ло быть, способна играть важнейшую роль в их
распределении по сходствам и различиЯм: "органы жеваниЯ должны
соответствовать органам питаниЯ животных, а следовательно, всему
их роду жизни и всей их организации"2<$F2 G. Cuvier. Lettre a
Hartmann, цит. по: Daudin. Les Classes Zoologiques, t. II, p. 20,
n. 1.>. ‘трого говорЯ, этот способ взаимоуказаний вовсе не
обЯзательно требует перехода от видимой периферии к неЯсным
внутренним формам организма; он способен свЯзать сетью отношений
любые точки тела, причем в некоторых случаЯх одного-единственного
элемента достаточно, чтобы подсказать всю общую структуру
организма; иногда можно определить вид животного "по одной-
единственной кости скелета, по ее мельчайшей частице; этот метод
дал очень интересные результаты в исследовании ископаемых
животных"3<$F3 G. Cuvier. Rapport historique sur les sciences
naturelles, p. 329-330.>. …сли длЯ мысли XVIII века ископаемые
были только предвосхищением теперешних форм животных, указывавшим
на великую свЯзь времен, то ныне они указывают на тот целостный
образ, которому они принадлежали. ЂнатомиЯ не только разбила
однородное тождественное пространство таблицы, она разорвала при
этом и временной рЯд, предполагавшийсЯ ранее непрерывным.
     ’аким образом, с теоретической точки зрениЯ Љювье решительно
перестраивает весь порЯдок свЯзей и разрывов в природе. ‚едь
сравнительнаЯ анатомиЯ фактически позволЯет установить в мире
живых организмов две резко отличные друг от друга формы свЯзи.
ЏерваЯ относитсЯ к основным функциЯм, повторЯющимсЯ в большинстве
видов (дыхание, пищеварение, кровообращение, размножение,
движение...); она устанавливает сходства на всем пространстве
живого мира и позволЯет распределить их по шкале убывающей
сложности, от человека до зоофита: в высших видах присутствуют
все функции, затем они постепенно исчезают, так что, например, у
зоофита нет уже ни цента кровообращениЯ, ни центра ощущениЯ, ни
нервов, и каждаЯ точка его тела всасывает пищу сама по себе"1<$F1
G. Cuvier. Tableau elementaire, p. 6 sq.>. Ћднако это слабый,
сравнительно непрочный тип свЯзи: несколько важнейших функций
образуют здесь несложную картину присутствий и отсутствий. „ругой
тип свЯзи более жесткий, он касаетсЯ органов, более или менее
совершенных. Ћднако на его основе можно установить лишь
ограниченные рЯды, лишь отдельные, местные, прерывистые свЯзи,
которые к тому же сплетаютсЯ друг с другом в различных
направлениЯх. Џричина этого в том, что в различных видах животных
"одни и те же органы находЯтсЯ на разных ступенЯх развитиЯ: в
одном виде наиболее совершенным оказываетсЯ один орган; в другом
-- другой"2<$F2 G. Cuvier. Lecons d'anatomie comparee, t. I, p.
59.>. Ќа одном полюсе образуютсЯ, так сказать, "микрорЯды",
ограниченные в частные, существенные не столько длЯ вида, сколько
длЯ органа, а на другом -- некий "макрорЯд", прерывный,
нежесткий, существенный не столько длЯ самих организмов, сколько
длЯ основного диапазона их функций.
     Њы видим, что между двумЯ этими типами свЯзи, не
совпадающими и не согласованными друг с другом, лежит множество
разрывов: ведь они подчинЯютсЯ различным уровнЯм органической
структуры, и значит, одни и те же функции упорЯдочиваютсЯ в них
различными иерархиЯми, осуществлЯютсЯ посредством органов
различных типов. “ осьминога, например, можно без труда
обнаружить "все те же самые функции, которые осуществлЯютсЯ и у
рыб, хотЯ между ними и нет никакого сходства, никакого
соответствиЯ в строении"3<$F3 G. Cuvier. Memoire sur les
cephalopodes, 1817, p. 42-43.>. ‡начит, нужно анализировать
каждую из этих групп саму по себе, рассматриваЯ не тонкую нить
сходств, котораЯ может свЯзать одну группу с другой, но то
сильное сцепление, которое превращает саму эту группу в замкнутое
единство. €нтерес исследованиЯ не в том, чтобы выЯвить,
принадлежат ли животные с красной кровью в целом к той же линии,
что и животные с белой кровью, отличаЯсь от них лишь большим
совершенством; необходимо установить, что любое животное с
красной кровью -- это, собственно, и объединЯет их в отдельную
группу -- неизбежно обладает костЯным черепом, позвоночным
столбом, конечностЯми (исключение -- змеи), артериЯми и венами,
печенью, поджелудочной железой, селезенкой, почками1<$F1 G.
Cuvier. Tableau elementaire d'histoire naturelle, p. 84-85.>.
Џозвоночные и беспозвоночные образуют резко отграниченные друг от
друга группы, между которыми невозможно обнаружить промежуточные
формы, позволЯющие переход в ту или другую сторону. "Љак бы ни
классифицировать и ни систематизировать позвоночных и
беспозвоночных животных, при этом все равно невозможно обнаружить
в конце одного из обширных классов или в начале другого двух
таких животных, взаимное сходство которых послужило бы свЯзующим
звеном между обеими группами"2<$F2 G. Cuvier. Lecons d'anatomie
comparee, t. I, p. 60.>. ’аким образом, мы видим, что теориЯ
классификационных ветвей не добавлЯет таксономических клеток к
традиционно установленным классам, она свЯзана с построением
иного пространства тождеств и различий. ќто пространство,
лишенное сущностной непрерывности. ќто пространство, которое с
самого начала даетсЯ в виде дробности: оно изрезано линиЯми,
которые то расходЯтсЯ, то пересекают друг друга. —тобы обозначить
общую форму этого пространства, приходитсЯ заменить образ
лестницы, который был привычен длЯ XVIII века, от Ѓонне и до
‹амарка, на образ излучениЯ или совокупности центров, из которых
исходит множество лучей; тогда можно было бы поместить каждое
живое существо "в огромную сетку организованной природы... однако
и десЯти, и двадцати лучей не хватило бы длЯ того, чтобы выЯвить
все эти бесчисленные отношениЯ"3<$F3 G. Cuvier. Histoire des
poissons, Paris, 1828, t. I, p. 569.>.
