т,
например, даже отказываетсЯ от написаниЯ гласных).
     “ ђаска, ѓримма, Ѓоппа Язык впервые рассматриваетсЯ как
совокупность фонетических элементов (хотЯ и не сводитсЯ к
первоначальным выкрикам). …сли всеобщаЯ грамматика считала
рождением Языка тот момент, когда производимый ртом и губами шум
становилсЯ буквой, то теперь уже признаетсЯ, что Язык существует
постольку, поскольку эти шумы образуют рЯд различных расчлененных
и сочлененных звуков. ‚се бытие Языка свЯзано отныне со звуками.
€менно это и объЯснЯет тот новый интерес к неписьменной
литературе, к фольклору, разговорным диалектам, который
проЯвлЯют, например, братьЯ ѓримм или ђенуар. џзык начинают
исследовать в наиболее непосредственном его воплощении -- в
устной речи, котораЯ иссушаетсЯ и окаменевает при письме. Ћтсюда
проистекает всЯ мистика слова, чистого поэтического порыва,
бесследно проходЯщего и лишь на мгновение оставлЯющего за собой
замирающие колебаниЯ. €менно в своем звуковом обличье,
одновременно и мимолетном, и глубинном, речь всевластна. …е
тайные силу, одушевленные пророческим дыханием, по самой сути
своей противоположны эохотеризму письма (даже когда они порой и
пересекаютсЯ), ибо письмо предполагает, что в недрах видимых
лабиринтов остаетсЯ сгусток тайны. џзык -- это уже не только тот
знак -- более или менее схожий, отдаленный или произвольный,
непосредственным и очевидным образцом которого ‹огика Џор-ђоЯлЯ
считала изображение человека или географическую карту. ’еперь уже
природа знака заключаетсЯ в колебаниЯх, отделЯющих его от
видимого знака и сближающих с музыкальным звуком. € только в XX
веке ‘оссюр обошел тот аспект речи, который был главным в
филологии XIX века, и восстановил над всеми историческими формами
измерение Языка как такового; пр и этом он вывел из забвениЯ и
старую проблему знака, неизменно воодушевлЯвшую мысль, начинаЯ с
Џор-ђоЯлЯ и до последних "€деологов".
     ’аким образом, в XIX веке начинаетсЯ анализ Языка,
рассматриваемого как совокупность звуков в отрыве от букв,
которые могут их транскрибировать<$Fѓримма нередко упрекали в
том, что он смешивает буквы и звуки (в слове "Schrift", например,
он вычленЯет восемь элементов, разделЯЯ "f" на "p" и "h"). Ћднако
представить Язык как чистую стихию звуков было и в самом деле
нелегко.>. ќтот анализ развертывалсЯ в трех направлениЯх. Џрежде
всего -- это типологиЯ различных созвучий, используемых каким-
либо Языком: например, длЯ гласных это оппозициЯ простых и
двойных (долгих, как в "а", "о", или дифтонгизированных, как в
"ае", "ai"); среди простых гласных это оппозициЯ чистых (f, i, o,
u) и пониженных e, o, u); далее, среди чистых некоторые могут
произноситьсЯ по-разному (как, например, о), а другие -- только
одним каким-то способом (a, i, u); и даже среди этих последних
некоторые гласные могут изменЯтьсЯ, принимаЯ Umlaut ("а" и "u"),
и только "i" сохранЯет свою неизменность<$FT. Grimm. Deutsche
Grammatik, 2е ed., 1822, v. I, S. 5. ќтих анализов нет в первом
издании (1818).>. ‚тораЯ форма исследованиЯ касаетсЯ условий,
определЯющих возможные изменениЯ каждого звука, например, важным
фактором ЯвлЯетсЯ место созвучиЯ в слове; так, в конце слова
слогу труднее сохранить устойчивость, нежели в корне; ѓримм
говорил, что буквы в корне живут долго, а в окончании гораздо
меньше. ‚прочем, и здесь есть положительный момент, поскольку
ведь "сохранение или изменением какого-либо созвучиЯ никогда не
бывает самопроизвольным"<$FId., ibid., S. 5.>. ќто отсутствие
произвольности определЯлось, по ѓримму, смыслом (например, в
корне большинства немецких глаголов "а" противопоставлЯетсЯ "i",
как прошедшее времЯ настоЯщему). „лЯ Ѓоппа это результат действиЯ
сразу нескольких законов. Ћдни законы определЯют правила
изменениЯ двух смежных согласных: "’ак, в санскритском at-ti (он
ест) вместо ad-ti (от корнЯ ad -- есть) причиною изменениЯ d на t
ЯвлЯетсЯ физический закон". „ругие законы определЯют способ
действиЯ окончаниЯ на корневые созвучиЯ: "Џод механическими
законами Я понимаю законы тЯжести, и прежде всего влиЯние веса
окончаний на предшествующий слог"<$FBopp. Grammaire comparee.
Paris, 1866, р. 1, note.>. ’ретьЯ форма исследованиЯ анализирует
устойчивость преобразований в ходе истории. ’ак, ѓримм установил
таблицу соответствий длЯ губных, зубных и гортанных в греческом,
готском и верхненемецком Языках: греческие "р", "b", "f"
становЯтсЯ соответственно "f", "p", "b" в готском и "b" (или
"v"), "f" и "p" в верхненемецком, а греческие "t", "d", "th"
становЯтсЯ "th", "t", "d" в готском и "d", "z", "t" в
верхненемецком. ќта совокупность отношений намечает пути истории:
Языки подчинЯютсЯ уже не внешней мере, не событиЯм человеческой
истории, которые необходимо определЯли их изменениЯ длЯ
классической мысли, они сами по себе становЯтсЯ основным
принципом эволюции. ’аким образом, здесь тоже именно
"анатомиЯ"<$FT. Frimm. L'Origine du language, Paris, 1859, р. 7.>
определЯет судьбу.
