 и
обосновавшийсЯ в той области, где она не имеет власти,
организуетсЯ уже в соответствии со своей собственной
причинностью. Љоличество труда, необходимого длЯ изготовлениЯ,
сбора или перевозки какой-либо вещи и определЯющего ее стоимость,
зависит от форм производства: в зависимости от степени разделениЯ
труда, от количества и природы орудий труда, от отношениЯ между
общей суммой капитала, находЯщегосЯ в распорЯжении
предпринимателЯ, и тем капиталом, который он вкладывает в
устройство своей фабрики, производство изменЯетсЯ, становЯсь
соответственно то дороже, то дешевле1<$F1 Ricardo, loc. cit., p.
12.>. Ћднако поскольку во всех этих случаЯх издержки (заработнаЯ
плата, капитал и прибыль, доходы) определЯютсЯ трудом, который
уже закончен и применен в этом новом производстве, можно видеть,
как возникает длинный линейный и однородный рЯд -- рЯд
производства. ‚сЯкий труд имеет результат, который в этой или
иной форме применЯетсЯ в каком-то новом труде, определЯЯ его
стоимость, а этот новый труд в свою очередь участвует в
образовании новой стоимости и т. д. ќто последовательное
накопление впервые решительно порывает с теми
взаимообусловливаниЯми, которые единственно принимались во
внимание в классическом анализе богатств. Ћно вводит тем самым
возможность непрерывного исторического времени, даже если
фактически, как мы увидим впоследствии, ђикардо мыслит будущую
эволюцию лишь в форме замедлениЯ и в конечном счете полной
остановки истории. Ќа уровне условий возможности мышлениЯ
ђикардо, отделив образование стоимости от ее репрезентативности,
сумел выЯвить взаимосочлененность экономии и истории.
"Ѓогатства", вместо того чтобы распределЯтьсЯ в таблице, создаваЯ
тем самым систему эквивалентностей, организуютсЯ и накапливаютсЯ
с течением времени: любаЯ стоимость определЯетсЯ не
инструментами, которые позволЯют ее анализировать, но условиЯми
производства, которые ее породили. ‚ свою очередь сами эти
условиЯ определЯютсЯ количеством труда, затраченного на их
производство. ‡адолго до того, как экономическаЯ рефлексиЯ с
дискурсивной четкостью свЯзала себЯ с историей событий или
обществ, историчность вошла -- по-видимому, надолго -- в сам
способ бытиЯ экономики. ќкономика в своей позитивности свЯзана
отныне не с одновременным пространством различий и тождеств, но с
временем последовательных производств.
     ‚торое, не менее важное следствие свЯзано с понЯтием
редкости благ. Љлассический анализ определЯл редкость благ,
соотносЯ ее с потребностЯми. Џри этом предполагалось, что
редкость увеличиваетсЯ или же переходит на другой объект в
зависимости от потребностей, которые увеличиваютсЯ или принимают
новые формы; длЯ голодных -- редкость хлеба, длЯ богатых,
вращающихсЯ в свете, -- редкость драгоценностей. ќкономисты XVIII
века, как физиократы, так и не физиократы, полагали, что именно
землЯ, земледельческий труд позволЯют, хотЯ бы частично,
преодолеть эту редкость благ; землЯ обладает чудесной
способностью удовлетворЯть гораздо более многочисленные
потребности, чем потребности людей, ее обрабатывающих. „лЯ
классического мышлениЯ редкость благ существует потому, что люди
представлЯют себе объекты, которых они не имеют, а богатство
существует потому, что землЯ производит в некотором изобилии
продукты, которые не потреблЯлись немедленно и которые, значит,
могли представлЯть другие предметы в актах обмена и в обращении.
ђикардо переворачивает полосы этого анализа -- кажущаЯсЯ щедрость
земли обЯзана в действительности ее возрастающему оскудению:
первична не потребность и не представление потребности в головах
людей: но именно этот исходный недостаток благ.
     ‚ самом деле труд -- то есть экономическаЯ деЯтельность --
поЯвилась в мировой истории тогда, когда людей оказалось слишком
много, чтобы прокормитьсЯ дикорастущими плодами земли. Ќе имеЯ
средств к существованию, некоторые умирали, а многие погибли бы,
если бы не принЯлись обрабатывать землю. Џо мере того как
увеличивалось население, вырубались, распахивались, возделывались
все новые участки леса. ‚ любой момент своей истории человечество
всегда трудитсЯ под угрозою смерти: всЯкое население, если оно не
находит новых средств к существованию, обречено на вымирание; и
наоборот, по мере того как число людей увеличиваетсЯ, им
приходитсЯ заниматьсЯ все новыми видами труда, в тЯжелых условиЯх
и отдаленных областЯх, затраты которого к тому же не сразу
окупаютсЯ. ЌависшаЯ угроза смерти становитсЯ тем опаснее, чем
труднее добывать необходимые средства к существованию; труд же
при этом вынужден становитьсЯ все более напрЯженным и
использовать все средства длЯ повышениЯ своей продуктивности.