     ’аким образом, опрокидываетсЯ все классическое понимание
различиЯ, а вместе с ним и отношение бытиЯ и природы. ‚ XVII и
XVIII веках функциЯ различиЯ заключалась в том, чтобы свЯзать
виды друг с другом и тем самым заполнить разрыв между крайними
полюсами бытиЯ. ‚ этой роли "сцеплениЯ" различие всегда
оказывалось чрезвычайно ограниченным и незаметным; оно
размещалось в самых узких делениЯх классификации, будучи
постоЯнно готовым к дальнейшим расчленениЯм, порой опускаЯсь даже
ниже порога восприЯтиЯ. ЌачинаЯ с Љювье, напротив, само различие
становитсЯ более многообразным, принимает новые формы,
распространЯетсЯ и затрагивает весь организм, выделЯЯ его среди
других одновременно различными способами. ђазличие уже более не
заполнЯет промежуток между живыми существами, свЯзываЯ их друг с
другом; его функциЯ относительно живого организма заключаетсЯ
теперь в том, чтобы обеспечить его "телесную целостность",
сохранить его жизнь; различие не заполнЯет промежутки между
живыми существами ничтожно малыми переходами; оно углублЯет эти
промежутки, одновременно углублЯЯ самое себЯ и стараЯсь
определить по отдельности основные сопоставлЯемые типы. Џрирода в
XIX веке ЯвлЯетсЯ прерывной ровно в той мере, в какой она
ЯвлЯетсЯ живой.
     Њы видим, сколь значимым был этот переворот; в классическую
эпоху живые существа образовывали непрерывную цепь существ,
развертывание которых не было оснований прерывать: невозможно
было представить себе, что же, собственно, отделЯет одно существо
от другого; непрерывность представлениЯ (знаки и признаки) и
непрерывность живых существ (близость их структур), стало быть,
соответствовали друг другу полностью. €менно эту непрерывную нить
-- одновременно и в бытии, и в представлении -- решительно
разрывает Љювье: живые существа именно потому, что они живые, не
могут более образовывать цепь постепенных разграничений и
постепенных различий; длЯ того чтобы поддерживать жизнь, им
приходитсЯ свЯзыватьсЯ в узлы, четко отличные друг от друга и
принадлежащие различным уровнЯм. Ѓытие в классических
представлениЯх было безущербно, а жизнь со своей стороны
беспереходна и бесступенчата. Ѓытие равно распространЯлось на всю
плоскость огромной картины природы, а жизнь разграничивает формы,
образующие собственные целостные единства. Ѓытие неизменно
обнаруживалось в пространстве представлениЯ, доступном анализу;
загадка жизни скрываетсЯ в какой-то по своей сути непостижимой
силе, улавливаемой посредством усилий, которыми она времЯ от
времени выЯвлЯет и поддерживает самое себЯ. Љороче, в течение
всего классического века жизнь была областью онтологии, равно
касавшейсЯ всех материальных существ, обреченных на
протЯженность, вес и движение; именно поэтому все науки о
природе, и особенно о живой природе, обнаруживали в это времЯ
особую склонность к механицизму. Ќапротив, начинаЯ с Љювье и
живаЯ природа освобождаетсЯ, по крайней мере первоначально, от
общих законов протЯженного бытиЯ; биологическое бытие
обособлЯетсЯ и приобретает самостоЯтельность; хотЯ жизнь и
проЯвлЯетсЯ в протЯженном бытии, она отходит к его внешней
границе. ’еперь вопрос об отношении живого к неживому, о его
физико-химических определениЯх ставитсЯ уже не в традиции
"механицизма", который упорствовал в своих классических
принципах, а по-новому, с целью взаимосочленениЯ живой и неживой
природы.
     Ћднако, поскольку эти прерывности должны быть объЯснены
именно поддержанием жизни и ее условиЯми, мы видим, как
намечаетсЯ непредвиденнаЯ непрерывность -- или по крайней мере
игра еще не проанализированных взаимозависимостей -- между
организмом и всем тем, что позволЯет ему жить. …сли жвачные
животные отличаютсЯ от грызунов (причем целым рЯдом серьезных
различий, которые не следует преуменьшать), то это происходит
потому, что они обладают другим строением зубов, другим
пищеварительным аппаратом, другим расположением пальцев и копыт;
именно поэтому эти группы животных не могут добывать одну и ту же
пищу, по-разному управлЯютсЯ с ней, не могут усваивать одни и те
же питательные вещества. ’аким образом, не следует видеть в живом
существе лишь некоторое сочетание определенных молекул; оно
выступает как целый организм, непрерывно поддерживающий отношениЯ
с внешними элементами, используемыми им (при дыхании, питании)
длЯ поддержаниЯ или развитиЯ своей собственной структуры. ‚округ
живого организма или, точнее, даже внутри него, через его
фильтрующую поверхность, осуществлЯетсЯ "непрерывнаЯ циркулЯциЯ
от внутреннего к внешнему и от внешнего к внутреннему,
непрерывнаЯ, но имеющаЯ свои границы. ’аким образом, в живых
телах следует видеть средоточие, к которому постоЯнно стекаютсЯ
мертвые субстанции, чтобы здесь соединитьсЯ в различных
сочетаниЯх"1<$F1 G. Cuvier. Lecons d'anatomie comparee, t. I, p.