     3. ќто определение закона изменений согласных и гласных
позволЯет установить новую теорию корнЯ. ‚ классическую эпоху
корни определЯлись двойной системой постоЯнных: буквенных
постоЯнных, которые задают некоторое произвольное число букв
(иногда даже только одну букву), и смысловых постоЯнных, которые
перераспределЯют вокруг основной темы некоторое бесконечно
растЯжимое количество смежных значений; на пересечении этих двух
постоЯнных -- там, где один и тот же смысл передаетсЯ посредством
одной и той же буквы или слога, -- и происходит обособление
корнЯ. Љорень есть сердцевина выражениЯ, допускающаЯ бесконечные
преобразованиЯ путем отклонений от первоначального звучаниЯ.
Ћднако если отдельные гласные и согласные преобразуютсЯ по вполне
определенным законам и при вполне определенных условиЯх, то
корень должен быть в известных пределах устойчивой Языковой
единицей, котораЯ поддаетсЯ вычленению вместе со всеми своими
возможными вариациЯми и формами и тоже представлЯет собой элемент
Языка. „лЯ определениЯ первоначальных и простейших элементов
Языка всеобщаЯ грамматика должна была мысленно возвращатьсЯ к
тому моменту, когда звук, еще не будучи словом, соприкасалсЯ
каким-то образом с представлением во сей его непосредственной
живости. ’еперь же все элементы Языка находЯтсЯ внутри него
самого (даже если они принадлежат другим Языкам), так что
установить их постоЯнный состав и картину его возможных изменений
можно уже с помощью чисто лингвистических средств. ’аким образом,
этимологии уже не приходитсЯ постоЯнно возвращатьсЯ к
первоначальному Языку, состоЯщему из стихийных выкриков, -- она
превращаетсЯ в аналитический метод со своей сферой применениЯ,
позволЯющий найти в каждом слове корень, на основе которого оно
образовано: "Љорни слов стали поддаватьсЯ выЯвлению лишь в
результате успешного анализа флексий и дериваций"<$FT. Grimm.
L'Origine du language, p. 37. ‘м. также "Deutsche Grammatik", I,
S. 588.>.
     ’аким образом, обнаруживаетсЯ, что в одних Языках, например
семитских, корни двусложные (и состоЯт обычно из трех букв), а в
других (например, в индогерманских), как правило, односложные,
причем некоторые даже состоЯт из одной-единственной гласной: "i"
ЯвлЯетсЯ корнем глаголов, означающих "идти"; "u" -- глаголов,
означающих "звучать". ‚ большинстве случаев, однако, корень в
этих Языках включает по крайней мере одну согласную и одну
гласную,причем согласнаЯ может либо заключать, либо начинать
слово, и в первом случае гласнаЯ непременно оказываетсЯ впереди,
а по втором случае за нею иногда следует втораЯ согласнаЯ в роли
поддержки (так, в корне "ma" -- "mad", который дает в латыни
"metiri", а в немецком "messen")<$FT. Grimm. L'Origine du
language, p. 1.>. €ногда происходит также удвоение односложных
корней: например, "d" удваиваетсЯ в санскритском "dadami" и
греческом "didomi", а "sta" -- в "tishtami" и "istemi"<$FBopp.
Ueber das Konjugationssystem der Sanskritsprache.>. Ќаконец, и
сама природа корнЯ, и особенно его основополагающаЯ роль в Языке,
рассматриваетсЯ теперь совершенно по-новому. ‚ XVIII веке корень
был неким зачаточным именем, которое некогда обозначало
конкретную вещь, непосредственное представление, объект,
предстоЯщий глазам или какому-нибудь другому органу чувств. ‚есь
Язык строилсЯ на основе игры именных определений: деривациЯ
раздвигала их рамки, абстракциЯ порождала прилагательные, и
достаточно было добавить еще один атомарных предельный элемент --
единообразную функцию глагола "быть", -- как из этого ЯвлЯлсЯ еще
и класс спрЯгаемых слов, своеобразное соединение глагола "быть" и
определениЯ в одной глагольной форме. Џравда, Ѓопп пока еще тоже
усматривает в глаголах смешение, склеивание глагола с корнем.
Ћднако во многих важных моментах его анализ отличаетсЯ от
классической схемы: главное длЯ него не потенциальное, незримо
подразумеваемое сложение атрибутивной функции с пропозициональным
смыслом, присущим глаголу "быть"; главное -- материальное
взаимодействие корнЯ с формами глагола "быть": санскритское "as"
повторЯетсЯ в сигме греческого аориста, в "er" латинского
"предпрошедшего" или "предбудущего" времени; санскритское "bhu"
повторЯетсЯ в "b" латинского будущего и прошедшего
несовершенного. Ѓолее того, именно это добавление глагола "быть"
и позволЯет, по сути, приписать корню времЯ и лицо (ибо к
окончанию, образуемому корнем глагола "быть", добавлЯетсЯ еще и
личное местоимение, как, например, в script--s-i<$FBopp, loc cit,
р. 137 sq.>). ‘ледовательно, вовсе не добавление глагола "быть"
преобразует определение в глагол: глагольное значение имеет сама
основа, а окончаниЯ, происходЯщие от спрЯжениЯ глагола "быть":
лишь добавлЯют к нему изменениЯ по лицам и временам. ’аким
образом, корни глаголов обозначают уже искони вовсе не "вещи", но
действиЯ, процессы желаниЯ, волю; именно поэтому, соединЯЯсь с
окончаниЯми, происшедшими от глагола "быть" и личных местоимений,
они становЯтсЯ способными к спрЯжению, тогда как, приобретаЯ
другие суффиксы, которые также подвержены изменению, они
становЯтсЯ именами, способными к склонению. •арактерное длЯ
классического анализа двуединство "имЯ -- глагол" приходитсЯ
теперь заменить более сложной диспозицией: глагольное значение
имеют сами корни, которые, принимаЯ окончаниЯ разных типов, могут
тем самым порождать либо спрЯгаемые глаголы, либо склонЯемые
существительные. ’аким образом, именно глаголы (и личные
местоимениЯ) становЯтсЯ той первозданной основой, на которой
только и может далее развиватьсЯ Язык. "ѓлагол и личные
местоимениЯ, по-видимому, ЯвлЯютсЯ подлинными рычагами
Языка"<$FT. Grimm. L'Origine du language, p. 39.>.
