. ‚ XVIII веке взаимозависимостью экономических детерминаций
вовсе не пренебрегали, скорее напротив: объЯснЯли, как деньги
могут растрачиватьсЯ и вновь стекатьсЯ, цены -- повышатьсЯ и
понижатьсЯ, производство -- увеличиватьсЯ, застаиватьсЯ или
уменьшатьсЯ; однако все эти изменениЯ определЯлись пространством
таблицы, в которой стоимости могли представлЯть друг друга. ’ак.
стоимости увеличивались, поскольку представлЯющие элементы
возрастали быстрее представлЯемых; производство уменьшалось, если
средства представлениЯ уменьшались по сравнению с подлежащими
представлению вещами и т. д. ‚о всех этих случаЯх речь шла лишь о
поверхностной причинности, не выходившей из круга
взаимозависимостей анализируемого и анализирующего. Ќапротив,
начинаЯ с ђикардо, труд, отстранившийсЯ от представлениЯ