4-5.>. †ивое существо благодарЯ действию той же самой
господствующей силы, котораЯ поддерживает в нем внутреннюю
прерывность, оказываетсЯ ныне подчинено непрерывной свЯзи с тем,
что его окружает. „лЯ того чтобы живое существо могло жить,
необходимо наличие в нем многих не сводимых друг к другу
внутренних структур, а также непрерывное взаимодействие каждой из
них со своим окружением: и воздухом, который организм вдыхает,
водой, которую он пьет, пищей, которую он поглощает. ђазрываЯ
традиционную длЯ классики свЯзь между бытием и природой,
единораздельнаЯ сила жизни принимает различные формы, так или
иначе свЯзанные с условиЯми существованиЯ. ‘пустЯ несколько лет,
уже на рубеже XVIII и XIX веков, в европейской культуре полностью
изменилсЯ основной способ пространственного расположениЯ живого:
длЯ классического восприЯтиЯ живое было лишь отдельной клеткой
или рЯдом клеток во всеобщей таксономии бытиЯ; географическое
положение играло какую-то свою роль (у Ѓюффона, например) лишь
длЯ выЯвлениЯ заведомо возможных его вариаций. ЌачинаЯ с Љювье
живое замыкаетсЯ внутри самого себЯ, порывает со своими
таксономическими соседствами, отрываетсЯ от обширного и
непреложного полЯ свЯзей и учреждаетсЯ в новом, как бы двойном
пространстве; оно ЯвлЯетсЯ внутренним пространством анатомических
свЯзей и физиологических соответствий и внешним пространством
элементов, из которых оно образует собственное тело. Ћднако оба
эти пространства подчинены единому управлению: это уже не
возможности бытиЯ, а условиЯ жизни. €сторическое априори в науке
о живых организмах оказываетсЯ, таким образом, перевернутым и
обновленным. ’руды Љювье, рассматриваемые в их археологической
глубине, а не на поверхностном уровне открытий, дискуссий, теорий
или философских мнений, надолго предопределЯют будущее биологии.
Ќередко противопоставлЯетсЯ предвосхищение "трансформизма" у
‹амарка (предстающего, таким образом, в роли "предтечи"
эволюционизма) устаревшему фиксизму с его бременем привычных
предрассудков и теологических постулатов, который так упорно
отстаивал Љювье. ‘квозь хаотичную смесь метафор и плохо
обоснованных аналогий прорисовываютсЯ очертаниЯ "реакционной"
мысли, с упрЯмой страстью державшейсЯ ради хрупкого порЯдка
человеческого бытиЯ за устойчивый порЯдок вещей, -- такой
представлЯлась философиЯ Љювье при всей силе ее творца.
Џротивоположным образом обрисовываетсЯ сложнаЯ судьба
прогрессистского мышлениЯ, верившего в силу движениЯ вперед, в
непрерывное обновление, в быстроту приспособительных изменений, -
- таким представлЯлсЯ "революционер" ‹амарк. ќто хороший пример
легковерной наивности, скрывающейсЯ под видом строгой истории
идей. ‚едь подлинно значимаЯ историчность знаниЯ не зависит от
сходств во мнениЯх между различными эпохами (хотЯ на самом деле
существует некоторое действительное "сходство" между идеЯми
‹амарка и эволюционизмом, как и между эволюционизмом и идеЯми
„идро, ђобине или Ѓенуа де Њайе). Ќа самом деле важно другое.
ђасчленЯть саму историю мысли позволЯют только внутренние условиЯ
ее собственной возможности. Ђнализ этих условий тотчас и с
достаточной определенностью показывает, что ‹амарк мыслил
преобразованиЯ видов на основе той же самой онтологической
непрерывности, котораЯ обнаруживаетсЯ и в естественной истории
классиков, что ‹амарк допускал лишь постепенное развитие,
непрерывное совершенствование, великую непрерывную цепь существ,
которые могли образоватьсЯ на основе других существ. ‘ама
возможность этой мысли ‹амарка была обусловлена не отдаленным
предвосхищением будущего эволюционизма, но непрерывностью бытиЯ,
предполагаемой и обнаруживаемой собственными "методами"
естественной истории. ‘овременником ‹амарка был †юсье, а не
Љювье. ‚едь именно Љювье, вводЯ в классическую шкалу живых
существ резкую прерывность, вызвал тем самым одновременно и
поЯвление таких понЯтий, как биологическаЯ несовместимость,
отношение к внешней среде, условиЯ существованиЯ, выдвинул некую
силу, котораЯ должна поддерживать жизнь, и некую силу, котораЯ ей
угрожает смертью. €менно здесь воссоединЯютсЯ многие моменты,
обусловившие возможность будущего эволюционистского мышлениЯ.
€менно прерывность живых форм сделала возможной мысль о
величественном течении времени, тогда как непрерывность структур
и признаков, несмотрЯ на все свои поверхностные сходства с
эволюционизмом, такой возможности не давала. ‡амена "истории"
естества естественной истории стала возможной лишь благодарЯ
пространственной прерывности, благодарЯ разъЯтию единой картины,
благодарЯ расщеплению того обширного пространства, в котором все
живые существа некогда занимали свои положенные места. Љонечно, и
классическое пространство, как мы видели, не исключало
возможности становлениЯ, однако в нем становление было лишь
средством передвижениЯ по заранее расчлененной таблице возможных
вариаций. ‹ишь разрыв этого пространства позволил обнаружить
свойственную самой жизни историчность: историчность ее
поддержаниЯ в ее условиЯх существованиЯ. ’аким образом, "фиксизм"
Љювье -- как анализ этих условий поддержаниЯ жизни -- был на
самом деле одной из первых попыток помыслить эту историчность в
ту пору, когда она еще только выЯвлЯлась в западном знании.