’аким образом, экономика становитсЯ возможной и необходимой из-за
постоЯнства и неискоренимости самой ситуации редкости благ: перед
лицом природы, котораЯ сама по себе инертна и по большей части
бесплодна, человек подвергает опасности свою жизнь. ‚овсе не в
игре представлений экономика обнаруживает свой основополагающий
принцип, но вблизи того опасного места, где жизнь встречаетсЯ со
смертью. ’ем самым экономика отсылает нас к тем весьма
двусмысленным размышлениЯм, которые можно назвать
антропологическими: в самом деле, она соотноситсЯ с
биологическими свойствами человеческого рода, который, как
показал современник ђикардо -- Њальтус, имеет постоЯнную
тенденцию к возрастанию, если этому не воспрепЯтствовать с
помощью каких-либо средств вплоть до принуждениЯ; экономика
соотноситсЯ также с положением этих живых существ, которые
рискуют не найти в окружающей их природе средств к поддержанию их
существованиЯ; экономика видит в труде и в самой тЯжести этого
труда единственное средство преодолениЯ существенного недостатка
пропитаниЯ и хотЯ бы временной победы над смертью. Homo
oeconomicus -- это не тот человек, который представлЯет себе свои
собственные потребности и предметы, способные их удовлетворить;
это именно тот, кто проводит, использует и терЯет свою жизнь,
чтобы избежать непосредственной угрозы смерти. —еловек -- это
существо конечное: подобно тому, как после Љанта вопрос о
конечном характере человеческого бытиЯ стал важнее анализа
представлений (неизбежно сдвинувшегосЯ на подчиненное место), так
после ђикардо экономика основываетсЯ -- с большей или меньшей
определенностью -- на антропологии, котораЯ пытаетсЯ определить
конечность конкретных форм. ќкономика XVIII века соотносилась с
матезисом как всеобщей наукой о всех возможных порЯдках;
экономика XIX века будет соотноситьсЯ с антропологией как
рассуждением о природной конечности человеческого бытиЯ. ’ем
самым потребность, желание удалЯютсЯ по направлению к сфере
субъективного -- в ту область, котораЯ как раз в ту самую эпоху
становитсЯ объектом психологии. €менно в этой области во второй
половине XIX века маржиналисты упорно исследуют понЯтие
полезности. Њожно было бы предположить, что ЉондильЯк, ѓрален или
же ”орбонне "уже" были "психологистами", поскольку они
анализировали стоимость на основе потребности; можно было бы
также предположить, что физиократы были предтечами экономики,
котораЯ, начинаЯ с ђикардо, анализировала стоимость на основе
издержек производства. Ќо по-настоЯщему только здесь мы выходим
за рамки эпистемологической конфигурации, котораЯ делала
одновременно возможными Љенэ и ЉондильЯка; мы избегаем здесь
господства той эпистемы, котораЯ обосновывала познание порЯдком
представлений; мы входим здесь в другую эпистемологическую
диспозицию, котораЯ разграничивает и вместе с тем соотносит друг
с другом психологию (т. е. данные в представлении потребности) и
антропологию (т. е. природную конечность человеческого бытиЯ).
     Ќаконец, последнее следствие касаетсЯ эволюции экономики.
ђикардо показывает, что не следует объЯснЯть изобилием природы
то, что все более настоЯтельным образом указывает на присущую ей
скудность. ‡емельнаЯ рента, в которой все экономисты вплоть до
Ђдама ‘мита1<$F1 Adam Smith. Recherches sur la richesse des
nations, I, p. 190.> видели признак присущего земле плодородиЯ,
существует лишь точно в той мере, в какой сельскохозЯйственный
труд становитсЯ все более и более тЯжелым, все менее и менее
"рентабельным". Џо мере того как непрерывно возрастающаЯ
численность населениЯ вынуждает распахивать все менее плодородные
земли, получение урожаЯ зерна с этих новых участков требует
больше труда: либо вспашка должна быть более глубокой, либо
посевнаЯ площадь должна быть более обширной, либо больше
требуетсЯ удобрений; издержки производства оказываютсЯ более
высокими при этих последних урожаЯх, чем при первых, полученных
вначале на богатых и плодородных землЯх. Џричем эти столь трудно
добываемые продукты ничуть не менее необходимы, нежели всЯкие
другие продукты (если не желать голодной смерти длЯ какой-то
части человечества). ‘тало быть, именно издержки производства
зерна на самых бесплодных землЯх будут определЯть цену зерна
вообще, даже если оно было получено посредством вдвое или втрое
меньших затрат труда. ‚ результате на тех землЯх, которые легче
обрабатывать, прибыль возрастает, что позволЯет собственникам
этих земель отдавать их в аренду, взимаЯ за это значительную
арендную плату. ‡емельнаЯ рента ЯвлЯетсЯ следствием не щедрости
природы, а скудости земли. ќта скудность непрерывно с каждым днем
становитсЯ все ощутимей: в самом деле, население увеличиваетсЯ;
распахиваютсЯ все более и более бедные земли, издержки
производства увеличиваютсЯ, цены на продукцию сельского хозЯйства
возрастают, а за ними и земельнаЯ рента. Џод давлением этих
обстоЯтельств вполне возможно -- и даже необходимо, -- что
номинальнаЯ заработнаЯ плата рабочих также начинает возрастать,
чтобы покрыть минимальные расходы по поддержанию существованиЯ;
но по этой самой причине реальный заработок практически не может
поднЯтьсЯ выше того минимума, который необходим рабочему длЯ
того, чтобы одеватьсЯ, иметь жилище, питатьсЯ. € в конце концов
доход предпринимателей понизитсЯ в той самой мере, в какой
увеличитсЯ земельнаЯ рента и в какой заработнаЯ плата рабочего
останетсЯ неизменной. Ћн постоЯнно понижалсЯ бы вплоть до нулЯ,
если бы не одно препЯтствие: в самом деле, в какой-то момент
доходы в промышленности стали бы слишком низкими длЯ найма новых
рабочих; из-за отсутствиЯ дополнительного заработка рабочаЯ сила
не сможет более возрастать; возникает застой населениЯ; не будет
больше необходимости в распашке новых земель, еще менее
плодородных, чем прежние; земельнаЯ рента достигнет своего
потолка и перестанет оказывать свое обычное давление на прибыли в
промышленности, которые смогут тогда стабилизироватьсЯ. €сториЯ,
в конце концов, станет неподвижной. Љонечность человеческого
бытиЯ окажетсЯ определенной раз и навсегда, то есть на
неопределенное времЯ.