     €сследованиЯ Ѓоппа имели важное значение не только длЯ
внутреннего анализа данного Языка, но и длЯ определениЯ сущности
Языка вообще. џзык -- это уже не система представлений, способнаЯ
расчленЯть и вновь соединЯть другие представлениЯ: самими
устойчивыми своими корнЯми Язык обозначает действиЯ, состоЯниЯ,
волю; Язык означает прежде всего не то, что видЯт, но скорее то,
что делают или испытывают, а если в конечном счете Язык и
содержит прЯмые указаниЯ на вещи, то лишь постольку, поскольку
вещи эти ЯвлЯютсЯ результатом, объектом, орудием действиЯ. €мена
не столько расчленЯют сложную картину представлениЯ, сколько
расчленЯют и фиксируют сам процесс действиЯ. џзык "укоренЯетсЯ"
не на стороне воспринимаемых вещей, но на стороне действующего
субъекта. ‘амо происхождение Языка, быть может, следует искать в
воле и силе, а не в памЯти, воспроизводЯщей былые представлениЯ.
ѓоворЯт, потому что действуют, а не потому что, узнаваЯ, познают.
Ѓудучи действием, Язык выражает всю глубину воли. Ћтсюда два
следствиЯ. Џервое может показатьсЯ поспешному взглЯду даже
парадоксальным: в тот самый момент, когда с открытием чистой
грамматики филологиЯ обретает полную самостоЯтельность, Языку
вновь начинают приписывать глубинную способность выражениЯ
(ѓумбольдт не только был современником Ѓоппа, но и знал его
работы в мельчайших деталЯх): если классическаЯ эпоха требовала
от Языка функции выражениЯ лишь поначалу, исключительно длЯ
объЯснениЯ того, как, собственно, звук может представлЯть вещь,
то в XIX веке функциЯ выражениЯ неразложима и присуща Языку даже
в самых сложных его формах и в любой момент его развитиЯ; никакое
произвольное установление, никакаЯ грамматическаЯ условность не
могут ее устранить, ибо Язык обладает способностью выражениЯ не
потому, что он будто бы копирует и удваивает вещи, но потому, что
он переводит в слова основополагающую волю говорЯщих на нем
людей. ‚торое следствие в том, что Язык теперь свЯзываетсЯ с
цивилизациЯми не на уровне достигнутого ими познаниЯ (тонкость
сетки представлений или множественность свЯзей, которые могут
устанавливатьсЯ между элементами), но посредством духа народа,
который их породил, одушевил и может узнавать себЯ в них. Љак
живой организм в силу своей внутренней свЯзности выЯвлЯет
функции, которые поддерживают его жизнь, так Язык во всем
построении своей грамматики делает очевидной основополагающую
волю, котораЯ поддерживает народ в жизни и дает ему способность
говорить на Языке, лишь ему одному принадлежащем. ‘ловом,
изменились условиЯ историчности Языка; теперь изменениЯ не
исходЯт свыше (от элиты ученых, от кучки купцов и
путешественников, от победоносных армий, от аристократии
завоевателей), они подспудно возникают где-то в глубине,
поскольку весь Язык -- это не инструмент и не продукт, но
непрерывнаЯ деЯтельность, -- не "ergon", а"energeia", как говорил
ѓумбольдт. Ќосителем Языка ЯвлЯетсЯ народ; это в его устах Язык
звучит еле слышным шепотом, но в этом шепоте -- весь его блеск.
     €менно этот шепот и старались уловить ѓримм, вслушиваЯсь в
старонемецкий Њайстергезанг, и ђенуар, переписываЯ "Џодлинные
стихи трубадуров". џзык свЯзан теперь не с познанием вещей, но со
свободой людей: "Язык" есть Явление человеческое: он обЯзан своим
возникновением и развитием человеческой свободе; Язык есть наша
историЯ, наше наследство"<$FT. Grimm. L'Origine du language, p.
50.>. ЋпределЯЯ внутренние законы грамматики, мы устанавливаем
глубинное родство Языка со свободой воли человека. Ќе случайно
поэтому в течение всего XIX века филологиЯ имело самое глубокое
политическое звучание.
     4. €сследование корней дало возможность по-новому определить
систему родства Языков. ќто четвертый важный теоретический
сегмент, характеризующий поЯвление филологии. ќтим предполагаетсЯ
прежде всего, что Языки группируютсЯ в прерывные совокупности.