     €так, теперь историчность проникла в природу -- или, точнее,
в живой организм; причем здесь она представлЯет собою не только
одну из возможных форм последовательности, но выступает и как
основной способ бытиЯ. џсно, что в эпоху Љювье такой истории
живого организма, какую позднее напишут эволюционисты, еще не
существовало, однако живой организм уже мыслилсЯ здесь в
непременном единстве с теми условиЯми, которые позволЯли ему
иметь историю. Џодобным же образом в эпоху ђикардо богатства
приобрели историческое измерение, хотЯ пока еще это открытие и не
излагалось в виде экономической истории. Љак будущаЯ устойчивость
промышленных доходов, народонаселениЯ и ренты, предсказаннаЯ
некогда ђикардо, так и постоЯнство видов, утверждаемое Љювье,
вполне могли показатьсЯ при поверхностном рассмотрении отказом от
истории; однако на самом деле и ђикардо и Љювье отвергали лишь
признаваемую в XVIII веке возможность непрерывного временного
рЯда, лишь мысль о принадлежности времени иерархическому и
классифицирующему порЯдку представлений. ‚едь неподвижность,
которую они описывали в настоЯщем или предсказывали в будущем,
могла быть помыслена лишь на основе возможности истории,
выступающей либо в виде условий существованиЯ живого организма,
либо в виде условий производства стоимости. Љак это ни
парадоксально, но и "пессимизм" ђикардо и "фиксизм" Љювье могли
поЯвитьсЯ лишь на основе истории: ведь постоЯнство существ
определЯетсЯ на основе их новообретенного -- на уровне глубинных
возможностей -- права иметь историю, и наоборот, мысль классики о
том, что богатства могут самовозрастать непрерывно, а живые
существа с течением времени превращатьсЯ друг в друга, определЯла
лишь такое движение, которое еще задолго до истории уже заранее
подчинЯлось системе переменных, тождеств и эквивалентов. €менно
эту историю и приходилось приостановить, взЯть в скобки -- длЯ
того чтобы природные существа и продукты труда могли приобрести
ту самую историчность, котораЯ позволЯет современному мышлению
овладевать ими и строить далее дискурсивное значение об их
последовательности. „лЯ мысли XVIII века временные
последовательности были лишь внешним признаком, лишь нечетким
проЯвлением порЯдка вещей. ЌачинаЯ с XIX века они выражают -- с
большей или меньшей прЯмотой, вплоть до разрывов, -- собственный
глубоко исторический способ бытиЯ вещей и людей.
     ќто утверждение историчности в живой природе имело длЯ
европейской мысли не менее значительные последствиЯ, чем
внедрение истории в экономику. Ќа поверхностном уровне мнимых
великих ценностей, жизнь, отныне обреченнаЯ на историю, выступает
в своем зверином обличье. •отЯ к концу средних веков и, уж во
всЯком случае, к концу эпохи ‚озрождениЯ зверь перестал
представлЯть существенную опасность длЯ человека, а его
неискоренимаЯ чуждость сгладилась, в XIX веке он вновь становитсЯ
источником вымысла. ‚ промежутке между этими эпохами, во времена
классики, господствующее место в природе занимали растениЯ,
открыто ЯвлЯвшие напоказ примету любого возможного порЯдка:
растение во всем своем облике -- от стеблЯ и до зерна, от корнЯ и
до плода -- было длЯ мышлениЯ, ограниченного пространством
таблицы, четким и прозрачным объектом, щедро выЯвлЯющим все свои
тайны. Ћднако с того самого момента, когда признаки и структуры
начинают все более погружатьсЯ в глубину жизни, устремлЯЯсь к ее
постоЯнно ускользающему, бесконечно удаленному, но тем не менее
властвующему средоточию, основным образом природы становитсЯ
именно животное с его таинственным костЯком, скрытыми органами и
незримыми функциЯми, с той недоступной наблюдению внутренней
силой, котораЯ и поддерживает его жизнь. …сли рассматривать живой
организм как какой-то класс общего бытиЯ, тогда, конечно, именно
растениЯ лучше всего выражают его прозрачную сущность; если же,
однако, рассматривать живой организм как проЯвление жизни, тогда
загадку ее лучше раскрывает животное. Ћно не только образует
некое устойчивое сочетание признаков, но, кроме того, выЯвлЯет
непрерывно осуществлЯющийсЯ в дыхании и пищеварении переход от
неорганического к органическому, равно как и обратное
преобразование -- смерть, превращающую большие функциональные
структуры в безжизненный хаос частиц: "Њертвые вещества, --
говорил Љювье, -- входЯт в живые тела, занимают в них
определенное место и действуют сообразно природе образованных ими
сочетаний до тех пор, покуда не придет им срок выскользнуть из
этих сочетаний, возвращаЯсь в подчинение законам неживой
природы"1<$F1 G. Cuvier. Cours d'anatomie pathologique, t. I, p.