     Љак это ни парадоксально, но именно историчность, введеннаЯ
ђикардо в экономию, позволЯет мыслить этот застой €стории. •отЯ,
казалось бы, классическое мышление предусматривало длЯ экономии
всегда открытое и подверженное изменениЯм будущее, однако
фактически речь шла здесь лишь об изменениЯх пространственного
типа: картина, которую, как предполагалось, образовывали
богатства в ходе своего развертываниЯ, обмена и упорЯдочениЯ,
могла бы вполне увеличитьсЯ в размерах; однако она оставалась той
же самой картиной, даже если каждый элемент утрачивал внешнюю
относительность, вступаЯ в отношениЯ с новыми элементами.
Ќапротив, именно времЯ накоплениЯ народонаселениЯ и производства,
именно непрерывнаЯ историЯ редкости благ позволЯет с начала XIX
века мыслить оскудение €стории, ее растущую инертность, ее
окаменение и вскоре ее каменную неподвижность. ’еперь мы видим,
какую роль историЯ и антропологиЯ играют по отношению друг к
другу. €сториЯ (труда, производства, накоплениЯ, возрастаниЯ
реальных издержек) существует лишь в той мере, в какой человек
как природное существо конечен; эта конечность человеческого
бытиЯ простираетсЯ далеко за первоначальные границы рода и
непосредственных телесных потребностей: непрестанным, хотЯ и еле
слышным сопровождением она вторит всему развитию цивилизаций. —ем
прочнее человек утверждаетсЯ в центре мира, чем дальше
продвигаетсЯ он в овладении природой, тем сильнее давит на него
конечность собственного бытиЯ, тем больше он приближаетсЯ к
смерти. €сториЯ не позволЯет человеку выйти за его первоначальные
пределы -- разве лишь по видимости, да и то если понимать
"пределы" очень поверхностно. Ћднако если рассматривать
основополагающую конечность человеческого бытиЯ, становитсЯ
очевидно, что его антропологическаЯ ситуациЯ делает его €сторию
все драматичнее, все опаснее, как бы приближаЯ ее к собственной
невозможности. Љогда €сториЯ достигнет этих рубежей, она может
лишь остановитьсЯ, поколебатьсЯ немного вокруг собственной оси и
застыть навсегда. Ћднако это может произойти двумЯ способами;
либо €сториЯ постепенно, и все заметнее замедлЯЯсь, достигает
устойчивого состоЯниЯ. которое утверждает в бесконечности времени
то, к чему она всегда стремилась и чем она, по сути, была
изначально и неизменно; либо, напротив, €сториЯ достигает некой
поворотной точки, где закреплЯетсЯ лишь постольку, поскольку ей
удаетсЯ преодолеть все то, чем она непрерывно доселе была.
     ‚ первом решении вопроса (представленном "пессимизмом"
ђикардо) €сториЯ выступает как мощный механизм, восполнЯющий
ограниченность антропологических определений; разумеетсЯ, она не
выходит за пределы конечного человеческого бытиЯ, но в этом бытии
она отчетливо вырисовываетсЯ как Явление положительное и
объемное. ќта €сториЯ помогает человеку преодолеть недостаток
благ, на который он обречен. —ем ощутимее становитсЯ этот
недостаток с каждым днем, тем напрЯженнее становитсЯ труд;
производство увеличиваетсЯ в абсолютных цифрах, но в то же самое
времЯ и в том же самом процессе увеличиваютсЯ издержки
производства -- то есть количество труда, необходимого длЯ
производства одного и того же предмета. ’ак неизбежно наступает
момент, когда труд уже более не обеспечиваетсЯ продуктами,
которые сам он производит: теперь они стоЯт столько же, сколько
пища; получаемаЯ рабочим. Џроизводство уже не может заполнить
недостаток. ’огда недостаток сам положит себе предел (посредством
демографической стабилизации), и труд будет точно соответствовать
потребностЯм (посредством известного перераспределениЯ богатств).
Ћтныне конечность человеческого бытиЯ и производство будут точно
накладыватьсЯ друг на друга. складываЯсь в единый образ. ‚сЯкий
дополнительный труд становитсЯ как бы бесполезным; все лишнее
население обречено на гибель. ’ак жизнь и смерть оказываютсЯ
лицом к лицу, друг против друга, скованные и как бы вдвойне
подкрепленные взаимным натиском. ’ак €сториЯ приведет конечное
бытие человека к той предельной точке, где эта конечность
выЯвитсЯ наконец в своей чистоте; ведь теперь у нее не будет
возможности скрытьсЯ от самой себЯ, у нее не хватит сил, чтобы
устроить свое будущее, у нее не будет новых земель длЯ будущего
человечества. ќтот мощный оползень €стории мало-помалу снесет все
заслоны, скрывающие человека от собственного взглЯда; человек
исчерпает все те возможности, которые отчасти затуманивают и
скрывают под упованиЯми на будущее его антропологическую наготу;
тем самым €сториЯ приведет человека длинными, но неизбежными и
неотвратимыми путЯми к той истине, котораЯ сосредоточит его на
нем самом.
     ‚о втором решении (представленном Њарксом) отношение €стории
к конечности человеческого бытиЯ расшифровываетсЯ противоположным
образом. ‡десь €сториЯ играет уже отрицательную роль: ведь именно
она усиливает гнет нужды, увеличивает недостаток благ, принуждает
людей трудитьсЯ и производить все больше и больше, получаЯ при
этом лишь самое необходимое длЯ жизни, а иногда и еще меньше.