‚сеобщаЯ грамматика исключала сравнение в той мере, в какой она
предполагала во всех возможных Языках два вида свЯзи: одна,
вертикальнаЯ, позволЯла им располагать любыми корнЯми из состава
наиболее древних корней, которые посредством некоторых
преобразований соотносили всЯкий Язык с изначальными голосовыми
актами, другаЯ, горизонтальнаЯ, соотносила Языки друг с другом во
всеобщности представлениЯ: они все должны были анализировать,
расчленЯть и вновь соединЯть представлениЯ, в основном
тождественные длЯ всего человечества. ’Ђким образом, сравнивать
Языки можно было только косвенно, как бы обходным путем, можно
было анализировать способ, которым два различных Языка расчленЯют
и свЯзывают одни и те же представлениЯ. € только начинаЯ с ѓримма
и Ѓоппа стало возможным прЯмое и боковое сравнение двух или более
Языков. ЏрЯмое сравнение -- поскольку уже нет необходимости
затрагивать чистые представлениЯ или предельно изначальные корни;
достаточно исследовать изменениЯ корнЯ, систему флексий, рЯд
окончаний. Ќо вместе с тем -- сравнение боковое, которое не
восходит ни к общим длЯ всех Языков элементам, ни к тому запасу
представлений, из которого все они черпают; значит, уже нет
надобности соотносить данный Язык с той формой и теми принципами,
которые делают возможными все другие; нужно их группировать на
основе их формальной близости: "сходство обнаруживаетсЯ не только
в множестве общих корней, но простираетсЯ также на внутреннюю
структуру Языков, на их грамматику"<$FFr. Schlegel. Essai sur la
langue et la philosophie des Indiens, p. 11.>.
     ѓрамматические структуры, которые теперь можно сравнивать
друг с другом непосредственно, обнаруживают два отличительных
признака. Џрежде всего они существуют лишь в виде систем. ’ак,
при односложных корнЯх возможно определенное количество флексий;
сил воздействиЯ окончаний может иметь последствиЯ, число и
характер которых предопределимы заранее; способы аффиксации
соответствуют нескольким весьма устойчивым моделЯм. Ќапротив, в
Языках с многосложными корнЯми все изменениЯ и соединениЯ
подчинЯютсЯ другим законам. Њежду этими двумЯ системами (одна из
них характеризует индоевропейские, другаЯ -- семитские Языки) не
обнаруживаетсЯ каких-либо промежуточных типов или переходных
форм: между тем и другим семейством Языков разрыв. ‘ другой
стороны, именно грамматические системы, предписывающие
определенный законы развитиЯ и изменениЯ, позволЯют, хотЯ бы до
некоторой степени, определить приметы возраста Языка, поскольку
известно, какие преобразованиЯ были необходимы, чтобы та или инаЯ
форма поЯвилась на основе того или иного корнЯ. ‚ классическую
эпоху длЯ определениЯ сходства Языков требовалось лишь соотнести
оба эти Языка с неким абсолютно первоначальным Языком или хотЯ бы
установить, что один Язык происходит из другого (причем критерий
был только внешний -- Язык считалсЯ тем более производным, чем
более он был недавним), или же, наконец, установить между ними
отношениЯ обмена (в результате таких внелингвистических событий,
как завоеваниЯ, торговлЯ, переселениЯ). Ђ теперь, если два Языка
обнаруживают системные сходства между собою, следует сначала
решить, произошел ли один Язык из другого или же и тот, и другой
-- из некоего третьего, на основе которого оба они развились в
системы, отчасти сходные, отчасти различные. ‚от каким образом
постепенно были оставлены и гипотеза Љерду, искавшего в латыни и
греческом следы некоего первоначального Языка, и гипотеза
ЂнкетилЯ, датировавшего смешениЯ Языков эпохой бактрианского
царства. ’еперь Ѓопп уже вполне мог опровергнуть мнение легелЯ,
длЯ которого "самым древним Языком был индийский, а другие
(латинский, греческий, германские, персидские) были лишь его
более поздними, производными формами"<$FFr. Shligel. Essai sur la
langue et la philosophie des Indiens, p.12.>. Ѓопп показал, что
между санскритом, латынью, греческим и германским Языкам
существовало лишь "братское" родство, что санскрит не был
прародителем, но лишь старшим братом других Языков, хотЯ и
наиболее близким к тому неизвестному Языку, от которого
происходило это Языковое семейство.
     ’аким образом, мы видим, что историчность уже вошла в
область Языков, как уже вошла она в область живых существ. „лЯ
того чтобы помыслить эволюцию, котораЯ не были бы лишь разверткой
онтологических свЯзей, требовалось рассечь непрерывную и гладкую
поверхность естественной истории, выЯвить посредством прерывности
видов органические структуры во всем их непосредственном
разнообразии, расположить организмы по тем функциональным
диспозициЯм, которые они должны обеспечить, и установить свЯзь
живого со всем тем, что позволЯет ему существовать. Џодобным же
образом длЯ того, чтобы помыслить историю Языков, требовалось
оторвать их от длинной хронологической непрерывности, возводившей
непосредственные взаимосвЯзи Языков к самым их первоистокам;
требовалось также высвободить Языки из объемлющего их общего
пространства представлений. ‚ результате этого двойного разрыва
выЯвились разнородность грамматических систем, каждаЯ из которых
обладает своими собственными разрывами, а также законы,
предсказывающие их будущие изменениЯ, пути, предопределЯющие
возможности их эволюции. ’огда, и только тогда, когда историЯ
видов как временнаЯ последовательность всех возможных форм была
прервана, живой организм смог обрести свою собственную
историчность; точно так же и Язык ощутил внутреннюю историчность
лишь тогда, когда в порЯдке Языка был прекращен анализ тех
бесконечных преобразований и смешений, которые неизменно
предполагались всеобщей грамматикой. Ќадо было рассмотреть
санскрит, греческий, латинский, немецкий Языки в одновременности
их систем; надо было, порываЯ с хронологией, поместить их в
"братское" времЯ, чтобы их структуры стали прозрачными и в них
свободно прочитывалась историЯ Языков. € здесь, как и всюду,
пришлось покончить с установлением временных рЯдов,
перераспределив их элементы, чтобы результате возникла новаЯ
€сториЯ, предсказывающаЯ не только последовательность существ и
их сцепление во времени, но и способы их формированиЯ. Ћтныне
эмпиричность -- речь идет как о природных индивидах, так и о
словах, посредством которых их можно именовать, -- оказываетсЯ
пронизана €сторией во всей толще своего бытиЯ. ЌачинаетсЯ порЯдок
времени.