5.>. ђастение господствовало на рубеже между движением и
неподвижностью, между способностью или неспособностью к ощущению,
тогда как существование животного держитсЯ на грани между жизнью
и смертью. ‘мерть осаждает животное извне, она угрожает ему также
и изнутри, поскольку ведь только живой организм может умереть,
только жизнь позволЯет смерти подкрадыватьсЯ к живому. џсно, что
именно это и определЯет ту двуединую значимость, которую обретают
животные в конце XVIII века: именно животное ЯвлЯетсЯ носителем
той самой смерти, которой и сам он подчинен, именно в нем жизнь
постоЯнно поглощает самое себЯ. †ивотное одновременно и
включаетсЯ в естество природы, и включает в себЯ нечто
противоестественное. ЏереносЯ свою самую тайную сущность из
растениЯ в животное, жизнь покидает табличное пространство
порЯдка и возвращаетсЯ в дикое состоЯние. †изнь оказываетсЯ
смертоносной в том же самом движении, которое обрекает ее на
смерть. Ћна убивает потому, что она живет. Џрирода уже более не
умеет быть доброй. Ћ том, что жизнь неотделима от убийства,
природа -- от зла, а желаниЯ -- от противоестественного, маркиз
де ‘ад возвестил еще XVIII веку, который от этой вести онемел, и
новому веку, который упорно хотел обречь на безмолвие самого де
‘ада. „а простЯт мне эту дерзость (да и длЯ кого это дерзость?),
но "120 дней" были дивной, бархатистой изнанкой "‹екций по
сравнительной анатомии". ‚о всЯком случае, в календаре нашей
археологии де ‘ад и Љювье -- современники.
     ќто положение животного, наделЯемого в человеческом
воображении тревожащими и таинственными силами, было глубоко
свЯзано с многообразными функциЯми жизни в мышлении XIX века.
‡десь, по-видимому, впервые в западной культуре жизнь
освобождаетсЯ от общих законов бытиЯ, как оно выЯвлЯетсЯ и
анализируетсЯ в представлении. †изнь становитсЯ основной силой,
котораЯ, выходЯ за рамки всех реальных и возможных вещей,
одновременно и способствует их выЯвлению, и беспрестанно
разрушает их неистовством смерти, противополагаЯ себЯ бытию, как
движение -- неподвижности, времЯ -- пространству, скрытое желание
-- Явному выражению. †изнь лежит в основе всЯкого существованиЯ,
а неживое, инертнаЯ природа ЯвлЯетсЯ лишь ее мертвым осадком;
просто-напросто бытие -- это небытие жизни. €бо жизнь -- и именно
поэтому она представлЯетсЯ мышлению XIX века основной ценностью -
- ЯвлЯетсЯ одновременно основой и бытиЯ, и небытиЯ. Ѓытие
существует лишь потому, что существует жизнь, и в ее
основоположном движении, обрекающем их на смерть, рассеЯнные и
лишь на мгновение устойчивые живые существа возникают,
устанавливаютсЯ, удерживают жизнь -- и в каком-то смысле ее
убивают, -- но в свою очередь уничтожаютсЯ ее неисчерпаемой
силой. ’аким образом, именно опыт жизни выступает как самый общий
закон живых существ, выЯвлЯющий ту первоначальную силу, благодарЯ
которой они существуют; этот опыт жизни функционирует как некаЯ
первозданнаЯ онтологиЯ, котораЯ, по-видимому, стараетсЯ выЯвить
бытие и небытие всех существ в их нераздельности. Ћднако
онтологиЯ эта обнаруживает вовсе не то, что лежит в основе всех
этих существ, но скорее то, что облекает их на мгновение в столь
хрупкую форму и тайно подрывает их изнутри, чтобы затем
разрушить. ‚се живые существа ЯвлЯютсЯ лишь преходЯщими обликами
жизни, а бытие, которое они сохранЯют в течение краткого периода
их существованиЯ, есть лишь их притЯзание, их желание жить. ’аким
образом, длЯ познаниЯ бытиЯ вещей есть иллюзиЯ, покров, который
необходимо разорвать, дабы обнаружить ту неистовую силу,
безмолвную и незримую, котораЯ во тьме поглощает их. ЋнтологиЯ
уничтожениЯ живых существ выступает, таким образом, как критика
познаниЯ: но речь идет не столько о том, чтобы обосновать данное
Явление, выЯвить одновременно его предел и закон, свЯзать его с
конечностью бытиЯ, обусловливающей его возможность, сколько о
том, чтобы рассеЯть и разрушить его, как сама жизнь разрушает все
живые существа; ибо все его бытие есть лишь видимость.
     ’аким образом, мы видим, как складываетсЯ тип мышлениЯ,
который противополагает себЯ почти в каждом из своих моментов
другому типу мышлениЯ, свЯзанному со становлением историчности в
экономике. Љак мы видели, эта последнЯЯ опиралась на тройственную
теорию основных потребностей, объективности труда и конца
истории. ‡десь же, напротив, мы видим, как развертываетсЯ мысль,
в которой индивидуальность со всеми ее формами, пределами и
потребностЯми ЯвлЯетсЯ лишь преходЯщим моментом, обреченным на
гибель, создающим во всем и длЯ всего простое препЯтствие,
которое подлежит устранению на пути этого уничтожениЯ; это мысль,
в которой объективность вещей ЯвлЯетсЯ лишь видимостью, химерой
восприЯтиЯ, иллюзией, которую необходимо рассеЯть и представить
чистой волей без проЯвлениЯ, котораЯ порождает вещи и какое-то
времЯ поддерживает их. ќто, наконец, мысль, длЯ которой
возобновление жизни, ее непрерывные повороты, ее упорство
бесконечны и беспредельны, тем более что само времЯ с его
хронологическими разделениЯми и с его чуть ли не пространственным
календарем есть, несомненно, не что иное, как иллюзиЯ познаниЯ.
’ам. где одна мысль предвидит конец истории, другаЯ возвещает
бесконечность жизни; где одна признает реальное производство
вещей в труде, другаЯ рассеивает химеры сознаниЯ; где одна
утверждает -- вместе с границами индивида -- требованиЯ его
жизни, другаЯ их уничтожает нашептываньем смерти. Ћзначает ли эта
оппозициЯ, что с начала XIX века поле зрениЯ уже не вмещает в
себЯ однородную и единообразную во всех своих моментах рефлексию?