•отЯ с течением времени продукт труда и накапливаетсЯ, он
неизменно ускользает от тех, кто трудитсЯ; они производЯт
безмерно больше той части стоимости, котораЯ возвращаетсЯ к ним в
виде заработка, и тем самым дают капиталу возможность снова и
снова покупать труд. ’ак непрестанно растет число тех, кого
€сториЯ удерживает на последней грани их условий существованиЯ;
тем самым эти условиЯ постепенно становЯтсЯ все более ненадежными
и приближаютсЯ к тому пределу, за которым само существование
станет невозможным: накопление капитала, увеличение числа
предприЯтий и их мощности, постоЯнное давление на заработную
плату, перепроизводство, -- все это суживает рынок труда,
уменьшает плату за труд и увеличивает безработицу. Ћтброшенный
нищетой на грань жизни и смерти, целый класс людей испытывает на
собственной шкуре, что такое нужда, голод и труд. ‚ том, что
другие приписывают природе или естественному ходу вещей, эти люди
умеют видеть следствие €стории -- отчуждение конечного
человеческого бытиЯ, хоть оно таким и не выглЯдит. Џо этой-то
самой причине они, и только они одни, могут уловить и воссоздать
эту истину человеческой сущности. Ђ достигнуть этого можно лишь
ниспровержением €стории или по крайней мере изменением
направлениЯ ее прежнего течениЯ. ‹ишь тогда начнетсЯ времЯ,
которое потечет иначе -- в иной форме, по иным законам.
     Ћднако, несомненно, выбор между "пессимизмом" ђикардо и
революционными чаЯниЯми Њаркса не столь уж важен. ќта
альтернатива свидетельствует лишь о двух возможных подходах к
рассмотрению отношений антропологии и €стории, устанавливаемых
экономией через посредство понЯтий редкости благ и труда. “
ђикардо €сториЯ заполнЯет разрыв, обусловленный конечностью
человеческого бытиЯ и находЯщий выражение в постоЯнном недостатке
благ, конец которому кладет лишь момент достижениЯ окончательного
равновесиЯ. ‚ марксистском прочтении €сториЯ, лишаЯ человека
возможности владеть своим трудом, Ясно порождает позитивную форму
его конечного бытиЯ -- его материальную истину, наконец-то
освобожденную ђазумеетсЯ, легко понЯть, как на уровне мнений
произошел выбор между этими вариантами, почему одни отдали
предпочтение первому типу анализа, другие -- второму. Ќо и то и
другое суть лишь производные различиЯ, зависЯщие в общем и целом
от доксологического подхода к исследованию. Ќа глубинном уровне
западного знаниЯ марксизм не вызывает никакого реального разрыва:
он без труда разместилсЯ со всей полнотой, спокойствием,
удобством и, право же, приемлемостью длЯ своего времени внутри
эпистемологической диспозиции, котораЯ благосклонно его принЯла
(ведь именно она сама и предоставила ему место); а он в свою
очередь не имел ни повода потревожить ее, ни силы хоть сколько-
нибудь изменить, потому что только на нее он и опиралсЯ. Њарксизм
внутри мышлениЯ XIX века -- все равно что рыба в воде: во всЯком
другом месте ему нечем дышать. …сли он и противопоставлЯет себЯ
"буржуазным" экономическим теориЯм и если в этом
противопоставлении он выдвигает против них радикальный переворот
€стории, то и этот конфликт, и этот проект имеют условием своей
возможности не преодоление всЯкой €стории вообще, но конкретное
событие, место которого может точно определить археологиЯ,
поскольку оно одновременно и равным образом предопределило и
буржуазную экономику, и революционную экономику XIX века. €х
споры вполне могли породить несколько волн и смутить водную
гладь; однако это лишь бури в стакане воды1<$F1 Љак известно,
возникновение марксизма в XIX в. и его дальнейшее развитие были
обусловлены всем предшествующим опытом науки и общественной
практики. ‚ данном контексте, вследствие абсолютизации у ”уко
аспекта прерывности, это обстоЯтельство получает ложное
освещение. ‚ последующих работах, например в "Ђрхеологии знаниЯ",
”уко дает более обоснованную трактовку этой проблемы. -- Џрим.
перев.>.
     ѓлавное в том, что в начале XIX века сложилась такаЯ
диспозициЯ знаниЯ, в которой одновременно фигурируют историчность
экономии (в соответствии с формами производства), конечность
человеческого бытиЯ (в соответствии с редкостью благ и трудом) и
приближение конца €стории -- будь то бесконечное замедление или
же решительный перелом. €сториЯ, антропологиЯ и приостановка
развитиЯ располагаютсЯ согласно модели, определЯющей одну из
важнейших мыслительных схем XIX века. €звестно, например, какую
роль сыграла эта диспозициЯ в одушевлении гуманизмов с их усталым
благожелательством; известно, как она же возродила утопии
всеобщего свершениЯ. „лЯ классического мышлениЯ утопиЯ была,
скорее, грезой о первоначале: первосозданнаЯ свежесть мира
ложилась в основу идеального развертываниЯ картины, в которой
каждаЯ вещь представлЯлась на своем месте, в своем окружении, со
своими особенностЯми, со своими непосредственными эквивалентами;
и эти представлениЯ в первоначальной своей Ясности пока еще не
отделЯлись от живого, острого и ощутимого присутствиЯ того, что
именно за ними лежит. Ќапротив, в XIX веке утопиЯ относитсЯ
скорее к концу времен, нежели к первоистокам: знание строитсЯ уже
не в виде картины, но в виде рЯда, цепи, становлениЯ: когда
обетованным вечером во мраке предстанет тень развЯзки, тогда
€сториЯ, в бурном ли неистовстве, в медленном ли саморазрушении,
выЯвит антропологическую истину человеческого бытиЯ во всей ее
незыблемости; при этом календарное времЯ, быть может, и не
остановитсЯ, однако оно словно опустеет, поскольку историчность
полностью совпадет с человеческой сущностью. Ќаправленность
становлениЯ, со всеми его внутренними возможностЯми -- драмой,
забвением, отчуждением, окажетсЯ в плену у конечного
человеческого бытиЯ, которое в свою очередь найдет в этом свое
четкое и Ясное выражение. Љонечность во всей своей истине даетсЯ
во времени -- и вот времени наступает конец. €сполненное величиЯ
раздумье о конце €стории -- это утопиЯ причинного мышлениЯ, тогда
как греза о первоначале -- это утопиЯ классифицирующего мышлениЯ.