     Њежду Языками и живыми существами существует, однако, одно
большое различие. †ивые существа не имеют подлинной истории,
кроме истории отношений между функциЯми и условиЯми их
существованиЯ. ‚едь именно внутреннЯЯ структура организованных
индивидов, по сути, делает возможной их историчность: последнЯЯ
становитсЯ реальной историей лишь во внешнем мире, где они живут.
длЯт ого чтобы выЯвить эту историю с полной Ясностью и описать ее
в Языке, требовалось, чтобы сравнительнаЯ анатомиЯ Љювье
соединила анализ среды с анализом тех условий, которые
воздействуют на живой организм. Ќапротив, "анатомиЯ" Языка, по
выражению ѓримма, уже функционирует в стихии €стории; но это лишь
анатомиЯ возможных изменений: ее высказываниЯ относЯтсЯ не к
реальному сосуществованию организмов или же их
взаимоисключенности, но и к тем или иным тенденциЯм их изменений.
ЌоваЯ грамматика имеет непосредственно диахронический характер --
да она и не могла бы быть иной, поскольку ее позитивность
устанавливаетсЯ лишь в результате разрыва между Языком и
представлением. ‚нутреннЯЯ организациЯ Языков, принимаемые или
отвергаемые или условиЯ собственного функционированиЯ могут быть
ныне уловлены лишь в форме слов; но сама эта форма выказывает
свои внутренние закономерности, лишь будучи соотнесена с
предшествующими своими состоЯниЯми, с изменениЯми, которые в ней
происходили, с вариациЯми, которые остались нереализованными.
‹ишь оторвав Язык от того, что он представлЯет, впервые удалось
выЯвить его собственные законы, и это было признанием того, что
уловить их можно только в истории. Љак известно, чтобы отказатьсЯ
от этих диахронических устремлений филологии, ‘оссюру пришлось
восстановить соотнесенность Языка и представлениЯ в своем проекте
"семиологии", котораЯ, как некогда всеобщаЯ грамматика,
определЯла бы знак как свЯзь между двумЯ идеЯми. ’аким образом,
одно и то же археологическое событие проЯвилось в естественной
истории и в Языке по-разному. ‹ишь когда признаки живых существ
или грамматические правила отделились от законов анализирующего
самого себЯ представлениЯ, стало возможным говорить об
историчности жизни и Языка. Ћднако в области биологии эта
историчность должна была дополнитьсЯ еще и друго историей --
историей отношений индивида и среды, -- ибо в каком-то смысле
историЯ жизни лежит вне историчности живого; вот почему
биологическаЯ теориЯ эволюционизма предполагает в качестве
условиЯ своей возможности чуждую всЯкой эволюции биологию Љювье.
Ќапротив, историчность Языка немедленно и непосредственно
обнаруживает его историю: они свЯзаны друг с другом внутренними
свЯзЯми. ‚ то времЯ как биологиЯ XIX века более и более
приближаетсЯ к внешней границе живого существа, все чаще выходЯ
за ту телесную оболочку, дальше которой не мог идти взглЯд
прежнего естествоиспытателЯ, филологиЯ распутывает отношениЯ
между Языком и внешней историей, установленные прежними
грамматистами, и этим способом приходит к внутренней истории
Языка. € коль скоро мы улавливаем эту внутреннюю историю во всей
ее объективности, она может далее служить путеводной нитью длЯ
восстановлениЯ (на благо €стории как таковой) тех событий,
которые остались за пределами памЯти.


        5. џ‡›Љ ‘’ЂЌЋ‚€’‘џ ЋЃљ…Љ’ЋЊ


     ‹егко заметить, что те четыре теоретических сегмента,
которые мы только что рассмотрели (поскольку именно они образуют
археологическую почку филологии), во всех пунктах соответствуют и
противопоставлЯютсЯ тем сегментам, которые определЯли всеобщую
грамматику<$FCм. выше стр.178.>. ђассмотрим эти сегменты от
четвертого к первому. Њы видим, что теориЯ родства Языков
(прерывность между обширными Языковыми семействами, внутренние
аналогии в способе изменений) противостоит теории деривации,
предполагающей непрестанное использование и непрестанное смешение
Языков, единообразно происходЯщее на основе некоего внешнего
принципа и с бесконечными последствиЯми. ’еориЯ основы
противополагаетсЯ теории обозначениЯ, поскольку слова -- это
некаЯ лингвистическаЯ индивидуальность, доступнаЯ вычленению
внутри группы Языков и служащаЯ прежде всего Ядром глагольных
форм, тогда как корень, отбрасываЯ Язык непосредственно к
природе, к выкрику, оказываетсЯ лишь звуком, который в
бесконечных своих преобразованиЯх служит расчленению вещей на
имена. Џодобно этому иследование внутренних вариаций Языка
противополагаетсЯ теории сосрасчленениЯ представлений: она
определЯла слова, отделЯЯ их друг от друга и свЯзываЯ их с
содержанием, которое они могли бы обозначать; сорасчлениниЯ Языка
были лишь наглЯдным анализом представлениЯ. ’еперь уже слова
характеризуютсЯ прежде всего своей морфологией и совокупностью
изменений, которым может подвергнутьсЯ звуковаЯ сторона каждого
из них. Ќаконец и прежде всего, внутренний анализ Языка
противостоит той первичности глагола "быть", котораЯ
приписывалась ему в классическом мышлении. ѓлагол этот царил в
Языке, поскольку он был некоей первоначальной свЯзью между
словами и поскольку он обладал важно способностью утверждениЯ; он
отмечал начало Языка, выражал его специфику, прочно свЯзывал его
с формами мысли. Ќапротив, самостоЯтельный анализ грамматических
структур в практике с XIX века вычленЯет Язык, рассматривает его
как автономное формирование, разрываЯ его свЯзи с суждениЯми,
атрибутивностью и утверждением. ’ем самым оказываетсЯ разорванным
онтологический переход между "говорить" и "думать",
обеспечиваемый глаголом "быть", и Язык тут же обретает
самостоЯтельное бытие, а этом бытии содержатсЯ управлЯющие им
законы.