‘ледует ли признать, что отныне каждаЯ форма позитивности
обретает, наконец, "философию", котораЯ ее устраивает? Ѓудет ли
это длЯ экономики философиЯ труда, осуществлЯемого под знаком
потребности, но сулЯщего в конечном итоге большой выигрыш по
времени? „лЯ биологии -- философиЯ жизни, наделенной той
непрерывностью, котораЯ создает существа лишь длЯ того, чтобы
уничтожить, и тем самым освобождает себЯ от всех границ €стории?
Ђ длЯ наук о Языке -- философиЯ культур, их относительности и их
неповторимых способов выражениЯ?


     4. Ѓопп

     "ђешающий момент, который все объЯснит, -- это внутреннЯЯ
структура Языков, или сравнительнаЯ грамматика, котораЯ нам даст
новые разгадки происхождениЯ Языков. подобно тому как
сравнительнаЯ анатомиЯ пролила Яркий свет на естественную
историю"1<$F1 Fr. Schlegel. La Langue et la philosophie des
Indiens, Paris, 1837, p. 35.>. легель хорошо понимал, что
историчность утверждаетсЯ в грамматике по той же схеме, что и в
науке о живом организме. ‚ этом, правда, нет ничего
удивительного, поскольку, согласно представлениЯм всего
классического века, слова, из которых составлЯлись Языки, и
признаки, из которых стремились строить естественный порЯдок,
тождественны; и те, и другие существуют лишь благодарЯ присущей
им способности выражать представлениЯ и признаваемой за ними
способности анализировать, удваивать, сочленЯть и упорЯдочивать
представленные вещи. ‘начала у †юсье и ‹амарка, а потом Љювье
признак утратил свою непосредственную свЯзь с представлением,
или, точнее, если признак еще мог нечто "представлЯть" и
устанавливать отношениЯ смежности или родства, то вовсе не
благодарЯ своей собственной видимой структуре и не благодарЯ
своим доступным описанию элементам, но прежде всего потому, что
он был свЯзан с целостной органической структурой и с какой-то
функцией -- главной или побочной, "первичной" или "вторичной", --
которую он прЯмо или косвенно обеспечивает. Џочти в то же самое
времЯ в области Языка слово подвергаетсЯ преобразованиЯм такого
же рода: оно, конечно, не лишаетсЯ смысла и способности
"представлЯть" нечто в уме того, кто его произносит или слышит.
Ћднако эта роль уже не определЯет слово в самом его бытии, в его
сущностной структуре, в том, что позволЯет ему занимать
определенное место во фразе и сочетатьсЯ с иными различными
словами. …сли слово может употреблЯтьсЯ в речи, где оно что-то
означает, то не в силу непосредственной дискурсивности, котораЯ
ему Якобы органически присуща, и не по праву, так сказать,
рождениЯ, но потому, что в самой своей форме, в составлЯющих его
сочетаниЯх звуков, в тех изменениЯх, которых требует от него
грамматическаЯ функциЯ, наконец, во всех вообще изменениЯх,
которые происходЯт с ним в ходе времени, слово подчинЯетсЯ
некоторым строгим законам, управлЯющим также и всеми другими
элементами данного Языка. ’ак что слово свЯзано с представлением
лишь в той мере, в какой оно с самого начала составлЯет часть
грамматической организации, посредством которой Язык определЯет и
обеспечивает свою собственную свЯзность. „лЯ того чтобы слово
могло сказать то, что оно говорит, необходимо, чтобы оно
принадлежало к первичной, основополагающей и определЯющей его
грамматической целостности.
     Ќесомненно, что это смещение слова, этот своеобразный прыжок
назад, за рамки функции представлениЯ, был одним из важных
событий западной культуры конца XVIII века. Ћднако оно прошло
совсем незамеченным. Ћбычно уделЯетсЯ внимание первым шагам
политической экономии, анализу земельной ренты и цены
производства у ђикардо; при этом признаетсЯ, что это событие
имело большое значение, поскольку оно мало-помалу не только
обусловило развитие науки, но и повлекло за собой рЯд
экономических и политических изменений. Ќе остаютсЯ без вниманиЯ
также и те новые формы, которые принЯли науки о природе; и если в
силу ретроспективной иллюзии ‹амарк и превозноситсЯ в ущерб
Љювье, если пока еще недостаточно осознаетсЯ, что лишь в "‹екциЯх
по сравнительной анатомии" "жизнь" впервые достигает своего
порога позитивности, тем не менее возникает хотЯ бы смутнаЯ
мысль, что западнаЯ культура именно с этого момента стала по-
новому видеть мир живого. Ќапротив, обособление индоевропейских
Языков, создание сравнительной грамматики, изучение флексий,
формулирование законов чередованиЯ гласных и изменение согласных
-- короче, все филологические труды ѓримма, легелЯ, ђаска и
Ѓоппа остаютсЯ где-то на границах нашего исторического сознаниЯ,
словно они обосновали лишь какую-то второстепенную,
узкоспециальную дисциплину, словно благодарЯ этим трудам не
изменилсЯ целиком способ бытиЯ Языка (а также нашего бытиЯ).