     ќта диспозициЯ исполнЯла свою принудительную роль очень
долго; в конце XIX века Ќицше в последний раз заставил ее
вспыхнуть и воссиЯть. Ћн взЯл тему конца времен, чтобы заставить
бога умереть, а последнего человека -- блуждать во тьме; он взЯл
тему конечности человеческого бытиЯ, чтобы показать чудо
пришествиЯ сверхчеловека; он взЯл великую и непрерывную цепь
€стории, чтобы искривить ее и замкнуть в вечном повторении.
‘мерть бога, неминуемость сверхчеловека, ожидание роковой годины
и страх перед ней -- все это буквально, шаг за шагом повторЯло те
элементы, которые уже наличествовали в диспозиции мышлениЯ XIX
века и образовывали его археологическую сетку; тем не менее эти
элементы воспламенили застывшие формы, сложили странные и почти
невероЯтные образы из их обуглившихсЯ останков; и в этом свете, о
котором мы еще доподлинно не знаем, был ли он последним пожаром
или новой зарей, разверзлось нечто такое, чему суждено было, по-
видимому, стать пространством современного мышлениЯ. ‚о всЯком
случае, именно Ќицше сжег длЯ нас и даже задолго до нашего
рождениЯ разнородные обещаниЯ диалектики и антропологии.


     3. Љювье

     Џодобно тому как ‘мит использовал устойчивую стоимость труда
длЯ установлениЯ цены вещей в рЯду эквивалентов, так †юсье в
своем проекте установлениЯ классификации, столь же точной, как
метод, и столь же строгой, как система, вывел правило
соподчинениЯ признаков. Џодобно тому как ђикардо освободил труд
от роли измерителЯ, вывел его за рамки обмена и поместил в общие
формы производства, точно так же и Љювье1<$F1 ‘м. о Љювье
замечательную работу „одена: Daudin. Les classes zoologiques,
Paris, 1930.> освободил соподчиненность признаков от их
таксономической функции, вывел их за рамки всЯкой возможной
классификации и поместил в различные уровни организации живых
существ. ‚нутреннЯЯ свЯзь, обусловливающаЯ взаимозависимость
структур, определЯетсЯ теперь не только на уровне частот, но
становитсЯ самой основой коррелЯций. €менно этот сдвиг и
перестановку определил некогда †оффруа ‘ент-€лер такими словами:
"ЋрганическаЯ структура становитсЯ абстрактной сущностью...
способной принимать различные формы"1<$F1 –ит. по: Th. Cahn. La
Vie et l'euvre d'E. Geofforoy Saint-Hilaire, Paris, 1962, p.
138.>. ‚се пространство живых существ организуетсЯ вокруг этого
понЯтиЯ, а все то, что представало некогда глазам сквозь сетку
понЯтий естественной истории (роды, виды, индивиды, структуры,
органы), приобретает ныне новый способ бытиЯ.
     Џрежде всего  это относитсЯ к тем элементам (или тем группам
различных элементов),  которые можно вычленить, окидываЯ взглЯдом
телесную организацию  индивидов, и которые называютсЯ органами. ‚
классическом  анализе  орган  определЯлсЯ  одновременно  и  своей
структурой и  своей функцией, он был чем-то вроде системы с двумЯ
входами, которую можно было исчерпывающе объЯснить либо на основе
исполнЯемой ею  роли  (например,  размножениЯ),  либо  на  основе
морфологических переменных  (форма, величина,  диспозициЯ,  число
элементов);   эти    два   способа    расшифровки   были   вполне
самостоЯтельными, хотЯ  и покрывали  друг друга:  первый  выЯвлЯл
употреблениЯ,  второй  --  тождества.  €менно  эту  диспозицию  и
опрокидывает Љювье, снимаЯ как тезис о приспособлЯемости органов,
так и  тезис об  их взаимонезависимости,  -- он  выводит  функцию
далеко  за   пределы  органа   и  подчинЯет  расположение  органа
господству функции.  Љювье лишает орган если не индивидуальности,
то по крайней мере независимости, считаЯ ошибочной веру в то, что
"в важном  органе все  важно"; он  привлекает внимание  "скорее к
самим  функциЯм,   нежели  к   органам"2<$F2  G.  Cuvier.  Lecons
d'anatomie comparee,  t. I,  p. 63-64.>:  прежде  чем  определЯть
органы посредством  их собственных  переменных, он соотносит их с
теми функциЯми,  которые они  обеспечивают.  —исло  этих  функций
относительно  невелико:   дыхание,  пищеварение,  кровообращение,
движение... Џри этом видимое разнообразие структур выЯвлЯетсЯ уже
не  на   основе  таблицы   переменных,  но   на  основе   крупных
функциональных единств, способных осуществлЯтьсЯ и исполнЯть свое
назначение различными  способами: "Ћбщие  черты  органов  каждого
рода у  всех животных сводЯтсЯ к очень небольшому числу признаков
и проЯвлЯютсЯ подчас только в производимом ими действии. Ћсобенно
удивительно   дыхание:   в   различных   классах   животных   оно
осуществлЯетсЯ органами,  столь различными,  что структуры  их не
имеют между  собою практически  ничего  общего"1<$F1  G.  Cuvier.