     Љлассический порЯдок Языка замкнулсЯ теперь на самом себе.
Ћн утратил свою прозрачность и свою основную функцию в области
знаниЯ. ‚ XVII и XVIII веках Язык представлЯл собою
непосредственное и самопроизвольное развертывание представлений:
именно в Языке они получали свои первые признаки, разграничивали
и перегруппировывали свои общие черты, устанавливали отношениЯ
тождества или принадлежности; Язык был познанием, а познание с
полным правом было дискурсией. ’аким образом, по отношению к
любому познанию Язык занимал ключевое положение: лишь через его
посредство можно было познавать вещи в мире. Џроисходило это не
потому, что Язык, как в эпоху ђенессанса, был частицей мира в
едином онтологическом переплетении, но потому что он был первым
наброском какого-то порЯдка в представлениЯх мира, потому что он
был первичным и неизбежным способом представлЯть представлениЯ.
€менно в Языке образовывалось всЯкое обобщение: классическое
познание было глубоко номиналистическим. Ќапротив, начинаЯ с XIX
века Язык замыкаетсЯ на самом себе, приобретает собственную
плотность, развертывает собственную историю, собственные законы и
объективность. Ћн стал объектом познаниЯ нарЯду с другими
объектами -- и с живыми существами, с богатствами и стоимостью, с
историей событий и людей. Џожалуй, в нем имеютсЯ некоторые
специфические понЯтиЯ, однако всЯкий анализ Языка укорен на том
же самом уровне, что и любой другой анализ эмпирического
познаниЯ. ’е привилегии, которые позволЯли некогда всеобщей
грамматике быть одновременно также и логикой, пересекаЯсь с нею,
оказались ныне отмененными. Џознать Язык уже не означает теперь
приблизитьсЯ к познанию как таковому; это означает лишь применить
общие методы знаниЯ в особой предметной области.
     ќто низведение Языка к положению рЯдового объекта
компенсируетсЯ, однако, тремЯ способами. ‚о-первых, тем,что Язык
оказываетсЯ необходимым посредником длЯ всЯкого научного
познаниЯ, которое стремитсЯ выразить себЯ дискурсивно. ‚едь, как
бы он сам ни располагалсЯ, ни развертывалсЯ и ни исследовалсЯ под
взглЯдом науки, Язык всегда оказываетсЯ под рукой у познающего
субъекта в тот момент, когда ему приходитсЯ высказывать то, что
он знаете. Ћтсюда две постоЯнные заботы XIX века. ЏерваЯ забота -
- это стремление сделать научный Язык нейтральным, "отшлифовать"
его, лишить собственной индивидуальности, очистить от
неподобающих случайностей (как будто они никак не относЯтсЯ к его
сущности) ради того, чтобы Язык мог стать точным отражением,
абсолютным двойником, чистым зеркалом внесловесного познаниЯ. ќто
позитивистскаЯ мечта о Языке, постоЯнно поддерживаемом в
соответствии с познанным; это Язык-картина, о котором и мечтал
Љювье, предлагавший науке быть "копией" природы. Џеред лицом этих
вещей научный дискурсиЯ и в саммом деле был бы "картиной" --
однако совсем не в том смысле, как это было в XVIII веке. ’огда
речь шла о том, чтобы распределить всю природу посредством
неизменной таблицы тождеств и различий, причем лежащую в основе
ее решетку, приблизительную и доступную совершенствованию, дает
Язык. ’еперь же Язык понимаетсЯ как картина в другом смысле:
высвободившись из тех хитросплетений, которые возлагали на него
непосредственно классифицирующую роль, он держитсЯ теперь на
некотором расстоЯнии от природы, дабы очаровать ее своей
податливой гибкостью и получить в конечном счете ее точный
портрет<$FCp. G.Guvier. Rapport historique sur les progres des
sciences naturelles, p.4.>. „ругаЯ забота, отличнаЯ от первой,
хотЯ и соотносЯщаЯсЯ с нею, заключалась в поисках логики,
независимой от грамматики, словарей, форма синтеза, от слов
вообще, -- логики, котораЯ могла бы выЯснить и использовать
всеобщие предпосылки мысли, укрыв их от особенностей сложившегосЯ
Языка, где они могли бы затерЯтьсЯ. Ќе случайно, что Ѓудева
символическаЯ логика рождаетсЯ в ту самую эпоху, когда Языки
становЯтсЯ объектами филологии: дело в том, что, несмотрЯ на
некоторые поверхностные сходства и общность приемов, речь шла уже
не о том, чтобы построить некий всеобщий Язык, как в классическую
эпоху, но о том, чтобы представлЯть формы и свЯзи мышлениЯ вообще
вне какого-либо Языка. Џоскольку сам Язык стал объектом наук,
требовалось теперь изобрести другой Язык, который был бы скорее
символикой, чем Языком, и поэтому был бы прозрачен длЯ мысли в ее
познающем движении. ‚ известном смысле можно было бы сказать, что
и логическаЯ алгебра, и индоевропейские Языки равным образом
ЯвлЯютсЯ продуктами разложениЯ всеобщей грамматики: одни
показывают смещение Языка в сторону познаваемого объекта; другаЯ
-- движение, которое склонЯет Язык в сторону акт познаниЯ, лишаЯ
его всЯкой сложившейсЯ формы. Ћднако было бы несправедливо
высказать это только в такой чисто отрицательной форме: на
археологическом уровне условиЯ возможностей несловесной логики и
условиЯ возможности исторической грамматики -- одни и те же,
почва их позитивности одинакова.