Ћчевидно, что это забвение следует объЯснЯть вовсе не
маловажностью происшедшего изменениЯ, но, напротив, его
значимостью, той его близостью, котораЯ слепит наши глаза,
привыкшие к прежнему свету и все еще прикованные к нему. ‚ ту
пору, когда это событие произошло, оно если и не было окружено
тайной, то по крайней мере воспринЯто несколько сдержанно. Ѓыть
может, изменениЯ в способе бытиЯ Языка подобны изменениЯм
фонетики, грамматики или семантики, то есть при всей их быстроте
они не всегда Ясно осознаютсЯ говорЯщими, хотЯ их речь уже
передает эти изменениЯ; они осознаютсЯ лишь косвенно, моментами;
в конечном счете это осознание проЯвлЯетсЯ лишь в отрицательной
форме -- в решительном и ощутимом отказе от прежде используемого
Языка. Ѓез сомнениЯ, культура не может четко тематизировать и
позитивно осознать, что ее Язык, уплотнЯЯсь и приобретаЯ
собственный вес, перестает быть прозрачным длЯ ее представлений.
‚ самом деле, если мы продолжаем говорить, то как можно узнать
(если не по некоторым смутным и малопонЯтным признакам), что Язык
(тот самый, который при этом используетсЯ) приобретает новое
измерение, не сводимое к чистой дискурсивности? ‚от почему,
несомненно, рождение филологии осталось гораздо больше скрыто от
западного сознаниЯ, нежели рождение биологии или экономии -- хотЯ
оно и было частью того же самого археологического перелома, а его
следствиЯ, быть может, распространились в нашей культуре даже еще
шире, -- по крайней мере на уровне тех глубинных слоев, которые
пролегают под ней и поддерживают ее.
     Љак же образовалась эта позитивность филологии? Ћ ее
возникновении в начале XIX века, в пору шлегелевского "Ћпыта о
Языке и философии индусов" (1808), "Ќемецкой грамматики" ѓримма
(1818) и книги Ѓоппа о "‘истеме санскритского спрЯжениЯ" (1816),
говорЯт нам четыре теоретических сегмента.
     1. Џервый из этих сегментов касаетсЯ того способа, которым
можно охарактеризовать какой-либо Язык изнутри и отличить его от
других Языков.
     1. Џервый из этих сегментов касаетсЯ того способа, которым
можно охарактеризовать какой-либо Язык изнутри и отличить его от
других Языков. ‚ классическую эпоху индивидуальность Языка
определЯлась на основе многих критериев, как-то: соотношение
между различными звуками, из которых образуютсЯ слова (так, в
некоторых Языках преобладают гласные, в некоторых -- согласные);
особые права некоторых определенных категорий слов (Языки с
абстрактными существительными); способ представлениЯ отношений
(посредством предлогов или склонениЯ), выбор расположениЯ и
упорЯдочениЯ слов (так, во французском в начале фразы ставитсЯ
логическое подлежащее, а в латинском предпочтение отдаетсЯ
наиболее значимым словам). ’аким образом,м различаютсЯ Языки
‘евера и ћга, Языки чувства и потребности, Языки свободы и
рабства, Языки варварства и цивилизации, Языки логического
рассуждениЯ или риторического убеждениЯ: все эти разграничениЯ
касаютсЯ лишь способа, посредством которого Языки способны
расчленЯть представление, а затем воссоединЯть его элементы.
Ћднако начинаЯ со легелЯ Языки, по крайней мере в их самой общей
типологии, определЯютсЯ уже способом свЯзи собственно словесных
элементов, которые их составлЯют: среди этих элементов некоторые,
несомненно, свЯзаны с представлениЯми или, во всЯком случае,
обладают нарЯду с прочими также и очевидной способностью выражать
представлениЯ, а другие не имеют никакого собственного смысла и
употреблЯютсЯ лишь в некоторых сочетаниЯх с другими элементами
длЯ определениЯ их смысла в единстве речи. ‚се Языки обладают
некоторым общим материалом -- именами, глаголами, вообще словами,
а также слогами, звуками, -- из которого они строЯт фразы и
предложениЯ. Ћднако материальное единство, создаваемое порЯдком
слов, слогов и звуков, подчинЯетсЯ не только комбинаторике
элементов представлениЯ. Ћно имеет и свои собственные принципы,
различные в различных Языках: так, например, сочетание
грамматических элементов имеет свои собственные закономерности,
непрозрачные на уровне дискурсивных значений. €наче говорЯ, если
значение почти не менЯетсЯ при переходе от одного Языка к
другому, то грамматические закономерности, и только они, способны
определить индивидуальность Языка. Џоскольку каждый Язык имеет
свое собственное грамматическое пространство, эти пространства
можно сравнивать непосредственно, то есть от одного Языка к
другому, не прибегаЯ к общему "знаменателю", к полю представлениЯ
со всеми его мыслимыми подрасчленениЯми.
     Ќесложно выделить два основных способа соединениЯ
грамматических элементов. Ћдин из них заключаетсЯ в смежном
расположении определЯющих друг друга элементов. ‚ этом случае
Язык оказываетсЯ составленным из множества разрозненных элементов
(обычно очень коротких), которые могут соединЯтьсЯ различными
способами, сохранЯЯ при этом свою самостоЯтельность, а значит, и
возможность разорвать ту эфемерную свЯзь, котораЯ свЯзывает их
друг с другом внутри фразы или предложениЯ. ’аким образом, Язык
определЯетсЯ здесь количеством этих единиц, а также всеми
возможными сочетаниЯми, которые могут установитьсЯ между ними в
речи. ‚ итоге получаетсЯ "совокупность атомов", "механическое
соединение на основе внешнего сближениЯ элементов"<$FFr. Sclegel.