Lecons  d'anatomie  comparee,  t.  I,  p.  34-35.>.  ђассматриваЯ
отношение  органа   к  функции,   можно  видеть,  как  "сходства"
проЯвлЯютсЯ  там,   где   начисто   отсутствуют   "тождественные"
элементы; сходство  утверждаетсЯ в переходе от органа к невидимой
очевидности функции.  ‚ конце  концов, неважно,  имеют ли жабры и
легкие какие-либо  общие признаки  -- форму, величину, число; они
оказываютсЯ  сходными,   поскольку  и   те  и   другие   ЯвлЯютсЯ
разновидностЯми    некоего     несуществующего,     абстрактного,
нереального,  недостижимого   органа,  отсутствующего   в   любом
доступном описанию  виде животных,  но присутствующего  в царстве
животных, взЯтом  как целое,  -- органа,  который служит  дыханию
вообще. ’аким  образом, в анализе живого организма возобновлЯютсЯ
аналогии аристотелевского  типа: жабры служат длЯ дыханиЯ в воде,
как легкие  -- длЯ  дыханиЯ на  воздухе. ’акие  соотношениЯ были,
конечно, хорошо  знакомы и классическому веку, однако они служили
там  лишь   длЯ  определениЯ  функций  и  не  использовались  длЯ
установлениЯ порЯдка  вещей в  пространстве  природы.  ЌачинаЯ  с
Љювье,  функциЯ,  определЯемаЯ  недоступной  внешнему  восприЯтию
формой действиЯ, которое она должна осуществить, начинает служить
постоЯнным средним термином, позволЯющим соотносить друг с другом
совокупности элементов,  лишенных какого-либо  внешнего сходства.
’о,  что   длЯ  классического   восприЯтиЯ  было   лишь   чистыми
различиЯми,  противопоставлЯемыми   тождествам,   начинает   ныне
упорЯдочиватьсЯ и  мыслитьсЯ на  подспудной  основе  однородности
функций.   …стественнаЯ    историЯ   была   возможна,   поскольку
’ождественное  и   Ќетождественное  вмещались  в  одно  и  то  же
пространство,  а   такой  предмет,   как   ЃиологиЯ,   становитсЯ
возможным, поскольку единство этого плана разрушаетсЯ, а различиЯ
начинают выступать  на основе  иного тождества, более глубокого и
важного.
     ќта свЯзь органа с функцией, это сцепление алана тождеств с
планом различий выЯвлЯет новые отношениЯ: отношение
сосуществованиЯ, внутренней иерархии, зависимости от общей
организации. ‘осуществование означает, что орган пли система
органов могут функционировать в живом организме лишь при
одновременном наличии другого органа или другой системы органов
определенного рода и формы: "‚се органы одного животного образуют
единую систему, все части которой занимают свои определенные
места, воздействуЯ друг на друга и отвечаЯ на эти воздействиЯ;
изменение одной части не может не повлечь за собой
соответствующие изменениЯ всех других"1<$F1 G. Cuvier. Rapport
historique sur l'etat des sciences naturelles, p. 330.>. ‚
системе пищеварениЯ форма зубов (режущаЯ или жующаЯ) менЯетсЯ в
зависимости от "длины, изгибов, размеров пищеварительного тракта"
или же, если взЯть пример сосуществованиЯ различных систем,
органы пищеварениЯ могут менЯтьсЯ лишь в зависимости от
морфологии членов, и в особенности от формы когтей или копыт: в
зависимости от того: обладает ли животное когтЯми или копытами, а
следовательно, может ли оно или не может хватать и разрывать
пищу, менЯютсЯ пищеварительный тракт, "соки-растворители" и форма
зубов2<$F2 G. Cuvier. Lecons d'anatomie comparee, t. I, p. 55.>.
‡десь выЯвлЯютсЯ боковые соответствиЯ, устанавливающие между
элементами одного и того же уровнЯ отношениЯ сосуществованиЯ,
основанные на функциональной необходимости: поскольку животное
должно питатьсЯ, то свойства добычи и способ ее добываниЯ не
могут не быть свЯзаны с аппаратом жеваниЯ и пищеварениЯ и
обратно.
     Љроме того, между элементами существует иерархические
соотношениЯ. €звестно, что классический анализ вынужден был
отказатьсЯ от выделениЯ ведущих органов и ограничитьсЯ
рассмотрением их таксономической действительности. ’еперь, когда
рассмотрению подвергаютсЯ уже не независимые переменные, но
целостные системы, управлЯющие друг другом, проблема
взаимозначимости возникает вновь. ’ак, например, пищеварительный
тракт млекопитающих свЯзан фактической вариативной зависимостью
не только с органами движениЯ и хватаниЯ, но, по крайней мере
частично, предопределен способом размножениЯ. ‚ самом деле, оно
предполагает не только наличие непосредственно свЯзанных с ним
органов, но также, например у живородЯщих животных, и органов
лактации, губ и мЯсистого Языка, а также циркулЯцию теплой крови
и двухкамерное сердце1<$F1 G. Cuvier. Second memoire sur les
animaux a sang blanc, 1795 (Magasin encyclopedique, t. II, p.
441).>. €сследование организмов, возможность установлениЯ между
ними сходств и различий предполагают построение уже не таблицы
элементов, но таблицы функций, которые во всех живых организмах,
взЯтых как целое, подчинЯют, перестраивают и упорЯдочивают друг
друга: таким образом, речь здесь идет уже не о многоугольнике
возможных изменений, но о иерархической пирамиде значимостей.