     ‚о-вторых, низведение Языка к объекту компенсируетсЯ той
критической значимостью, котораЯ приписываетсЯ теперь его
исследованию. ‘тав весомой и плотной исторической реальностью,
Язык образует вместилище традиций, немых привычек мысли, темного
духа народов; Язык вбирает в себЯ роковую памЯть, даже и не
осознающую себЯ памЯтью. ‚ыражаЯ свои мысли словами, над которыми
они не властны, влагаЯ их в словестные формы, исторические
измерениЯ которых от них ускользают, люди, полагают, что их речь
им повинуетсЯ, не ведаЯ о том, что они сами подчинЯютсЯ ее
требованиЯм. ѓрамматические структуры Языка оказываютсЯ
априорными предпосылками всего, что может быть высказано. €стина
дискурсии оказываетсЯ в плену у философии. Ћтсюда необходимость
возвыситьсЯ над мнениЯми, философиЯми, быть может, даже науками,
чтобы добрать до слов, которые сделали их возможными, и еще далее
-- до мыли, чьЯ первоначальнаЯ живость еще не скована сеткой
грамматик. ќтим и объЯснЯетсЯ столь заметное в XIX веке
возобновление практики толкованиЯ текстов. ќто возобновление
обусловлено тем, что Язык вновь обрел загадочную плотность,
котораЯ была ему свойственна во времена ђенессанса. Ћднако теперь
уже дело не в том, чтобы вновь отыскать скрытую в нем
первоначальную ветвь, но чтобы расшевелить слова, которыми мы
говорим, выЯвить грамматический склад наших мыслей, развеЯть
миры, которые одушевлЯют наши слова, вновь сделать звучным и
слышимым то безмолвие, которое всЯкаЯ речь уносит с собой, когда
она выражает себЯ. Џервый том "Љапитала" -- это толкование
"стоимости", весь Ќицше -- это толкование нескольких греческих
слов, ”рейд -- толкование тех безмолвных фраз, которые
одновременно и поддерживают, и подрывают наши очевидные дискурсы,
наши фантазмы, наши сны, наше тело. ”илологиЯ как анализ всего
того, что говоритсЯ в глубине речи, стала современной формой
критики. ’ам, где в конце XVIII века речь шла о том, чтобы
очертить границы познаниЯ, теперь стараютсЯ распутать синтаксис,
сломать все принудительные способы выражениЯ, вновь обратить
слова к тому что говоритсЯ сквозь них и вопреки им. Џожалуй, бог
теперь находитсЯ не столько по ту сторону нашего знаниЯ, сколько
по сю сторону наших фраз; и если западный человек неразлучен с
ним, то это не из-за неодолимого стремлениЯ выйти за рамки
наличного опыта, но из-за того, что сам Язык постоЯнно пробуждает
его под сенью своих законов: "Ѓоюсь, что мы не можем избавитьсЯ
от бога, покуда мы верим еще в грамматику"<$FNierzsche. Le
Crepuscule des idoles, 1911, p.130.>. ‚ XVI веке интерпретациЯ
шла от мира (одновременно вещей и текстов) к Ѓожественной речи,
котораЯ в нем расшифровывалась; наша интерпретациЯ, или, точнее,
та интерпретациЯ, котораЯ сложилась в XIX веке, идет от людей,
бога, от наших познаний или химер к словам, которые делают их
возможными, и обнаруживаетсЯ при этом не суверенность
первозданной речи, а то, что мы, не раскрыв еще рта, подвластны
Языку и пронизаны им. ’аким образом, современнаЯ критика
посвЯщает себЯ весьма странному роду толковательства: оно
движетсЯ не от констатации существованиЯ Языка к раскрытию того,
что он означает, но от Явственного развертываниЯ дискурсии к
выЯвлению Языка в его собственном бытии.
     ‚ современном мышлении методы интерпретации противостоЯт
приемам формализации: первые -- с претензией заставить Язык
говорить из собственных его глубин, приблизитьсЯ к тому, что
говоритсЯ в нем, но без его участиЯ; вторые -- с претензией
контролировать всЯкий возможный Язык, обуздываЯ его посредством
закона, определЯющего то, что возможно сказать. €нтерпретациЯ и
формализациЯ стали в наш век двумЯ основными формами анализа: в
самом деле, других мы вообще не знаем. Ќо понимаем ли мы
отношениЯ между интерпретацией и формализацией, способны ли мы их
контролировать и управлЯть ими? Џоскольку толкование текстов
приводит нас не столько к первоначальной речи, сколько к Явному
существованию такого факта, как Язык, то тем самым оно принуждает
нас выЯвить прежде всего чистые формы Языка, предшествующие
какому-либо смыслу. Ќо длЯ формализации того, что представлЯетсЯ
Языком, не нужно ли прибегать хотЯ бы к минимуму толкованиЯ,
предполагаЯ по крайней мере, что все эти безмолвные изображениЯ
нечто означают? Џравда, нынешний разрыв интерпретации и
формализации гнетет нас и господствует над нами. Ћднако он вовсе
не такой уж жестокий, и раздвоение это не так уж глубоко уходит в
нашу культуру: обе ветви столь современны нам, что мы здесь не
можем ставить вопрос о простом выборе между прошлым, которое
верило в смысл, и настоЯщим (будущим), которое открыло
означающее. Ќа самом деле речь идет о двух соотносимых друг с
другом приемах, общаЯ почва возможности которых была образована
тем бытием Языка, которое сложилось на пороге современной эпохи.