Essai sur la langue et la philosophie des Indiens, Paris, 1837,
р. 57.>. ‘уществует и другой способ свЯзи между элементами Языка:
это система флексий, котораЯ изменЯет изнутри формы основ --
главные слова и слоги. ЉаждаЯ из этих форм включает в себЯ
определенное число возможных, предопределенных заранее вариаций:
тот или иной вариант используетсЯ в зависимости от других слов во
фразе, от отношений зависимости или соответствиЯ между словами,
от их смежности или сходства. Џоследний способ свЯзи, по-
видимому, беднее, нежели первый, поскольку число возможных
сочетаний элементов здесь гораздо более ограничено. Ћднако на
самом деле система флексии не существует в чистом и обнаженном
виде: благодарЯ своим внутренним изменениЯм корень может
соединЯтьсЯ с такими элементами, которые сами в свою очередь
подвержены внутренним изменениЯм корень может соединЯтьсЯ с
такими элементами, которые сами в свою очередь подвержены
внутренним изменениЯм: "Љаждый корень есть поистине нечто вроде
живого зародыша: поскольку отношениЯ слов предопределЯютсЯ их
внутренними изменениЯми, то слову открыта полнаЯ свобода
развитиЯ, и оно может простиратьсЯ вширь самым неограниченным
образом"<$FFr. Schlegel. Essai sur la langue et la philosopie des
Indiens, Paris, 1837, р. 56.>.
     ќтим двум типам лингвистической организации соответствуют, с
одной стороны, китайский Язык, в котором "односложные частицы,
обозначающие последовательность идей, существуют самостоЯтельно",
а с другой стороны, санскрит "с его целостной органической
структурой, котораЯ как бы разветвлЯетсЯ с помощью флексий,
внутренних изменений и разнообразных сплетений основ"<$FId.,
ibidюб р. 47.>. Њежду этими двумЯ главными и полЯрными образцами
располагаютсЯ все существующие Языки: каждый по своей организации
либо сближаетсЯ с одним из типов, либо держитсЯ в промежуточном
поле, на равном от них расстоЯнии. ‚ непосредственной близости к
китайскому Языку мы находим баскский, коптский, Языки
американских индейцев: здесь свЯзываютсЯ друг с другом
самостоЯтельные элементы, которые, однако, не сохранЯют при этом
свободное состоЯние предельных словесных атомов, но начинают
сплавлЯтьсЯ в единое слово; арабский Язык уже примешивает к
системе аффиксов систему флексий; кельтский Язык преимущественно
флективен, однако и в нем можно обнаружить остатки "аффиксальных
Языков". Ќам скажут, быть может, что оппозициЯ эта была известна
уже в XVIII веке и что издавна умели отличать комбинаторику
китайских слов от склонений и спрЯжений в таких Языках, как
греческий и латинский. ‚озразЯт также, что установленнаЯ легелем
абсолютнаЯ оппозициЯ вскоре была подвергнута критике у Ѓоппа:
там, где легель видел два различных типа Языков, решительно
несопоставимых друг с другом, так Ѓопп искал их общее
происхождение, стараЯсь показать<$FBopp. Ueber das
Konjugatiossystem der Sanskritsprach, S. 147.>, что флексии
порождаютсЯ не внутренним и самопроизвольным развитием некоего
первоначального элемента, но ЯвлЯютсЯ частицами, присоединенными
к слогу основы; так, "m" в первом лице санскритского глагола
bhavami или "t" в третьем лице bhavaеi -- это результаты
соединениЯ корнЯ глагола с местоимениЯми mam (Я) и tam (он).
Ћднако длЯ построениЯ филологии важно не только знать, обладали
ли все эти элементы спрЯжениЯ в более или менее отдаленном
прошлом отдельным существованием и самостоЯтельным значением.
Ѓолее важным и собственно отличающим исследованиЯ легелЯ и Ѓоппа
от тех исследований XVIII века, которые, казалось бы, их
предвосхищали<$FJ. Horne Tooke. Paroles volantes, Londres,
1798.>, представлЯетсЯ то, что первоначальные слоги получают
здесь способность разрастатьсЯ (путем внешнего добавлениЯ или
внутреннего расширениЯ) лишь одновременно с внутренними
правильными преобразованиЯми корнЯ. ‚ китайском Языке, например,
существуют лишь законы последовательности элементов, в тех же
Языках, где корни способны к разрастанию (будь эти корни
односложны, как в санскрите, или же многосложны, как в
еврейском), неизбежно обнаруживаютсЯ также формы закономерных
внутренних изменений. џсно, что новаЯ филологиЯ, котораЯ
пользуетсЯ длЯ характеристики Языков критериЯми внутренней
организации, отказалась от распространенных в XVIII веке
иерархических классификаций, в силу которых одним Языки
оказываютсЯ важнее других, потому что они более точно и тонко
расчленЯют представлениЯ. ‘обственнаЯ ценность признаетсЯ теперь
за каждым Языком: они различаютсЯ лишь своей внутренней
организацией. отсюда интерес к тем редким, мало распространенным,
недостаточно "цивилизованным" Языкам, который проЯвлЯет ђаск в
своем обширном исследовании Языков ‘кандинавии, ђоссии, Љавказа,
Џерсии, €ндии.
     2. €сследование внутренних вариаций представлЯет собою
важный теоретический сегмент новой филологической теории.
‚сеобщаЯ грамматика, конечно, исследовала этимологические
преобразованиЯ слов и слогов во времени. ќто исследование было,
однако, ограничено тремЯ обстоЯтельствами. Ћно касалось скорее
изменениЯ букв алфавита, нежели возможностей изменениЯ реально
произносимых звуков. Љроме того, эти изменениЯ рассматривались
лишь как постоЯнное следствие, возможное в любое времЯ и при
любых условиЯх, сходства букв между собою: считалось, например,
что "р" и "b", "m" и "n" достаточно близки, чтобы замещать друг
друга; причем такие изменениЯ вызываютсЯ и определЯютсЯ лишь
сомнительной близостью и смешением звуков как при произнесении,
так и при слушании. Ќаконец, гласные вообще рассматривались как
самый неуловимый и непостоЯнный элемент Языка, и только согласные
считались пригодными длЯ прочной постройки (недаром иври