‘начала Љювье полагал, что функции существованиЯ важнее функций
свЯзей ("ибо животное сначала существует, а потом чувствует и
действует"): поэтому он предполагал, что прежде всего размножение
и кровообращение требуют длЯ себЯ некоторого числа органов,
которым подчинЯлось бы расположение других органов, так что одни
оказывались бы первичны, а другие -- вторичны2<$F2 Id., ibid., p.
441.>. Џозднее он, однако, подчинил кровообращение пищеварению,
поскольку пищеварение существует у всех животных (у полипа все
тело есть не что иное, как пищеварительный аппарат), тогда как
кровь и сосуды "имеютсЯ лишь у высших животных и постепенно
исчезают у низших"3<$F3 G. Cuvier. Lecons d'anatomic comparee, t.
III, p. 4-5.>. Ћднако еще позднее определЯющей все диспозиции
организма становитсЯ длЯ Љювье нервнаЯ система (со спинным мозгом
или без него): "Ћна ЯвлЯетсЯ основой целостности живого
организма: все другие системы лишь поддерживают ее и служат
ей"4<$F4 G. Cuvier. Sur un nouveau rapprochement a etablir
(Annales du Museum, t. XIX, p. 76).>.
     ќто преимущество одной функции перед другими предполагает,
что организм в своих видимых диспозициЯх подчинЯетсЯ
определенному плану. €менно этот план обеспечивает господствующее
положение наиболее существенных функций и свЯзывает с ними (но
уже не так жестко) те органы, которые обеспечивают менее важные
функции. €так, будучи принципом иерархического упорЯдочениЯ, план
этот определЯет самые важные функции, распределЯЯ по важнейшим
местам тела те анатомические элементы, которые нужны длЯ их
осуществлениЯ; так, из обширной группы членистоногих в классе
насекомых важнее всего двигательные функции и органы движениЯ, а
в трех других классах ведущаЯ роль принадлежит уже другим
жизненным функциЯм1<$F1 Id., ibid.>. ЉонтролируЯ функционирование
"местных", менее значимых органов, план организации уже не играет
столь жестко детерминирующей роли; чем дальше от центра, тем он
становитсЯ мЯгче, допускаЯ самые разнообразные видоизменениЯ
формы органов и их возможного использованиЯ. …го контроль
остаетсЯ, однако, он становитсЯ более гибким, допускающим и иные
формы зависимостей. ‚ этом легко убедитьсЯ на примере
двигательной системы млекопитающих. €х органическаЯ структура
предполагает четыре двигательных органа, но лишь в качестве
вторичных признаков; хотЯ они никогда полностью не устранЯютсЯ,
не исчезают, не заменЯютсЯ, однако порой они оказываютсЯ
"замаскированными, как, например, в крыльЯх летучей мыши или
задних плавниках тюленЯ"; иногда даже получаетсЯ так, что
"функционирование сильно изменЯет их, как, например, в грудных
плавниках китообразных... Џрирода здесь как бы соединила плавник
с рукою. Ќекоторое постоЯнство вторичных признаков можно видеть,
таким образом, даже при всей их маскировке"2<$F2 G. Cuvier.
Second memoire sur les animaux a sang blanc (loc. cit.).>.
‘тановитсЯ Ясно, каким образом виды могут одновременно быть
сходными (и образовывать такие группы, как роды, классы и прочие
"ветви", по терминологии Љювье) и отличатьсЯ друг от друга.
‘ближает их не какое-то количество совпадающих элементов, но
нечто вроде средоточиЯ тождества, которое определЯет взаимную
значимость функций, а потому и не может быть расчленено на
видимые участки; именно на основе этого недоступного наблюдениЯ
Ядра тождеств и располагаютсЯ органы: по мере того как они
отдалЯютсЯ от центрального Ядра, они выигрывают в гибкости, в
возможностЯх к изменениЯм, в отличительных признаках. ‚иды
животных различаютсЯ периферией, сходны центром; недостижимое их
объединЯет, очевидное их рассеивает. Ћни едины в том, что
наиболее существенно длЯ их жизни; они индивидуальны в том, что
имеет длЯ них вспомогательное значение. —ем больше мы стараемсЯ
объединЯть рассеЯнные группы, тем больше приходитсЯ погружатьсЯ в
темные глубины организма, едва различимые, почти совсем скрытые
от наблюдениЯ; напротив, чем больше мы стараемсЯ очертить
индивидуальность организма, тем ближе к поверхности приходитсЯ
подходить, высвечиваЯ доступные свету формы в их видимости; ибо
многообразие -- на виду, а единство -- утаено. Љороче, видимое в
живых организмах чуждаетсЯ хаоса особей и видов, оно становитсЯ
доступным длЯ классификации лишь потому, что они живут, и на
основе того, что они скрывают.
     Ћтсюда решительный поворот в отношении классической
таксономии. Ћна строила свои описаниЯ всецело на основе четырех
переменных (форма, число, диспозициЯ, величина), которые
охватывались, как бы в едином движении, Языком и наблюдением, Џри
такой раскладке видимого жизнь наступала лишь как следствие
расчленениЯ, как граница в классификации. ЌачинаЯ с Љювье, именно
жизнь со всем тем, что в ней не подлежит чувственному восприЯтию
и определЯетсЯ чисто функционально, становитсЯ основой длЯ
возможности классификации. ‚о всем обширном пространстве порЯдка
нет больше класса "живых существ", но из глубины жизни, из
наиболее удаленной от глаз сферы исходит возможность их
классификации. ђанее живое существо было лишь клеткой в
естественной классификации, а теперь способность поддаватьсЯ
классификации сама становитсЯ приметой живого существа. ’ак
исчезает проект общей ’аксономии. ’ак исчезает возможность
развернуть обширный порЯдок природы, простирающийсЯ неразрывно от
самого простого и неподвижного до самого живого и сложного; так
исчезает исследование порЯдка -- почва и основа всеобщей науки о
природе. ’ак исчезает и сама "природа", котораЯ в классический
век существовала и понималась не как "тема" или "идеЯ", не как
бесконечнаЯ возможность знаниЯ, но как однородное пространство
доступных упорЯдочению тождеств и различий.