‚озвеличивание Языка как критики, компенсирующее его низведение
на уровень объекта, предполагало, что мы подходим к Языку
одновременно и со стороны подлинного познаниЯ всЯкой речи, и со
стороны того, что вообще не может быть подано в дискурсивной
форме. ’аким образом, возникает требование: либо сделать Язык
прозрачным длЯ различных форма познаниЯ, либо погрузить его в
содержаниЯ бессознательного. ќтим и объЯснЯетсЯ двунаправленное
движение XIX века и к формализму мысли, и к открытию
бессознательного -- к ђасселу и к ”рейду. ќтим объЯснЯетсЯ также
и тЯга обоих направлений к сближению и взаимопересечению:
например, стремление выЯвить чистые формы, которые еще до каких-
либо содержаний налагаютсЯ на бессознательное, или же попытки
дискурсивно выразить почву опыта, смысл бытиЯ, жизненный горизонт
всего нашего познаниЯ. €менно здесь структурализм и феноменологиЯ
с их несхожими структурами обретают общее пространство,
определЯющее их общее место.
     Ќаконец, последнЯЯ, самаЯ важнаЯ, быть может, самаЯ
неожиданнаЯ компенсациЯ за низведение Языка к объекту -- это
поЯвление литературы -- литературы как таковой. Љонечно, уже
начинаЯ с „анте или даже ѓомера в западном мире существовала
форма Языка, которую мы теперь называем "литературой". Ќо само
слово это поЯвилось много позже, поскольку лишь сравнительно
недавно в нашей литературе произошло обособление того
специфического Языка, истинное проЯвление которого состоит в том,
чтобы быть "литературным". €менно в начале XIX века -- в то
времЯ, когда Язык, как бы погружалсЯ в свою объективную толщу и
позволЯл знанию пронизывать себЯ насквозь, -- он одновременно
восстанавливал самое себЯ в друго области и в другой
самостоЯтельной форме -- едва доступной, сосредоточенной на
загадке своего происхождениЯ, всецело соотнесенной с чистым актом
письма. ‹итература бросает вызов своей родной сестре --
филологии: она приводит Язык от грамматики к чистой речевой
способности, где и сталкиваетсЯ с диким и властным бытием слов.
Ћт протеста романтиков против сковывающего этикета дискурсии и до
открытиЯ бессильной мощи слова у Њалларме хорошо видно, какой
была в XIX веке функциЯ литературы по отношению к современному
способу бытиЯ Языка. Ќа фоне этого основного соотношениЯ
остальное ЯвлЯетсЯ следствием: литература все более и более
отличает себЯ от дискурсии мыслей и замыкаетсЯ своей глубинной
самозамкнутости. Ћна отделЯетсЯ от всех тех ценностей, которые
могли в классический век приводить ее в движение (вкус,
удовольствие, естественность, правда), и порождает в своем
собственном пространстве все то, что может обеспечить их игровое
отрицание (неприличное, безобразное, невозможное); она порывает с
каким-либо определением "жанров" как форм, прилаженных к порЯдку
представлений, и становитсЯ простым проЯвлением Языка, который
знает лишь один закон -- утверждать вопреки всем другим типам
дискурсии свое непреклонное существование. ’аким образом, ей
остаетсЯ лишь замкнутьсЯ в вечном возврате к самой себе, словно
все содержание ее речи сводитсЯ лишь к высказыванию своей
собственной формы; она обращаетсЯ к самой себе как к пишущей
субъективности или же пытаетсЯ воссоздать в самом порождающем ее
движении сущность всей литературы; итак, все нити ведут к
неуловимой, неповторимой, мгновенной, зато абсолютно всеобщей
точке -- к простому акту письма. ‚ тот самый момент, когда Язык
как развернутаЯ речь становитсЯ объектом познаниЯ, он тут же
поЯвлЯетсЯ вновь в прЯмо противоположном качестве: как
безмолвное, бережное нанесение слова на белизну бумаги, где оно
не может иметь ни звучаниЯ, ни собеседника, где ему не о чем
говорить, кроме как о себе самом, нечего делать, кроме как сиЯть
светом собственного бытиЯ.
_


     ѓлава IX
     —еловек и его двойники
     1. ‚озврат Языка
     ’еперь с возникновением литературы, с возрождением
практики толкованиЯ текстов и заботой о формализации, с
установлением филологии, короче -- с повторным поЯвлением Языка
в его многообразном изобилии, порЯдок классической мысли может
в дальнейшем разрушитьсЯ.  ‘ этого времени он входит, длЯ
любого последующего взглЯда, в область тени.  Љроме того,
пожалуй, следовало бы говорить не столько о темноте, сколько
об обманчивом, мнимо очевидном свете, который более скрывает,
нежели выЯвлЯет: в самом деле, нам кажетсЯ, что мы знаем о
классическом знании все, если понимаем, что оно ЯвлЯетсЯ
рационалистическим, что оно начинаЯ с ѓалилеЯ и „екарта
предоставлЯет безусловную привилегию Њеханике, что оно
предполагает всеобщую упорЯдоченность природы, что оно
допускает возможность анализа, достаточно глубокого, чтобы
открыть первоначала и первоэлементы, но что оно уже
предчувствует (и благодарЯ, и вопреки всемпонЯтиЯм разума)
движением жизни, толщу истории, непокорный беспорЯдок природы.
Ћднако видеть в классическом мышлении лишь эти признаки --
значит не понимать его фундаментальную диспозицию; значит
полностью пренебрегать отношением между всеми этими
проЯвлениЯми и тем, что делало их возможными.  Ќо тогда каким
же образом (если не посредством тщательного и
неторопливого анализа) можно воссоздать сложное отношение
представлений, тождеств, порЯдков, слов, природных существ,
желаний и интересов, начинаЯ с того момента, когда всЯ обширнаЯ
сеть классического порЯдка разрушилась, когда в основу
производства легли сами потребности, когда живые существа
сложились в соо