     ’еперь это пространство расчленилось и как бы разверзлось во
всей своей толще. Ќа месте единообразного пространства зримости и
порЯдка, элементы которого играли взаимноразграничительную роль,
устанавливаетсЯ рЯд оппозиций, термины которых лежат на различных
уровнЯх: с одной стороны, это второстепенные органы, без труда
видимые даже на поверхности тела и непосредственно
воспринимаемые, а с другой -- первичные, основные, центральные,
скрытые органы, до которых можно добратьсЯ, лишь "препарируЯ", то
есть материально уничтожаЯ, Яркую оболочку второстепенных
органов. …ще глубже лежит оппозициЯ между органами, как таковыми,
-- объемистыми, плотными, прЯмо или косвенно доступными
наблюдению, и функциЯми, которые сами по себе восприЯтию не
доступны, но предопределЯют изнутри расположение непосредственно
видимых элементов, ‘уществует, наконец, и оппозициЯ между
тождествами и различиЯми: они как бы сделаны из разного теста,
между ними нет однородности, котораЯ позволила бы им вступить в
отношениЯ друг с другом; различиЯ сосредоточиваютсЯ ближе к
поверхности, тогда как в глубине они стираютсЯ, смешиваютсЯ друг
с другом, приближаЯсь к тому великому, таинственному, незримому,
сердцевинному единству, из которого, как бы непрерывно
распылЯЯсь, исходит многообразие. ’еперь уже длЯ определениЯ
жизни недостаточно более или менее четкого отличиЯ ее от
механизма; жизнь есть то, в чем обосновываютсЯ всевозможные
разграничениЯ между живыми существами. €менно этот переход от
таксономического понЯтиЯ жизни к синтетическому отмечен в истории
идей и наук возрождением виталистских тем в начале XIX века. ‘
археологической точки зрениЯ именно с этих пор устанавливаютсЯ
условиЯ возможности биологии.
     ‚о всЯком случае, рЯд оппозиций, расчленЯющих пространство
естественной истории, привел к весьма важным практическим
последствиЯм. Џрежде всего к поЯвлению двух взаимосвЯзанных и
взаимозависимых приемов исследованиЯ. Џервый осуществлЯетсЯ в
сравнительной анатомии; он обнаруживает некое внутреннее
пространство, по одну сторону которого располагаетсЯ видимый на
поверхности пласт покровов и оболочек, а по другую -- почти не
доступнаЯ взглЯду область бесконечно малого. ‚едь сравнительнаЯ
анатомиЯ не ЯвлЯетсЯ лишь углублением описательных приемов
классической эпохи: она уже не довольствуетсЯ более стремлением
видеть глубже, лучше и ближе, но учреждает иное пространство,
отличное от пространства доступных глазу признаков или частиц,
доступных микроскопу1<$F1 Ћб этом отказе от микроскопа,
объединЯющем Љювье с паталого-анатомами, см. Lecons d'anatomie
comparee, t. V, p. 180, и Le Regne animal, t. I, p. XXVIII.>. ‚
этом пространстве она выЯвлЯет диспозицию органов, их
соотношениЯ, способы их расчленениЯ, распределениЯ в
пространстве, взаимоподчинениЯ основных моментов какой-либо
функции. ’аким образом, в противоположность неискушенному
взглЯду, который, наблюдаЯ целостные организмы, видит перед собою
лишь хаос различий, анатомиЯ, реально расчленЯЯ тело, расщеплЯЯ
его на отдельные частицы и раздроблЯЯ его в пространстве,
выЯвлЯет существенные сходства, остававшиесЯ дотоле
незамеченными; она воссоздает те единства, которые лежат за
видимыми глазу распыленными множествами. Ћбразование обширных
таксономических единств (классов и отрЯдов) было в XVII и XVIII
веках проблемой лингвистического разграничениЯ; требовалось лишь
подобрать названиЯ, достаточно обоснованные и широкие; ныне же
это проблема анатомического расчленениЯ; требуетсЯ вычленить
основную функциональную систему, и только реальные анатомические
разграничениЯ позволЯют далее установить обширные семейства живых
организмов.
     ‚торой прием исследованиЯ одновременно и основываетсЯ на
анатомии (ЯвлЯЯсь ее следствием), и противополагаетсЯ ей
(позволЯЯ обойтись и без нее); этот способ исследованиЯ
заключаетсЯ в том, чтобы установить отношениЯ взаимоуказаниЯ
между поверхностными, видимыми элементами и теми элементами,
которые скрыты в глубине тела. Џо закону целостности организма
это означает, это любой периферический вспомогательный орган
требует вполне определенной структуры более важного органа, а
следовательно, можно "установить соответствиЯ между внешними и
внутренними формами, которые вместе составлЯют часть сущности
целостного организма животного"1<$F1 G. Cuvier. Le Regne animal
distribue d'apres son organisation, t. I, p. XIV.>. Ќапример, у
насекомых расположение усиков не соотноситсЯ ни с каким крупным
единством внутри организма, а потому не имеет разграничительного
значениЯ, напротив, форма нижней челюсти свЯзана с питанием, с
пищеварением, а через их посредство с другими важнейшими
функциЯми и, ста